Текст книги "Варяг II (СИ)"
Автор книги: Иван Ладыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
Глава 4
* * *
Эти чертоги казались сагой, вырезанной в дереве и камне. Под потолком, теряющимся в дымной мгле, висели переплетенные перекладины, словно кости исполинского зверя. Тени от языков пламени в очаге плясали на стенах диковинными чудовищами. А воздух бурлил в дыму столетних сосен. Он пачкался о запахи воска, меда и пота могучего хирда.
На троне восседал Харальд. Его седые волосы морской пеной ниспадали на плечи, оттеняя бороду – настоящее произведение искусства. Она была заплетена в две толстые, тугие косы, перехваченные серебряными кольцами. Морщины у глаз лучиками расходились от пристального взгляда, привыкшего вглядываться в дальние горизонты. А сами глаза казались голубыми озерами, в которых плавали осколки зимнего неба. В них не было ни тепла, ни гнева – лишь бездонная, спокойная мощь, способная в один миг обернуться сокрушительной бурей. Конунг медленно вращал в пальцах массивный кубок из вяза, время от времени прикасаясь к нему губами.
Рядом, в почтительной позе, стоял его брат, Рагнар. Столь же крепкий, но лишенный царственной величавости Харальда. Его лицо было выдублено ветрами и жизнью, глаза смотрели на мир с практичной прямотой воина и морехода.
– Бьёрн Веселый, – голос Харальда заполнил собой все пространство зала. – Он устроил на тинге представление для старух и детей. Вместо того чтобы вырвать с корнем сорняк у соседа, он посылает к Ульрику Старому своего ученого трэлла с корзиной трав и сладкими сказками. Скажи, Рагнар, отточен ли наш топор? Готов ли он крушить дубовые ворота, а не щипать траву?
Рагнар кивнул:
– Флот стоит у островов, как стая голодных волков. Драккары тяжелы от оружия и ярости воинов. Только прикажи, брат – и мы сможем опрокинуть Буян в море. Его частоколы станут щепками для наших костров.
Харальд медленно поднялся. Каждое его движение было исполнено неспешной, грозной грации. Он подошел к стене, где на огромной, выделанной шкуре зубра была начертана карта его мира. Береговые линии, фьорды, поселения – все было выжжено рукой мастера. Его палец с нажимом ткнул в сердце владений Бьёрна.
– Люди – как дикий медведь. Он рыщет по лесу, пока не встретит охотника с верным копьем. И иногда копье должно пронзить его горло, чтобы остальные медведи поняли: этот лес теперь не принадлежит им. Бьёрн мнит себя хозяином чащи. Но он – лишь старый кабан, охраняющий свою грязную лужу. Сила… это единственный язык, на котором говорят боги и люди. От червя в земле до конунга на троне. Все остальное – лепет трусов.
Он повернулся к брату, и в его ледяных глазах вспыхнул отдаленный отсвет далекого пожара.
– Наши боги не сидят сложа руки. Один добровольно повесился на Мировом Древе, принеся себя в жертву, чтобы добыть знание. Но знание без воли, способной сокрушить врага, – что корабль без руля… лишь игрушка ветра! Тор своим Мьёльниром не ведет дискуссий с великанами. Он обращает их в пепел. Быть конунгом – не значит носить золотую гривну на шее. Это значит – выковать из разрозненных осколков единый меч. И если для этого нужно окунуть эти осколки в расплавленное железо собственной воли, так тому и быть. Порой новый порядок рождается только в горниле хаоса.
– Ты видишь истину, брат, – без тени сомнения ответил Рагнар. – Мелкие ярлы сами приползут к твоим ногам, когда увидят, что стало с Буяном. Он станет краеугольным камнем твоего престола.
Уголки губ Харальда дрогнули в подобии улыбки. Это было холодное и безрадостное зрелище.
– Завтра. С первым лучом солнца! Я и мой хирд отплываем к островам. Пусть Бьёрн забавляется со своим целителем. Мы привезем ему иной дар. Не мед и слова, а сталь и молот войны.
Он замолчал, его взгляд устремился сквозь стены, в будущее, которое он уже держал в своих руках.
– И, Рагнар… Вели приготовить мой драккар. Перекрасьте его парус. Я хочу видеть его алым. Цветом зари, что встает над полем брани. Цветом крови, что будет литься во имя единого Севера.
