Текст книги "Отцовская скрипка в футляре (сборник)"

Автор книги: Иван Сибирцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

– Помню ли я тот вечер? – невесело усмехнулся Кузьма Филиппович Яблоков в ответ на вопрос Дениса Щербакова. – Не раз «воспоминания» свои писал во все концы…

Было только девять часов вечера, когда Кузьма Филиппович Яблоков засобирался на ДОЗ. Заступать на ночное дежурство ему только в одиннадцать, но путь до завода такому ходоку, как Яблоков, неблизкий. К тому же пуржит, и по такой мерзкой погоде может не выйти в рейс старенький поселковый автобус.

Добравшись до автобусной остановки, он решил сделать передышку: хотя и утлый закуток, а все какое-никакое затишье. Кузьма Филиппович прислонился к деревянной стойке павильончика и стал ждать: не подфартит ли с автобусом.

Далеко, в снеговой завесе, сначала совсем тускло, потом ярче зажелтел светлячок. «Автобус!» – обрадовался Яблоков. Но вскоре понял, что ошибся. Просто брел по метельной улице пешеход, подсвечивая себе электрическим фонариком.

Заставив Яблокова попятиться и зажмуриться, луч фонарика скользнул по его лицу, и прозвучал властный голос:

– Эй! Кто там хоронится в потемках?!

Яблоков, успевший присмотреться в темноте, увидел, что перед ним стоит с фонариком в руке не кто иной как Федор Иннокентьевич Чумаков.

И хотя Яблоков был человеком не робкого десятка, и фронт прошел, и не раз потом доводилось испытать разные передряги, но под нацеленным на него взглядом Чумакова ему вдруг стало так жутко, словно бандит какой нож наставил на него. С трудом ворочая языком, Яблоков пролепетал:

– Я это, Федор Иннокентьевич, Яблоков. Слесарь с деревообрабатывающего завода при вашей, Федор Иннокентьевич, ПМК.

– А, Яблоков, значит, – признал его Чумаков и не удержался, блеснул своей редкостной памятью на имена и отчества подчиненных: – Кузьма Филиппович, кажется? Так?

– Точно так, Федор Иннокентьевич! – признательно подтвердил Яблоков, с облегчением чувствуя, что страх и оторопь первых мгновений глохнут. Перед ним, слава богу, не разбойник какой, а сам Федор Иннокентьевич Чумаков. А если он попервости и спраздновал труса, так это от изумления: про Чумакова в поселке слава шла, что он даже в сортир ездит на машине, а тут, в этакую непогодь, топает на своих двоих, как простые смертные, подсвечивает себе фонариком…

– А ты чего, Филиппыч, ошиваешься тут в темноте? – вопрос этот, как послышалось Яблокову, Чумаков задал с неудовольствием, будто укоряя за неожиданную встречу, но тут же постарался смягчить тон грубоватой шуткой: – Может, ты, Филиппыч, в потемках того… девок караулишь? А? – И его раскатистый, смачный хохот заглушил посвист метели.

Яблокову стало обидно от этих шуточек: большой человек, а несет несуразное. И он объяснил с достоинством:

– На смену мне заступать в одиннадцать. Вот и жду, может, автобус. – И сам не понял, как дальше сорвалось с языка: – Я-то – ладно. Наше дело привычное – на своих двоих. А вот вы чего пешие по такому ветрюге?…

– Доктора говорят, вечерние прогулки полезные. А также насчет закалки в любую погоду. Если же серьезно, то позарез надо к вам на завод. Машина, как на грех, на приколе. В такую погоду, сам знаешь, хороший хозяин собаку не выгонит на двор. Как же мне шофера тревожить? Вот и шествую чинно…

– Оно конечно, Федор Иннокентьевич, – деликатно согласился Яблоков, – если для дела надо, не только пехом – ползком поползешь,

– Вот-вот, – подхватил Чумаков с облегчением. – Стали ко мне поступать сигналы, что у вашего Лукова не все ладно в ночной смене, когда начальство крепко спит. Разбаловался кое-кто, понимаешь? Водочка, то да се в рабочее время. Народ сейчас сам знаешь какой – оторви да брось. Глаз да глаз нужен. Вот и решил убедиться лично. Ты уж, Филиппыч, никому о нашей встрече, чтоб не спугнуть!..

