Текст книги "Отцовская скрипка в футляре (сборник)"

Автор книги: Иван Сибирцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

Дом Прасковьи Ивановны Чижовой, в котором прошли почти все студенческие годы Тамары Фирсовой, она не просто любила, но поэтизировала и готова была доказывать, что на всей окраинной улице города нет другого дома с такими светлыми окнами, такой причудливой резьбой и такой яркой крышей. Она любила его весной и ранним летом, когда распахнутые оконные створки обстреливали прохожих солнечными зайчиками, в комнату тянулись тугие гроздья черемухи и сирени, наполняли ее таким ароматом, что кружилась голова и клонило в дремоту. Любила осенью, когда затяжные дожди не затеняли ни белизны стен, ни сочной голубизны ставен. Любила зимой, когда над снеговой шапкой на крыше вздрагивали завитки дыма. В комнатах становилось прохладно, но можно закутаться в старый оренбургский платок Прасковьи Ивановны, подсесть поближе к голландке, услышать потрескивание горящих поленьев. По телу разливалась истома, а душа наполнялась отважным спокойствием, какое бывает лишь в безмятежном детстве.

В этом домике студентка факультета иностранных языков местного пединститута, Тамара Фирсова, поселилась вскоре после приемных экзаменов. Не оказалось места в общежитии. А вскоре Тамару навестили родители, учителя начальных классов в районном городке Сосновске, и единодушно определили, что под надзором одинокой и очень доброй Прасковьи Ивановны, дальней их родственницы, их единственная дочь будет надежно защищена от возможного дурного влияния и вообще от всяческих житейских соблазнов.

Старушке подкатывало под восемьдесят, но, несмотря на столь почтенный возраст, она не приседала целый день. Полола грядки у дома, старательно смахивала пыль с небогатой обстановки, хлопотала на кухне, чтобы повкуснее накормить жиличку. Суетилась и частенько напевала: «Капитан, капитан, улыбнитесь! Ведь улыбка – это флаг корабля… Картину про этих самых детей капитана Гранта, – не раз объясняла она Тамаре, – мы смотрели с Витенькой и Катей, школьниками они тогда были».

Фотографии Виктора в необношенной гимнастерке с двумя треугольниками на петлицах и Кати в пилотке и с сумкой медсестры через плечо теперь висели по обе стороны образа Казанской божьей матери в переднем углу залы.

Тамара ночами часто слышала доносившийся оттуда горячий шепот Прасковьи Ивановны: «Упокой, господи, души убиенных воинов Виктора и Катерины…»

О своем благополучии и здравии Прасковья Ивановна никогда не просила небо.

А когда наступало утро, из кухни снова доносилось: «Капитан, капитан, улыбнитесь…»

Прасковья Ивановна ревностно относилась ко всему, что напоминало о минувшей войне. Часами сидела перед маленьким, еще первых выпусков, телевизором, если показывали фильм о войне. Водрузив на нос очки, шевеля губами и шепча наиболее понравившиеся ей слова, читала военные книги.

Тамара была на четвертом курсе, когда в институте организовали коллективный выход в театр на инсценировку романа Бориса Васильева «А зори здесь тихие…» Тамара торжественно объявила Прасковье Ивановне, что приглашает ее в театр.

Представление кончилось. Отшумели аплодисменты, откланялись благодарным зрителям воскресшие из мертвых героини спектакля. Сомкнулись полы тяжелого занавеса, в зрительном зале зажглись люстры. Тамара вывела всхлипывавшую старушку в фойе, усадила на низенький бархатный диванчик и сама устроилась рядом с ней.

Тамара тоже не могла сдержать слез и не заметила, как притушили в фойе свет, как поредела толпа перед гардеробом, в распахнутой двери в зрительный зал было видно, как служители театра в синей униформе бережно натягивали чехлы на новенькие кресла. Тамара думала о трагической судьбе девушек. Думала об этих чудом искусства обретших плоть и кровь незнакомых людях и уголком глаза косилась на Прасковью Ивановну, которая в этот момент, конечно же, оплакивала своих Витю и Катю.

– Девушка плачет, – раздался над головой Тамары бархатистый уверенный голос. – Догадываюсь о причине: жалко Женьку Камелькову?