* * *
Мы вывалились из чащобы, как подраненные звери. Ноги были ватными и не слушались, в легких пылал огонь, а в ушах стоял ужасный хор: предсмертный хохот Расмуса, сумасшедший лай псов, топот и крики погони за спиной.
Наш лагерь возник за поворотом. Он крепко врос в подножие исполинской скалы, что древним стражем принимала на себя ярость непогоды. Под сенью многовекового дуба горел костер.
У пламени копошилась наша дюжина. Огонь, затравленный дождем, шипел и боролся за жизнь, отбрасывая трепещущие тени на усталые лица.
На отмели, дергаясь на якорных канатах, как приговоренный к виселице, стоял наш струг. Море бушевало в неподдельном гневе. Валы, черные, как деготь, с гривами бешеной пены, с ревом обрушивались на берег, словно пытались сгрызть его. Ветер выл и рвал одежды, пытался сорвать все, что не прибито гвоздями.
Первым поднялся Эйнар. Он почуял беду нутром, еще до того, как мы возникли из мрака. Остальные, уловив его напряжение, мгновенно вскочили, руки сами потянулись к рукоятям мечей и топоров. Эйнар шагнул нам навстречу, его обычно ворчливый взгляд наполнился тревогой.
– Рюрик? Эйвинд? На вас лиц нет. Где… – его взгляд скользнул за наши спины, выискивая третьего. – Где Расмус? Где мой брат?
Я остановился, уткнувшись руками в колени. Я пытался выдохнуть огонь из груди. Слова застревали в горле горячим комом.
– Засада… Люди Сигурда… – выдавил я, проглатывая горькую слюну. – Расмус… Он пал. Как герой. Он прикрыл наш отход. Они… они уже здесь. Готовьтесь. Бой неизбежен.
– На хвосте, – хрипло подтвердил Эйвинд, вытирая кровь с лица. – Целая свора. Два десятка, если не больше. Идут по следу.
По лицам команды пробежала тень мрачного и холодного принятия. Без лишних слов, с отлаженными движениями обреченных, они схватили луки, натянули тетивы, наложили стрелы. Взгляды, острые и колкие, как шипы, впились в чащу, откуда мы выбежали. Тишину, полную напряжения, рвал на лоскуты только рев разъяренной стихии.
Я же, не теряя ни мгновения, рванул к стругу. Ноги вязли в раскисшем песке, ветер бил в лицо, пытался меня опрокинуть. Я вскарабкался на борт, и, почти не видя ничего перед собой в полумраке и пелене дождя, начал шарить среди тюков и свертков. Сердце колотилось, как бешеный молот.
Где же он?
Наконец, пальцы наткнулись на знакомую шероховатую поверхность глиняного горшка, туго обвязанного промасленной кожей. «Пламя Суртра». Одновременно я нащупал свой щит, прислоненный к борту, и скрамасакс в ножнах. Холодная тяжесть оружия в руке странно успокоила, вернув крупицу контроля над безумием происходящего.
С этим смертоносным сокровищем я спрыгнул обратно на берег и побежал к своим, к нашему последнему, отчаянному рубежу.
В этот миг у кромки чащи стали мелькать подозрительные тени. А спустя мгновение из леса вышел самый настоящий Голиаф. Высокий, плечистый, закованный в добротную кольчугу. Его лицо, обветренное и жесткое, было искажено маской свирепой, почти радостной жестокости. В одной руке он сжимал длинный боевой топор, лезвие которого было темным от свежей крови. В другой… В другой он держал за длинные волосы отрубленную голову Расмуса.
Мертвенные глаза берсерка смотрели в пустоту, рот был приоткрыт в немом, застывшем крике. За этим живым кошмаром из леса один за другим выходили остальные. Два десятка воинов. Чужие, озверевшие лица, на которых читалась лишь простая, незамысловатая жажда убийства. Они медленно, не спеша, обступили нас полукругом, отрезая все пути к отступлению. Позади нас рычало бешеное, ненасытное море, готовое поглотить все и вся. Отступать было некуда. Только стоять насмерть.
Голиаф мрачно ухмыльнулся, оскалив в улыбке крупные желтые зубы. Он с размаху, швырнул свою ужасную ношу. Голова Расмуса, перевернувшись в воздухе, с глухим, влажным шлепком упала в грязь в десяти шагах от нас.