Опять Яблокову стало как-то неловко: вроде бы на вранье поймал уважаемого начальника. Говорил тот как всегда решительно, но как-то замедленно, будто на ходу придумывал слова. А пуще всего донимало сомнение: вся ночная смена – десятка два человек: дежурный мастер, пяток дежурных слесарей, электрик, пожарные, сторожа. Люди все в годах, кто на пенсии уже, кто до пенсии отсчитывает последние недели. Все службу знают. И чтобы там водка или еще какое баловство, об этом и слыха не было. Впрочем, начальству виднее что к чему…

А Чумаков вдруг засуетился:

– Ну, Филиппыч, ты морозостойкий. Жди автобуса. Может, и подфартит тебе. А мне торопиться надо к пересменку.

Напрашиваться в попутчики к Чумакову, чем-то крепко рассерженному, было бы для Яблокова пойти поперек самолюбия. Позови его кто, он без звука пойдет провожатым даже до дому. А напрашиваться в поводыри ни к Чумакову, ни к самому министру не станет. Не холуй он, Яблоков, – солдат и ветеран труда.

Яблоков проводил взглядом Чумакова, которого сразу же скрыли тьма и снег, и решил потоптаться здесь еще четверть часа, чтобы не нагнать ненароком Федора Иннокентьевича.

Снова рванул ветер, взвихрил, закрутил снег. Яблоков попятился в глубь своего укрытия, загородился воротом полушубка. И вдруг не слухом услыхал, а всей кожей почувствовал, что кто-то надвигается на него. Должно быть, этот «кто-то» по-кошачьи различал в темноте предметы. Он вплотную подошел к Яблокову, тронул его за плечо, но спросил совсем не страшно:

– Спичек нет, земляк? – И на Яблокова пахнуло водкой.

Яблоков перевел дух, протянул прохожему спички, а когда всмотрелся внимательнее, то обрадовался:

– Селянин, что ли? Юрий Павлович? Никак ты?

– Я самый, – не очень твердо отозвался Юрий, зажег спичку, ловко прикрыл ее ладонью от ветра, прикурил сигарету, на мгновение высветил лицо Яблокова: – А, дядя Кузьма! Здорово!

Яблоков был рад этой встрече. Юрия Селянина, своего двоюродного племянника, он уважал. Из молодых да ранний. И у начальства в большом авторитете. И характер у него уживчивый. И хоть не вошел еще Юрий в настоящие годы и не занимал видной должности, Яблоков в глаза и за глаза почтительно величал его Юрием Павловичем.

Довольный тем, что наконец-то у него нашелся попутчик, да еще такой приятный, Яблоков пошутил:

– Я сегодня тут, как этот самый… как радиомаяк… Все на меня выходят. Сейчас вот ты. А давеча сам Федор Иннокентьевич. Хоть и не велел сказывать, но уж ладно, по-родственному…

– И куда же Федор Иннокентьевич в шапке-невидимке путь держали-с? – с издевательской почтительностью спросил Юрий.

– На завод.

– Чего же он тебя-то не подхватил в свою машину? Или оборзел вконец…

– Да на что было ему подхватывать меня? На закукорки себе, что ли? Пешком он.

– Пе-е-шком?! – Юрий даже попятился от Яблокова. – А тебе, дядя Кузя, не того… не примерещилось в метели? Кто из нас, интересно, из вечернего кафе? Я или ты?!

– Ты! Отродясь не захаживал в твое кафе. Точно тебе говорю – Федор Иннокентьевич. Разговаривал с ним, как вот с тобой. Машина, говорит, на приколе. А на заводе неотложные дела…

– Дурью мается, – с неожиданной резкостью рубанул Юрий. – Злость свою волчью остужает, вот и рыскает по дорогам. Всюду из себя начальника корчит. В вечернем кафе мы сидели: Татьяна Солдатова, Колька Матвеев, я, так Чумаков выступать начал: дескать, пьяные мы сильно, ведем себя нетактично. И к официантке: «Не отпускать, мол, этим алкашам спиртного». Та, понятно, вытянулась на копытцах: слушаюсь! – Юрий даже задохнулся от негодования: – А чего ему, козлу жирному? Нет, ты скажи мне, дядя Кузьма, чего? Скажи, я тебя уважаю, чего ему надо? Ведь на свои пьем. Пусть из его рук полученные, а все же на свои… И порушил нам компанию. Какую компанию порушил! Изгадил последний мой вечер. – Юрий зло сплюнул себе под ноги. – И про машину на приноле врет все. На ходу машина. Я сам вечером на ней вернулся из Хребтовска. А по морозу босиком он шастает, чтобы злость остудить свою, даю слово. Или яму роет вашему Лукову. Чумаков только лыбится ласково, а сам злой, как гадюка. Ох, какой он злой на меня, дядя Кузьма.