Тамара подняла лицо. Перед ней стоял высокий черноволосый мужчина и смотрел на нее участливо с едва скрытым любопытством. От ласковой участливости этого незнакомого, но, наверное, такого чуткого человека, от горячего блеска его глаз Тамара заплакала еще сильнее и, не стесняясь его, всхлипывала и шмыгала носом.

– У-у! Целый поток! – заметил он с искренним сочувствием, заслонил своей спиной Тамару от любопытных взглядов и, не то утверждая свое право на такое с ней обращение, не то еще завоевывая это право, достал из своего кармана носовой платок, уверенным движением отца или старшего брата приподнял за подбородок лицо Тамары, приблизил его к себе, бережно обтер слезы.

Потом опустил платок себе в карман, осмотрелся и улыбнулся озорно и щедро, блеснув великолепными зубами:

– Нет, я понимаю, конечно, великая сила искусства, но так надрывать свое юное сердце!.. Оплакиваете навзрыд эту самую Женьку… А она… Вон она, то есть не она, конечно, а артистка Рюмина, которая играла ее, жива и здоровехонька шествует к выходу, И думает, чем кормить на ужин мужа и отпрысков.

К дверям направлялась скромно одетая женщина, и ничто – ни ее утомленное лицо, ни усталая находка – не напоминало об ослепительно красивой, искрометной Женьке Камельковой.

– Бабусе, мне кажется, тоже пора осушить глаза, – уверенно сказал он Прасковье Ивановне.

Прасковья Ивановна тыльной стороной ладони смахнула слезинки и сказала неожиданно для Тамары сварливо:

– Я вам, гражданин, не бабуся. Нет у меня такого внука. Я – Прасковья Ивановна.

– Ах, вот как, – улыбнулся он на ее отповедь. – В таком случае, с вашего позволения, я – Чумаков Федор, сын Иннокентьев. – И, по-прежнему утверждая свое, видимо, бесспорное для него право на покровительство, фамильярное обращение с Тамарой, ласково, но твердо взял ее за локоть и спросил, как у старой знакомой:

– Каким транспортом предпочитаете добираться домой?

– Пойдем на троллейбус, потом пересядем на автобус, – сказала Тамара, напуганная и вместе с тем почему-то обрадованная этим натиском.

– Головоломная рокировка, – непонятно для Тамары сказал он, и продолжал ласково: – Могу предложить четыре служебных колеса. Автобус Таежногорской ПМК. Есть, знаете, такая на свете. Сегодня у нас коллективный выезд на спектакль о героическом прошлом.

Тамара не знала, что такое ПМК. Но в этом странном слове ей чудилось нечто привлекательное и вместе с тем могучее, и она подумала, что этот Чумаков Федор сын Иннокентьев, должно быть, занят очень важным и очень нужным делом, которое умеет делать мастерски, в полную меру своей излучаемой каждым его движением энергии и силы. Тамара подосадовала на заворчавшую Прасковью Ивановну и не посмела протестовать, когда Чумаков властным движением взял ее и Прасковью Ивановну под руки и, подравнивая свой размашистый шаг к мелким шажкам старушки, повлек к гардеробу.

Чумаков заботливо помог подняться в автобус сначала Прасковье Ивановне, потом Тамаре, вошел сам. Тамара сразу почувствовала, что в этом переполненном суматошном автобусе ожидали Чумакова и что он здесь главный, потому что диванчик за спиной шофера был свободным и Чумаков уверенно опустился на него. Потянул за руку 'Тамару, пригласил Прасковью Ивановну.

Прасковья Ивановна церемонно села, и сразу из-за спины Чумакова раздался молодой насмешливый голос:

– Что Федор Иннокентьевич, подобрали себе нового заместителя по общим вопросам или… по лесоповалу?

– Помолчи, Селянин! – оборвал Чумаков. – Уступи лучше девушке место. Прояви раз в жизни джентльменство

– Раз в жизни согласен. Постоянно не обещаю. Ноги затекут стоявши.

С этими словами со второго диванчика поднялся невысокий, должно быть, озорной парень в лохматой шапке, расшаркался перед Тамарой и сказал:

– Прошу, мадемуазель.

