Текст книги "Отцовская скрипка в футляре (сборник)"

Автор книги: Иван Сибирцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Федор Иннокентьевич так же с наслаждением ел, не принимал участия в застольном разговоре. Но вот положил на стол нож и вилку, протер салфеткой яркие губы и в воцарившейся сразу тишине сказал, не напрягая голоса, как говорил, наверное, на совещаниях в своем кабинете:

– Да, бесхозяйственность есть, только надо самокритично признать, что и мы с вами на местах не всегда активно поддерживаем руководящие органы. Как достичь достатка, тем более изобилия, когда мы с вами, вопреки многочисленным руководящим указаниям, не научились ценить народное добро. – Он отхлебнул боржоми и заговорил печальнее: – Не стану кивать на других, скажу о порученном мне государством хозяйстве. Как известно, наша передвижная механизированная колонна прокладывает линии электропередач напряжением 220 и 500 киловольт. Сооружения громоздкие, сложные. Ведем просеки в непроходимой тайге. Естественно, валим много леса. По-доброму надо бы разделать древесину, вывезти на специализированные предприятия. Да где взять для этого людей и транспорт? И то и другое у нас, как везде, в дефиците. И лежит по обе стороны просеки поваленный лес. Часть его разделываем, а львиная доля гибнет, превращается в труху, кормит разных короедов, заражает окрестную тайгу. – Чумаков низко наклонил над столом массивную голову: не то судьбе тайги соболезновал, не то лицо прятал. – А ведь это – дерево! Сколько в нем всяких полезностей.

Лидия вздрогнула: показалось, ленивый и вместе с тем испытующий, как бы вопрошающий о чем-то взгляд, каким обвел компанию Чумаков, чуть задержался на ней. Показалось, Федор Иннокентьевич даже слегка подмигнул ей, как бы приглашая к чему-то…

Лидия сидела, прикрыв ладонями разом запылавшие щеки. А перед глазами вдруг потянулись ряды мазанок в кишлаках, куда частенько приходилось наезжать вместе с Рахманкулом. И неизменные сетования за богатыми дастарханами о том, что надо строить и жилища, и кошары, и другие хозяйственные помещения.

Незадолго до ареста Рахманкула Лидия услышала такой разговор:

– Ты, Рахманкул, настоящий батыр базаров, – похвалил гостя председатель богатого колхоза. – Да только не пора ли тебе кончать с базарами. Бери от нас доверенность, езжай в свою Сибирь, заключи там договора, добывай лес. Полномочия даем неограниченные. В барыше будешь больше, чем от груш и винограда.

Прав, тысячу раз прав этот умнейший, хозяйственный Чумаков: там же каждая доска на вес золота…

– Вы, Федор Иннокентьевич, согласитесь продать бросовый лес колхозам Средней Азии? – осмелилась Лидия подать голос.

– Отчего же нет? Если, конечно, все по закону. Разумеется, необходимо, чтобы у представителя колхозов имелись надлежащие полномочия, чтобы оплата производилась только предварительно и только по чековым книжкам. И главное, чтобы я получил разрешение треста и местных властей на такую операцию.

– И в таком случае продадите строевой лес? – совсем осмелела Лидия.

– О, нет! Только тонкомер, – решительно отрезал Чумаков. Замолк и сказал раздумчиво: – Хотя, конечно, могут быть обстоятельства… Дружба народов и прочее… Ну, и разрешение опять же…

Через неделю Лидия Ивановна была в Ташкенте…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Все произошло именно так, как рисовала в воображении Лидия Ивановна. Взревел и заглох под окном автомобильный мотор, хлопнула дверца.

Лидия Ивановна выглянула в окно… У подъезда стояла «Волга», только опоясана она была не красной, а синей полосой. И на этой полосе четко выделялось слово «милиция». Она покорно побрела к двери, сняла замок с предохранителя. На лестничной площадке загремели тяжелые шаги, кто-то остановился у двери напротив, послышался звонок в соседнюю квартиру, негромкий разговор. Потом раздался звонок у ее двери. Резкий, требовательный, властный.