Затем он резко свистнул. Из-за спин воинов выскочили две огромные, тощие, как скелеты, собаки-волкодавы. С низким рычанием они набросились на падаль, начали ее терзать, рвать зубами, с хрустом ломая лицевые кости.
Меня пробила волна тошноты от оскорбительного и глумливого унижения над павшим. Это был плевок не только в нас, живых, но и в память погибшего воина, в самих богов, в священный закон гостеприимства и уважения к достойному противнику. Это было вопиющее нарушение всех и всяческих правил. Ноги подкосились, земля поплыла у меня под ногами. Я едва устоял.
– УБЛЮДОК! ПРОКЛЯТЫЙ ВЫРОДОК! – взревел Эйнар. Его лицо побагровело от всепоглощающей ярости и горя. Он вскинул лук, тетива злобно взвыла, и стрела со свистом вонзилась в бок одной из собак. Та взвизгнула, забилась в предсмертных судорогах и затихла. Эйнар, с криком, в котором смешалась боль и ненависть, рванулся вперед, ослепленный жаждой мести, но двое наших, Хальвдан и Гуннар, схватили его за плечи, едва удерживая.
– Держись, старик! – просипел Хальвдан. – Нам нужна холодная голова на плечах! Они этого и ждут! Ты нужен нам живым и злым, а не мертвым героем!
Я стоял, парализованный, глядя на это побоище, на это надругательство. Ко мне подошел Эйвинд. Он тяжело положил свою руку мне на плечо, и от этого простого жеста по моему телу пробежала странная, ледяная волна спокойствия. Его лицо было усталым, но абсолютно ясным. В его глазах не было ни страха, ни ярости – лишь твердая, как скала, решимость.
– Дойдем с тобой до самого конца, брат? – хрипло спросил я.
– До самого, – коротко кивнул он. Затем, не сводя с меня взгляда, достал из-за пазухи маленький, потрескавшийся от времени кожаный бурдючок. Я узнал его. То самое зелье, что выпил Расмус перед смертью. Зелье берсерка. – Я берёг его для особого случая. Так вот… Мне кажется, этот случай настал. Будешь?
Я посмотрел на бурдюк. Потом на ухмыляющуюся рожу предводителя врагов. На изуродованную собаку. На голову Расмуса, которую вторая собака все еще держала в зубах. Хуже уже не будет. Весь страх, вся неуверенность, вся горечь этого мира внезапно испарились, оставив после себя абсолютную, звенящую пустоту. Пустоту, которую нужно было заполнить. Чем-то простым и ясным. Яростью.
Я взял бурдюк дрожащими руками. Поднес к губам. Горькая, вязкая, отвратительная жидкость обожгла горло. Я выпил всё до дна. Эйвинд, не колеблясь, повторил за мной.
Сначала ничего не происходило. Я чувствовал лишь горькое послевкусие. Но потом по жилам разлился жар. Сначала слабый, как от глотка вина, но быстро нарастающий, превращающийся в пожар. Сердце забилось с такой бешеной силой, что казалось, готово разорвать грудную клетку. Дыхание участилось, стало глубоким и шумным. Легкие горели, но уже не от нехватки воздуха, а от избытка нечеловеческой силы. Трусливая, суетливая тревога была выжжена каленым железом. Ее место заняла всепоглощающая, первобытная, чистая ярость. Мир окрасился в багровые, золотые и черные тона. Зрение стало острым, как бритва, но при этом заволоклось красной дымкой. Я перестал быть Вадимом, профессором истории. Я перестал быть Рюриком, бондом. Я стал оружием. Живым, дышащим, мыслящим клинком. И этот клинок жаждал крови.
– ЛУКИ! К БОЮ! – проревел чей-то хриплый голос, и он прозвучал как благословение.
Наши лучники отпустили тетивы. Стрелы с глухим стуком впились в щиты передовой шеренги противников. Те даже не дрогнули. С единым, оглушительным ревом, в котором смешалась ярость и предвкушение легкой добычи, они ринулись в лобовую атаку. Стеной стали, дерева и дикой силы.
Позади ревело море – оно готовилось стать нашей братской могилой. Оставался только один путь…
Я рванулся к костру. В глазах плясали черные и багровые пятна, но ярость, точная и направленная, вела меня. Я сунул в пламя пучок промасленных тряпок, дождался, пока они вспыхнут, и поджег фитиль на горшке с «Пламенем Суртра». Глиняный шар стал быстро нагреваться в моей руке.