Чумаков обернулся к Тамаре, заботливо спросил:

– Вам удобно? Назовите ваш адрес. – Повторил шоферу улицу и номер дома, отвернулся от Тамары и, кажется, забыл о ней.

Дорога до дому Тамаре показалась в тот вечер обидно короткой. Когда настало время прощаться, Чумаков сказал назидательно:

– Не забывайте о театральной условности. Если каждый спектакль воспринимать как реальную жизнь, не хватит сердца и слез.

В этих словах не было никакого откровения, но Тамара была благодарна ему за то, что эти слова он обратил к ней. И едва не надерзила Прасковье Ивановне когда та сказала, глядя вслед удалявшемуся голубому автобусу:

– Ох, и чистохватчик! Положишь палец в рот, отхватит всю руку… Слава богу, хоть в гости не напросился!..

Он не спросил ее имени, не сказал ни одного ласкового слова, лишь успокаивающим жестом отца или старшего брата подняв за подбородок ее лицо, приблизил к своему лицу, как бы внимательно вглядываясь в него, и вытер ей слезы. И права Прасковья Ивановна: он действительно чистохватчик. Тамара не знала точного смысла этого слова, но угадывала в нем что-то недоброжелательное. И, вопреки здравому смыслу, вопреки строгим наставлениям матери о девичьей гордости, чистоте и стыдливости, ждала чуда.

Она поймала себя на том, что стала прислушиваться к шуму автомашин за окнами. Спорила с собою, даже издевалась над своими фантазиями, но все-таки верила, что однажды – почему-то ей казалось, что это будет в солнечный воскресный полдень, – у ворот остановится знакомый голубой автобус, из него выйдет этот загадочный самоуверенный человек. Поднимется на крыльцо, появится в доме, и ее жизнь, неизвестно почему и каким образом, изменится к лучшему, станет такою полной и счастливой, о какой она только читала в хороших книгах…

Был канун нового, 1976 года. Тамаре нездоровилось и она уклонилась от студенческой вечеринки. Было решено встретить Новый год вдвоем с Прасковьей Ивановной.

Была ли тому виной небольшая температура или Тамара за эти месяцы устала ждать чуда и убедила себя, что в ее жизни не предвидится никаких перемен: только она, полусонная, сидела перед телевизором и безучастно следила за мелькавшими на экране силуэтами. Прасковья Ивановна, как бы священнодействуя, накрывала на стол, даже выставила заветную бутылочку домашней настойки.

И шум автомобильного мотора на лице не привлек внимания Тамары: к соседям кто-то, решила она.

Но новогодняя ночь – это действительно ночь чудес. Потому что через минуту кто-то осторожно, как бы просительно, постучал в ставень.

– Кого там бог дает? – удивилась Прасковья Ивановна.

А Тамара, повинуясь вдруг воскресшему предчувствию чуда, уже веря и ликуя, лихорадочно набросила на плечи платок Прасковьи Ивановны, сунула ноги в валенки, и, позабыв о простуде, о температуре, о том, что на дворе студеная декабрьская ночь, ринулась навстречу этому стуку.

Задрожавшими руками Тамара отбросила щеколду, распахнула калитку. Перед калиткой стоял он.

– Ну, здравствуй! С Новым годом. Сумасшедшая! Простынешь, – сказал Чумаков почему-то осевшим голосом и, каким-то шестым чувством ощутив нервный озноб, сотрясавший ее, одним взмахом распахнул свою шубу, бережно привлек к себе Тамару, бережно укутал полами шубы и сказал властно: – Едем!

– Вы, как дед Мороз, – стуча зубами, выдавила Тамара.

– Нет, я еще не волшебник, я только учусь, – серьезно ответил он.

Потом все было суматошно и радостно, как на праздничном карнавале. Испуганный, потом осуждающий, наконец, совсем сердитый взгляд Прасковьи Ивановны, когда они появились в домике, и Тамара, ничего не объясняя, начала лихорадочно одеваться. Торопливо поцеловав ошеломленную старушку, Тамара выскользнула вместе с гостем за дверь.