– Видно, прав Федор Иннокентьевич, – укоризненно сказал Яблоков, – перебрал ты сегодня. Несешь несуразное. Заглазно лаешь такого человека, злобствуешь за то, что не позволил вам упиться.

– И ничегошеньки ты не понял, дядя Кузьма, – уже трезво возразил Юрий. – Оно, может, и к лучшему…

Яблоков и Юрий уже шли по дороге к заводу и к улице Подгорной, на которой жили Селянины. Ветер бил в спину, подгонял их, но все-таки идти было трудно, а разговаривать и того труднее.

– Неблагодарный ты, Юрий Павлович. Кто же в поселке не знает, что товарищ Чумаков тебе подсобляет во всем, отличает из всех.

– Отличает… – согласился Юрий, но сразу же колюче засмеялся: – Только вот не все знают, что товарищ Чумаков ничего не делает просто так…

– Ох, Юрий Павлович, не возводи напраслину на хорошего человека. Платить надо добром за добро. Без этого не людская жизнь, а волчья стая, пауки в банке…

– Ох, Филиппыч, голубиная твоя душа… Неужели не понял: жизнь – это пасть зубастая. В ней хоть всего себя изведи на разное там добро, хоть чужое добро век помни, а все равно, как в волчьей стае. Хочешь жить, умей не подставлять свои бока под чужие клыки, а умей сам клацать зубами. Жить надо так, чтобы тебя боялись. – Замолк и добавил, как бы подумал вслух: – Это твой хороший человек как-то объяснил мне… – И уже без прежней хмельной задиристости признался: – А вообще-то, дядя Кузьма, хрен с ним, с Чумаковым, хороший он мужик или малость похуже… С ним у меня – все. Он на днях уезжает в область, а я уже неделю – вольный казак. Заявление подал по собственному желанию, срок еще на прошлой неделе кончился. А товарищ Чумаков возражает, не отдает приказ об увольнении. А потому кадровик тянет с трудовой книжкой, бухгалтерия – с расчетом. Вот и живу в подвешенном состоянии – не работник ПМК и не уволенный.

– Неужто отстанешь от Чумакова? – еще надеясь, что у Юрия с Федором Иннокентьевичем все обойдется по-хорошему, спросил Яблоков. – И куда же ты навострил лыжи?

– Уеду я отсюда, дядя Кузьма. Может, к брату Геннадию в Находку. Подамся там в рыбаки. Может, еще куда подальше, на полярную зимовку. Кем возьмут, хоть разнорабочим… – И с какою-то мукой в голосе, словно душу свою распахивал перед Яблоковым, договорил чуть слышно: – А главное… Главное, дядя Кузьма, нет мне без Таньки Солдатовой жизни. А я ей, как выяснилось, не в масть…

Яблокову были ведомы и суровый характер Тани Солдатовой, и потешавшее весь Таежногорск присловье о «святой троице»: Татьяне, Юрии и Николае Матвееве, которые, как зубоскалили поселковые бабы, только в бане мылись порознь.

Но в тот миг Яблокову стало жутко, как в тот момент, когда на остановке вперился в него взглядом Чумаков. Кузьма Филиппович лишь сейчас осознал, что брань и проклятия Юрия на голову Чумакова и намерение уехать – это вовсе не пьяная болтовня. Что между Чумаковым и Юрием пробежала черная кошка. Нет, разверзлась пропасть вражды и ненависти. И ничто и никто не наведет моста через эту пропасть.

