Текст книги "Люди на болоте (Полесская хроника - 1)"

Автор книги: Иван Мележ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

– До каких это пор ты будешь шляться, та-скать, как бездомный? Жена извелась с хозяйством, с детьми. Шкилет, та-скать, один остался, а ему хоть бы что! Еще и хвалится!

– О моей бабе – не твоя забота!.. Ты вот постарайся в другой раз в лесу не попадаться, а то поймаю на порубке, припаяю штрафу! Поскулишь...

– А он – с пол-литром к тебе! – подцепил Хоня.

– Плюю я на ваши пол-литра!

– Давно это?

Мужики захохотали. Под этот хохот Глушак встал и тихо поплелся к своей хате. С виду спокойный, он весь бьтл переполнен тревогой, предчувствием неотвратимо надвигавшейся беды. "Рты поразевали! – аж дрожало что-то внутрч от беспомощности и ярости. – Не у всех поровну на рот приходится! Не поровну!.. Только и знают, что разевать рот на чужое! Если б могли, съели б враз всего. Съели б – да кричали б еще: не поровну! Не поровну! Голодранцы вшивые!

Хворобу вам, а не землю, саранча ненасытная!..

Он вспомнил, что сказал молодой Дятлик: "Земля не у всех одинаковая!" Неодинаковая – так ведь и люди не одинаковые. Один гнется изо дня в день, обрабатывает каждый клочок, а другой – отлеживается и хочет, чтобы добро было!

А потом кричит – земля неодинаковая!..

Брала злость: чувствовал – все готовы наброситься, растащить его землю. Но особенно кипело внутри, когда вспоминал Дятлика, начавшего этот разговор. "Ты купил ее, обработал эту землю, что вцепиться хочешь, удод ты смердючий?"

Такой молодой, а как рот разевает! Еще мох на бороде расти не начал, а он вон куда лезет. Давно ли, кажется, как рыба онемелый, гнулся под Маслаковым обрезом. Небось рот раскрыть боялся тогда, дышать и то, может, не осмеливался, не то чтобы перечить кому-нибудь...

Забыл! Осмелел, как убили Маслака! И все осмелела!

Разве, бывало, отважился 15ы кто-нибудь раскрыть рот на чужое, на его, глушаковское? Жили тихо, по-божьему жили, боялись.

Теперь же Грибок и тот голову поднимать стал. А этот Рудой, пустобрёх, болтает так смело, будто юровичскии комиссар. Старый Глушак пожалел: "Эх, был бы теперь Маслак живой, чтоб чувствовали его дух из лесу!.."

Весь день старик недовольно ворчал про себя, кричал на испуганную жену, детей.

2

Беды пришлось ждать недолго. Уже на второй день созвали собрание и избрали комиссию, которая должна была проверить заново, правильно ли записаны в списках семьи, количество трудоспособных, детей, а также сколько в каждом хозяйстве записано земли. Этой комиссии поручили всю землю обмерить, где бы она ни была вспахана: на огороде, в поле или где-нибудь на поляне. Обо всем поручили доложить на очередном собрании.

К полудню комиссия ввалилась в хату Глушаков. Мужики на лаптях натащили в хату липкой черной грязи, но только Глушачиха собралась побурчать на них, как Глушак сердито оборвал ее. Ласково пригласил непрошеных гостей сесть на лавку, пододвинул табуретку.

Никто не сел – даже, считай уже свояк, Чернушка и тот неловко притулился у двери позади всех. Нельзя сказать, чтобы смело вели себя и некоторые другие. Зато Миканор, вошедший первым, вел себя так, словно был в своей хате.

– У вас все правильно записано? – спросил он строго, беспощадными голубыми глазами глядя на Глушака,

– А что там записано?

– Глушак.". – Миканор повел потрескавшимся пальцем по бумаге, будто не помнил. – Едоков – семеро..f Какие это у вас семеро едоков?

– Семеро? Семеро и есть. Раз записано, значит, и есть...

Я, Кулина, жена, значит, сын Евхим, Степан, дочка Антося...

– Какая Антося?

– Какая? Дочка. Одна у меня дочка, Антося.

– Она уже замужем. Замужняя не в счет.

– Почему это не в счет? Будто уже и не моя. Была ж до сих пор моя. Глушак, не скрывая обиды, даже сознательно показывая ее, просипел: – Одну отдал, а вторая вотвот придет в хату.

Глушак кивнул на Чернушку, тот тихо отозвался:

– Сговор был...

– А списки, дядько, – Глушак уловил в голосе Хони насмешку, составляли еще весной. Как это вы загодя рассчитали?..

Миканор строго взглянул на старика:

– – Ну, пускай – пять есть, а где же еще два?

– Шестая, говорил уже, Антося. – Глушак едва сдерживал ярость. – Будто она уже и не дитё мне. Будто не я вырастил ее... – Он жалостливо замигал глазами, чуть не заплакал. Вздохнул. – А последний – Иван...

– Иван – не ваш. Иван – батрак.

– Мне отец его, – уже твердо заговорил Глушак, – препоручил как сына! Значит, он мне все равно как сын.

– Что Степан, что он – одинаковые дети, – помогла Глушачиха.

– Вы, тетка, не говорите! – Миканор сказал, точно отрубил. – Ивана, не секрет, мы запишем как батрака!

– Какой же он, ей-богу, батрак?

– А может, он не работает на вас? Кого вы одурачить хотите?

– Я не одурачиваю, а если он кормится у меня, то и делать разную мелочь должен! Как и все дети!

– Работает на вас, на чужого человека, – значит, батрак – Миканор не дал сказать Глушаку. – А вы знаете, какой закон о батраках?

Глушака прорвало:

– Да если вы говорите, что он батрак, то мне он не надобен! Пускай хоть сейчас бежит домой. Сам обойдусь!

– Тогда должны рассчитаться за все дни, что он работал на вас. По закону.

– Я уже рассчитался.

– А может, не совсем? – снова кольнул Хоня.

– Совсем! Даже с лишком. – Глушак загоревал: – Сколько я потратил на него да сколько перевез его отцу в Мокуть, так он и половины того не заработал!..

– Ничего, дядько. Мы, не секрет, все проверим и сделаем по закону!.. Миканор строго спросил: – А земля правильно у вас записана?

– Земля?

– Земля.

– Власть наделяла, власть и записывала, – сказал безразлично, асам подумал со злостью, с тревогой: "Вот она беда!. "

– Вы на власть не кивайте. Вы говорите прямо.

– Я и говорю, налога насчитали пропасть. Дохнуть невозможно. Копейку нигде не добудешь на корт какой-нибудь...

– Уже ж обедняли!.. – не выдержал Хоня.

– Я не обеднял! Если б вот побойчее был, к начальству подался бы, добился бы своего, пусть бы сняли хоть часть, по справедливости дали...

– Значит, вся земля записана?

– Что ты, ей-богу, прилип, как лисп вся, вся? Была б еще там земля как земля, чтоб столько обиды из-за нее терпеть.

– Вам, дядько, грех жаловаться. Что б всем такую!

– У других была бы лучше, если бы другие гнулись на ней столько. Ни дня, ни ночи не видя. Это людям с кривого глаза кажется, что мне лучшая досталась. От зависти. Людской глаз – завистливый!..

– А все-таки вы, дядько Глушак, так и не сказали прямо все или не все записано?

– Сказал уже...

– Значит, все?

– Все.

– Мы проверим.

– Проверяйте!

Глушак покраснел от злости, но все же сдержался, переборол себя, даже прикинулся ласковым:

– Вот недоверчивые стали все. Хоть оно, к слову сказать, так и надо верить нынешним временем не особенно можно. Всякого теперь наплодилось... Ну, да и вообще – выборные люди, комиссия!.. – Старик виновато покрутил головой, упрекнул себя: – А я, гнилой пень, так расшипелся. Дт еще перед своим сватом. И Миканор, к слову сказать, первый раз в хату заглянул!

Глушак затоптался возле стола.

– Посидим вот немного! Где кому удобнее, там и садитесь! Уважьте сватов да молодых перед свадьбой! Не побрезгуйте, к слову сказать!..

Он хотел уже бежать за угощением, но Миканор твердо заявил:

– Не надо! Не время!

– Время, Миканорко, самое время. Свадьба скоро, сговор отгуляли.

– Попробуй, что мы тут гостям готовим, – засуетилась Глушачиха. – И все пусть попробуют!

– Будешь потом знать, идти или не идти к нам в гости. – Глушак заметил:

некоторые мужики не прочь были посидеть, – оживился: – А времени всегда мало. Управитесь еще.

Забота не волк...

– Волк не волк. Некогда, дядько!

– Так ведь – ради свадьбы, ради молодых. Из уважения к свату моему, избранному в комиссию.

– Все равно! – Не сказав ни слова Глушаку на прощанье, Миканор скомандовал всем: – Пошли! – и сам первый решительно двинулся в сени.

Чернушка, с самого прихода жавшийся к двери, пропустил всех, помялся с минуту, чувствуя неловкость, теребя в руках шапку, виновато подал руку:

– И мне – со всеми – пора...

Когда он вышел вслед за Миканором, Глушак стал суетиться в углу, возиться на припечке, но делал все беспорядочно, бесцельно: переставлял с места на место, разбрасывал.

Сам не знал, что делать, в груди кипела обида и жестокая злость – на Даметикова сопляка, что взял такую власть, на всех, кто помогал ему, на то, что гнулся перед ними, как батрак, на беспомощность свою перед ними. "Проверим!.. Проверим! .." – давила страшная угроза...

Жена, убиравшая со стола несъеденное угощенье, не то пожалела, не то упрекнула:

– Надо было сразу посадить, как вошли...

Глушак бросил с раздражением:

– Сразу или не сразу, один черт!

– Как взяли бы гости чарку да сальца, так смягчилась бы, быть не может!..

– "Смягчились бы"! Эта зараза смягчится!

– Все ж таки-люди! И Даметиков этот – человек,..

– Нашла человека! – Глушак не мог больше сдерживать себя, крикнул яростно: – Не суй носа к"да не следует!

Тут случилось такое, чего Глушак никак не ожидал. Вежливый, пусть и неудачный, неспособный к хозяйству, но все же тихий, послушный Степан, который, пока были незваные гости, слова единого не проронил, неожиданно вскоаил с лавки, стал возле матери.

– Не кричите!

Глушак заморгал глазами.

– Ч-что?

– Не кричите, говорю! На мать! – тихо и строго повторил Степан.

– Т-ты это – мне? Т-ты мне – указ?

– Сами виноваты!.. Не вымещайте злость на других!..

– Я виноват!! Я!! Ты это – батьку?!

– А если – правда!

– Правда? – Глушак налился кровью. – Молчи, щенок!!

– Пусть – щенок!.. А только нужна вам та земля, что под лесом? Все мало! Все мало!

– Ты знаешь, сколько мне надо земли!.. Да ведь, если бы не та земля, если б отец не рвал бы на ней жилы, ты бы давно с голоду опух!

– Хватило бы и без нее... А если уж прибрали к себе, то хотя бы признались, что не вся записана. – Степан задел самое больное: – Все равно найдут!

Глушак задрожал от гнева.

– Замолчи ты! Вошь! Гнида!

– Можете как хотите называть. А только..

Глушак не выдержал, – не помня себя от бешенства, от переполнившей его горячей злобы, ударил сына по лицу. Тот не шевельнулся, слова не сказал, только что-то недоброе, непримиримое вспыхнуло в незнакомо взрослом и самостоятельном взгляде. Но Глушак не хотел видеть этого: ярость, бешеная злоба на сына, осмелившегося возражать, упрекать, учить его, нестерпимо жаждали утоления.

– Гнида! Сопляк! Выучился... Выучился на отцовом хлебе! Выучился да и отблагодарил!.. К черту! Хватит! Навоз будешь возить! Скотину кормить! Может, немного поубавится ума!

Но эти угрозы будто и не действовали на Степана. Он не только не испугался, но и виду не подал, что жалеет о том, что сразу потерял. Глушаку не привелось почувствовать облегчения – гневу не было выхода.

– Вместо батрака будешь работать! Он уедет домой, а ты – за него. Навоз возить! Кормить свиней!..

Старый Глушак еще долго сипел, угрожал, сердито бегая из угла в угол, пока неохрип, не обессилел совсем. Тогда упал на колени, поднял бледное, страдальческое лицо к богу, что смотрел на него с позолоченной иконы. С надеждой задвигал сухими губами, зашептал....

Но и после молитвы успокоения не было. Где бы ни ходил, что ни делал помнил, ни на миг не забывал: там, на его поле, ходят, меряют. Как хозяева, топчут его поле, его добро.

Распоряжаются, не спрашивая. Злость жгла особенно сильно, когда вспоминал столкновение с сыном, молчаливую жену, слова не сказавшую сопляку!..

3

За ужином Евхим сказал:

– Перемерили все наше...

– Пусть им на том свете!.. – засипел старый Глушак, но не закончил, зорко взглянул на Евхима. – Говорил с кем?

– С тестем. С Чернушкой, Три десятины нашли, говорит, незаписанных.

– Нашли! Когда лежала земля век без пользы, так никому не было до нее дела! А как взял, обработал, засеял – так... Отрежут теперь?

– Отрежут. Да и, видно, не три десятины, а все пять.

– Пять? Это почему? Если таТм всего три было?!

– И без того нашли, – лишки у нас были.

– Лишки! Лишки! Всё – лишки! Может, и сам я уже – лишний!.. Чтоб им на том свете, на горячих угольях!..

Злость сменилась обидой, ярость – слабостью. Почувствовал себя несчастным, одиноким, беспомощным, еле удерживался, чтобы не пожаловаться. Да и перед кем было жаловаться: перед глупой старухой, перед этим сопляком, вставшим против отца? После ужина, когда Степан ушел гулять, а старуха – в хлев, сказал Евхиму:

– Рты поразевали... Если б могли – съели б...

– Съесть не съедят, – спокойно, рассудительно проговорил Евхим, – а кусок ляжки, видно, урвут...

– Живое рвут клыками... бога на них нет...

Евхим снова сказал рассудительно, как старший:

– Ничего не сделаете, тато...

– Свободы много дали им!

– Власть им сочувствует...

– Осмелели. – Опять ярость распирала грудь. – Осмелели, как Маслак исчез! Жил бы – небось сидели бы как жабы в корягах! – Искренне, горько вздохнул: – Эх, пропал человек безо времени! Как и не было!..

Помолчали. Потом Евхим многозначительно сказал:

– А может, он и не пропал...

– Кто?

– Он, Маслак...

Глушак рванулся навстречу, горячо дохнул в лицо Евхиму:

– Слыхать что-нибудь?

– Будет слышно...

– Как это – будет слышно?

– А так – возьмет да снова объявится.

– Так это – неправда? – Глушак был так разочарован, что готов был разозлиться.

– А если неправда, то что? Не было правды, так неправда поможет. Лишь бы – помогла...

Умно говорит! Разочарованность сразу исчезла, Глушаком овладела новая забота:

– А если не поверят?

– Поверят... Один не поверит, другой, а многие поверят...

– Дай бог, чтоб поверили. Притихли бы немного!.. – Глушак подумал вслух: – Это правда: есть он, Маслак, или нет, лишь бы о нем слышали, знали. Если будут знать, он будет все равно как живой...

Евхим сказал:

– И тень его пугать будет. Лишь бы она шевелилась.

– Эге, это правда.

Ночью Глушак долго не мог уснуть. Думал, вспоминал, как год за годом, можно сказать – всю жизнь, гнулся, надрывался ради той земли, которую ненасытная голота ни за что хочет обрезать. Сколько изведал горя, страданий, чтобы приобрести то поле, что возле цагелъни. Все добро свое, приданое жены перевез на базар, собирая деньги... Жизнь свою, можно сказать, изуродовал из-за этого: из-за приданого связался с неудачницей Лантуховой Кулиной, Гнилого Лантуха, отца ее, взвалил себе на шею, чтобы прибавить к своим лантуховскпе золотые. Его обманули – золотых оказалось намного меньше, чем думалось. Только удачно продав лантуховскую полоску, смог наконец купить тот заманчивый клин, что возле цагельни. Все делал, жил, можно сказать, ради этой землицы, потом, кровью полил ее всю!.

А та, что возле пруда, разве легко досталась! Один бог знает, сколько добра передал Дятлику одноногому, пока не стал хозяином его полоски. Сколько потом еще сплетен перенес, сколько клеветы разной ни за что...

Все-таки, что бы там ни было в прошлом, на бога грех жаловаться: неплохо дела шли тогда, в начале войны с германцами. И от службы бог избавиться помог. Правая рука не служила как следует, но, видно, не поглядели бы на. нее, если б не подкинул бочонок масла врачу.