Мотор «Волги» пел какую то понятную лишь им двоим веселую песню без слов. Мелькали огрузневшие от снега ветки деревьев на бульварах и скверах, разноцветные елки в окнах домов, мелькнула городская огромная переливчато-разноцветная елка, тени человечков у ее подножия. Наверное, это были очень несчастные, очень одинокие люди. Потом замелькали живые елки. Они тянулись к ветровому стеклу, словно засматривали в лицо Тамаре, и она клонила, прятала лицо от их взглядов. А еще на ветровое стекло сыпались осколки разгоравшихся в небе звезд. Тамаре казалось, что они даже постукивают по стеклу, не то просятся к ним в машину, не то предостерегают ее: куда, зачем, с кем?

А он – загадочный, далекий и уже близкий, сидел, как в том стареньком голубом автобусе, казалось, совсем позабыв о Тамаре. Крепко держал в руках рулевое колесо, не отводил глаз от дороги. Тамара вспомнила, как почти полгода мучительно ожидала этого человека и, вопреки всему, верила в его появление. Ей стало знобко и страшно. Она качнулась и доверчиво прислонилась к его чуть дрогнувшему плечу.

«Волга» свернула в распахнутые ворота какой-то дачи. Света в ее окнах не было, но все-таки Тамара определила, что дача большая и очень красивая. Чумаков заботливо запер дверцу машины, твердо взял Тамару под руку, помог взойти на высокое крыльцо. Отпер дверь, щелкнул выключателем: Тамару обдало устоявшимся теплом, и перед нею открылась крутая лестница вверх. Чумаков склонился к лицу Тамары и сказал, наверное, самым ласковым и добрым на свете голосом:

– Ну, еще раз с Новым годом. Как твое имя? Входи, будущая маленькая хозяйка этого большого дома…

Когда Тамара вернулась в домик Прасковьи Ивановны, та внимательно оглядела ее красными от слез глазами, сказала грустно:

– Ох, девка, закружит он тебя до гибели. Двоедушный он, фальшивый. Признался хоть, что женат?

– Да, – чуть слышно сказала Тамара, оправдывая про себя резкость Прасковьи Ивановны тем, что старушке пришлось в одиночестве встречать Новый год, да еще волноваться за нее, за Тамару.

– Вот видишь, – торжествующе подчеркнула Прасковья Ивановна. – И дети, поди-ка?

– Сын десятиклассник. Да только мне это совершенно все равно.

2

Близилась ночь встречи нового, 1977, года. Тамара закончила институт и теперь постоянно жила в той даче, где провели они с Чумаковым самую первую и самую незабываемою ночь. Жила не одна. В крохотной кроватке уже третий месяц спала, плакала, марала пеленки Ксюша. Ксюша Чумакова.

Теперь для Тамары существовали два звука, которые она, как локатор, улавливала издалека: голос Ксюши и шум мотора автомашины Федора Иннокентьевича.

Чумаков тогда вошел раскрасневшийся, возбужденный. Тамару обдало сладким морозным воздухом, запахом загородного девственного снега.

– Осторожнее, Федор Иннокентьевич, – сказала Тамара. – Ксюше будет холодно. – Она поймала себя на официальном обращении к нему, с горечью и удивлением подумала о том, что за год так и не привыкла, не посмела называть его на «ты» и просто Федором.

А в самые святые, самые потаенные их минуты, целуя его в жаркой темноте, она горячо шептала: «Мой Федор, сын Иннокентьев…»

– Ничего, пусть закаляется, – весело сказал Чумаков, подкинул дочку к потолку и торжественно возвестил:

– Отныне вы, Тамара Владимировна, и эта вот, значит, Ксения Федоровна Чумакова – полноправные хозяйки этого терема и прилегающей усадьбы. – Он положил Ксюшу в кроватку, жестом фокусника извлек из кармана пачку документов, протянул Тамаре, стал деловито объяснять: – Вдова профессора Горлышкина наконец то рассталась с фамильным владением. – Обвел торжествующим взглядом стены комнаты и тоном завзятого игрока азартно признался: – А ты еще не решалась оформить доверенность на совершение этой сделки. Договор мы составили, как многие умные люди. Поставили в нем цену – десять тысяч. Фактически старушка получила пятнадцать. Сэкономили полторы сотни на госпошлине. Ксюшке на игрушки. А если уж положа руку на сердце, стоит эта дачка все двадцать. Убедил я бабушку, что износ строения большой, что нуждается дом в срочном капитальном ремонте…

– Но ведь она вдова вашего, вы же сами говорили, старого приятеля? – напомнила Тамара.