Они уже стояли у распахнутых заводских ворот. Их створки дергались и скрипели на ветру, будто где-то вдалеке выли собаки. Яблокову в третий раз за этот вечер сделалось жутко. И стало боязно отпускать от себя Юрия, у которого что-то неладное в душе…

Яблоков коснулся рукой плеча Юрия и сказал с теплотой:

– Ты вот чего, Юрий Павлович, ты, это самое… Может, проводить тебя до дому? А то шоссейка, машины. Не ровен час, наскочит кто сослепу в метели. На грех, как говорят, мастера нет…

– Спасибо, дядя Кузьма, – тоже растроганно ответил Юрий. – Я заговоренный от всех напастей. И от ветра, и от машин на шоссе, и от… товарища Чумакова. Мать любит поговорку: «Семь лет беды нет – еще семь не будет…» Так что, все будет нормально. А разговор наш не бери в голову. Под газом я все-таки. В общем, все нормально.

Помахав Яблокову рукой, Юрий двинулся по шоссе, и снежное крошево сомкнулось за ним, будто штора на окошке упала. Яблоков шел по заводскому двору и все не мог унять в душе ноющую тревогу: чего все-таки не поделили Юрий Селянин с Чумаковым? Хоть и свел Юрий все вроде бы к пустому: наболтал, мол, спьяну. Не бери в голову. А как не возьмешь? Когда по всему видно, далеко зашло между ними. А вот с чего бы? По службе Юрий Чумакову не ровня и уж никак не помеха. Может, девку или бабу какую не поделили? У Юрки – дело молодое – кровь играет. А Федор Иннокентьевич – мужик и собой видный, и в самом соку… Такие и до молодых баб охочие, и девку не пропустят мимо. Не иначе как замешана юбка. Что еще может быть другого?

Шагая между грудами присыпанных снегом бревен в изголовьи лесотаски, мимо похожих ночью на обгорелые срубы штабелей уже напиленных досок, Яблоков машинально покосился на окна конторы. В кабинете Лукова – темень. Может, в лесопилку пошли вдвоем с Чумаковым. А может, Чумаков нагрянул неожиданно, и Луков еще в пути, вызванный из дому.

С этой мыслью Кузьма Филиппович поднялся на высокое крыльцо барака, где коротали ночи дежурные слесаря.

С крыльца как на ладони был виден кусок возвышавшейся над заводским двором шоссейки. А глаза у Кузьмы Филипповича были еще острые, да и ветер поутих, снежная сетка поредела, и Яблоков увидел, как вскинулись над дорогой яркие сполохи фар, а потом разобрал шум мотора и силуэт промелькнувшего на бешеной скорости бортового ГАЗа с кузовом, крытым брезентовым тентом.

Яблоков знал, что в поселке грузовичков с крытыми брезентом кузовами всего два. Один на товарном дворе станции Таежногорск. Водил его дальний родственник Кузьмы Филипповича Степан Касаткин. Другой, разгонный, – в гараже ПМК высоковольтников. У него вроде бы даже не было и постоянного шофера. За руль его часто садился инженер-автомеханик Игорь Петрович Постников.

«Разве можно при такой малой видимости так газовать, – подумал Яблоков, стоя на крыльце. – Отчаянный какой-то за рулем, вовсе отчаянный. Не сносить ему башки при такой езде. Неужели Степан так лихачит? Не приведи господи, и сам не соберет костей, и если наскочит на кого…

Кузьма Филиппович заспешил в дежурку. Первым делом подкинул в печурку опилок и нарубленных из горбылей полешек. Посидел на корточках перед разрумянившейся печкой, достал из ящика кусок войлока, молоток, щепоть сапожных гвоздиков и уже собрался латать обивку на входной двери, но тут услыхал на заводском дворе рокот автомобильного мотора, топот ног, смех и голоса.

«Вечерняя смена отработала, – понял Яблоков. – Сейчас Володька Поляков повезет их по домам».

Кузьма Филиппович накинул на плечи полушубок и вышел на крыльцо. Овладело вдруг любопытство узнать, провожает ли смену Чумаков. Торопился ведь к пересменку.

И все-таки Яблоков замешкался. Машина с будкой в кузове, заменявшая на ДОЗе автобус, уже тронулась, и Кузьма Филиппович лишь проводил взглядом остывший уголек стоп-сигнала.

Двор опустел, и в темноте скорее угадывались, чем просматривались груды хлыстов, штабели досок. Окна лесоцеха были черными, нежилыми.

«Где же Федор-то Иннокентьевич? – встревожился Яблоков. – Уж не стряслось ли чего? Своими ногами да еще по такой погоде товарищ Чумаков ходить не привыкший».