– ДОРОГУ! ПРОЧЬ ОТ КОСТРА! – заорал я.
Изо всех сил, вложив в бросок всю свою ненависть, я швырнул его в гущу набегающих врагов.
Горшок описал высокую дугу и разбился о щит одного из нападавших. С шипением и рокотом жидкий огонь брызнул во все стороны, как кровь из раны. Трое мужчин мгновенно вспыхнули, словно факелы. Их вопли были нечеловеческими – высокими, полными нестерпимой агонии. Они метались, пытаясь сбить пламя, падали на землю, катались по мокрой траве, но адский состав продолжал гореть. Потом ветер донес смрад паленой шерсти, кожи и жареного мяса. Этот запах уже становился привычным…
Но я не видел их страданий. Я не слышал их криков. Я видел лишь цель. Достал скрамасакс. Короткий, тяжелый клинок блеснул в отблесках костра и молний. Выставил вперед щит, почувствовав его надежную тяжесть. И мы, с Эйвиндом по правую руку, с обезумевшим от горя Эйнаром по левую, пошли навстречу этой лавине.
Она врезалась в наши сомкнутые ряды с грохотом, который был слышен даже поверх рева шторма. Мир сузился до нескольких квадратных метров кровавой, раскисшей грязи. Наступил звенящий, оглушительный ад. Крики – яростные, полные боли, предсмертные хрипы. Брань, самая отборная и грязная. Лязг стали, глухой стук железа по дереву щитов, хруст костей, чавкающий звук клинка, входящего в плоть.
Мое тело двигалось само, повинуясь рефлексам и звериному инстинкту, который во мне разбудило зелье. Я рубил, колол, уворачивался, парировал щитом. Скрамасакс в моей руке был продолжением моей воли, моей ярости. Я вкладывал в каждый удар всю ненависть к этому миру, весь страх первой главы, всю боль от унижений, всю тоску по Астрид.
Кровь брызгала мне в лицо, горячая и соленая, заливала глаза, но сквозь багровую пелену я видел все с невероятной, пугающей четкостью. Каждую пору на лице врага, каждый оскал, каждый блик на зазубренном лезвии его топора, каждую каплю дождя на его щите.
Но в какой-то момент меня сбили с ног. Я попытался встать и поднял глаза, наткнувшись на удивительное зрелище.
На вершине скалы, за спиной сражающихся, стоял Высокий Старец. В синем плаще и надвинутой на лоб шляпе, скрывающей один глаз. На Его плече сидел огромный, блестящий ворон. И Он смотрел прямо на меня. Я увидел, как Его губы, скрытые седыми усами, тронула улыбка. Не добрая и не злая – знающая. Он медленно, очень медленно поднял руку и показал мне большой палец. Одобрение. Благословение Бога-Воина, Бога-Висельника, Бога-Мудреца.
Мотнув головой и прогоняя наваждение, я вовремя парировал атаку Голиафа. Я закричал и плюнул ему в лицо. В такт бешеному стуку сердца в висках запульсировала лишь одна простая, как удар молота, мысль: «УБИТЬ! УБИТЬ! УБИТЬ!»
Я не чувствовал ударов, которые принимал на щит. Не чувствовал, как чей-то нож оставил длинную царапину на моей руке. Не чувствовал усталости. Я был воплощением разрушения, богом смерти на этом клочке суши. Я зарубил одного, ранил в живот другого, пнул третьего, сбив с ног, и тут же добил. Эйвинд сражался рядом, его топор выписывал широкие смертоносные дуги, круша щиты и кости. Эйнар, обезумевший от горя и ярости, бился с отчаянной силой обреченного, его крик «За брата!» резал слух.
Но врагов было слишком много. Они окружали нас, как волки окружают раненого оленя. Один за другим падали наши. Старый Хальвдан, прошитый копьем насквозь. Молчаливый Гуннар, с разрубленным черепом. Их крики сливались с общим гулом бойни.