– Э, Томик, – весело воскликнул Чумаков, – книжные томики царят в твоей хорошенькой головке. А жизнь – штука жестокая, беспощадная. Как кость обгложет дочиста. В ней без комбинаций и компромиссов не проживешь. Давай-ка условимся: я буду противостоять эксцессам естественного отбора, вести борьбу за существование, ты – растить мою дочку. И не бери в голову, почему купчая оформлена на тебя. В моем деле много риска. Вдруг да рухнет на голову какая-нибудь лесина. У нас вон березу у самого поселка молнией опалило. То и диво, что не подоблачную сосну, а присадистую березу. Поэтому в полном сознании суровых жизненных реальностей я хочу, если и меня молнией, то чтобы моему так называемому законному семейству – никакого наследства… Ну, не хмурься, они тоже не обижены. И знаешь, с соседями о том, что у дачи переменилась хозяйка, не пускайся в откровенности…

3

Лето 1978 года было самым памятным в их жизни. Ксюшу отвезли к бабушке на домашнее молоко. А Тамара с Федором Иннокентьевичем улетели на Рижское взморье. Сняли комнатку в чистеньком домике стариков латышей. С утра, набрав в саду в кулек клубники, отправлялись к морю.

Погода стояла отличная, и они часами нежились на горячих дюнах, а потом, взявшись за руки, медленно брели у берега по песчаному дну такого ласкового моря.

Единственным, что тревожило Тамару, была расточительность Федора Иннокентьевича. К двухлетию Ксюши он обычным жестом фокусника извлек из кармана и выложил две коробочки:

– Это тебе за дочь, Тома, – сказал Чумаков и торжественно открыл коробочки.

Тамара ахнула. В одной сверкали бриллиантовые серьги, в другой – золотое кольцо с бриллиантом.

– Но это, наверное, стоит уйму денег, – испуганно сказала Тамара.

– А почему ты думаешь, что у меня нет этой уймы? Как говорили раньше: слава богу, при должности. Как добавят теперь: слава богу, при зарплате, при премиях и прочих поощрениях…

На Рижском взморье, в Юрмале, Чумаков старательно приучал Тамару к тому, что уважающий себя человек на отдыхе должен обедать только в ресторане. Причем по самому изысканному меню.

В один из пасмурных вечеров Тамара с Федором Иннокентьевичем, которому, как давнему и дорогому знакомому, почтительно поклонились и швейцар у входа, и старик гардеробщик, и величественный, как иноземный посол, метрдотель, минуя длинную очередь у входной двери, вошли в переполненный зал и проследовали к столику с табличкой «занято».

Чумаков утвердился на стуле, обвел взглядом зал и вдруг подтолкнул под локоть Тамару:

– Посмотри, вон туда, налево. Мне кажется, наглядный урок истинных и мнимых жизненных ценностей.

За столиком, куда указал Чумаков, сидел немолодой человек с усталым лицом.

– Ты видишь, Тома, что у него на груди?

– Конечно. «Золотая Звезда» Но что тут особенного?…

– А то, – незнакомо жестко процедил Чумаков, – что этот Герой Труда, как ты видишь, потребляет комплексный обед. – И, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, переключился на подошедшего к ним официанта, медленно перелистывал меню, придирчиво выспрашивал о вкусовых качествах и особенностях приготовления блюд, потом стал заказывать, как бы специально выбирая самые дорогие, самые экзотические. С редкой эрудицией гурмана наставлял, что надобно подольше подержать на вертеле, что подать полусырым, что пощедрее сдобрить уксусом и специями. И уже совсем ошеломил Тамару, когда потребовал от угодливо кивавшего официанта доставить порцию устриц.

– Не всегда в наличии, – уклончиво прокинул официант.

– Найти! Доставить из Франции! – подмигнул официанту Чумаков. – Доставку оплатим.