Не промедлив и секунды, Лидия Ивановна с облегчением открыла дверь. На площадке стоял знакомый ей по Шарапово капитан Стуков, еще один милицейский лейтенант и соседи-пенсионеры из квартиры напротив.

– Гражданка Круглова? – официально, но больше для порядка спросил Стуков. – Лидия Ивановна?

– Да. Круглова Лидия Ивановна, – ответила она.

– Ознакомьтесь с постановлением прокурора на обыск в вашей квартире. Прошу добровольно выдать имеющиеся у вас драгоценности, деньги, а также оружие, если оно у вас есть.

– Пройдемте в комнату, Василий Николаевич, – убито сказала Лидия Ивановна. – Вот сберегательная книжка. Все, что осталось. И драгоценности есть. Даже с товарными чеками. Все куплено в магазинах «Ювелирторга». Оружие отродясь не держала. Да вы же знаете это, – и как-то по-ребячьи добавила: – дядя Вася…

Стуков, тщетно пытаясь скрыть проступавшую в каждом движении неловкость, перелистнул сберегательную книжку, заглянул в коробочки с драгоценностями и сказал дрогнувшим голосом:

– Как же это ты, Лидия? – прокашлялся и продолжал: – Конечно, по закону я обязан обращаться только на «вы»… Но ведь ты же наша, шараповская. Отца твоего, Ивана Кузьмича Круглова, я помню. Жили и росли с ним на одной улице, в армию призывались вместе. Я тебя с малых лет знаю. Помню, как ты в клубе со сцены декламировала: «Вы всегда плюете, люди, в тех, кто хочет вам добра…» Стишки этого поэта, который песню еще написал про то, что вальс старый теперь, а кругом этот…

– Твист! – машинально добавила Лидия Ивановна.

– Во-во, твист, – даже обрадовался Стуков. Чувствовалось, что этот разговор очень нужен капитану для того, чтобы дать выход переполнявшей его горести и бессильному состраданию к этой непутевой, сломавшей свою судьбу женщине. И, продолжая этот разговор, он сказал: – Раньше-то я только прозу признавал, думал, стишки – так, забава, складные слова, и только. А теперь понял: большой в них, в стихах этих, смысл.

Лидия Ивановна следила за лейтенантом, который в строгом соответствии с требованиями криминалистики начал по часовой стрелке осмотр ее жилища, сказала:

– Да. «Вы всегда плюете, люди, в тех, кто хочет вам добра». – И спросила печально: – Мать-то жива еще?

– Неужто тебе и это неведомо! – ахнул Стуков, и лицо его побурело. – Померла Анна Федоровна прошлой зимой. Схоронили ее соседи и Заготзерно, откуда она ушла на пенсию. – И вдруг, озлившись, добавил: – Тебе не давали телеграмму, не знали адреса. Надьке Жадовой ты вот оставила свой адрес, а родной матери – нет…

В комнате воцарилась тишина. Только слышались шаги милицейского лейтенанта да приглушенные перешептывания понятых. Но вот Стуков, сидевший у стола напротив хозяйки, сказал укоризненно и вместе с тем соболезнующе:

– Эх, Лидия, Лидия. Как же это ты ударилась в такую жизнь? Ведь в каком городе поселилась… Загляденье, сказка! У нас сугробы еще не сошли, а тут пьянеешь от весенних цветов. На базар пришел, глаза слепнут от фруктов. Баба ты красивая, выбрала бы мужа да и жила бы на радость. Растила детишек, а ты… Ведь тридцать шесть уже…

– Тридцать пять, – встрепенулась Лидия, но, встретив укоризненный взгляд Стукова, спросила: – А что со мной будет, Василий Николаевич?

– Что будет? – строго начал Стуков. – Этапируем в Шарапово, где творила свои художества. Проведем следствие, выявим связи, сообщников. А там суд отмерит по содеянному тобой. – Он вдруг вскинулся на стуле и спросил с хитроватой прищурочкой: – Что же ты не удивляешься ни приезду моему, ни обыску, ни тому, что я тебя конвоировать собрался в родимые твои места. Или знает кошка, чье мясо съела?