Но в какой-то момент я внезапно осознал, что вокруг стало тише. Иначе…
Рев шторма никуда не делся, но боевых кличей, лязга и стонов почти не было. Я стоял, тяжело дыша, и опирался на окровавленный скрамасакс. Вокруг лежала гора тел. Горка из плоти, металла и кровавой грязи. Кто-то из раненых стонал, пытаясь ползти, кто-то просто лежал, уставясь в хмурое небо остекленевшими глазами.
Нас осталось трое. Я, Эйвинд и Эйнар. Мы все были с ног до головы в крови – чужой и своей. Наши лица были измазаны грязью, волосы слиплись, доспехи исковерканы и пробиты. Мы дышали, как загнанные звери, и в наших глазах плясали отблески безумия.
Но ярость снова накатила на меня слепой и бессмысленной волной. Это был уже темный и животный инстинкт добивания. Я увидел одного из раненых врагов. Молодой парень, с лицом, искаженным болью, пытался подползти к своему мечу. Незнакомое лицо.
Я, спотыкаясь, как пьяный, пошел к нему. Упал на колени рядом. Он посмотрел на меня, и в его глазах я увидел ужас. Я поднял нож. И начал вонзать. Раз. Два. Три. Я не слышал его хрипов. Я не видел ничего, кроме цели. Остановился только тогда, когда рука устала. Затем перешел к следующему. И к следующему. Добивал. Методично, без мысли, без жалости, без гнева. С холодной, механической точностью палача. Дыхание рвало мне глотку, но я не останавливался. Это была не месть. Это была… гигиена. Очищение поля боя.
Вдруг чья-то сильная рука легла мне на плечо, кто-то попытался оттащить меня в сторону.
– Рюрик… Хватит. Всё кончено. Остановись.
Я обернулся. И увидел лишь угрозу. Чужое лицо, залитое кровью. Врага. Который мешает мне закончить работу. С низким, звериным рычанием, каким, наверное, рычат волки, я замахнулся на него своим окровавленным клинком.
«УБИТЬ! УБИТЬ! УБИТЬ!»
– Я СВОЙ, ЧЕРТ ТЕБЯ ДЕРИ, ОПОМНИСЬ! – крикнул Эйвинд, отскакивая.
Я рванул на него со скоростью выпущенной стрелы. Но его кулак молотом пришелся мне точно в челюсть. Мир взорвался ослепительной белой вспышкой. И затем – благословенная и беспросветная тьма поглотила меня целиком.
Глава 5
Сознание скользнуло ко мне вертким змеем. Глаза были склеены смолой небытия. Каждое веко весило как дверной засов. В ушах стоял оглушительный звон, а в висках молотом отбивался каждый удар сердца.
Я вздохнул полной грудью, и воздух обжег легкие. Холод, щедро сдобренный солью, смешивался с едким дымом от горящего костра. И под этим коктейлем прятался стойкий запах крови. Он въелся в эту землю, в одежду, в саму память. Он висел в ноздрях призраком недавней бойни.
Я с трудом разлепил веки. Небо стелилось черным бархатом. Его пронзали алмазные иглы звезд. Рваные тучи, словно клочья савана, неслись в вышине, открывая бледный, безразличный лик луны. Шторм, уставший и сытый, уполз восвояси, оставив после себя лишь унылый шепот волн о каменистый берег.
Поворот головы дался мне нелегко, будто я был марионеткой, которая вдруг захотела стать кукловодом. В горле пересохло. В метре от меня, у оживленного костра, сидели Эйвинд и Эйнар. Они ели. Не спеша, с волчьей, методичной жадностью, вгрызаясь зубами в куски темного, дымящегося мяса, от которых шел соблазнительный, почти кощунственный пар. Они запивали еду глотками меда из бурдюка, их могучие кадыки двигались мерно, как поршни.
Эйвинд первым почуял мой взгляд. Он замер с куском мяса у рта, его глаза, отражавшие пламя, сузились. Он толкнул локтем Эйнара. Тот медленно, будто под водой, повернул ко мне свое лицо. Скорбь и ярость запечатали чистоту его глаз. Я не увидел там ни радости, ни облегчения. Он смотрел на меня, как на дикого зверя, которого чудом загнали в клетку.
– Очнулся наш берсерк. – констатировал Эйнар. – Есть будешь? У нас тут свежая оленина!
Я попытался сесть, и мир накренился. Я рухнул бы навзничь, если бы не уперся локтями в мокрый песок. Затем кивнул, не доверяя своему голосу. Эйвинд отрезал ножом огромный, исходящий соком кусок и протянул мне его на плоском камне вместо тарелки.