Яблоков решил обождать еще минут десять, и если Чумаков не объявится, пойти к дежурному мастеру: может, снарядить кого на розыски начальника.

Но едва Яблоков шагнул с крыльца, как над черным заводским двором взметнулся к черному бездонному небу истошный женский вопль:

– Ой! Задавили, душегубы, сердешного! Размозжил злодей колесом головушку…

Яблоков дернулся, как от удара электрическим током. В глазах зарябило от множества людей, бежавших по двору.

«Юрия? Или Чумакова?!» – ахнул он.

Мимо Яблокова пробежали несколько человек, но он не узнавал никого, не различал лиц, он слышал лишь крики, причитания, брань…

– Какого парня угробил!..

– У всех на глазах!..

– Удрал, сволочь!..

Никто не произнес имени погибшего, но Кузьма Филиппович понял, о ком идет речь. Все еще надеясь, что страшная догадка не подтвердится, он ухватил за рукав какую-то женщину и, выстукивая зубами, выдавил:

– Кого задавило? Юрия Селянина, да?!

– Его! Кого же еще?

– Как же получилось такое? – задохнулся Яблоков.

– Лежал он на дороге. С километр отсюда. А тут гад этот сзади, да на всем ходу и давнул Юрия. Подбежали мы к нему, а он не дышит уже…

– Погоди, Лукерья! – признал собеседницу Яблоков. – Ты, часом, не путаешь чего? Как это может быть, чтоб Юрий лежал на дороге, когда я полчаса назад разговаривал с ним у ворот. Был он живой, здоровый. Ну, выпивши… Но не сильно. Мы с ним от автобусной остановки шли до ворот. Шел он твердо, не падал.

– Сама видела, своими глазами. Юрий это, Селянин. Он лежал на дороге – точно.

Ноги у Яблокова стали ватными, и, не подопри его Лукерья своим плечом, он рухнул бы на снег.

– Эх, Юрий! Как уговаривал проводить тебя. А ты все поперек… К брату собрался – в Находку. А уехал так далеко, что ни брат, ни мать с отцом не догонят.

И вздрогнул: на плечо ему легла чья-то твердая рука и над самым ухом прозвучал незнакомый, перехваченный слезами голос:

– Убиваешься, Кузьма Филиппович?!

Яблоков вскинул голову: рядом стоял Федор Иннокентьевич Чумаков. Лицо его в лунном свете будто натерто мелом, губы кривятся, в глазах – беспросветная мгла.

– Господи, почему вы в снегу? Ровно валялись в сугробе… – машинально сказал Яблоков. – Не зацепил ли тот лихач, которого видел я с крыльца? Ведь тоже, как и Юрий, были на шоссейке.

Тот, не снимая своей руки с плеча Яблокова, сказал успокаивающе:

– Не тревожься, Филиппыч, целехонек. А в снегу потому, что сторожей проверял. Ленятся сугробы разгрести у своих будок, вот и выкупался… – И, словно бы очнувшись, продолжал печально: – Да, горькая утрата для семьи, для нашего коллектива и для меня лично. – Глубоко вдохнул кружившиеся на ветру снежинки, закончил деловито: – Жаль парня, но сам виноват, напился до безобразия, так что ноги не несли, лег мешком на дорогу…

Яблоков отступил назад от этих слов Чумакова, ровно бы тот ударил его или нанес кровную обиду.

– Побойтесь бога, Федор Иннокентьевич. Клепать на покойника грех. На свои глаза мне свидетелей не надо. Вместе с ним шли до ворот завода. В твердой памяти он был. Душу мне свою распахивал настежь и на ногах был крепкий.

– Мне на свои глаза тоже свидетелей не надо, – горестно усмехнулся Чумаков. – В стельку пьяным я его видел за час до кончины в вечернем кафе. – И продолжил приказным тоном: – Ты, Яблоков, вот что: ступай-ка к себе в дежурку и голову себе не ломай: кто, кого и где сбил. Я вызвал на место происшествия и милицию и врача. Лейтенант Сомов разберется, кто прав, кто виноват. А следственное дело поведет капитан Стуков…

Ослушаться Чумакова Яблоков не мог. И все время, пока лейтенант Сомов и доктор Шилов фотографировали при свете электровспышек тело Юрия Селянина, вымеряли расстояние от ворот завода до березы, от березы до тела Юрия, все это время Яблоков провел у себя в дежурке и довольствовался скупыми сведениями от забегавших туда людей.

