Текст книги "Люди на болоте (Полесская хроника - 1)"
Автор книги: Иван Мележ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
Его охватило волнение.
– Ты что? Ослеп? Не видишь? – крикнул Евхиму старый Корч, держа на вилах сноп.
Евхим спохватился, но мысль о том, куда пошла Ганна, уже не оставляла его. Стараясь подхватывать снопы вовремя, Евхим, когда старик отворачивался, чтобы взять сноп, проследил, куда пошла Ганна, – думал, как бы скорее уложить воз и отвязаться от отца, вырваться туда, вслед за нею.
– Ну, хватит! – наконец сказал старый Глушак, и Евхим, подцепив рубель, который ему подал Степан, радостно соскочил на стерню, торопливо стал увязывать воз.
– Еще разок! Еще!.. Г-гах! – командовал Евхим Степану, натягивая веревку так, что горели руки. Дернув веревку в последний раз, Евхим, чтобы не развязалась, несколько раз ловко обмотал конец ее на вытертом до блеска рубеле, хлопнул, брата по плечу. – До самого Мозыря везти можно!..
Он тут же напустил на себя вид покорности и послушания, настороженно взглянул на отца.
– Орешник высмотрел хороший... Аккурат на обручи... – Евхим слышал, как мать утром просила старика набить новые обручи на бочку.
– Орешник! Нашел время... – пробурчал старик.
– Время не время, да, ненароком, срубят!.. Хорошие очень!..
Старик промолчал, и Евхим понял: хитрость удалась! Можно пойти!
– Бери вожжи, – сказал он Степану все с тем же видом покорного послушания, будто передавал отцов приказ. – Не отвыкай от науки мужицкой, – на всякий случай напомнил он брату постоянный совет отца.
Старик не отозвался на хитрость сына.
– Чтоб не шлялся там очень! Вернешься, огляди тут всё, – может, колосья где остались, подбери!
– Ладно...
Евхим подождал, пока отец приказал ехать, – упершись сзади, нажал на снопы, а когда воз, крякнув, качнулся и тронулся, еще несколько шагов прошел вслед, помогая плечом.
Отстав, Евхим бросил на отца вороватый взгляд и, еле сдерживая нетерпение, быстро пошел к лесу. Шел он не прямо туда, где скрылась Ганна, а ближе к своей полосе, остерегаясь слишком любопытных глаз: думал подобраться к Ганне незаметно, лесом.
Чем ближе подходил к лесу, тем сильнее становились горячее волнение, беспокойство и нетерпение, подгонявшие его – скорее, скорее! У него едва хватило выдержки, чтоб не побежать. Скорее, пока не ушла далеко, не скрылась в зарослях: зайдет, заберется в гущу – век не найдешь!.. Как только добрался до леса, порывисто нырнул в желанную тень: наконец-то можно побежать, не бояться недобрых глаз.
Хотел сразу броситься в заросли – и вдруг отшатнулся, будто наткнулся на дерево: навстречу – так не вовремя – выскочила Хадоська.
– Евхимко! – бросилась Хадоська к нему. Это было так неожиданно и некстати, что Евхим растерялся.
– А-а!.. Ты... ты чего тут?
– Так, зашла вот! Захотелось, сама не знаю почему! Вот и зашла! Как сердце чуяло!.. – Она говорила радостно, но Евхиму слышалась в ее голосе какая-то затаенная печаль. И правда, она сразу пожаловалась: – Я уже скучать начала!
Гублл Хадоськи виновато скривились. С этой печальной, странно застывшей улыбкой она ступила к Евхиму, хотела, видно, прильнуть к нему, но Евхим отшатнулся, повел глазами в стороны.
– Т-ты чего? Людей не стыдно?
– А чего мне люди!.. – ответила она вдруг с отчаянием и какой-то решимостью, насторожившей его.
– Если тебе все равно, то мне – не все равно!..
Евхим заметил, что лицо ее стало бледным, нездоровым, глаза запали, щеки обвисли, – будто не девушка, яблоко наливное, а чахлая падалица. И вся она – как он до сих пор не видел? – была какая-то сморщенная, словно безнадежно больная, без кровинки в лице – непривлекательная, неприятная, даже противная.
Зачем он связался с нею, позволил ходить с ним, липнуть?
Ну, что было тогда в соломе, то было, горевать нечего. Но зачем он потом возился с ней, платил за редкие минуты наслаждения таким большим терпением, выслушивал ее бесконечные страхи, упреки, напоминания, утешал... Вместо того чтобы °сразу отрезать! Видел же, как липнет!.. Так нет же, потом надо было еще в амбар привести ночью! Хорошо, что не видел никто!.. Дурень, дурень!..