Проводив взглядом рысцой удалявшегося на кухню официанта, Чумаков налил большую рюмку водки, залпом выпил ее, густо намазал ломтик хлеба горчицей, жадно затолкал его в рот, зажмурился, прожевал и сказал не столько Тамаре, сколько самому себе:

– Вот так. В кавалерах «Золотой Звезды» мы покуда не состоим… Хотя, может, и сподобимся… Еще парочка таких ЛЭП, как Таежногорская, и, чем черт не шутит, заблестит, засверкает… Но пока находим свою дорогу без звезд. И, прямо скажем, живем вкуснее некоторых звездоносцев. – И вдруг возмущенно посмотрел в сторону Героя, словно тот сорвал с лацкана модного пиджака Чумакова эту «Золотую Звезду».

Перед людьми с «Золотыми Звездами» на груди Тамара со школьных лет испытывала благоговение и потому спросила испуганно и, пожалуй, с осуждением:

– Что с вами, Федор Иннокентьевич?! Что вы напустились на неизвестного вам человека. Ведь он совершил подвиг…

– Наверное, совершил, – покладисто сказал Чумаков. – И получил в награду чисто моральное удовлетворение.

Тамара с испугом взглянула на него. Впервые в их безоблачной жизни он говорил такие странные, такие чудовищные слова. Наверное, потому, что в обед выпил больше обычного и вот опять наполнил рюмку.

– Ах, вы о деньгах, – разочарованно сказала Тамара и даже осмелилась отодвинуть от него рюмку. – У нас в доме всегда был скромный достаток. Мои родители не боготворили деньги.

– И совершенно напрасно, – веско изрек Чумаков и с силой придвинул к себе рюмку. Выпил, аппетитно закусил, протер салфеткой губы, закурил, сел поудобнее. Тамара знала: такая расслабленная поза свидетельствовала о желании завести обстоятельный разговор.

– Ты знаешь, Тома, – начал Чумаков, – как я люблю тебя и Ксюшу. Я молодею рядом с тобой, расслабляюсь от перегрузок. И потому ведем мы себя, как новобрачные в пору медового месяца. Я ни разу не говорил с тобой серьезно…

Он еще ничего не сказал, но Тамаре вдруг стало страшно. Страшно было услышать то, что собирался сказать Федор Иннокентьевич, и страшно было не узнать об этом. И Тамара с женской хитростью попробовала сманеврировать:

– А что тут, собственно, знать, Федор Иннокентьевич? Ваша жизнь три года проходит у меня на глазах – опоры электропередач, заседания, поощрения, ваши триумфы.

– Все правильно, – сумрачно усмехнулся Чумаков. – И опоры, и заседания. Но что, по-твоему, главное для человека?

– Любимое дело, любимая семья, – уверенно сказала Тамара.

– Конечно. И все-таки, я думаю, главное – две вещи, два качества. Когда у тебя все в подчинении, все боятся тебя, и когда ты можешь все купить!..

– Но разве это хорошо, когда все боятся?