Мои пальцы дрожали, когда я взял его. Но я заметил разницу. Лица и руки моих друзей были относительно чистыми. А я… я с головы до ног был в засохшей грязи и бурой, запекшейся крови. Чужая. Своя. Она склеила волосы, покрыла кожу коркой, засохла на одежде жестким панцирем.
– Вы… отмылись. – прохрипел я.
– А ты – как трэлл после бойни скота, – усмехнулся Эйвинд, но в его смехе не было веселья. – Я уж думал, твой дух к Тору улетел. Рубился ты, братец… Рубился, как сам Суртр перед Рагнарекком. Жуть берет. Даже на меня кинулся!
– Прости… Я не хотел.
– Еще как хотел! – хмыкнул Эйвинд и хлопнул меня по плечу. – Но я не срежусь! Как тебе мое снадобье, а? Хороша вещица!
Но ответом ему был лишь хруст мяса в моих челюстях. Оно было жестким, диким, пахло дымом и свободой. Лучшей пищи я в жизни не пробовал. Я решил сосредоточиться на трапезе. Ворошить ужасные воспоминания мне совсем не хотелось.
Затем я запоздало вспомнил гигиене… Мне не хотелось что-нибудь подцепить. Поэтому, отложив мясо в сторону, я отполз от костра, к самому краю воды. Скованными, неловкими движениями скинул с себя плащ – тяжелый, пропитанный смертью. Потом – рубаху, превратившуюся в лохмотья. Ступил в воду. Ледяные объятия моря обожгли кожу, заставили вздрогнуть все тело. Но это был очищающий огонь. Я умывался, тер лицо и руки мокрым, шершавым песком, сдирая с себя корку ужаса. Вода вокруг темнела и становилась мутной.
Беглый осмотр показал несколько неглубоких порезов на плече и предплечье, длинную царапину на ребре и огромный, синюшный синяк на бедре. Пустяки. Мне невероятно повезло. Я вернулся к костру, насквозь мокрый и дрожащий от холода. Но теперь я чувствовал себя человеком, а не окровавленным животным. Натянув единственную запасную рубаху из своего вещмешка, я доел мясо.
– Откуда олень? – спросил я, вытирая губы.
– Пока ты в объятиях морока лежал, я прошелся и разведал обстановку вокруг, – сказал Эйвинд, оживляясь. – Тут много дичи. В чащобе, на тропинку вышел этот козлик. Видимо, водопой искал. С одного выстрела уложил! Думал, кабана подманю, но и олень – не худая добыча. Силы придает.
– Храни свою прыть для врагов, а не для пустого бахвальства, – мрачно бросил Эйнар, не отрывая взгляда от пламени. Он сжал кусок мяса – оно фаршем полезло сквозь его пальцы. – Этим тварям… этим выродкам… мало было нас убить. Они надругались. Над телом моего брата. Его голову… его голову они…
Я отложил плоский камень в сторону. Есть больше не хотелось.
– Мы найдем его, Эйнар, – сказал я. – Мы найдем всех наших павших. И предадим их огню. Как положено. Как подобает воинам. Но сначала… нам нужно собрать все, что может пригодиться. Здесь валяется добротное железо. Оружие и доспехи.
Эйнар молча кивнул, его взгляд был прикован к огню, словно он искал в нем ответа или утешения.
Трапеза была окончена. Я внимательнее оглядел своих товарищей. У Эйвинда была глубокая рваная рана на руке, у Эйнара – на ноге. Это из самого плохого… Так что мы все были счастливчиками.
– Кончайте мяться, – поднялся я, чувствуя, как дрожь в ногах сменяется решимостью. – Пока гнилой дух не вошел в раны, надо обработать.
Они не спорили. Я достал свою берестяную аптечку – коробочки с истолченной таволгой и тысячелистником, маленький горшочек с густым, душистым медом, чистые полоски ткани. Сначала подошел к Эйнару.
– Протяни мне свою ногу и закатай штанину.
Он повиновался. Рана была глубокой, края ее воспалились. Я промыл ее водой, которую вскипятил в своем походном котелке. Он не издал ни звука, лишь мышцы на его лице напряглись, как канаты. Посыпал рану травяным порошком, сверху наложил толстый слой меда и туго перевязал.