– Не ходи за мной! – сказал Евхим строго. – Хватит!
– А разве я хожу?
– И так бабы языки чешут!..
– И никто не чешет!.. Выдумываешь ты!.. Кажется тебе!
Никто ничего не говорит!
– Не ходи!
Давно бы, кажется, пора понять, что не пара ему, что кончено все, – так нет же, бегает, как собака! И глядит, как собака!
– Забудь!
Он хотел идти дальше, но она схватила его за руку, испуганно крикнула:
– Евхимко-о!
– Отойди, сказал!
Евхим хотел отвести руку, она не пустила. Схватила другой за пиджак.
– Евхимко, я... я... – Хадоська захлебывалась от слез.
– Пусти!
– Евхимко! Я... Я – тяжелая!
Как ни решительно был настроен Евхим, он вдруг обмяк.
– Что?
Евхим посмотрел на нее, понял: говорит правду. Глаза, покрасневшие от слез, искривленный болью рот, мокрые, дрожащие, как студень, щеки – все говорило о большой беде.
Она вся корчилась, дрожала от горя, от муки. Вот, значит, почему у нее такой больной вид!
Добегался, доигрался! Докрутился так, что дальше некуда! Как и выкрутиться – неизвестно! Хорошо, что никто не видел, как в амбар ходили! Увидят, все увидят!.. Не отстал вовремя, дурень!
Как же теперь быть? Что делать?
– Нагуляла, значит?.. Теперь виноватых ищешь?
– Евхимко! – застонала Хадоська. – Побойся бога!
Разве ж я еще с кем, кроме тебя? ..
– А кто знает! Только – от меня не могло!
– Евхимко!
Но Евхим уже не хотел слушать. Пройдя несколько шагов, он, однако, вскоре остановился, вернулся, – она лежала, уткнув голову в траву, захлебываясь от отчаяния, – проговорил мягче:
– Вот что! Возьмись за ум, если не хочешь, чтоб люди смеялись! – Он подождал, пока Хадоська утихнет, но понял, что не дождется, оглянулся, сказал нетерпеливо: – В Глинищах есть знахарка...
Хадоська, похоже, и слушать не хотела его совета. Вот и желай ей добра, попробуй помочь этой плаксе! Все же со злостью договорил:
– Она это моментом!.. Выкинет!.. Слышишь? .
Хадоська в ответ только простонала. Евхим постоял немного, потом, как-бы увидев, что возиться с ней дальше бесполезно, пошел своей дорогой. "Вот черт, – думал он, продираясь сквозь кустарник. – Надо ж, чтоб так стряслось! Было бы что особенное, любовь там какая или что. Хоть бы сох, как по этой, по Ганне! Так нет же – баловство одно... А теперь вот думай! Жди, чем кончится!.."
Настроение было теперь совсем не такое, как до встречи с Хадоськой, испорчено было настроение, – Евхим вскоре остановился в зарослях, задумался: идти или не идти искать Ганну? Словно и не было недавнего нетерпения и легкости, – мелькнула беспокойная мысль: "Не расплакалась бы эта плакса перед Ганной.. Они ж как-никак подружки..."
Но думал, тревожился Евхим недолго. Хадоська – одно, а Ганна – совсем другое. Что ж ему теперь – и глядеть ли на кого нельзя? Монахом стать в молодые свои годы? Оттого, что какая-то дуреха к нему прилипла?
И вообще, разве это мужское дело – за девку думать?
Сама нагуляла, сама пусть и думает, как сбыть!..
Евхим полез дальше сквозь заросли, оглянулся, прислушался: где она, неотвязчивая Чернушка?
4
Ганна, увидев Евхима, не удивилась, не испугалась – взглянула безразлично и снова стала искать малину. Кусты были темные, густые – она разводила листву, срывала ягоду за ягодой, собирала в горсть. Евхим постоял, чувствуя в себе непонятную робость, подошел к Ганне, сказал приветливо:
– Помочь, может?
– А мне и самой не трудно! – ответила Ганна, понимая его нехитрый ход. Она даже не глянула на него – по-прежнему искала, собирала малину.
Евхим рядом с ней тоже потянулся за ягодами.
– Все-таки с помощником лучше!
– Смотря какой помощник!..
– А разве – плохой? – попробовал он пошутить.