– Знает, – убито подтвердила Лидия.

– То-то, что знаешь, – укоризненно, но не без гордости сказал Стуков. – Я ведь, можно сказать, землю перерыл, а все твои договора, все накладные прочитал своими глазами, подсчитал все купленные тобою кубики. Прямо иллюзионист Кио! Рассчитываешься в Таежногорске за тонкомер, а здесь, я поглядел, – все понастроено из деловой древесины. Теперь твой черед подсчитывать все рублики, которые ты себе в карман положила за эти кубики и своим радетелям раздарила. Учти, кое-кто из них свои подсчеты уже представил нам. Ну, и сама знаешь про чистосердечное признание…

Лидия Ивановна прикрыла ладонями разгоревшиеся щеки и сказала, глядя куда-то в себя:

– Что же, Василий Николаевич, чем в таком вечном страхе незамужней вдовой дрожать, лучше срок мотать. Да и все, видно, вам все известно…

– Да вроде бы знаем кое-чего. Так вот, гражданка Круглова Лидия Ивановна, – уже строго сказал Стуков, когда удалились исполнившие свою миссию понятые. – Обязан я вам официально предъявить обвинение в хищении в особо крупных размерах лесоматериалов с просек Таежногорской ПМК «Электросетьстроя» и в даче взяток должностным лицам. Признаете ли вы себя виновной в этом?

Лидия Ивановна набрала в грудь воздух, будто запеть собралась, но сказала очень тихо:

– Признаю, Василий Николаевич. Признаю полностью. Куда денешься, но подробно все поясню только в присутствии Чумакова.

– Это что еще за фокусы? – заворчал Стуков. – Что же, принуждать не имею права. Обвиняемый – не свидетель, он может вовсе отказаться от дачи показаний… – И стал записывать, повторяя вслух: «Виновной себя признаю полностью, но подробные пояснения о содеянных мною преступлениях дам в присутствии товарища Чумакова Ф. И.»

– Все еще товарища? – чуть насмешливо спросила Лидия.

– А как бы ты думала? Товарищ Чумаков таким товарищам товарищ, что нам с тобой и во сне их увидеть боязно…

2

Василий Николаевич Стуков вошел в кабинет Дениса Щербакова, должно быть, прямо с аэродрома, с дорожным портфелем, не по-здешнему загорелый. Молча порылся в раздутом портфеле, извлек из него румяное яблоко, положил на стол перед Денисом и улыбнулся:

– Отведайте, Денис Евгеньевич. Так сказать, гостинец.

Подсел к столу, хмуро, но не скрывая удовольствия, посмотрел, как Денис вгрызался в сочное яблоко. Потом, отвечая каким-то своим, видимо, не дававшим ему покоя мыслям, сказал:

– Все-таки трудная у нас работа, Денис Евгеньевич, мучительная порой. Правильно вы однажды заметили: молоко надо выдавать нашему брату за вредность производства.

– Что, Василий Николаевич, нелегкая выдалась поездка?

– Поездка как поездка. Мотался по кишлакам, пролил семь потов под тамошним злым, даже в марте, солнцем. Трудность в другом, Денис Евгеньевич… Есть у нас, в Шарапово, обелиск Вечной славы. На нем фамилии моих однополчан, с которыми хлебал солдатскую и свинцовую кашу. Пятился в активной обороне аж до самой Волги, а потом города брал обратно. Пятьсот фамилий шараповцев, не вернувшихся с фронта. Среди них семеро Стуковых, отец мой, два родных брата, ну, и, значит, четверо более дальних родственников. В этом же списке и сержант Иван Кузьмич Круглов. Вместе с этим Ваньшей Кругловым мы на пересыльном пункте грызли мерзлые концентраты и на фронт ушли с одной маршевой ротой. Дальше уж нас разбросала война. Помню я Ивана Круглова так, что вижу его даже с закрытыми глазами. – Стуков махнул рукой, провел ладонью себе по лицу и сказал глухо: – А теперь вот этапировал я в Шарапово арестованную мною в Ташкенте родную дочь Ивана Круглова, Лидию. Вы человек начитанный, интеллигентный… Вот как вы понимаете? Мне, солдату, службисту, милиционеру легко это?…