– Держи в чистоте. Снимем через день.
Эйвинду протер дыру в руке крепким отваром из коры дуба и ивы.
– Давай-давай! Чтобы шрам красивый вышел! – пробормотал он, – Чтобы девкам нравилось!
Потом я занялся собой. Порезы жгло, но знакомый, почти хирургический ритуал успокаивал нервы. Возвращалась рациональность, оттесняя животный ужас пережитого.
Когда все было закончено, мы повалились у костра, не в силах бороться с усталостью. Я натянул на себя плащ и, кажется, провалился в сон еще до того, как голова коснулась вещевого мешка. Сон был черным и бездонным, как воды ночного моря.
Утро пришло резко и ослепительно. Небо очистилось до кристальной бирюзы, и холодное солнце залило своим светом берег. Его сияние делало следы вчерашней резни еще более жуткими и неестественными.
Мы молча принялись за работу. Сначала – трофеи. Мы обшарили поле боя, как стервятники, снимая с мертвых врагов кольчуги, собирая мечи, топоры, ножи. Складывали в аккуратную, зловещую кучу у костра. Железо было отличным, дорогим. Сигурд не поскупился на экипировку своих псов. Каждый качественный клинок в наших руках был маленьким укором ему и прибавкой к нашим шансам.
Затем – осмотр карви. Эйнар обошел его вдоль и поперек, простукивая обшивку, проверяя крепления мачты, осматривая весла.
– Цел, – вынес он вердикт. – Крепкий орешек. А вот нам втроем на нем грести… Все равно что впрячь в боевую колесницу трех пони. Будет тяжко.
Потом мы пошли за Расмусом, вернее – за тем, что от него осталось. Шли по своему вчерашнему кровавому следу, и с каждым шагом ком сжимался в горле. Нашли его недалеко от того места, где он принял свой последний бой. Туловище лежало на спине, в луже застывшей грязи и крови, окруженное телами тех, кого он увлек за собой в Вальхаллу. Его голову… Эйнар нашел еще на берегу.
Когда возвращались обратно, мы не проронили ни слова.
Эйвинд и я принялись собирать старые, полугнилые плахи, остатки разбитых ладей и коряг, что веками выносило на этот берег. Эйнар принес тело брата и бережно, с нежностью, которой я от него не ожидал, положил голову на место. Потом мы нашли Хальвдана, Гуннара, всех остальных. Соорудили три погребальных плота из плах и хвороста. На каждый водрузили тела павших, обложили сухими ветками.
Это заняло весь день. Когда мы подожгли плоты, солнце уже клонилось к воде, окрашивая ее в багряные и золотые тона. Они нехотя отошли от берега и запылали. Огненные языки лизали дерево, взвивались к небу, озаряя воду зловещими, пляшущими отсветами.
Эйнар стоял на самом краю воды, прямой и недвижимый, как скала, против которой сражались волны.
– Слушай, брат! – прогремел его голос. – Слушайте, все, кто пирует в чертогах Одина! Ты пал с оружием в руках! Ты не согнулся, не отступил! Ты пьешь теперь мед из черепа поверженного врага! Но твое дело не окончено! Клянусь кровью, что течет в моих жилах! Клянусь топором, что никогда не выпущу из рук! Сигурд заплатит! Он и весь его проклятый род! Я увижу, как его черная душа упадет в бездну Хельхейма! Пусть этот огонь осветит тебе путь к пиршественному столу, а моя клятва будет факелом, что осветит мне дорогу к мести! До встречи, брат! До встречи в Вальхалле!
Мы стояли рядом с ним, и эта клятва стала нашей. Мы были больше, чем выжившие. Мы были мстителями. Тихими, сплоченными, неумолимыми, как сама Судьба. Тела врагов мы оставили там, где они пали. На растерзание ветру, воронам и крабам. Пусть сгниют, как подобает предателям. Никаких почестей. Никакого покоя. Только забвение.
На следующее утро, едва забрезжил рассвет, мы начали погрузку. Трофеи, припасы, бурдюки с пресной водой – все старательно укладывалось на палубу. Карви, такой надежный и вместительный друг, теперь казался громадным, почти неподъемным исполином.