Нет, кому как, а ему в ту войну бог помогал, самое бы времечко жить! У других неуправка, а ему удача сама в руки шла! Вскоре после того, как прибрал к рукам землю одноногого, прикупил еще немного у Дятликовой вдовы. Дятлиха не очень торговалась, ей все равно ни к чему была земля, без мужа, без работника... Тогда ее сопляк Василь только и знал, что тянуть за подол да скулить: "Дай есть!" Он дал сопляку, едва тот подрос, немного хлеба, заработок дал – взял пастушонком, хотя какой из него пастух был!.. Спас, можно сказать, а он, войдя в силу, как отблагодарил?..

Все потом пошло вверх тормашками, все, что до тех пор будто бы сулило счастье. За что, за какие грехи всемогущий боже пустил на землю эту страшную кару, нашествие – революцию, которая все перевернула, перепутала, дала волю разной ненасытной голи? Будто и не было, ушла твердая земля из-под ног. Неустойчивой стала жизнь! То бойся, как бы после пана озверевшая от гнева голота и на тебя не нгбросшгась, не вцепилась клыками, то бойся немца-приблуды, то дурня поляка остерегайся. Немец-то еще туда-сюда, с немцем поладить можно было, а вот балаховцы – те, как припекли их большевики, сами чуть не укокошили его, когда хотел уберечь от обоза коня, не посмотрели, что не голодранец, а хозяин.

Земля под ногами была как трясина, в любую минуту могла прорваться, проглотить его вместе со всем добром. Насмотревшись всякого, надрожавшись, уже не очень верил, когда стала понемногу утихать, налаживаться жизнь. Но год от года шло все ровнее, легче стало дышать, опять как будто поправляться начал, силу набирать, веселее смотреть вокруг, и вот на тебе – боже, за какие грехи! – эта беда, новый передел земли!

Снова вспомнилась комиссия, как держался и что говорил Миканор, – и злость закипела сильнее. Землю приобретать не смей, даже к той, которая без пользы лежит, под лозняками и травой, не прикасайся! Не то лишки будут! Потому что у других меньше! Потому что другим, голытьбе гулящей, глаза колет!.. Мало того, что к земле, так еще и к батраку прицепиться надо. Батрака им жалко! Батраку плати, как пану!

А может, еще и работать за него, за батрака, прикажут!..

Все глаза колет, во все влезть готовы с копытами! Будто не ты, а они на твоем дворе, на твоей земле – хозяева-властелины, голодранцы вшивые!.. Особенно эта зараза рябая, Даметиков приблуда! Без него, может, и тихо было бы, так нет, принесло заразу, приперло гада подколодного! Чтоб ему на том и на этом свете, как гадюке на рожне, вертеться!..

Мысли о земле, о Миканоре перемежались мыслями о сыновьях, о жене, и тогда снова оживала обида и гнев на Степана. Давно заметил, что надежды большой на младшего иметь не приходится, неповоротливый, бестолковый в хозяйстве, но думал, утешал себя, что, может, наукой полезен будет. И вот тебе, дождался пользы! Выучился сынок, нечего сказать! Выучился – на отца гаркать!.. И то подумать: очень надо было верить нынешним учителям, которые только для большевиков стараются, с богом не считаются. Надо было надеяться; что они доброму научат!.. Но не только их тут вина. Немало, видно, и жена виновата – жалела, нежила, нянчилась. И донянчилась вырастила яблочко!

А Евхим, слава богу, кажется, за ум взялся. Если бы не связался с этой голодранкой, так можно было бы только радоваться, глядя на такое дитя. Но, может, еще выправится, может, эта болезнь-любовь не высушит все мозги... Глушак подумал, что болезнь-любовь передалась ему не иначе как от матери у нее смолоду и позднее в голове много глупостей всяких бродило. Однако думал о глупостях этих не с таким недовольством, как прежде, новые горести глушили старую обиду, к тому же от разговора с Евхимом в этот вечер в душе был какой-то просвет. Один Евхим понимал его, один был надежным помощником...

"С Маслаком это неплохо придумано. Если припугнуть хорошенько, может, вся затея Миканора и сойдет на нет..."

Злость на Миканора все же не проходила, жгла нестерпимо: "Гад, ну и гад!.. И все гады – голытьба ненасытная!.."

4

Евхим так ловко пустил слух, что к полудню в Куренях не было человека, который не знал бы, что Маслак – жив и здоров, объявился снова и что в любой удобный момент может оказаться лицом к лицу. Знали в Куренях, что Маслак опять не один, а с бандой, о силе которой ходили самые разноречивые слухи. Одни говорили, что в,ней полтора десятка, другие – что более сотни бандитов. В том, что Маслак и в самом деле объявился, почти никто не сомневался, – уж очень хорошо помнили его по недавним временам, когда его тоже не все видели, но все чувствовали. К тому же теперь называли деревни, возле которых он был, и людей, которые натыкались на него, причем описывали до мелочей обстоятельства этих встреч.

Задолго до обеда слух этот с Сорокой возвратился опять в Глушакову хату.

– Жив, – с удивлением, загадочно сказала Сорока. – Не берет ни болезнь, ни загуба! Не сломала ему даже зуба!

Глушак просипел безразлично:

– Про что это ты?

– Век не угадать, не зная!

– Тьфу! – Глушак даже обиделся: – Нашла с кем шутки шутить! Я тебе не мальчишка, чтоб в прятки играть!

– Век не угадал бы! Если б и хотел!

– Угадал бы или не угадал, а не для меня эта глупость!

– Глупость! Это он – глупость! – Сорока таинственно, важно помолчала. Маслак!

– Что?!

У Глушака глаза полезли на лоб, так удивился человек.

Перекрестился от страха. Не поверил.

– Т-ты что плетешь?

– Вот как перед богом! – поклялась Сорока.

– Брешешь?

– Правда святая!

Глушак аж присел на диван, так растерялся. Пожалел от души:

– Выкрутился, душегуб! – Бросив острый взгляд на Сороку, подумал, что скоро полдеревни будет знать, как он удивился и испугался. Зло упрекнул: Чего же звонишь так, голова! Еще шуточки строит!

– А тебе чего бояться? – льстиво успокоила Сорока.– Ты чем-нибудь перед ним виноват?

– А то нет? Не клял его, гада?.. Да если б и не виноват был, разве он спрашивать станет, виноват или не виноват?

– Спрашивать не будет. Сам знает, какой Гнат виноват!

Слышал, говорят, о Миканорчике и других, наказывал, чтоб ждали! Вот Грибок, наверно, дрожит! О, Маслак этот если сказал, что придет, то пусть хоть земля провалится, а он – объявится!

– Снова рыскать станет под окнами, душегуб! – Глушак спохватился, тревожно осмотрелся. – Надо же такую хворобу на нашу голову!

– И не говори, – поддержала Сорока, Испортилось настроение у Глушака, так испортилось, что не мог с собой совладать, недовольно упрекнул Сороку:

– Вот же, приперла новость! Как покойника привелокла!..

Хмурый, недовольный и простился, даже не угостил чем-нибудь! По всему видно было: выбила из колеи, встревожила человека!

Только когда Сорока ушла, Глушак дал волю радости, восхитился Евхимом. "Молодец, одним словом – молодец! Батьково племя!.." Затеплилась радостная надежда? "Теперь, может, остынут землеустроители!"

С таким настроением веселее было возиться в гумне, на дворе. Тревога, правда, не исчезала: не мог не видеть, что все впереди еще тонет в неопределенности, что неизвестно еще, как обернется дело. Внутри тревожно ныло. Но хотя покоя и не было, не было и прежней беспомощности. Жила, бодрил а душу просвет-надежда: узнав о Маслаке, может, не осмелятся, побоятся на рожон лезть. Может, и рябой обвянет, передумает: никому ведь неохота рисковать головой. А не одумается он, так другие будут остерегаться, все равно ему одному развернуться будет непросто... И все же тревога бередила душу. Хотелось действовать, сделать что-то такое, чтобы угроза беды миновала, исчезла.

Услышал, как стучит за гумнами цеп на току у Зайчика, подался туда. Молотил сам Зайчик: под латаной рубашкой ходили худые подвижные лопатки, било цепа, поблескивая, то легко вскидывалось, то ложилось на снопы.

Глушак хорьими, острыми глазками окинул почти пустые стены, отметил на всякий случай: кончает обмолот. Мигом вспомнил, сколько Зайчик свез возов, подумал: больше чем до рождества на своем ему не продержаться!..

– Помогай бог, – просипел он, улучив минуту тишины.

Зайчик опустил цеп, оглянулся.

– И вам того же! – Он повесил цеп на сучок сохи, почесал спину, сел у стены. – Помогает он, лихо его возьми, невпопад. Нет того, чтоб рожью помочь, так он только и знает одно – детей прибавляет...

Глушак перекрестился, упрекнул старика:

– Грех говорить такое!

– А если ж правда?

У Зайчика была, как говорили, полная хата детей, сам Зайчик, если его спрашивали, сколько их у него, шутил, что никак сосчитать не может: "Считал, считал, да и сбился, – одни на свет появляются, других бог прибирает". Глушак и в самом деле не знал, сколько у Зайчика детей: не то восемь, не то девять; четверо или пятеро на кладбище...

– Слышно, жена опять скоро рассыплется? – сказал Глушак, давно приметивший, что Зайчиха беременна.

– Скоро. Да как бы, черта лысого, сразу двумя не выстрелила! Что-то уж очень толстая, как Денисова колода!

– Двумя так двумя. Не из хаты, а в хату. Прибыль! – попробовал пошутить Глушак.

– Прибыль! Это такая прибыль, что все – дай да дай!

С этой прибылью – бери торбу и иди побирайся! – Почесался снова, упрекнул: – Нет того, чтоб хлебом уродить, так подкинул еще одного!.. Слеповат он на старости, наверное, – не видит, что делает!..

Глушак строго покачал головой:

– Вот он, может, и наказывает за такие твои разговоры! Он, бог, тоже не любит, если его не почитают!

– Сам сотворил меня такого и не любит? – Зайчику, видно, хотелось подразнить Глушака. – Разве я виноват, что он таким языком меня наделил?

– Язык языком, а зачем голова дадена? Чтоб думать, что к чему! А не плести языком всякую глупость! – Глушак хорошо помнил, что пришел сюда не ругаться, добавил мирно: – На крестины позовешь?

– Если охота есть, так хоть крестным! – Зайчик засмеялся.

Думал – поддел старика, но тот просипел просто, как равный:

– Можно и крестным...

Зайчик живо взглянул на него: Глушак не шутил. Догадливый мужик понял, что за этим неожиданным согласием чтото скрывается, но и виду не подал, пошутил:

– А крестную под пару попрошу – молодую, ядреную! – " Стар я для молодой!

– Э, это еще посмотреть надо!..

Глушак перевел разговор на другое:

– Забыл ты что-то дорогу в мою хату.

– Забыл. – Зайчик подумал: не ошибся – что-то сплести хочет старый паук. Сказал весело: – В свою хату и то иной раз дорогу забываю, как выпью...

Зайчик, как и многие куреневцы, выпить, погулять любил.

Глушак весело, в тон Зайчику, попросил:

– Заходи, посидим, так сказать! Поговорим...

– Можно и поговорить, если будет на что посмотреть!

– Может, найдем какую-нибудь слезинку!

...Вечером Зайчик сидел в потемках в Глушаковой хате подвыпивший, чавкал солеными огурцами и все никак не мог понять, зачем понадобился он хитрому старику.

Глушак, тоже не очень трезвый, жаловался:

– И у меня этот год, к слову сказать, не уродило. Пустое выросло. Только солома подходящая, а колосья – пустые.

– Не говорите, дядько Халимон. Если б у меня такое выросло, как у вас, так я и в ус бы не дул! Был бы самому королю кум!

– Не уродило, пустое. Как перед богом говорю... – Глушак пододвинулся ближе к Зайчику, положил руку на плечо ему. – Но если на то пошло, и ты, Иван, к слову сказать, не очень горюй. Если придется туго, то чем-нибудь поддержу! ..

– Не знаю, дядько, как вас и благодарить за вашу ласку...

– А нечего благодарить. Я от доброй души поддерживаю.

Если ты меня поддерживаешь, то и я тебя поддержу, Иван!

Кто мне приятель, к тому и я – всей душой!..

Вынужденный из-за вечных нехваток хитрить, сметливый от природы, Зайчик сразу почувствовал, что разговор вот-вот подойдет к тому месту, где скрывается тайна. Он насторожился, готовясь не оплошать, не просчитаться.

– Я к вам, дядько, и сам всегда, можно сказать, с дорогой душой!..

– Вот и я, Иванко! Если на то пошло, хоть теперь возьми куска два сала! Чтобы борщ или бульон заправить. А то ведь, может, нет уже своего.