– Трудно, Василий Николаевич, очень трудно, – не скрывая волнения, подтвердил Денис. – Тяжкий хлеб у нас с вами. Заместитель прокурора области однажды в минуту откровенности признался, что довелось ему давать санкцию на арест школьного друга, который был уличен в махинациях. А что делать, Василий Николаевич? Еще древние греки утверждали: «Платон мне друг, но истина дороже». А тут ведь – закон!.. А в общем-то, ох, как я понимаю вас, Василий Николаевич. И если так уж трудно, может, мне одному врубаться в эти лесные дебри?

Блеклые губы Стукова мгновенно поджались, и голос стал таким, как в самые первые дни их общения:

– Не обижайте, Денис Евгеньевич. В предвзятости и кумовстве не повинен… Говорил я вам уже – солдат я и коммунист… И вам верю: вы лишку не отмерите, не возведете напраслину и не пойдете на послабление. Верьте и вы мне. Даже если передо мной дочка однополчанина…

– Ну что же, Василий Николаевич, – Денис улыбнулся, – будем считать, что мы с вами полностью объяснились. По-мужски и профессионально. Как я понял вас, Лидия Ивановна Круглова находится в здешней КПЗ. Следовательно, мы с вами не ошиблись в допущениях и в командировке у вас появились веские основания для ее ареста…

– Да есть кое-что, – уклончиво ответил Стуков. Потом, не скрывая переполнявшую его гордость, сказал, ровно бы о сущем пустяке: – Семь потов пролил, но обшарил там всю округу. И сам, и вместе с узбекскими ребятами – джигиты они все-таки – пересчитали каждое бревнышко. Двенадцать тысяч кубиков – тютелька в тютельку. Стоят, вернее, лежат в различных постройках. В жилых и хозяйственных.

– И все строевой лес?

– Почти, но сверх того – около трех тысяч кубометров тонкомер. Для маскировки. А свыше двенадцати тысяч кубиков деловой древесины. Правда, во всех накладных значится только тонкомер. И отпускная цена тонкомера. Провел соответствующие экспертизы – строевой лес. Станция отправления – Таежногорск. Отправительница – Круглова Л. И. Все даты отправления…

Денис несколько раз прошелся по комнате, остановился перед Стуковым и сказал:

– Спасибо вам, Василий Николаевич. Не случайно мне говорили о вас, как об очень опытном следователе…

– Круглова признала себя полностью виновной в хищениях деловой древесины и в даче взяток должностным лицам, но заявила, что подробные показания она даст лишь в присутствии Федора Иннокентьевича Чумакова.

– Опять Чумаков! – сказал Денис. – И на какие же размышления это вас наводит, Василий Николаевич? Зачем потребовалась ей очная ставка с Чумаковым? В чем намерена она его изобличить? Ведь не в неверности же собственной жене. Так в чем же? В получении взяток? В попустительстве хищениям леса или еще в каких-то, мягко говоря, неблаговидных поступках?…

– А я думаю, что Чумаков для Кругловой, – сумрачно заметил Стуков, – это уловка, оттяжка времени, может быть, поиск той самой каменной стены, за которой можно получить меньше оплеух. Ведь что бы вы ни говорили, а Чумаков – это Чумаков!..

Денис резко, точно споткнулся, остановился перед Стуковым, заговорил энергично, убеждая себя и выверяя каждое слово:

– Сговорились все, что ли, с этаким рабским придыханием: Чумаков! Федор Иннокентьевич!.. Только почему-то при этом забывают, что репутация бывает и дутой, что она не всегда адекватна подлинной сущности человека, что человек способен рисоваться, выказывать себя в выгодном свете, что механизм общественно-привлекательной мимикрии у отдельных глубоко аморальных субъектов доведен до высочайшего совершенства, до артистического блеска.