– Хороший, значит?.. Любит ржаная каша сама себя хвалить!
– А почему бы и не похвалить себя, если другие не хвалят? Может, и есть за что?
– Уга! – только и сказала она с насмешкой.
Евхиму бросилась в глаза, под рваной ниже плеча холщовой кофтой, полоска смуглой кожи, и горло перехватила горячая ревность.
– Дятлик твой, может, лучше?
Ганна ответила спокойно:
– Как для кого.....
На загоревшей до черноты шее под темными блестящими волосами, повязанными ситцевым платочком, вился легкий, удивительно светлый пушок.
– Ни к чему все это! – проговорил он как мог весело, беззаботно.
– Что – ни к чему?
– Выдумываешь сама не знаешь что! Все равно не выкрутишься!
– От тебя?
– От меня.
– Уга! Напугал! – Ганна засмеялась, и смех этот распалил в нем упрямство.
– А что ты такое особенное? Не девка разве?
– Девка-то девка. Да и куры, говорят, не все рябые. Не одинаковые... Не одинаковые, может, и девки?.. Не все же, может, как... Хадоська?!
Евхим от неожиданности онемел. "Знает? Знает уже? Почему она вспомнила? Плакса эта рассказала?"
Надо было что-то делать, выбираться из западни. Может, она это просто так, нечаянно, сказала? Может, она не знает всего?
– Хадоська – что? – проговорил он осторожно. – Хадоська, конечно... девка... неплохая... Не прочь... Только – не по душе...
– Уже не по душе?
– А когда она была по душе? Просто липла ко мне, а обижать жалко было... Не отгонял... Пусть липнет, мне что?
Ганна взглянула на него, будто хотела увидеть – правду или неправду он говорит, но не промолвила ни слова, и Евхим успокоился: не знает.
Некоторое время рвали малину молча. Как и Ганна, он набирал полную горсть, ссыпал в кувшин, стоявший возле нее в траве. Она не хвалила его, не возражала, будто и не замечала. Иногда руки– их сталкивались, и, хотя она сразу же отнимала свои, словно прикоснувшись к чему-то неприятному, Евхим чувствовал, как в нем горячо, нетерпеливо дрожит все внутри, сохнет в горле. Она была так близко, такая влекущая, такая желанная даже в своем холщовом наряде.
Чем больше Евхим украдкой смотрел на нее, тем больше сохло в горле, труднее было снова завязать разговор.
– Ты вот – не такая... Другая!.. – выдавил он, стараясь говорить полушутя. – И что в тебе такое, чем ты меня присушила?
– Видать, что высох! Одни скулы!
– А то нет?.. Ты, видно, у глинищанской знахарки зелья такого взяла!
– Плетешь неведомо что!
– Я плету? Сказала!..
Евхим вдруг обхватил ее одной рукой за плечи, другой – за шею, горячо зашептал:
– Ганна! Ганнуля!..
Он хотел притянуть ее к себе, но Ганна уперлась локтем ему в грудь.
– Ты – чего это? Постой!
– Нет, теперь уже не проведешь! – Он попробовал улыбнуться, но улыбка вышла невеселая, кривая.
– А зачем мне обманывать? – Она поморщилась, как от боли. – Не жми!.. Дохнуть не могу!.. Чуешь?!
– Все равно – не пущу...
– Дурной ты, смотрю я, – проговорила она, тяжело дыша. – Ей-богу!.. С виду – голова, не кочан... а разума – как у ребенка.
– Занимать не стану... Хватит с меня...
Она сразу ухватилась за его слова:
– Маловато... Не вредно бы и занять... Вырос до неба, а как к девке подойти – не знаешь... Думаешь, силою все можно...
– А чего ж, если сила есть.-..
Евхим потянулся поцеловать ее, но она. откинула голову – не достать.
– "Чего, чего", – насмешливо передразнила она. – То-то и видно, что ума чересчур много...
Как ни тяжело было думать Евхиму, он заметил, что говорит она не потому, что ей хочется говорить это, что за ее словами скрывается непонятная хитрость. С толку сбить хочет, что ли?
– Ну, ну,– хватит! Поздно учить!..
– Не мешало бы! – снова подхватила она и уколола: – Видно, другие не научили?.. Хочешь, научу?..
– Зря стараешься! – сказал он тоном победителя, вовремя разгадавшего хитрость противника.
– Хочешь, скажу, как... ко мне подступиться? ..
– К тебе?