– Да не в этом смысле, Тома, – поморщился Чумаков. – Я говорю о власти, о диапазоне, влиянии, о роли данного человека среди прочих индивидуумов. – Он опять опорожнил рюмку и заговорил, приглушая голос: – Я никогда не беседовал с тобой об этом. И ни с кем не беседовал. Потому что люди – человеки, они ведь разные. Они улыбаются тебе в лицо, а за пазухой держат камень. И только поскользнись… – Он взмахнул рукой, как бы хватаясь рукой за что-то при падении. – А тебе скажу, потому что верю: любишь, значит, поймешь, не осудишь и не продашь… Сейчас мне сорок. Ты знаешь, мои служебные дела, – он суеверно постучал пальцами по столу, – идут неплохо. Не думай, что пьяная похвальба, я вполне допускаю, что лет через двадцать могу скакнуть аж в министры. Хочу ли я этого? Не стану кривить душой: хочу! И власть, и почет, сама понимаешь… А вот буду ли я счастлив эти двадцать лет, пока, обламывая ногти, стану карабкаться по служебным ступенькам, – это большой вопрос. За эти двадцать лет, чтобы не просто сносно существовать, а гордиться собой, счастливым себя чувствовать и тебя видеть счастливой, мне ой как много надобно! И тут я, при всем почтении к твоим старикам, согласиться с их бессеребничеством не могу никак. Может быть, потому, что запомнил с самого раннего моего детства от многомудрой тети Шуры… Я рассказывал тебе: после гибели родителей переслали слушатели последнего концерта отца старинную скрипку в футляре с надписью. Повертела ее тетка, повертела в руках, поцокала языком, потом говорит: «Дорогая, должно быть, вещь. Только без надобности она. За нее на Тищинском рынке ведро картошки разве что дадут». И лежит эта скрипка с тех пор в уголках шифоньеров, пылится футляр, темнеют буквы на металлической накладке, бесполезная вещь. Я так и не вышел в Паганини и, наверное, к лучшему… Так вот, эта тетя Шура вернется, бывало, из своего распределителя для научных работников, осушит маленькую с устатку и пустится в философию: «Ты, говорит, запомни, Федька, главное в жизни – сытный да смачный кусок. Вот в распреде у нас стоит перед твоим прилавком будь он там хоть сам профессор, хоть самый заслуженный, хоть кто. А я, неграмотная баба, у весов. Вешаю тому профессору, допустим, печенку. И если я ему по доброте своей лишние полкило отвалю, он и улыбнется мне, и Александрой Фоминишной повеличает, и шляпу вежливенько снимает, и поклонится своей лысой умной головой, и спасибо семь раз скажет. – Чумаков снова потянулся к рюмке, но передумал и продолжил с пугающей Тамару обнаженностью: – Ладно, ладно, Тома, не морщись. Чувствую, коробит тебя. Меня по мальчишеской наивности тоже коробило. А тут еще разные школьные прописи: «Бедность – не порок», «Не в деньгах счастье». Вот я подумал, подумал, когда мурцовки хватил, своими руками стал зарабатывать копейку, и понял, почему «люди гибнут за металл».

Медленно пуская к потолку колечки сигаретного дыма, он продолжал говорить. И Тамаре сделалось страшно, поняла: говорит о сокровенном, а главное, как по писаному… Значит, давно это выстрадал, обдумал, принял…

– Ты знаешь, конечно, в годы гражданской войны и вскоре после нее, когда миллионам горячих голов казалось, что остался один лишь шаг до мировой революции, многие грозились отправить деньги в небытие. Но вот за нашими плечами больше шести десятилетий после тех огненных лет, а деньги не только не сгинули в тумане истории, но, сумею уверить тебя, обретают новую силу. Нет, конечно, в нашей действительности даже самые большие деньги не дают права положить себе в карман завод, рудник или строительную фирму вроде моей. Но и прошло безвозвратно время бессмертного подпольного миллионера Корейки в холщовых портках, который страшился свою любимую пригласить в ресторан. Нынешние Корейки покупают на имя двоюродного дяди своей троюродной сестры палаццо на берегу Черного или вот этого благословенного Балтийского моря, осыпают избранниц драгоценностями, ставят у своего подъезда на круглосуточное дежурство такси, а то и держат в собственном гараже «Мерседес» или «Шевроле». Заказывают в ресторанах заморские яства… – Он замолк, принимая из рук подобострастно улыбавшегося официанта блюдо, на котором на диковинных листьях лежали никогда не виданные Тамарой устрицы.

– И что же, так до бесконечности? – убито сказала Тамара, отстраняя от себя блюдо с устрицами.

– Как повезет… – ответил Чумаков. – Пока какой-нибудь бдительный инспектор ОБХСС не заинтересуется размерами и источниками доходов этих современных Кореек. А пока не заинтересуются, этим Корейкам, теперь их называют денежными или даже деловыми людьми, им, в общем-то, принадлежит жизнь: номера-люкс в лучших отелях, каюты-люкс в океанских лайнерах, любовь самых красивых женщин…

Тамара с трудом преодолевала мучительное желание встать и уйти: так страшен был ей сейчас обнажившийся вдруг Чумаков, и впервые кольнула стыдная мысль: а не купил ли он ее любовь, пусть не ценою палаццо в Сочи, а всего лишь дачей в Сибири и этими драгоценностями, которых она до сих пор стеснялась и надевала лишь по его настоянию.