– По голове ему проехало колесо.

– Увезли покойника в больницу. Кровищи осталось на шоссейке, ужас!..

– Поймали Степана Касаткина. Пьяный в дугу. Оказывается, это он Юрия…

– Павла Селянина туда привезли. Еле живехонький. Еще бы, такое горе…

Как ни рвался Яблоков побывать на месте происшествия, так и не смог. Сменный мастер в ту ночь был какой-то шибко шебутной: то пошлет в лесоцех, то в котельную, то в гараж: «Сбегай, Филиппыч, а то без тебя там зарез…»

Филиппыч бегал. И хотя зареза никакого нигде не было, работа находилась всюду, а отлынивать от работы Яблоков не умел никогда.

Утром, едва Яблоков, усталый и измученный событиями этой ночи, вышел на крыльцо дежурки, перед ним, будто из-под земли, вырос посыльный из главной конторы ПМК и вручил Яблокову казенную бумагу. Это был приказ по ПМК за подписью самого Федора Иннокентьевича Чумакова, которым слесарь ДОЗа Яблоков К. Ф. был срочно командирован на месяц из Таежногорска в распоряжение начальника Хребтовского строительно-монтажного участка для оказания помощи в профилактическом ремонте техники.

– Там я и прокантовался месяц. Начальник участка, Скворцов, горазд был придумывать работу, – закончил Яблоков свой грустный рассказ. – А когда воротился до мой, Юрия Павловича похоронили, только и успел помянуть в сорок дней. Капитан Стуков следствие по делу о гибели Юрия закруглил быстро. А от моих слов, что видел я с крыльца дежурки такую же машину встречь покойному Юрию, и о том, что Юрий в своем уме был и на ногах тверд, от этих слов капитан Стуков отмахивался: «Сам Чумаков видел покойника бесчувственно пьяным». Вот и пришлось мне писать в область. Но все же услыхали нас в конце концов…

– Вы считаете, Кузьма Филиппович, в вашей поездке в Хребтовск не было производственной необходимости?

– Да как вам сказать? Рабочие руки всегда нужные…

Яблоков замолчал, видно, снова вспомнил эти трудные для него годы. Потом грустно сказал:

– За это время, Денис Евгеньевич, хватил я, как говорится, горячего до слез. И в сутяжниках походил, и в клеветниках даже. Многие соседи лица отворачивать стали. Капитан Василий Николаевич Стуков серчал на меня совершенно открыто. Товарищ Чумаков, когда сюда из области приезжал поохотиться в здешних угодьях, в дела ПМК вникнуть, к Павлу Селянину завернуть, посидеть с ним на могилке Юрия: так вот, товарищ Чумаков совсем здороваться перестал со мной. Да только что мне капитан Стуков, и даже Чумаков! – Яблоков вдруг засмеялся: – Меня не только Чумаков, меня и сам товарищ министр моего слесарного чина лишить не в праве. Руки мои всегда при мне.

Денис уважительно думал: «Чуть не на всех углах призывы вывешиваем: не проходите мимо!.. А ведь проходят. Отмахиваясь, отворачиваясь проходят мимо уродливых явлений: не мое, мол, это дело… Пусть разбираются компетентные органы. Эх, побольше бы нам таких, как Кузьма Яблоков…»

Яблоков чутко уловил, что этот вежливый следователь как-то отдалился от него. Громко кашлянул в кулак, напомнив о себе, сказал:

– Спасибо вам, товарищ Щербаков. Спасибо, что меня выслушали. А мой вам совет, коли позволите, гляньте позорче на Постникова да еще на Николая Матвеева. Может, при этом и прояснится кое-что.

Крепко пожав на прощание руку Яблокову, Денис включил магнитофон, внимательно прослушал рассказ старого слесаря о трагических событиях того метельного вечера и, глядя на кассеты магнитофона, подумал:

«Хотя вы в глазах многих святее самого римского папы, боюсь, что придется вам, «работник известный в области и в своей отрасли», все-таки явиться на допрос по повестке. У следствия появились к вам не терпящие отлагательства вопросы…»