Хотя Евхиму показалось, что и тут скрывается какой-то подвох, слова эти заинтересовали его.
– Сказать? – Ганна шевельнулась, попросила: – Ты пусти, а то неловко...
– И не думай!.. Ну, так что надо, чтоб ты полюбила?
– Что? Скажу!.. – Она твердо взглянула ему в глаза. – Одно – доброта!
По-хорошему чтоб!
– А-а... А я думал черт знает что! – засмеялся Евхим.
Он сильной ладонью прижал к себе ее голову, хотел поцеловать.
– Люди!.. – ужаснулась она, будто кого-то заметив.
Но Евхим и не оглянулся:
– Ученый! Не проведешь!
Он силой поцеловал ее в щеку. В тот же момент Ганна так рванулась, что Евхим с трудом удержал ее, но все же удержал. Видя, как покраснело от напряжения и злости смуглое лицо ее, он гордо ухмыльнулся: что, попробовала потягаться со мной!..
– Пусти!.. – глянула она на Евхима горячими, полными ненависти глазами.
Когда он увидел этот взгляд, у него ослабли руки. Может, и в самом деле отпустить? Может, правда, лучше по-хорошему с ней? Но кто это в Куренях из хороших, настоящих парней уступал девчатам, делал по-ихнему? Мужчина есть мужчина... Евхим видел, как часто-часто бьется жилка у нее на шее, чувствовал ее плечи, грудь, все ее упругое, сильное, желанное тело, что столько времени неодолимо тревожило, не давало покоя ни днем ни ночью. Он столько бредил этой минутой, и вот наконец Ганна – не во сне, а наяву – в его руках!..
Нет, пусть хоть что, он не отпустит ее! Пусть знает, что такое Евхим, его объятия, может, мягче будет, уважать станет. Опьяненный ее близостью, Евхим жил теперь какой-то дикой яростью, радостным сознанием силы, власти над своей добычей...
– Пусти... Плюну!..
Что она могла еще сделать, чем оградить себя, беспомощную, перед ним? Видя, что он, как и раньше, не ослабляет рук, полная обиды, злости на свое бессилие, на его перевес, Ганна с отчаянием и ненавистью плюнула ему в лицо, прямо в хорьи глаза.
Евхим, будто его ударили, рванулся, гневно прохрипел:
– А, вот как ты!.. – Он изо всей силы яростно согнул ее, бросил на траву. Они упали вместе, – Ганна, горячо дыша, задыхаясь, пробовала вырваться из его объятий, упиралась, как могла, в грудь ему, собирая всю свою силу, старалась отбросить его. Кто бы мог подумать, что она такая сильная, эта гордая Чернушка, – распаленный злостью, ее горячей близостью, Евхим еле мог удержать ее.
Он все больше свирепел от ее близости, от борьбы с ней.
Уже ни о чем не думал, в голове был какой-то жаркий, тяжелый туман. Было одно тупое желание – не дать ей вырваться, не упустить, одолеть...
В запале борьбы, – сам не знает, как это случилось, – на миг отнял руку; почему тогда понадобилось сделать это, он и позднее понять не мог. Может, глаза застилал пот. А может, прядь врлос упала на них, не мог припомнить. Все было как в бреду. Да и как тут вспомнишь, если в следующее мгновенье произошло такое, что сразу забылось все на свете.
Он успел еще заметить, как она ловко выдернула руку из-под него, но опередить ее не смог. Не успел сообразить ничего, как нос хрустнул. От боли аж захватило дыхание.
Евхим невольно отшатнулся – боль ослепила, разламывала переносье, лоб. Торопливо, испуганно пощупал нос, – думал, переломила. Нет, нос был цел, но ведь боль, боль какая!..
Тревожно ощупывая лицо, Евхим почувствовал над губами что-то липкое шла кровь.
"Если б еще немного, искалечила бы, гадюка!" – подумал Евхим, бросая на Ганну злобный взгляд. Она была уже поодаль, сидела на корточках, держала наготове сук. Смотрела настороженно, недоступно, готовая вскочить, отбиваться, готовая на все.
Кофта от плеча до груди была разорвана, и она, перехватив Евхимов взгляд, приложила к смуглой полоске тела руку.
Едва Евхим шевельнулся, Ганна приподнялась, вскинула сук.
– Подойди только!
Евхим равнодушно сел.
– Нужна ты мне!..
Он не врал: ему и в самом деле уже не хотелось снова начинать возню с ней. Вдруг пропал всякий интерес к Ганне.
– Как собаке пятая нога, так ты мне нужна!..
– Руки чуть не переломал, боров поганый!.. Вылупил глаза и лезет! Думает, все ему можно!.. Захотелось, так поищи... а ко мне не лезь!.. Евхим и не глядя на нее почувствовал на себе угрожающий взгляд. Промолчал. – Кофту порвал всю!.. В деревню хоть не показывайся!..
– Еще немного – глаз могла бы выбить!
– Могла бы! Не лезь!..
"Чем ударила? – мелькнуло у него в голове. – Сука у нее не было, сук она потом взяла. Локтем, видно... Никогда не думал, что так можно ударить локтем... Все равно как шкворнем!.." Евхим встал, начаЛ отряхивать землю, травинки. Ганна тоже стояла, как и прежде, поодаль, все с тем же суком.
– "Не лезь"! – пренебрежительно скривился Евхим. – За версту не подходи!.. Подумаешь, королева!
– Королева не королева, а не лезь!
– Не таких видал ..
– Так и иди к тем, к лучшим! Чего лезешь?
– И пойду! По тебе, думаешь, сохнуть буду! Эге, жди, дождешься, может, на том свете!
– Вот и хорошо! Хоть раз что-то умное сказал!
Евхима, кажется, мало обрадовала эта похвала. Он пере
стал отряхиваться, вытерев кровь под носом, раздраженно сказал:
– Ну кто вы такие, Чернушки, что нос задираете? Ну что вы перед нами? Ничто, ноль, можно сказать! Голь рваная.. .
– Вот и иди к богатым! Может, и найдешь королеву!
– И пойду! Разрешенья не спрошу! В Глинищи, в Юровичи пойду, куда захочу! Такого цвету по всему свету, и не таких, как ты! Любая на богатство – как муха на огонь! Иди выбирай, была бы только охота!
Ганна не удержалась, съязвила:
– Охота, кажется, есть!
Евхим промолчал, как бы показывая, что на всякую глупость не хочет обращать внимания. И все же кончить разговор на этом ему не хотелось, пусть не смеется, не думает, что взяла верх, что он поддался ей, отступает.
– Захочу – будешь моей! Все равно не выкрутишься!
– Уга! Испугалась! – засмеялась Ганна, но сразу же умолкла, заметив, как грозно взглянул Евхим.
– Смотри! – предупредил он и пошел от нее, тяжело вминая траву.
5
Под вечер мачеха вбежала в гумно возбужденная, взлохмаченная, прямо от ворот бросила:
– Слышал?
Чернушка, подметавший ток, обернулся, спокойно спросил:
– Что?
– Что?! Спрашиваешь!.. Вся деревня гудит! Один ты не знаешь ничего! Сидишь тут, как сова слепая! ..
– Да что такое? Скажи толком!
– Что? Тебе самому знать бы надо! Да мне рассказать, – не моя дочь, твоя!.. Отец! Смотрел бы лучше, так не спрашивал бы!
– Да можешь ты сказать по-людски?
– По-людски? Ой, боже ж! Язык просто не поворачивается! – Мачеха чуть не запричитала. – Евхим Корчов – Ганну ..
– Чего плетешь?
– Плетешь? Кинь метлу да выйди на улицу, послушай!..
Кто где стоит – возле забора, у колодца, – у всех только и разговору!.. Один ты – как тетерев!
Чернушка сразу помрачнел, сгорбился.
– Когда в лес по малину ходила... – пояснила мачеха. – Видел, какая пришла?.. Кофта какая была? ..
Чернушка слушал как немой. Словно в тумане, припомнилось ему, какой странный вид был у Ганны, когда вернулась из лесу. Лицо возбужденное, глаза беспокойные, почему-то отводила их в сторону, старалась держаться поодаль.
Когда вязала сноп, руки будто не слушались, и связала плохо, он сказал ей, чтобы перевязала... И кофта, кофта была порванная, он сам видел. Правда, она сказала, что за сук нечаянно зацепилась, но – разве она не могла соврать?..
– Горечко ж, горе, – запричитала тихонько, чтобы не слышали злые люди, Чернушиха. Она, однако, тут же перешла на другой, решительный тон: – Но пусть он не радуется, Корч рыжий! Пусть не думает, что если он богаче, то ему все можно! Море ему по колено! Закается! Закается он – жива я не буду! В суд, в суд его! В тюрьму его, хряка рыжего! В тюрьму!/В Сибирь!
Тимох наконец будто очнулся:
– Где Ганна?
– Ганна? .. Пошла картошки... накопать...
Чернушка бросил в угол метлу, вышел с гумна; быстро, с несвойственной ему торопливостью, направился на загуменье – так, что мачеха едва поспевала за ним. Выйдя за гумно, он на другой стороне огорода возле самой изгороди в теплых сумерках увидел двух женщин, копавших картофель.
Ганна была не одна, рядом стояла Хадоська, но Чернушка будто и не заметил ее. "Все равно, зачем скрывать, если все Курени говорят..." Да если бы в деревне никто об этом и не знал, Чернушка все равно не остановился бы перед тем, что рядом чужой, – он не мог ждать ни минуты.
– Правда это? – грозно встал он перед дочерью, державшей картофельную ботву.
– О чем вы, тато?
– О чем? – Чернушка вдруг обмяк, жалобно скривился.
Губы его обиженно и беспомощно задрожали, – о чем?
Хотел сказать и не мог, вместо слов в горле что-то забулькало.
На помощь пришла мачеха:
– Не знаешь? Деревня вся говорит... что Евхим Корчов тебя... силою...
Ботва выпала из Ганниных рук. Она удивленно взглянула на Хадоську, вдруг мертвенно побелевшую. "Все знают! Вся деревня говорит... – проплыло в голове Ганны. – Силою! .. Но как она побелела, Хадоська!.. Силою, говорят!.."
– Неправда. Сплетни все, – наконец тихо проговорила Ганна.
Отец будто не поверил!
– Сплетни?
– Сплетни. Брешут.
Отцовы губы перестали дрожать, он стал спокойнее.
– Ну, если так...
– А кофту KTQ порвал? – не поверила мачеха.
– Кто бы ни порвал – только того не было. Брешут.
– Не было, значит?
– Брехня, говорю.
– А может, ты боишься? – не сдавалась, как бы пожалела, что все оказалось только сплетней, мачеха. – Может, он пригрозил?.. Так ты не бойся! Теперь не то, что когда-то, теперь – нарушил девку, так женись, не откручивайся!
А нет – передадим в суд. Так припаяют, что на том свете каяться будет!
– Не было, говорю!
– Не было?..
– Вот же! Что ж мне, божиться надо?
– Если не было, то не было! – ответил примирительно, с облегчением отец. Эти слова больше относились не к Ганне, а к мачехе: отец кончал неприятный разговор. – Вот тебе и "вся деревня говорит". Мало что выдумают, когда язык зачешется! .. Идем!
Он пошел по тропке к гумну уже тихо, спокойно. Мачеха брела за ним неохотно, как бы не выяснив всего...
Ганна и Хадоська некоторое время стояли молча. Ганна вспоминала разговор с отцом, с мачехой, не могла успокоиться – надо же, чтоб наговорили на нее такое! Силою!
Охота ведь людям языки чесать!.. Хотел, пробовал, да и теперь, может, свой нос щупает... И все же, хоть и не виновата была, думать, что идет, ползет по деревне такая слава о ней, было обидно. Будто грязью ни за что ни про что облили!
Она вдруг заметила, что лицо у Хадоськи очень взволнованное, несчастное, и ей стало жаль Коноплянку.
– Не было ничего. Правду сказала.
– А я думала – может... отца боишься? .. – виновато сказала Хадоська. Она выдавила: – А кто ж.., кофту порвал? ..
– Он, Корч этот...
– Все-таки... цеплялся?
– Приставал. Только – не добился ничего.
– Приставал!
Хадоська внезапно отвернулась, закрыла лицо руками, затряслась.
– Ну, чего, чего ты? Не было ж ничего... Ей-богу, не было... Ревнуешь? Вот чудачка!.. Не нужен он мне! Подумаешь, добро какое!.. Бери его себе!..
Ганна уже не знала, что сказать; Хадоська не слушала, зашлась в плаче. Со слезами она вдруг и пошла от Ганны, не разбирая дороги, спотыкаясь на картофельнике, перелезла через забор и тенью поплелась по полю. "И надо ж было вякнуть, что приставал он!" – пожалела Ганна, с тревогой следя за Хадоськой...
Стряхивая землю, обдирая картофелины с нитей-корней, она то думала о том, какая непутевая эта Хадоськина любовь, то – больше всего – о неприятной сплетне. Было или не было, а грязь этой сплетни, чувствовала она, надолго пристанет, не скоро и не все поверят, что ничего не было, что Евхим не добился своего. Попробуй докажи, что неправда, – будут гадко посмеиваться, обзывать будут, смотреть как на замаранную. Не сама замаралась, другие замарали, а грязь на тебе. И будешь с нею. И не смоешь. Кто поверит, тот поверит, а кто нет – тот нет!..
И пусть не верит, кто не хочет! Что она – жить не сможет, если о ней будут думать плохо! Не жить ей, что ли, из-за глупой сплетни? Как люди к ней, так и она к ним! Хорошо – так хорошо, а нет – так нет! У нее своя гордость есть!..
Ганна взяла лозовую корзину, забросила за плечи и твердо пошла тропинкой к гумну, к хате. Да, горевать попусту она не будет! Не будет горевать невиноватая, не дура!
А люди – как кто к ней, так и она к ним! Печалиться она не будет. Не из таких!
Все же, как она ни храбрилась, тревога не покидала ее, заставляла смотреть вперед с беспокойством, с опасливой настороженностью. Уже не так просто, как до сих пор, не легко и не беззаботно думалось о том, что если вдруг кто-то встретится, как посмотрит на нее, как она – на него? Раньше об этом она вообще не думала, а теперь, подходя к дороге за гумнами, замедлила шаг, – услышала: кто-то едет на лошади.
Издали узнала – надо же так случиться – ехал на Гузе Василь. Волнуясь, вышла на дорогу, подождала, пока не подъедет. Встречи с Василем и ждала и боялась: знала, какой ревнивый, особенно к Евхиму. И вот, свесив босые ноги, в белой рубашке, как раз ехал Василь.
Слышал он или не слышал-? А если слышал – поверил ли? Неужели мог поверить?.. "Мог, – ревнивый, недоверчивый!" – встревожила Ганну беспокойная мысль. Но вторая сразу же возразила: "Нет, не мог, не должен верить другим".
Ей – одной – верить должен! Если не поверит, не успокоит он, кто же тогда?
Видела, что и он заметил ее, забеспокоился, в первый момент от неожиданности приостановил коня. Потом строго толкнул коня в бок ногой, хмуро, не глядя на нее, стал приближаться.
Ганна насторожилась.
Когда Василь подъехал, Ганна увидела, что он не собирается останавливать коня – говорить даже не хочет! Она ступила наперерез коню, остановила.
Василь, как и прежде, не глядел на нее. Молчал. Помолчала и она, обиженная, оскорбленная.
– Слышал? – спросила наконец с вызовом.
– Слышал...
– Значит, знаешь все? ..
– Знаю... – – Поверил?
– Дыма без огня не бывает...
– Ага, значит, было?
– А может, нет? – он не спрашивал, он был уверен.
– Так ты лучше знаешь!
– Лучше не лучше. Другие видели – сказали...
– Кто – другие? Кто – видел?
– А не все ли равно? Кто видел, тот видел...
Ганна не нашлась что сказать. От обиды, от злости на него в груди жгло, мысли путались.
– Так, может, уже и не придешь? – спросила как бы с насмешкой.
Он немного помолчал.
– А чего ходить? .. Пусть другие теперь ходят!.. – Он скривился с обидой и, заметила она, с отвращением. – Богатейка!
Корчиха!..
– Дурень!!
– Конечно, дурень. Все бедные – глупые. Корч – умный!..
– Умнее! В сто, в тысячу раз!
– То-то и крутилась возле него! И докрутилась!
– Не твоя забота! Не твоя беда! А мне, может, и ничего! Я, может, и рада?!
Она обрадовалась, когда увидела; все же доняла, аж засопел от обиды. Так ему и надо!
– А то говорят, – сказал он, будто споря с кем-то: – "Может, не по своей охоте? Может, он силой?.." – Василь Хмыкнул. – Силой!
– По-хорошему, по согласию все было! – подтвердила она. И вдруг не выдержала, сказала искренне, с болью, с угрозой: – Я этого тебе не забуду! Припомню когда-нибудь!
Она отвернулась и пошла с дороги на гумнище. Василь и не взглянул на нее, ткнул босой ногой Гуза в бок, подумал со злостью: "Ишь, еще грозится: "Не забуду"! Обиделась еще!.. Сама такое выкинула, а еще обижается!.."
Он не заметил, как конь прошел загуменную дорогу, как свернул на приболотье. Вспоминал слово за словом разговор с ней, то, что говорил Зайчик Иван, заглянув к нему в гумно: "Не первый раз это! Давно уже снюхались, только что не видел никто... Еще как ты в Юровичах сидел, началось! .."