– Где там! Заколол весной порося – с котенка ростом, – так и оглянуться не успел. Из-под рук похватали. Как свора какая, рвали!

– Известно, к слову сказать – голодная детвора.

Глушак прошел в сени, вынес кусок сала, положил перед Зайчиком на стол:

– Возьми вот пока что, А там – будем видеть...

– Как вас и благодарить, не знаю. Если б я богат был, король какой-нибудь, то отдал бы за в-ашу доброту все царство! ..

– Не надо мне ничего. – Уже не таясь, пожаловался: – И то, что есть, некоторым глаза колет. Смогли б, к слову сказать, живьем съели бы...

– Есть и такие. Дай им волю – горло перегрызут один другому. – Зайчик уже знал, что беспокоило старика. – Это ж надо, лихо ему, земельное устройство выдумали! – Он с презрением плюнул. – Нужно оно тут, как собаке рога или корове сапоги! Нечего делать кому-то! Нагуляется в городе с какой-нибудь расписанной красавицей под руку,наестся булок вволю, так и выдумывает. А темное наше болото и радо! Нашим лишь бы злость сорвать на ком-нибудь!

Он-говорил почти искренне: сало лежало прямо перед глазами, придавало энергии. А что говорил не свое, не то, о чем недавно думал, это не только не беспокоило, но будто и не замечалось. Разве впервые он делал добро другому!

Глушак ухватился за его слова:

– Говорят, уже обмерили у всех и собрание хотят созвать.

– А что толку, дядько, от этого собрания!

– Не говори, Иванко! Начальство вроде будет какое-то.

И как все выступят да скажут – переделить землю, так и сделают. Перережут всю землю заново...

– Это еще, дядько, на воде вилами писано! Слыхал, может, что говорят, Маслак объявился! Не каждый осмелится вылезать! А вдруг Маслак возьмет да и заявится!."

– Боятся теперь того Маслака! Как я, к слову сказать, ужа какого-нибудь. В нынешнее время есть такие, что ни бог, ни черт ему нипочем...

Зайчик сообразил, к чему клонит старик.

– А если, дядько, на то пошло, то я сам первый выйду к столу, к самому начальству, и заявлю – прямо в глаза: не мутите воду, не тревожьте людей! И езжайте себе обратно подобру-поздорову...

– Все мы смелые, Иванко, по закоулкам! А коснись дела, то и язык присыхает!

– У кого присыхает, а у кого и нет! У меня, дядько, такого еще не было! Я не то что Криворотому "" кому хочешь правду не побоюсь врезать!

По тому, как охмелевший, горячий Зайчик говорил, было видно: не зря хвастается, ни перед кем не побоится слово сказать, но Глушак не поверил. Наливая чарку, сказал, как хвастуну:

– Дай бог слышанное видеть!..

Зайчик загорелся еще сильнее:

– А вот и увидите, раз на то пошло!

Он решительно перевернул чарку.

Когда Зайчик, держа под мышкой завернутое в тряпку сало, зацепившись плечом за столб, поплелся со двора, Глушак еще долго не ложился спать. Чувствуя, как и его немного покачивает от водки, стоял перед иконами, глядел в темный угол, шептал молитвы. Шепот его не вовремя перебил собачий вой. Он узнал, что воет слепой, подумал, что, видно, почуял волков на болоте. Собака выла почти непрерывно, и Глушак сбивался – вытье переплеталось с молитвой, нагоняло тоску. Эта тоска осталась и после молитвы, когда, набросив полушубок, он вышел к амбару. Собака перестала выть, начала, скуля, звеня цепью, тереться о ноги. Ни тут, возле амбара, ни с крыльца Глушак не увидел, не почувствовал в темноте ничего подозрительного. Тихо, пусто было и в стороне болота, и старик подумал о собаке: "От скуки, видно, выла..."

Глушак вернулся в хату, лег рядом с женой, но почувствовал, что уснет не скоро. Сон не приходил, одолевали заботы. А тут еще во дворе снова тягуче, будто по покойнику, завыла собака. Как взбесился, душегуб!.. Под это вытье и шли, кружились мысли в беспокойной голове Корча. Хотя и верилось, что Зайчик может сдержать обещание, тревога все же не оставляла его: не слишком много толку от Зайчиковой поддержки. "Пролентариат-то он пролентариат, этот Зайчик, а вот если б начальство поддержало, то совсем иначе повернулось бы все..."