– Все понимаю, – горестно вздохнул Стуков. – И дутый авторитет, и рисовку, и эту шибко ученую мимикрию. Только вот приложить это конкретно к Чумакову…

– Трудно, – с усмешкой договорил Денис. – Гипноз имени, психологическая инерция…

– Гипноз, инерция… Опять ученые словечки. А я правильно говорю: трудно… И не то трудно, что поверить не могу, будто Чумаков к лесоторговле этой приложил свою вельможную руку… А профессионально говорю: трудно! Нам с вами, дорогой мой самоуверенный и пылкий коллега, трудно будет доказать причастность вышеназванного Чумакова и привлечь его по всей строгости. И у вас, поди-ка, случалось. Доподлинно знаешь, что перед тобой прохиндей и хапуга… Да множество уважаемых и влиятельных товарищей пытаются остановить тебя на всем скаку. Сначала по телефону сожалеют о досадном недоразумении, потом высказывают искреннее недоумение, как это, мол, хороший, заслуженный человек ошибся, попал под влияние, вляпался в неблаговидное дело. Может, оговаривает кто или нажал ты на него и он с испугу берет на себя лишку… А дальше требования: спустить на тормозах, закрыть глаза, мол, конь о четырех ногах и тот спотыкается. А дальше уж без дипломатий: ты, мол, устал, пора тебе на заслуженный отдых…

Кружишь-кружишь по этакой спирали и впрямь сомневаться начнешь, убеждать собственную душу, что конь о четырех ногах и тот спотыкается. И в конце концов вручаешь этому хапуге или прохиндею постановление о прекращении уголовного дела за нецелесообразностью привлечения к уголовной ответственности и о применении мер общественного воздействия. Да еще с этакой подленькой улыбкой, за которую самому стыдно до смерти, а вручаешь… Ну ладно, я слаб душой, стар. В этом Шарапово у меня все корни, и кроме Шарапово мне и работать негде… А разве с вами, Денис Евгеньевич, не случалось такого?…

Денис молчал. Стуков со своей житейской правотой, похоже, снова брал верх над ним. Вспомнились тягостные разговоры в разных кабинетах. По молодости лет ему, правда, не предлагали уйти на пенсию, но прозрачно намекнули: не лучше ли попробовать свои силы в качестве адвоката или юрисконсульта. Но у него хватило сил противостоять натиску…

– Случалось, – подтвердил Денис.

– То-то и есть, что случалось, – печально констатировал Стуков. – Рветесь вы, Денис Евгеньевич, в бой на Чумакова, а, простите меня, ни острого оружия, ни нужных боеприпасов… – И вдруг заговорил, как бы читая по-писаному, должно быть, повел речь о давно продуманном им, взвешенном, во что верил прочно: – Я в свое время проявлял интерес к истории. Ну, к слову сказать, заглядывал и в петровскую табель о рангах. Помните, четырнадцать классов? С четырнадцатого класса до первого, от коллежского регистратора до канцлера, что соответствовало генерал-фельдмаршалу. Мы с вами по этой табели – капитаны – особы девятого класса, то есть титулярные советники, птички-невелички. Песня такая была: «Он был титулярный советник, она генеральская дочь, он скромно в любви объяснился, она прогнала его прочь…» Так вот, по этой же табели Чумаков – его превосходительство, статский генерал… Трест у него, то есть целая дивизия, и ворочает он ежегодно десятками миллионов рублей… Защитников и покровителей у него добрая рота. И давайте пораскинем мозгами, к чему Федору Иннокентьевичу с его достатками и перспективами пускаться в авантюры с какой-то разбитной и не шибко чистоплотной бабенкой?…

– Спасибо вам, Василий Николаевич, – иронично сказал Денис, – за напоминание про табель о рангах, но табель о рангах в октябре семнадцатого года отменен. И перед лицом закона Чумаковы точно такие же граждане, как все в стране. – Он покружил вокруг задумчиво молчавшего Стукова и азартно спросил: – Какие, по вашему, Василий Николаевич, два самых страшных врага человека?

– Ну, пьянство, наверное. Жестокость. Глупость. Уже не два, больше получается. Можно и дальше перечислять: эгоизм, бездуховность, суперменство…

– И все-таки это, пожалуй, лишь производные от главных причин, разъедающих не столь малое число душ человеческих. Я убежден: два самых опасных врага человека – это властолюбие и корыстолюбие. Они коварно подстерегают нас на пути, как едва присыпанный снежком гололед. Одни осмотрительны, устойчивы на ногах, благополучно преодолеют опасное место. Другие послабее духом и ногами, падают в полный рост и тотчас же впиваются в них микробы этих злых напастей…

Достаточно один лишь раз даже не сказать, а только подумать: «Я должен стать превыше всех» или «Я должен иметь больше, чем все». И человек сломан, душа его мертвеет. Он превращается в пройдоху, готового на любую низость, лесть, подлость. Благопристойный гражданин становится мещанином, стяжателем, скрягой…

Этой горькой участи, к несчастью, не всегда способны избежать даже потенциально крупные личности. И на свет является беспощадный тиран. Либо же, а такое тоже не исключено, смешной в своих потугах на величие честолюбец…

– Все верно, Денис Евгеньевич. Только не верится мне, что Чумаков – богатырь сорока двух лет от роду, видный хозяйственник, отмеченный орденами, искренне уважаемый и далеко не неимущий, продал душу черту, растянулся на этом вашем гололеде.

– Я, в отличие от вас, не усматриваю в этом парадокса: как же так, сам Чумаков – и вдруг?… Боюсь, Василий Николаевич, что это «вдруг» стряслось с ним много раньше, когда он, как сам мне исповедовался, отчетливо осознал цену каждой копейки и понес через жизнь расхожую истину, что в рубле этих копеек – сто. Тогда-то он из чувства уязвленного самолюбия решил жить всем на зависть. То есть поскользнулся на льду корыстолюбия…

А дальше… Дальше события развивались в соответствии с неумолимой логикой стяжательства. Корыстолюбие неутолимо. Можно удовлетворить самые обширные и самые изысканные потребности чревоугодия. Но с тем, что касается денег, вещей, степени комфорта, дело куда сложнее. Всегда найдется некто, кто по меркам корыстолюбца живет лучше него. У кого больше денег, больше золотых колец на пальцах, красивей обставлена квартира. И такой субъект способен искренне страдать от своей мнимой ущербности и готов на любое преступление, чтобы превзойти соперника. И предела такому соперничеству нет. Всегда появляется нечто, чего еще нет у тебя. При этом некоторые теряют голову. Мне случалось вести дела расхитителей, у которых было изъято пятьдесят костюмов, сто двадцать пар обуви, которые имели две дачи, три автомашины. Это, конечно, уникумы. Но глядя на них, ломаются души у таких, как Чумаков. Рождаются более мелкие, но не менее опасные хищники…

– А причина? – спросил Стуков.

– Думаю, что в нашу жизнь вторглось множество привлекательных вещей раньше, чем успели воспитать у людей подлинную культуру потребления, привить им меру истинной ценности вещей в быту человека. Помните у Евтушенко: «Вещи зловещи…»?

– И еще, наверное, мещанство, – брезгливо сказал Стуков. – Мещанин питается вещизмом. Вещизм кормится мещанством.

3

Солнце разлеглось на выметенном дочиста мартовскими ветрами небе. Заискрились заплатки льда на стеклах гостиничных окон.

Начиналось двадцать первое утро Дениса Щербакова в Шарапово.

В коридоре райотдела Дениса поджидал Павел Антонович.

– Здравия желаю, – поприветствовал он следователя.

– Здравствуйте, Павел Антонович. Рад вас видеть.

– Какая там радость, – отмахнулся Селянин, подавая тяжелую, заскорузлую руку. – Я уже позабыл, когда она была, радость. И от меня людям только докука.

В кабинете окинул Дениса испытующим взглядом, сказал с уже знакомой ершистостью:

– Стало быть, опять зигзагами. По прямой-то, видно, трудненько. Касаткина обелили, теперь, слыхать, и Постников ни при чем. А вы вместо того, чтобы найти виновников смерти Юрия, вдруг лесной торговлей заинтересовались.

– Говорят, все в жизни взаимосвязано и переплетено.

– Какое там переплетение: бревна эти и смерть моего сына.

– А вы от кого узнали, Павел Антонович, про то, что мы вникаем в лесные дела?

– От самого авторитетного и знающего человека. – Селянин даже приосанился. – От Федора Иннокентьевича Чумакова. Посетил он меня, не побрезговал. Ладно мы с ним вечер посидели. Он мне и сказал: поскольку государственное следствие лесными делами заинтересовалось, а занимался ими в мехколонне только твой покойный сын, то у него об этих делах какие-нибудь записки остались. Мало ли там что. Пометил себе для памяти мелочь какую или расчеты. Тебе, говорит, они без надобности, ты их можешь выбросить запросто, а для следствия они могут стать документами. Так ты мне их отдай, а я передам следователю, поскольку с ним хорошо знаком. Порылся я у Юрия в столе, в книгах, никаких записок нет. Так и доложил Чумакову. Чумаков вроде бы остался доволен.

– Остался доволен и не просил вас молчать о его визите? Не обращался к вам ни с какой просьбой?

– Да вроде бы ни с какой. Хотя, постойте… Верно, пробросил: ты, мол, сильно-то, Павел Антонович, не распространяйся о наших с тобой разговорах. Сам знаешь, могут истолковать превратно. Ненароком набросят тень и на Юрия. Поскольку власти, похоже, ищут жуликов.

– Что же вы нарушили приказ Чумакова? Разгласили мне ваши секреты?

Павел Антонович смутился, но ответил с достоинством:

– Про вас он не заикался даже. Я ведь не где-нибудь среди кумушек на базаре. А в нужном месте. И нужному человеку… Я вас, прошу прощения, теперь уже почитаю за своего, поскольку разбираться приехали в причинах гибели Юрия.

– Спасибо, если так, Павел Антонович, – тепло сказал Денис.

А Селянин, удивляясь своему душевному порыву, а может быть, уже сожалея о нем, заговорил сумрачно:

– Век бы мне их не знать, дел этих лесных. Вы человек городской, начитанный, может, посмеетесь надо мной. Да только сызмальства я вырос в понятии, что не бывает никакой торговли на чистом сливочном мюле. Даже присказка такая есть: не обманешь, не продать… Да зачем куда-то далеко залетать. Бывало, Фрося моя вынесет на базарчик к рейсовому автобусу редиску. И трухлявая есть в пучке. Так ведь она отмоет, причешет ее, да так, что купят с лету. Или сальце выложит на прилавок, вывернет его тем боком, в котором мясные прожилки почаще… А потому, если говорить прямо, тянуло меня за душу, что сын мой в дела продажные впутался. Часто его выспрашивал: все ли, мол, у тебя чисто, не имеешь ли от кого навара, потому что выпивать стал частенько. Лес-то, понимаете сами, он кому дрова, кому громадная ценность. А в тайге его все еще прорва. Юрка, бывало, только усмехнется в ответ и разные ученые словечки: ныне, мол, предприимчивость и ловкость в большом государственном почете. Ну, а главное: не бери, мол, в голову, батя, Федор Иннокентьевич самолично каждому бревну ведет счет и с просек наших не спускает глаз. Покуда Федор Иннокентьевич на своей должности, со мной все нормально…

Денис признательно думал о том, какое важное, если не сказать сенсационное, сообщение сделал этот простодушный человек. И давая выход неотступно преследовавшей его мысли, спросил:

– Помните, вы рассказывали мне, что Юрий увлекался «Спортлото». Видели ли вы когда-нибудь у него карточки «Спортлото»?

– Видел. Не раз. Фрося даже выметала из избы ненужные, – и встревожился: – А к чему бы вам это?

– Да так, к слову. Известно вам, что ваш сын имел не только крупные сбережения, но еще и приобретал ценные вещи?