– Гребем отсюда, – скомандовал Эйнар, занимая место у руля. Его руки легли на тяжелые вальки уверенно. – Я буду править. Эйвинд, дуй на правый борт. И смотри в оба за горизонт, – вдруг какая посудина нарисуется…А ты, Рюрик…Садись напротив Эйвинда и постарайся не заблевать мне весь борт.
Мы оттолкнулись от берега. Первые гребки были пыткой. Длинные, неуклюжие весла в руках двоих изможденных мужчин казались бревнами. Карви медленно, нехотя, развернулся и начал набирать ход. Вскоре мышцы на руках, спине и плечах загорелись адским огнем. Дышать стало нечем. Мы работали в унисон, молча, стиснув зубы, слыша лишь собственное хриплое дыхание и короткие, отрывистые команды Эйнара.
– Легче правой! Волна слева, готовься! Гребите! гребите! Раз-два! Раз-два!
Море вокруг было обманчиво прекрасным. Солнце играло на воде, превращая ее в переливающееся, живое бирюзовое полотно. На глубокой воде оно отливало темным, почти черным кобальтом, а на мелководье сквозь хрустально-чистую толщу виднелось дно, усыпанное белым песком и темными валунами. Это была холодная, бездушная красота. Она не сулила ни гостеприимства, ни пощады. Мы были крошечной щепкой в этом безграничном царстве, и наша жизнь зависела теперь от силы наших рук, выносливости наших спин и мудрости старого морехода у руля.
Прошло несколько часов. Адская боль в мышцах притупилась, превратившись в глухую, ноющую ломоту. Тело работало на автомате, и у мозга появилась возможность думать.
И мысли эти были мрачными, как туча на горизонте. Сигурд прислал по нашу душу целый, хорошо вооруженный отряд. Это была спланированная операция. И если так… то его люди уже могли быть в Альфборге…
А еще… это видение. Оно без конца всплывало в памяти с навязчивой и пугающей четкостью. Синий плащ. Широкополая шляпа. Пустая глазница. Мудрый, тяжелый взгляд единственного глаза. И ворон. И тот жест… Большой палец, поднятый в немом, всевидящем одобрении.
Я посмотрел на Эйвинда. Он сидел на своей скамье, его спина была мокрой от пота, но он не сбавлял ритма.
– Эйвинд… там, в бою… мне привиделось…
Он повернул ко мне свое усталое, обветренное лицо.
– Что кто-то из богов наблюдал за тобой?
Я с удивлением кивнул.
– И как он выглядел? Что за бог был рядом с нами? – спросил Эйвинд, немного напрягшись.
– Судя по всему, Один… – буркнул я. – Он улыбался и был рад нашим подвигам.
Эйвинд на какое-то время задумался а потом сказал:
– Не каждому такое выпадает, Рюрик. Всеотец указал на тебя перстом. Благословил твою ярость. Твое неистовство.
– Это… хорошо? – спросил я, чувствуя, как по спине бегут мурашки.
– Ха! – Эйвинд плюнул за борт. – Спроси у тех, кого ты вчера отправил к Хель. Хорошо или нет. Внимание Одина… оно как удар молнии в шторм. Может осветить путь к славе. А может спалить мачту и корабль дотла. Спокойной жизни тебе он не сулит. Но это честь… великая честь! Ты стал Его орудием!
Он говорил это с суеверным трепетом, и в его словах я нашел странное, языческое оправдание. Оправдание той чудовищной жестокости, на которую я оказался способен. Неистовству в бою. Холодному, методичному добиванию раненых. Это был не я. Вернее, не только я. Это была ярость, благословенная самим Богом-Воином, Богом-Висельником, Богом-Мудрецом. И этот факт одновременно ужасал и давал какую-то первобытную, дикую уверенность. Я переступил через последний рубеж цивилизованного человека. И нашел по ту сторону силу. Древнюю, как сам мир, и столь же безжалостную.
При этом я совсем не хотел думать о галлюциногенах, подмешанных в зелье берсерка. Я не хотел искать всему этому научное обоснование. Разум стучался в эту мысль, но сердце было против… Ибо слаб человек…
* * *
Сигурд Твердая Рука стоял на самом краю Гранборга, там, где поселение переходило в чахлые, нищие хуторки. Воздух здесь был другим. Стоячим, тяжелым. Тошнотворный запах разложения витал над одним из покосившихся домишек с заколоченной ставней, пробиваясь даже сквозь резкий соленый ветер.