"Вот хитрая! – вспоминались Зайчиковы рассуждения. – И с ним крутила, и тебе голову дурила. Думала, видно, если не тот, так этот!.." Когда вспоминал это, сердце жгла обида: а он верил ей, верил всему, что она говорила! Говорила – поганый Корч, посмеивалась даже, а сама тем временем метила в Корча, крутила с ним. Замуж, не иначе, собиралась...
"По-хорошему, по согласию все было!" – пришли ему на память Ганнины слова, и он злобно плюнул: и с ним, с Василем, обнималась да целовалась, и с другим тоже "по-хорошему, по согласию"! И еще обижается! Еще угрожает!..
Сучка ты, настоящая сучка, не что иное!.."
Стреножив Гуза на кочковатом приболотье, Василь махнул уздечкой на коня, отогнал его немного и уже привычным спорым шагом направился в деревню, как вдруг трезвое, досадное воспоминание остановило его: спешить сегодня некуда. В другие вечера спешил он к ней.
Он постоял, подумал: лучше бы в Курени не идти совсем.
Остаться тут, на приболотье, накрыться свиткой и уснуть, забыть обо всем на свете. Он хмуро повел глазами по знакомым темным крышам, непроизвольно задержал взгляд на острых очертаниях деревьев на краю улицы – то были Чернушковы груши, – и уже не гнев, не злость, а сожаление, теплая боль легли нечаянно на душу. Боль потери. Она уже не его, она чужая. Он потерял ее. Он один, совсем один.
"Ну и пусть! – как бы возразил он себе, своему сожалению.-Есть о чем горевать! Кто она мне такая? Погулял, постоял возле хаты ее – и все. Мало ли с кем постоять можно – девок в деревне вон сколько!
Все равно никакого толку не было б от этого стояния.. t Не пара она мне все равно. Только и добра того, что красива, – но разве из-за той красоты жить будешь лучше, станешь богаче!.. Есть о чем горевать – захочу, завтра хоть с Маней Прокоповой загуляю. Не ей, не Ганне, ровня: чтото привезет в хату. Земли возле цагельни, может, перепадет немного..."
Да, жалеть было нечего, Василь это знал. И все же горечь утраты – как это ни странно – не исчезала. И хоть девчат много было, и даже лучше, чем Ганна, не исчезало ощущение одиночества. И было тоскливо смотреть на темные знакомые крыши, и не хотелось идти домой. И не пошел бы. Но помнил: там глаза просмотрела, ждет мать, дед Денис прислушивается, не слышны ли его шаги. И Василь невесело поплелся в деревню.
Старый Глушак, скрытный, надутый, молчал весь ужин; только закончив есть, помолившись, бросил на Евхима грозный взгляд.
– Долго еще это будет?
– Что?
– По девкам долго будешь бегать?
– Разве уж и подойти нельзя?
– Подойти! Слишком близко подходишь, жеребец гулящий!
Евхим промолчал, чтобы не разгневать старика, больше всего не терпевшего возражений, но Глушака молчание сына рассердило, кажется, не меньше. Старик просипел от злости:
– Бегаешь, пока не принесет в подоле байстрюка! На потеху отцу и матери!
У Евхима внутри похолодело: "Узнал о Хадоське! Не иначе! .. Сказал кто-нибудь или, может, сама расплакалась!.."
Пряча настороженный взгляд в ожидании, что будет дальше, Евхим проговорил сдержанно:
– А вы не слушайте всего, – мало кто чего наплетет...
– Правду говорят! – обрезал его старый Глушак. – Сам знаю!
Его грубый тон – "Как с батраком говорит!.." – разозлил Евхима:
– Так, может, вы больше меня самого знаете?
Глушак странно, судорожно глотнул, будто хотел и не мог проглотить что-то, – даже морщинистый, сухой кадык напрягся. Грозно крикнул:
– Женю!!
Евхим почувствовал, как в нем растет злое упрямство – Можете женить. Только не кричите, как на батрака!
– Сейчас же!
– Можно и сейчас. Мне все равно... Я и сам думал уже...
Мать, прибиравшая после ужина посуду и внимательно, с тревогой следившая за их разговорами, обрадованно откликнулась:
– Пора! Слава богу, взялся за ум! – Было видно, ей очень хотелось погасить спор, – похвалив сына, она тут же ласково поддержала мужа: – А то и в самом деле, до каких пор слушать отцу сплетни эти, что Евхим то да Евхим это?