– Помню, за неделю, до того, как с ним получилось, вернулся он из области и показал мне золотое кольцо с камушками. Купил, говорит, дешево, по случаю. Надену, сказал, его на палец своей невесте. И похвалился, что на кольце мастер в магазине нацарапал мелконькие буковки Т. С., значит, Татьяне Солдатовой. – Павел Антонович, покряхтывая, поднялся, постоял у окна, не то смотрел на тихую улицу, не то прятал навернувшиеся слезы… Потом заговорил медленно, тяжело: – Да, Татьяна Солдатова… Не судьба, значит. А крепко она ему зашла в душу…

– Павел Антонович, – чувствуя неловкость за такой разговор, начал виновато Денис. – Могли бы вы показать это кольцо?

Павел Антонович отошел от окна, растерянно посмотрел на Дениса:

– Так нет у меня этого кольца.

– Где же оно? Мне известно, что в свой последний вечер в кафе ваш сын надел это кольцо на палец Солдатовой, а когда она отказалась принять подарок, забрал кольцо и положил к себе во внутренний карман пиджака.

– Одежду Юрия, в которой он был в тот вечер, мне выдали наутро в больнице. Точно по описи. Кольца при мертвом Юрии не было. – И вдруг вскинулся от внезапной догадки: – Так, может, за это кольцо и убили моего сына на дороге? Грабеж получается…

– А вы могли бы узнать это кольцо?

– Как сейчас вижу. Я ведь кроме этого кольца других за всю жизнь не держал в руках. Ну, кольцо, значит, обыкновенное, золотое, блещет. На цветочек похоже. Камушки сверкают сильно. И я говорил: буковки Т. С.

И снова Павел Антонович, помрачневший, отрешившийся от следователя, стоял у окна, смотрел на почернелые сугробы и как бы раздумывал вслух:

– Шибко подлую роль эта Танька Солдатова сыграла в судьбе Юрия… Я ведь к вам неспроста приехал. Когда Геннадий, старший мой, на похороны Юрия прилетел, привез он с собой последнее письмо Юрия, которое тот за два месяца до своей кончины отправил ему. В этом письме прямо сказано: Татьяна всему горю главная причина.

Павел Антонович долго не мог попасть дрожащими пальцами во внутренний карман пиджака. Наконец-то извлек пожелтевший, затертый конверт.

Денис взял конверт, начал читать:

«Генка, братан, здравствуй! – и вдруг подумал, что он давно занимается историей гибели Юрия Селянина, но вот впервые как бы слышит его самого. – Как там твои сейнеры, траулеры и весь рыболовецкий флот? Не помню уж, сколько футов надо морякам под килем для полного спокойствия, но желаю тебе именно столько, сколько надо. А я, брат, хоть и сухопутный, хоть и от океана черт-те в каком далеке, а сижу на мели. Да так прочно, что никакой кран не отдерет задницу от этой мели. Не подумай, Генка, что бедствую или обижен по службе. Живу денежно и пьяно, но тошно. Живу в авторитете, а вот рта не могу раскрыть. Если тявкну невзначай, такие кедры в здешней тайге повалятся, что аж земля затрясется. Словом, срываться мне отсюда надо по-быстрому, а то как бы меня не заглотнула «зубастая акула». Старикам, сам понимаешь, открыться не могу. А тебе, когда увидимся, выложу все без утайки. Отец все нудит: пора, мол, своим обзаводиться сынком, внуком, значит, Павлу Антоновичу. Я б с радостью. Семья там и прочая прелесть. Да где она, семья эта? Есть тут, правда, одна золотоволосая… И я, тебе честно скажу, готов душу свою прополоскать дочиста и швырнуть к ее ногам, пусть ходит по ней. Только, видно, и в этом я невезучий.

Она в сердце и уме держит другого.

Так что, Гена, будь благодетелем, шли вызов. Готов там у вас быть, кем скажешь: хоть палубу, как ты говоришь, драить, хоть рыбам обрезать хвосты. Только бы подальше от здешней благодати: «акул», кедров, разборчивых девчонок. И вообще подальше от всех. Твой брат Юрий».