Но она тут же заспорила с собой: разве Федор Иннокентьевич покупал ее чувство? Она сама, ослепленная влюбленностью, очертя голову, не зная даже, кто он, кинулась ему на шею. И все-таки Тамара сказала обиженно:

– Что же, Федор Иннокентьевич, по-вашему, всюду одни эти пресловутые Корейки? Вы-то ведь не Корейко?

– Да, не Корейко, – твердо и вместе с тем с сожалением сказал Чумаков. – Я только хочу открыть тебе глаза на то, что в нашей жизни всюду, в этом зале тоже, – он обвел руками переполненный ресторанный зал, – существуют две категории людей: деловые люди, о которых я тебе говорил, и люди, которые в душе молятся деньгам, страстно жаждут обладать ими, но по лености, тупости, трусости не умеют их делать. Смертно завидуют деловым людям, но всюду громко проклинают их и клянутся в своем бескорыстии. Эти никчемные неудачники изловчаются жить на умеренную зарплату, обуздывают свои потребности, но каждую ночь перед засыпанием страстно вожделеют: угадать шесть номеров в очередном тираже «Спортлото», а наутро, наспех выпив стакан кефира, снова заводят гимны бескорыстию… Я не верую в непорочную честность. Деньги решают все…

Заметив протестующее движение Тамары, он накрыл своею рукой ее лежавшую на столе руку и сказал:

– Я часто вспоминаю Алексея из «Оптимистической трагедии». Помнишь, он делится с Комиссаром опасениями в том смысле, чтобы не поскользнуться нам на понятии «мое». Ну, что-то вроде – моя баба, моя гармонь, моя вобла… К сожалению, поскользнулись. И долго еще, наверное, будем скользить. Пока не научимся быть не деловыми людьми, а людьми дела, действительно рачительными хозяевами… – с печальной усмешкой закончил он.

Ночь после этого ужина у Тамары была бессонной. Сон на короткие минуты навещал ее, и тогда, как пушкинская Татьяна своего Онегина, видела Тамара перед собой Чумакова, но у него не было привычного лица. На его плечах была голова неведомого доисторического зверя. Зверь шарил в пустоте длинными когтистыми лапами и рычал: «Мое». Тамара вздрагивала и просыпалась. А наутро ее ожидало новое тяжелое испытание.

Чумаков в углу комнаты тщательно брился перед настенным зеркалом. Тамара в легоньком сарафанчике, прижимая ладони к вискам, слонялась по веранде. Вдруг настойчиво застучали в дверь. Чумаков, решив, что кто-то из квартирных хозяев, не поворачивая головы, отозвался: «Войдите!»

– Так вот ты где, Федя. Насилу разыскала тебя, – прозвучал у него за спиной голос такой знакомый ему, что он вздрогнул, уронил бритву на туалетный столик.

Перед ним стояла Маргарита Игнатьевна, законная и единственная, как писал он в своих анкетах, жена Чумакова.

Когда-то она была красива. Сейчас же стояла перед ним поблекшая сорокалетняя женщина с утомленным лицом, выжидательно и удивленно смотрела то на него, то на электробритву, надрывающуюся в надсадном жужжании.

– О, Маргоша! – наконец выдавил из себя Чумаков. И в радостном порыве руки к ней простер и взял ее за плечи.

Тамара не слышала их разговора, но через стекло веранды видела каждое их движение и угадывала каждое их слово. Впервые за годы отношений с Чумаковым Тамаре стало так больно и стыдно за эти отношения, за свое нестерпимо фальшивое положение на даче Чумакова, на этой веранде. С трудом переступая ногами, Тамара с пылающим лицом шагнула в комнату.

Чумаков воровато смахнул свои руки с плеч жены и сказал первое, что пришло ему в голову:

– Хозяйская дочь Вия.

В это мгновение Тамара постигла глубинный смысл выражения «провалиться сквозь землю». Она готова была провалиться в тартарары, только не покрывать его постыдную ложь. Потому шагнув к Маргарите Игнатьевне, протянула ей свою дрогнувшую руку и сказала твердо: