355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иван Сибирцев » Отцовская скрипка в футляре (сборник) » Текст книги (страница 1)
Отцовская скрипка в футляре (сборник)
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 04:35

Текст книги "Отцовская скрипка в футляре (сборник)"


Автор книги: Иван Сибирцев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Иван Сибирцев
ОТЦОВСКАЯ СКРИПКА В ФУТЛЯРЕ (сборник)

ЗОЛОТАЯ ЦЕПОЧКА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1

Слоистое небо цеплялось за спицы телевизионных антенн. Старенькая церковка накренилась в косых дождевых струйках, и почернелые купола провисли меж ветками мокрых деревьев.

– Первое июня… Начало лета, – с усмешкой сказал Федорин и отвернулся от затянутого потеками окна.

Он взял со стола монументальный, как Библия, «Справочник образцов иностранной валюты». Медленно перекидывал плотные страницы. Вспыхивали и угасали зеленоватые американские доллары, радужные британские фунты, сизые, как сукно солдатских мундиров, западногерманские марки, оранжевые мексиканские песо, японские йены. Мелькали профили и фасы здравствующих и почивших королей, президентов и полководцев…

Федорин перекидывал страницы, но видел не иноземные банкноты. Кажется, с каждой наклейки смотрело на него не по годам одутловатое лицо Валентина Игумнова. Судя по его повадкам, в игумновских тайниках покоится немало из того, что собрано в этом альбоме. Федорину не миновать заглянуть в эти тайники. Но это завтра. Может быть, послезавтра… А сегодня снова до глубокой ночи колесить по Москве. Приказано изобличить, задержать Игумнова, завершить дознание и передать дело следователю. А что передашь, если Игумнов залег у себя на квартире, как медведь в берлоге, и всех его поставщиков и покупателей ровно бы смыло этим нескончаемым дождем.

«А без твоих коммерческих связей, – глядя на фотографию Игумнова, мрачно сказал Федорин, – ты, Валентин Николаевич, голый. И мне ты, попросту говоря, не нужен. Если брать тебя таким, то через трое суток тебе принесут извинения за незаконный арест, а мне соответственно выговор в приказе. И поделом. Моя уверенность в том, что ты матерый валютчик, для следствия и суда не имеет значения. И чтобы все у нас с тобой было по закону, надо, чтобы ты сам вышел из укрытия и привел меня к своим клиентам».

А дождевая хлябь за окном слезилась так тоскливо, разом на плечи навалились усталостью три полубессонных ночи в ожидании выхода Игумнова на сделку, и Федорин расслабленно откинулся на спинку стула, распустил узелок галстука, расстегнул воротник сорочки:

«Эх, жизнь инспекторская! Другу не пожелаешь, а недругу не расскажешь…».

В дверь постучали. Вежливо, но твердо.

– Войдите, – ответил Федорин. И одним движением застегнул воротник, подтянул галстук.

Вошла миловидная девушка.

– А, Наташа! Что, какой-нибудь экстраконцерт, товарищ культорг? К сожалению, не могу даже на экстра-ультра. Горю синим огнем с одним типом. И прокурор по надзору дровишек подкидывает в огонь…

Наташа без улыбки взглянула на него и сказала растерянно:

– Товарищ старший лейтенант, он умер…

– Кто? – Федорин настороженно смотрел на девушку. – О ком вы, товарищ старший сержант?

– Посетитель к вам. Мне, говорит, надо к товарищу Федорину, который занимается золотом. Подал мне паспорт. Только я собралась вам позвонить, чтобы получить разрешение, а он вдруг откачнулся от окошечка и вроде бы приседает. Посетители его газетками обмахивают, щупают пульс. Потом слышу: «Все, умер». Я сразу же к вам. Вот его паспорт…

– Никандров Иван Северьянович, – читал Федорин. – Родился в Москве 27 марта 1890 года. Прописан: Восьмой проезд Марьиной рощи, дом номер…

С фотографии на Федорина глядело круглое добродушное лицо: массивный, с глубокими залысинами лоб, волнистые волосы, слегка тронутые сединой. Таким был Никандров двадцать лет назад, когда получал паспорт…

– Я не знаю этого человека и никогда не слышал о нем. Странно, зачем ему понадобился именно я?

Федорин совсем было хотел возвратить паспорт Наташе да предложить ей отправить покойного в морг и связаться с участковым, чтобы тот сообщил близким Никандрова о его скоропостижной смерти. Но взгляд Эдуарда задержался на окне, по которому скользили дождевые потеки, и, сунув паспорт себе в карман, он проговорил:

– Надо взглянуть на него. На девятом десятке, да еще в такую непогодь, человек не отправится к нам по пустякам с Восьмого проезда Марьиной рощи.

2

– Где вы ходите, Эдуард Борисович? – сердито встретил Федорина майор Коробов. – Звоню, понимаешь, звоню, спрашиваю: где Федорин? Говорят, поехал в морг. В конце концов мы же не уголовный розыск, чтобы заниматься всем этим… – Он осуждающе покачал головой, но спросил с любопытством: – Ну, что там стряслось с ним? Установили причину смерти?

– Причина распространенная. Обширный инфаркт миокарда.

– Вот именно, распространенная… – Коробов вздохнул и, морщась, растер ладонью себе грудь. – Впрочем, естественно. Ему за восемьдесят…

Федорин кивнул. Он отчетливо представил лежавшего на скамье у бюро пропусков маленького старичка. Руки, сложенные на груди, были крупными, с широкими ладонями и длинными, наверное, очень чуткими и нервными пальцами музыканта или художника.

– Да, Алексей Иванович, ему за восемьдесят, – подтвердил Федорин. – Это обстоятельство и заставило меня отнестись, так сказать, со всей серьезностью. В таком возрасте человек за здорово живешь не двинется через всю Москву. И почему именно ко мне? Откуда вообще ему известно, что Федорин «занимается золотом»? Не настораживает, а?

Коробов неуверенно пожал плечами:

– Было при нем что-нибудь интересное?

– Было. – Федорин достал из кармана и положил на стол Коробову старинный бумажник с монограммой. – Это его бумажник. В нем деньги. Около шести рублей. Фотография с надписью старинной вязью. «Краснокаменск. 1910-й год». На ней два господина средних лет в строгих сюртуках. И еще вырезка из газеты «Известия» за 24 мая этого года…

– Указ о награждении орденом профессора Каширина Вячеслава Ивановича в связи с семидесятипятилетием и за заслуги в золотодобывающей промышленности. – Федорин вопросительно посмотрел на Коробова и продолжал задумчиво: – С этими вещами он отправился ко мне. А ведь к нам чаще всего идут с бедой…

– Иногда и с повинной… – проворчал Коробов.

– Опять же любопытно. Не шел, не шел. И вдруг в восемьдесят с лишком…

3

На стук Федорина калитку распахнула сухонькая опрятная старушка. Она с испугом осмотрела пришельца, привстала на цыпочки, метнула взгляд за плечо Эдуарда, на стоявшую у ворот автомашину, с трудом перевела дух и спросила:

– Вы откуда?

– Из милиции.

– А Иван Северьянович?

– Вы его жена? – чуть помедлив, спросил Федорин.

– Свояченица я ему, – упавшим голосом отвечала она. – Максимова я, Пелагея Петровна. Покойной его жены, Клавдии Петровны, родная сестра. – Умолкла и, уже постигнув то, о чем пока не решался сказать Федорин, повторила тихонько: – Ну, а Иван-то Северьянович?…

– Иван Северьянович сегодня утром скоропостижно скончался возле нашего бюро пропусков, – в тон ей печально сказал Федорин и предупредительно взял старушку под руку.

Шуршали по дорожке шаткие шаги Пелагеи Петровны, ветки шиповника цеплялись за ее платье. Она присела на ступеньку крылечка и, уткнув лицо в ладони, стала раскачиваться, будто силясь смахнуть с себя тяжесть,

– Эх, Иван Северьянович, Иван Северьянович… Все там будем, а все одно горько. Чужие люди глаза тебе закрыли. В твои ли годы по казенным домам ходить и доказывать правду-кривду. Вот и вывелся Никандровский род. Совесть все мучила старика, что на тридцать лет пережил единственного сыночка. А в чем его вина, коли Сереженька наш в двадцать пять годков сложил головушку под Ржевом за Отечество…

Федорин сознавал, что должен сказать что-то в утешение старушке, но не находил слов, равных ее скорби. Грустно и виновато смотрел он мимо Пелагеи Петровны.

Наличники тщательно промытых окон поблескивали свежей голубой краской. Под стрехой дровяника галдели воробьи. В кадушке под водосточной трубой дремала ряска. Ветки старой яблони клонились к низенькой, врытой в землю скамейке.

«Наверное, Никандров любил сиживать здесь в тишине», – подумал Федорин. Опустевшая скамейка, распростертая над ней корявая яблоня, поникшая в скорби старушка – все это резануло Федорина по сердцу. И не было больше сомнений: Никандров шел на Петровку не с повинной, не с предсмертным раскаянием. Старый дом с голубыми наличниками посетила большая беда.

Пелагея Петровна всхлипнула и, словно бы разом выплакав свое горе, подняла на Федорина глаза, сказала:

– Пойти, видно, одежку взять Северьяновичу. Давно в комоде припасена к судному часу. Обмыть да домой забрать пора хозяина, – она сокрушенно покачала головой. – С плохой ты вестью явился. Как хоть звать-то тебя?

– Федорин Эдуард Борисович. Старший лейтенант милиции.

– Федорин?! – ахнула Пелагея Петровна и проворно поднялась со ступенек. – Стало быть, это ты наезжал к нам прошедшей ночью. А утром сегодня повестку прислал Ивану Северьяновичу с этим… с Мамедовым.

– Я?! Прошедшей ночью? С каким еще Мамедовым? Какую повестку?

– Кто же, как не ты? – Пелагея Петровна подступила к нему и, заслонясь ладонью от солнца, стала всматриваться ему в лицо. – Вроде бы и впрямь не похож. Только ведь темно было. А Иван Северьянович сказывал мне: мол, лейтенант Федорин наезжал с Петровки. Иван-то Северьянович сильно был обнадеженный им. Оттого и заторопился с утра, чтобы обсказать, о чем позабыл в первый раз…

ГЛАВА ВТОРАЯ
1

Майор Анатолий Зубцов уже второй год работал в одном из центральных управлений министерства внутренних дел, а все не мог позабыть тесно заставленную столами комнатку на Петровке, чаепития в полночь, ночевки «валетом» на краешке затертого кожаного дивана и тревожный голос жены в телефонной трубке:

– Толя, это какой-то кошмар. Третью ночь ты не появляешься дома.

Как объяснить Нине, что валютчики не согласовывают с ним, с Зубцовым, график своих операций, а брать их полагается «тепленькими», в момент сделки, что для офицера милиции равно важны и быстрота реакции, и умение терпеливо ждать. Как объяснишь все это жене, если в разговорах с нею даже слово «валютчик» под строжайшим запретом.

Анатолий Зубцов получил повышение и простился с Петровкой. Теперь он чаще, чем прежде, бывал дома. Он заметно располнел, пухлощекое добродушное лицо округлилось. Только солидности манер не прибавила ему новая должность. А если совсем честно перед собой, то…

Читая сводки, отчеты и рапорты вверенных теперь его попечению отделов в областных управлениях, он не без зависти думал: эх, живут же люди, делают дела… И снова видел себя прежним молодым капитаном. На Петровке все было сложнее и проще. Ты и твой противник. Сила на силу, хитрость на хитрость, интеллект на интеллект, жизненный принцип на жизненный принцип…

2

Бесшумно открылась дверь, и, слегка сутулясь, вошел Эдуард Федорин.

Анатолий обрадованно поднялся навстречу гостю: показалось, сама незабвенная Петровка с ее беззлобными розыгрышами, холостяцким бытом и крепким мужским братством шагнула к нему в кабинет.

Зубцов растроганно смотрел на товарища и вспоминал, как лет пять назад начальник отдела привел к нему тощего долговязого паренька с оттопыренными ушами и прической под Жерара Филиппа.

– Вот тебе, Анатолий Владимирович, новый помощник Эдуард Федорин.

Позднее они выяснили, что в ту минуту крайне не понравились друг другу.

Зубцов скептически оглядывал Федорина – нервное лицо, тонкие белые пальцы – и тоскливо думал: «Как говорится, сжалилась судьба, ниспослала помощничка. Если доведется буйного валютчика брать, помощника надо подстраховывать прежде, на такого дунь – сразу рассыплется».

Федорин тоже озадаченно взирал на Зубцова: ну и начальник у него… Ни ростом не вышел, ни внушительностью вида… В глазах, как ни всматривайся, не угадаешь ничего, кроме усмешки.

– Откуда прибыл, Эдик? – ласково спросил Зубцов и вздохнул горестно.

– Коренной москвич, – ответил Федорин и тоже печально вздохнул.

– И то хлеб. Хоть Москву изучать не надо. А родители чем заняты?

– Музыканты в Большом театре. Отец – виолончелист, мать – пианистка. Прадед и дед по отцу тоже были виолончелистами… – ответил Федорин небрежно и покраснел.

«Наверное, дома выдержал изрядную бурю, когда объявил родителям, что намерен поступать в милиционеры», – посочувствовал Зубцов и спросил участливей:

– А ты что же не в артисты? Или слух подкачал?

– Нет, слух, говорят, отличный. А сюда… Потому, что просто терпеть не могу разных подонков.

– Чувство, конечно, благородное. – Зубцов вдруг поверил: он сработается с этим неженкой. Покосился на ослепительные пуговицы новенького кителя и звездочки на лейтенантских погонах Федорина, подумал: «После выпускного бала, должно быть, и спит в мундире. Намозолил глаза соседям за пять кварталов от дома».

– А формочку свою, Эдик, отдай маме.

– У меня есть жена.

– Блестяще, – Зубцов усмехнулся и сразу же помрачнел: – Только наши жены, как бы тебе это сказать, тоже должны разделять наше отношение к подонкам. Без такого единомыслия… – Зубцов умолк, махнул рукой. – Без единомыслия, словом, они будут не очень счастливы со своими принципиальными мужьями. – Зубцов опять умолк и решительно заключил: – Так что формочку, Эдик, отдай жене. Пусть пересыплет ее нафталином. Формочка тебе потребуется для дежурств да еще для парадов… Но парады редки, а работа, Эдик, у нас семьсот тридцать дней в году. А что ты умеешь, Эдик?

– Теоретически – многое. Практически… Не знаю…

Эдик поскромничал. Практически он не умел почти ничего. Довольно скоро Зубцова пригласило начальство:

– Ошиблись мы в Федорине, отчислять его надо. Романтика товарища привела. Здесь не игра в казаки-разбойники.

– В сыщики-разбойники, – ввернул Зубцов. – А сыщиком-профессионалом нельзя стать за несколько недель. Но года через два – три этот интеллигентный юноша оправдает наше долготерпение…

– Шутить изволите, Анатолий Владимирович. Года два – три. А раскрываемость? Ведь у твоего перспективного Эдика раскрываемости пока никакой.

– Придется, значит, мне поднатужиться и за себя, и за него. Другого помощника мне не надо.

…Сейчас Зубцов с улыбкой обошел Федорина и заметил с нескрываемым удовольствием:

– Ох, да и массивным ты стал, Эдик, солидным. Честное слово, позировать впору для плаката: моя милиция меня бережет…

– Где уж нам, – в тон ему возразил Федорин. – Вот ты действительно соответствуешь по фактуре. На одном диванчике с тобой, пожалуй, не поместишься…

– Ага, полнею, – меланхолично признался Зубцов. – Не то бумаги, не то годы. А ты, говорят, на Игумнова вышел самостоятельно?

– Говорят… – Федорин кивнул с напускным равнодушием. И спросил озабоченно: – Ты никогда не слыхал о ювелире Никандрове Иване Северьяновиче?

– Никандров? Никандров? – Зубцов прошелся по кабинету и уверенно сказал: – Нет, не встречался никогда.

– И не должен встречаться, – с облегчением подтвердил Федорин. – Его коллеги, ювелиры, говорят о нем как о честнейшем человеке и большом искуснике.

– А дома у него что узнал? – спросил Зубцов как о разумеющемся само собой.

Федорин рассказывал, и лицо Зубцова становилось все более озабоченным.

– Вот что, Эдик, – прервал друга Зубцов. – Это тот случай, когда надо немедленно ставить в известность начальника нашего отдела.

3

Подполковник Орехов встретил Федорина шутливо:

– С чем пожаловал, Эдуард Борисович? С реляцией или за подмогой?

Эдуард Федорин не умел докладывать бесстрастно и скупо. Однако суховатый, даже педантичный Орехов, более всего ценивший в рапортах подчиненных точность и краткость, ни разу не перебил его.

…В домике на Восьмом проезде Марьиной рощи Иван Северьянович Никандров поселился с женой и сыном лет сорок назад, вскоре после смерти своего отца, Северьяна Акимовича, известного до революции золотых дел мастера и ювелира.

Никандров-старший не утаил от Советской власти редкостного своего мастерства и не оставил сыну в наследство ни бриллиантов в стенке скворечника, ни золотых червонцев в чердачных стропилах. Не оставил ничего, кроме фамильной профессии да отцовского напутствия:

– Давно замечено, что золото – не мед, да и к губам липнет, и к рукам льнет… Так вот, Иван, намотай себе на ус: ты – государственный служащий! И чтобы никогда ни единой пылинки – слышишь, ни единой! – ни к рукам, ни к губам! Беги от тех малоумов, что жужжат: мол, с трудов праведных не наживешь хором каменных. Счастье жизни не в хоромах и прочем, а в чистой совести и спокойствии души…

На пенсию Иван Северьянович вышел, когда ему уже перевалило за семьдесят. С тех пор из дому отлучался не часто, но в годовщины смерти отца, своей рано умершей жены и погибшего на фронте сына непременно выстаивал панихиды в кладбищенской церкви.

Хлопоты по хозяйству взяла на себя вдовая свояченица Никандрова, Пелагея Петровна. Иван Северьянович в теплые дни часами сидел на скамье под яблоней, перебирал в памяти минувшие годы и давно ушедших из его жизни людей. А когда ударяла стужа, дремал в старинном, с высокой спинкой кресле подле жарко натопленной голландки.

Последнее майское утро задалось непогожим. С ночи зарядил дождь. Озябшие воробьи нахохлились, притулились под стрехой дровяника. Расцветшие яблони постанывали на ветру.

Пелагея Петровна видела из кухни, как стоял Иван Северьянович у окна и покачивал головой, сокрушался над бедой яблонь. Потом сел в кресло и взял газету. Но не прошло и получаса, как газета шлепнулась на пол, а Иван Северьянович стал легонько похрапывать.

И вдруг задребезжал молчавший целыми днями звонок у калитки. Пелагея Петровна сердито зашикала, замахала руками и покосилась испуганно на дверь, за которой дремал Иван Северьянович. Но оттуда уже послышалось его невнятное спросонок бормотание:

– Примерещилось никак? Сон тяжелый, должно быть. Кефир нынче был жирноват.

Звонок повторился. Требовательнее, громче.

– Пелагеюшка! – окликнул Никандров удивленно. – Узнай, голубушка, кто там.

Пелагея Петровна накинула на плечи стеганку, выбежала во двор и, обходя разлившиеся лужи, засеменила к воротам.

Зябко подняв воротник плаща, надвинув шляпу на густые, в крупных дождевых каплях брови, у калитки нетерпеливо топтался рослый осанистый мужчина.

При виде Пелагеи Петровны в его больших, казалось, лишенных белков, глазах промелькнуло неудовольствие, но тотчас же тугие глянцевито-шафрановые щеки дрогнули, яркие губы разошлись в широкой улыбке. Он галантно приподнял шляпу и сказал:

– Мне нужен ювелир Никандров.

Пелагея Петровна было уже совсем посторонилась в калитке: «Нужен, так входите». Но то ли не поверила сладкой улыбке пришельца, то ли рассердилась, что своим трезвоном потревожил он дрему Ивана Северьяновича, то ли вдруг шевельнулось в ее душе недоброе предчувствие, возразила строптиво:

– Мало ли что нужен. А мы не ждем никого.

Мужчина поджал обиженно губы и сказал с укором:

– У нас, на Кавказе, гостей встречают радушнее. Попрошу вас э-э… мамаша, передать хозяину или кто он там для вас, что к нему приехал и желает видеть его заслуженный артист… скрипач Мамедов из Баку.

– Тебя, Иван Северьянович, домогается там один, – сказала Пелагея Петровна, возвратясь в комнату. – Говорит, что заслуженный артист по скрипке. Видно, из этих, как их… из азиятов. Дожидается у ворот.

– Заслуженный артист? Право, странно. Не знаю я артистов. И не жду никого.

– Так, может, я обскажу, что хворый, мол, ты нынче, да и провожу с богом.

Никандров покосился на окно, исполосованное дождем и скрипевшее под ветром, поежился, плотнее запахнул полы потертого стеганого халата и возразил с мягким укором:

– Ну, полно, Пелагеюшка, господь с тобой. Можно ли в этакую-то непогодь оставлять человека у ворот. Нет уж, проси в дом. Да расстарайся чайку, надо отогреть музыканта.

Следом за Пелагеей Петровной гость вступил в комнату, остановился перед Никандровым, учтиво наклонил голову:

– Мамедов, Ахмад Аббасович. Первая скрипка в симфоническом оркестре Бакинской филармонии. Заслуженный артист Азербайджанской республики. – Помолчал, давая хозяину время оценить и осмыслить сказанное, и продолжал: – К вам, Иван Северьянович, у меня весьма деликатное дело. – Замолк и красноречиво покосился на Пелагею Петровну.

– Пелагея Петровна – моя близкая родственница, у меня от нее нет секретов, – возразил было Никандров, но сразу же смягчился. – Ну, коли уж вы настаиваете… Пелагеюшка, сделай одолжение, оставь нас покуда…

Пелагея Петровна сердито захлопнула за собой дверь, но все-таки услыхала слова гостя:

– Иван Северьянович, вы аксакал ювелиров…

Она прошла на кухню и нарочно гремела посудой: надо же было как-то выразить неодобрение этому барственному скрипачу и не устоявшему перед его натиском Ивану Северьяновичу. Из-за неплотно прикрытой двери в кухню долетел звонкий от волнения голос Ивана Северьяновича: «У вашей ханум дурной вкус, маэстро. Это вовсе не женская цепочка. Вместе с моим покойным батюшкой лет шестьдесят назад мы изготовили ее для сибирского золотопромышленника…».

Но фамилии этого золотопромышленника она не запомнила: не то Борылин, не то Бутылин…

Дверь из комнаты распахнулась, и в переднюю выскочил Мамедов, багровый, будто его нахлестали по щекам. Он проворно застегивал массивный портфель, поворачиваясь, смотрел в глаза двигавшемуся за ним Ивану Северьяновичу.

– О, благодарю вас за добрый совет. Я немедленно еду на Петровку. Благодарю вас. Вы отвели большую беду от меня и от моей невесты.

– И не теряйте времени, – настаивал Никандров. – Речь идет об огромных фамильных ценностях, об одном из крупнейших состояний дореволюционной России. Цепочка эта могла быть взята только из того клада. И если она действительно оказалась у вас случайно, ваш долг немедленно сообщить властям…

– О, несомненно, несомненно, – горячо заверил Мамедов и, не попрощавшись, выбежал из дома.

Никандров вернулся в свое кресло и затих. Пелагея Петровна решила, что он заснул снова, но вошла в комнату и увидела, что глаза у него открыты и неподвижны, а в них стоят слезы. И Пелагее Петровне стало страшно. «Уж не паралич ли его расшиб, не дай господи», – подумала она и окликнула:

– Северьянович, ты слышишь меня?

Он все так же невидяще смотрел мимо нее. Дряблая стариковская ладошка бессильно лежала на подлокотнике.

– Лучше бы мне помереть вчера, чем такое надругательство увидеть над отцовским детищем… – наконец вполголоса сказал он, не меняя позы.

Иван Северьянович, кажется, лишь сейчас увидел Пелагею Петровну, взгляд его задержался на ней, стал чуть теплее.

– Цепочку, Пелагеюшка, в виде змейки медянки мы делали с папашей к карманным часам для одной высокой особы. Целый год колечки выковывали, чешуйки отливали из золота, каждая тоньше лепестка розы, на каждой выгравирован свой узор и вставлен самоцветный камушек. Целый год. Даже дольше того. Но цепочка получилась, не сочти за хвастовство, такая, что ей в Оружейной палате место! И этакую-то красоту злодей, варвар, нехристь какой-то раскромсал повдоль. – Он смахнул слезу и договорил глухо: – Ежели бы меня шашкою развалили, мне и то бы легче было, чем такое глумление…

За окнами опустилась чернильная пелена. Дождь вдруг разом иссяк, и также разом, точно кто отключил его, утих ветер. Иван Северьянович заворошился в кресле, тяжело оперся о подлокотники, медленно поднялся.

– Куда это на ночь глядя? – заступила ему дорогу Пелагея Петровна, увидев, что Иван Северьянович надел на голову суконный картуз и снял с вешалки теплую тужурку.

Но Иван Северьянович отмахнулся от нее, вышел на крыльцо, жадно втянул в себя прохладные, терпкие запахи обитого дождем яблоневого цвета, мокрой зелени, отсырелого дерева. А сердце вдруг дрогнуло, тяжело застучало, и звезды и разводье туч сомкнулись, вытянулись в золотую цепочку и зашлись в хороводе.

Пелагея Петровна, встревоженная долгим отсутствием Ивана Северьяновича, вышла в сени и услыхала приглушенные голоса – Никандрова и еще чей-то, молодой, ей незнакомый. Она выскользнула на крыльцо и рассмотрела, что Иван Северьянович сидел на своей скамейке, под старой яблоней, а рядом с ним – кто-то высокий в темном плаще и в кепке. В свете спички проступила рыжеватая бровь, глубоко запавшая щека и острый хрящеватый нос. Пелагея Петровна, обиженная тем, что Иван Северьянович завел от нее какие-то тайны, махнула рукой и пошла к себе.

Никандров вернулся в дом возбужденный и даже как будто помолодевший:

– Знаешь, кто навестил меня, Пелагеюшка? – заговорил он с порога. – Лейтенант Федорин с Петровки! Потолковали мы с ним по душам. Но вот о чем, про то не могу сказать даже тебе. Обещание он взял с меня, что я никому ни слова. Государственная, говорит, тайна! – он лукаво рассмеялся и продолжал весело: – Мамедов-то, а… Зря, выходит, я грешил на него. Побывал он, как я наказывал ему, на Петровке и рассказал, что знал. Я всегда говорил, что потаенное золото проявит себя всенепременно. Теперь-то уж доищутся до правды. Федорин этот, хоть молодой, да знающий, а всем делом командует генерал Лукьянов, – он испуганно прикрыл рот рукой.

Ни свет ни заря Никандров разбудил Пелагею Петровну:

– Пелагеюшка! Что же это я учудил, старый пень. Все выложил Федорину, а про Каширина запамятовал. Каширин-то у них в Сибири был главным лицом. С него и весь спрос. Как же это я… Федорин сказывал: утром они в Баку отбудут с розыском, а мне строго-настрого велел не отлучаться из дому, понадобиться могу. Не миновать, видно, ослушаться…

Иван Северьянович оделся, как на пасху, сунул в бумажник вырезку из газеты, фотографию и заспешил к стоянке такси.

А через полчаса задребезжал звонок. Пелагея Петровна обрадовалась: вернулся-таки, одумался. Но перед калиткой стоял музыкант Мамедов. Он улыбнулся Пелагее Петровне, проворно протиснулся в калитку и быстро зашагал к дому, бросив на ходу:

– Проснулся Иван Северьянович? Просили меня проводить его на Петровку и повестку вот дали.

– Опоздал, почтенный. Отбыл уже Иван Северьянович своим ходом на эту Петровку…

4

Федорин закончил рассказ. Лицо Орехова было неподвижным. Он шевельнул белесыми бровями, приплюснул ладонью гладко уложенные волосы и спросил:

– А выводы, товарищ Федорин?

– Честно говоря, товарищ подполковник, нет пока у меня конструктивных идей. Но я упустил одну деталь. Никандров, когда собирался на Петровку, достал из комода старые письма и открытки, отобрал некоторые, перечитал и оставил на столе. «Помолчу, – говорит, – про них. Не каждое лыко в строку. И с такой ли святой женщины чинить спрос». Все открытки от одного адресата – Лебедевой А. К. Живет в Краснокаменске, Тополиная улица, дом пятнадцать. Обычные поздравления к праздникам: общенародным и церковным, и еще к этому, как его… к дню ангела. Никандров был верующим.

– Верующим… – Орехов усмехнулся. – Но исповедоваться пошел все-таки не в церковь, а на Петровку.

– Коробов наш говорит: может, с повинной, – сказал Федорин.

– С чем бы ни шел, худо, что не дошел, – заметил Орехов. – Словом, два кольца, два конца… – И начал загибать пальцы на руке. – А не примерещилась ли Никандрову эта цепочка? Восемьдесят лет старику. Это раз…

– Не думаю, Михаил Сергеевич, – возразил Зубцов. – Мастер, пусть столетний, свою работу признает.

– Наверное. Но вопрос, даже и самый абсурдный, задать себе надо, чтобы потом не оказаться крепким задним умом. Насчет повинной… Восемьдесят лет… Они в себя могут вместить разное в человеке. – Орехов загнул второй палец. – Теперь Каширин. Это три. Что именно хотел сообщить Никандров об уважаемом профессоре и кавалере ордена? Славить кого-нибудь к нам приходят редко: не наградной отдел… Дальше – Лебедева А. К. Поздравительные открытки. Зачем Никандров вынул их из комода? Думал в тот момент он, естественно, только о том, что скажет на Петровке. И вот потянулся за этими открытками. Возникли, значит, у него какие-то ассоциации… Кстати, Эдуард Борисович, Максимова в разговоре с вами не вспоминала: не навещала Лебедева ювелира?

– Навещала. Дня за три до кончины Никандрова. Отобедали скромненько, по-стариковски. Потом ушли на кладбище и на богомолье.

Орехов вздохнул, еще загнул палец, перевел взгляд на большую карту Советского Союза, висевшую на стене, поискал глазами Краснокаменск, но не нашел его издали.

Зубцов был рад совпадению их мыслей, и предчувствие сложной операции, прежние возбуждение и азарт охватили его. Он энергично растер себе ладонью лоб и сказал:

– Пальцев на руках не хватит, разуваться придется, Михаил Сергеевич. А до главного мы еще не дошли.

– Правильно… Главное, по-моему…

– Ночной визит мнимого Федорина к старику и появление Мамедова утром.

– Точно, – подтвердил Орехов. – Все видится стечением случайностей. Но эти визиты все расставляют по своим местам. И то, что этот тип назвался Федориным, для нас как визитная карточка валютчика…

– Валютчиков, Михаил Сергеевич, – уточнил Зубцов. – Этакого делового альянса валютчиков разных поколений.

– Насчет альянса понятно. Но вот разные поколения… Где ты там увидел отцов и детей? Или, считаешь, кроме этих двоих…

– Пока не знаю этого. Вполне уместно считать главарем Мамедова. Но главарь едва ли самолично направится к Никандрову. Только в случае, если куш велик баснословно или нет подручных.

– Считаешь, что есть кто-то над Мамедовым?… Упоминание о Лукьянове тебя наводит, да? – спросил Федорин.

– Твоя, Эдик, громкая фамилия пока приводит в трепет главным образом вновь приобщенных. – Зубцов засмеялся. – Лукьянова же помнят крепко, так сказать, ветераны. Матерые, тертые, битые. Лет десять прошло после смерти Ивана Захаровича, и умер-то он полковником, а они произвели его в генералы. Как говорится, старая любовь не ржавеет.

– Лукьянов ничего не доказывает, – заспорил Федорин. – Лукьянова может помнить сорокалетний Мамедов и даже мой ровесник и, так сказать, однофамилец…

– Правильно, могут помнить Лукьянова, – сказал Орехов, – но знать о том, что именно Никандровы при царе Горохе делали цепочку сибирскому купцу и, едва получив обрывок цепочки, сразу же ринуться в Никандрову на экспертизу и опознание – для этого нужны эрудиция, возраст и стаж профессора. Вашего юного «однофамильца» Никандров признал знатоком. Стало быть, с этим лже-Федориным поработал кто-то. Может, Мамедов, а может, кто посолиднее. Так что…

– А если к Никандрову они пришли не первым заходом? – упорствовал Федорин. – Побывали у других ювелиров, узнали о Никандрове – и к нему. Тогда вся версия твоя, Анатолий…

– И вашу версию, и версию Зубцова проверять надо. Вроде бы и не из тучи гром, эхо минувших лет и дел, а вот, на тебе, докатилось.

«Эх, поручил бы ты мне это дело», – думал Зубцов и, пытаясь склонить чашу весов в свою пользу, сказал:

– И все-таки скорее всего действует группа. Кто-то в ней нацелен на фамильные ценности, знает людей, так или иначе связанных с сибирским золотопромышленником, в том числе и Никандрова. Не случайно к Никандрову отправился Мамедов с цепочкой. Она же разрублена, вот знаток и усомнился в ее подлинности. Никандров не просто опознал цепочку, но поставил Мамедова в трудное положение: потребовал от него явки на Петровку, и пришлось этим «кладоискателям» двинуться к старику ночью. Довольно рискованный визит. Ведь Никандров и сам мог отправиться к нам. Но они послали все-таки лже-Федорина. Горело что-то у них, не терпело отлагательств. Одним выстрелом хотели убить трех зайцев: реабилитировать Мамедова в глазах старика, отрезать ему пути к нам и получить какие-то дополнительные сведения. И ведь преуспели, достигли-таки своей цели.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю