Текст книги "Отцовская скрипка в футляре (сборник)"
Автор книги: Иван Сибирцев
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
– Вон откуда вы повели меня. Да. Кашеваров усыновил меня в шестнадцать лет. А по рождению я – Степан Филин. Но что в этом криминального?
– Помните раннюю осень двадцать седьмого года? На окраине Таежинска Степан Кашеваров слушал исповедь Якова Филина о том, как тот убил и ограбил своего благодетеля Климентия Бодылина, обманул, а позднее тоже убил нового благодетеля – Валдиса, и главное – где спрятано награбленное Филиным золото. И еще услыхал Степан отцовский наказ: непременно овладеть ценностями, которые утаил Бодылин от Советской власти. В тот день Степан стал владельцем бандитского тайника и начал страшную двойную жизнь. Он посвятил ее накоплению, скупке, кражам золота… В тот день Яков Филин совершил самое тяжкое свое преступление: искалечил душу и жизнь своему сыну.
Впервые Кашеваров с такой силой чувствовал годы и свое не сильно здоровое сердце, и то, что воздух в одно мгновение может стать тугим и редким.
Будто через стену доносился голос Зубцова. Степан Кондратьевич слушал, впервые в жизни слушал горькую правду о родном отце и потрясенно сознавал, что в душе его нет негодования и протеста против того, на чем настаивал майор. Более того, в глубине души он, пожалуй, даже склонялся к тому, чтобы согласиться с майором. И чтобы ни единым взглядом не намекнуть Зубцову на эту свою надломленность, Кашеваров устремлял мысль в другом направлении, старался оживить в себе другие картины…
…Это было лет сорок назад. Никогда не утихавшее студенческое общежитие, водянистые супы в столовке, разноцветные талончики продовольственных карточек, хвосты очередей в продуктовых магазинах.
В просторных дверях магазина «Торгсин» Степан вдруг оробел. Здесь не шуршали талончики карточек и газетные завертки с ржавой селедкой. Здесь белела в банках крупчатая мука, благоухали колбасы и копчености, слезились сыры…
Но за все это сказочное, похожее на сновидение великолепие надо было платить. Платить золотом.
Подходили к оценщику старики и старушки в пропахших нафталином ротондах, дамы в облезлых горжетках, со вздохом протягивали броши, серьги, колечки… Степан тоже протянул перстенек с камушком, один из двух десятков, что прихватил с собой из отцова клада перед бегством в Ленинград из Сибири.
Щелкнули аптечные весы. Оценщик повертел перстень в руке, недоверчиво осмотрел Степана и спросил:
– К нам не нагрянет уголовный розыск?
– Не нагрянет, – заверил Степан осевшим голосом.
– Значит, все чисто?
– Вполне. Достался в наследство от отца.
– И документы есть? Кто же он, ваш заботливый папаша?
– Мой отец Кондратий Федорович Кашеваров, его знают большевики Краснокаменской губернии. Вот копия свидетельства об его кончине от кулацкой пули.
– Прощения просим, – пробормотал оценщик и вдруг понизил голос: – Если еще что-нибудь надумаете продать из… отцовских вещиц, можете заглянуть по этому адресочку. Там чуть дешевле, чем здесь, но зато никаких очередей и… документов. – Он слегка подмигнул и сунул в руки Степана бумажный жгутик.
Степан сунул бумажку в карман. А после того, как неделю провел в комнатке секретарши декана Аллочки, той самой Аллочки, что вчера еще смотрела мимо него, переложил адресок в студенческий билет.
Он ездил на автомобиле и рядом была Аллочка. Они сидели в торгсиновском ресторане… В те дни он окончательно поверил в мудрость родного своего отца:
– Золото, оно, Степка, всей жизни начало и вершина. В золоте – и сила, и власть, и любовь…
Сорок лет он верил в эти постулаты. Верил, таясь чужого взгляда, верил всюду, даже в прифронтовой полосе. И в мирные дни, когда стал выступать в прессе с очерками на исторические и природоведческие темы. Верил до последней минуты…
…Голова Кашеварова склонилась совсем низко к столу. Но вот он медленно выпрямился. В глазах его застыла такая тоска, что Зубцов поспешил отвести свой взгляд. Кашеваров с усилием проглотил слюну и сказал:
– А вы, однако, фантазер! Вы что же, на сосне сидели? Подсматривали и подслушивали? А ну, как не было ее вовсе, встречи-то этой? – И не справился с собой, вперился в Зубцова с неприкрытой тревогой.
– Была, – убежденно сказал Зубцов. – И даже не одна. И разговор там шел именно об этом.
– Доказательства?! – потребовал Кашеваров.
Зубцов слегка улыбнулся и ответил чуть загадочно:
– Доказательства на дне колодца.
– Простите, не понял.
– На дне колодца. Есть, знаете, на станции Лосиноостровской скромная на вид дачка. Пестренький домик в три оконца, веранда, сигнализация от воров. Словом, все как быть должно. На огороде – колодец. Над срубом – деревянное распятие из Бессарабии. Хозяина не было дома, но мои коллеги с Петровки, само собой, с разрешения прокурора и в присутствии понятых, заглянули в колодец. И на дне среди прочего, – Зубцов слегка выделил два этих слова, – обнаружили в прорезиненном мешке фунтовые золотые слитки с бодылинской печатью. Один такой же слиток изъят у Рашида Хафизова, а получил он его от Степана Кондратьевича Кашеварова. Еще один такой слиток изъят три недели назад у сообщника Хафизова некоего Сысоева. В трибунале Яков Филин показал, что по приказу замаскированного белогвардейца Валдиса выманил у Бодылина пуд золота. Это золото у Филина якобы украли, за что Валдис стал преследовать своего подручного, пока тот в бою под Таежинском не убил Валдиса. Но, как теперь ясно, Филин и перед смертью бессовестно лгал. Бодылинское золото преспокойно лежало в тайнике, о котором знал лишь его сын и наследник.
Спина Кашеварова прогнулась, словно бы он взвалил на себя тяжкий груз. Не то заслоняясь от солнечного света, не то от слов Зубцова, он прикрыл ладонью глаза. Отвел руку, и взгляд уперся в расчерченное квадратами решетки, точно шрамами изрытое, небо. Где-то далеко гудели на ветру сосны, всплескивала река, но, заглушая звуки, долетавшие оттуда, из расчерченного квадратами мира, комнату заполнял голос Зубцова:
– Так началось ваше падение, ваш путь к такому вот финишу. – Зубцов повел головой в сторону зарешеченного окна. – Вовсе не страх перед кулацкой расправой погнал вас в тридцатом году из Октябрьского в Ленинград. Вы устремились туда, чтобы пожить на широкую ногу, и в погоню за Аксеновым, за бодылинскими сокровищами. Для всех вы были сыном героя революции, начинающим журналистом, но это не мешало вам вступать в связи с уголовниками. Налеты, о которых вспоминала Агния Климентьевна, – дело ваших рук.
– Прямолинейная логика, – проворчал Кашеваров как-то нехотя. И снова взгляд его пристыл к решетке.
– Сорок с лишним лет, – продолжал Зубцов, – всю свою сознательную жизнь вы посвятили золоту. Вы жили ради него одного. Все инстинкты, все стремления подавила в вас алчность. Золото! Золото! Еще и еще… Ради него вы лгали, двурушничали, скупали, воровали. Посылали на гибель сообщников и медленно гибли сами…
Кашеваров протестующе вскинул руку, но сказал вяло:
– Я просил бы без нравоучении, тем более без сочувствий. Чего уж теперь… Да и не так все мрачно, как видится вам. Вы усматриваете в моих поступках лишь алчность, к тому же сгущаете многое: крал, например, и прочее. Ей-же-ей, не крал. Да, хранил завещанное родным отцом, да, прикупал кое-что, да, мечтал о бодылинском кладе, стремился овладеть им. Но, право же, не такой уж я злодей.
Зубцов не отвечал. Он вспомнил себя новоиспеченным лейтенантом на Петровке. Был промозглый ноябрьский вечер, через ветровое стекло машины Анатолий смутно различал в пелене дождя у входа в ресторан «Балчуг» высокого, подчеркнуто солидного человека. Вот он открыл тяжелую дверь и исчез в вестибюле. Зубцов знал: сейчас в ресторане высокий встретится со своим сообщником. Этой встречи Зубцов и товарищи по оперативной группе ожидали вторую неделю.
Зубцов в машине нетерпеливо посматривал на часы: вот сейчас последует условный сигнал. Время шло. Входили в ресторан и выходили из него люди. Потом мокрую улицу перебежал Костя Степанов, тоже молодой лейтенант. Юркнул в машину, виновато сказал:
– В общем, Толя, рапорт надо писать начальству. Ушел Матвейчик. Разделся в гардеробе, вошел в отдельный кабинет, задернул занавеску – и как сквозь землю.
Анатолий посмотрел на Кашеварова, вздохнул, достал из портфеля картонную папку и спросил:
– Фамилию Матвейчик вы запамятовали, конечно?
Кашеваров, прищурясь, взглянул на Зубцова:
– Разве упомнишь всех встречных-поперечных?
– Этого поперечного вы должны помнить! – Зубцов пододвинул Кашеварову фотографию.
– Впервые вижу, – сказал Кашеваров и опять с трудом проглотил слюну.
– А эта фотография вам знакома?
– Естественно. Это мой снимок.
– Эксперты утверждают, что на снимках один и тот же человек в разном возрасте, что бесследно исчезнувший пятнадцать лет назад Осип Матвейчик и Степан Кондратьевич Кашеваров – одно и то же лицо.
Кашеваров обшарил взглядом снимки, перечитал заключение экспертов, развел руками и возразил упрямо:
– Внешнее сходство между людьми – не такая уж редкость. Для суда сходства между мной и этим… как бишь его… Матвейчиком, увы, маловато.
– А если к этому добавятся еще и туманы?
– Это в каком же смысле?
– В нумизматическом. В 1943 году из музея одного прифронтового города похитили уникальную коллекцию старинных золотых монет, в том числе и древнеперсидских туманов. Спустя больше десятка лет несколько монеток промелькнули у спекулянтов. Кто-то пустил исторические ценности в розничную продажу. Спекулянты и навели на Матвейчика, который дал им монеты на комиссию. Но тот бесследно ушел от нас в ресторане «Балчуг». И вот со дна того же колодца на даче мы извлекли резиновый мешок, а в нем остатки музейной коллекции.
Кашеваров быстро, словно бы от удара, сомкнул веки, сказал с горькой усмешкой:
– Глубокий, однако, колодец, прямо-таки бездонный, – он прикинул что-то в уме и продолжал покладисто: – Что же, видно, и впрямь вы правы: вселил в меня папаша преклонение перед золотым тельцом. Каюсь, не устоял, слаб, должно быть, оказался душой. Скупал. Страсть коллекционера. Я полагаю, суд поймет мои чувства.
– Нет, суд вас не поймет. Вернее, не поверит в благородную страсть коллекционера. Коллекционеры не грабят музеи. А тот музей в прифронтовой полосе вы взяли собственноручно. Кстати, по какому праву выдаете вы себя за фронтовика? В прифронтовой полосе, в интендантствах вы служили, но на передовой – ни одного дня. И не надо благородного негодования. Вот посмотрите… – Зубцов раскрыл перед Кашеваровым папку. – Это отпечатки ваших пальцев на стаканах из-под кофе. Мы с вами выпили его порядочно. Это отпечатки на древних монетах в колодце, а это отпечатки, оставленные грабителем на стекле шкафа, где хранились монеты. Криминалисты утверждают, что все отпечатки принадлежат Степану Кондратьевичу Кашеварову.
Брови Кашеварова всползли вверх, но голос прозвучал почти спокойно:
– С наукой, само собой, не поспоришь. Может, и наследил где. Запамятовал уже. Ведь давность…
– Видно, плохо Кодекс читали. – Зубцов усмехнулся. – Не распространяется давность на тех, кто скрылся от наказания или совершил новое преступление. А вы и скрылись, и совершили не одно.
Кашеваров сидел облокотись на стол. Подернутые дымкой, смутно проступали сизые таежные взгорья. «Горит, что ли, где-то. Таежный пал – самое страшное… – Кашеваров поймал себя на этой привычной с детства тревоге и усмехнулся беззвучно. А какое, собственно, ему теперь дело до лесных пожаров? Если даже вся тайга станет сплошным пепелищем, в судьбе Степана Кашеварова, точнее, Степана Филина, ровным счетом ничего не изменится. И до конца дней смотреть ему на тайгу, на пашни, на быстрые и на сонные реки, на городской асфальт и на траву деревенских околиц только через решетку.
Наказание! А было ли преступление? Нет, не по закону. Тут, в конце концов, кто кого пересилит: закон тебя или ты сумеешь ускользнуть. И в этом – высшая радость. Годы и годы противоборствовал закону, годы и годы заставлял себя верить, что ни в чем не преступал перед людьми.
И верил. А вот в решающий момент рука дрогнула. Надо было самому открыться Карасеву, всучить ему цепочку, пусть бы выложил ее перед старухой. Так нет же, тянул, выжидал и дождался: опередил Зубцов дня на два. Два дня – только и всего! Тянул. В милицию явился, думал обелить себя. Карасева подставить, а самому… Эх, судьба-индейка…»
Кашеваров выпрямился, провел руками по лицу. Снова зашуршала под пальцами запущенная щетина. Он поморщился и спросил зло:
– А ради чего я должен был поступать иначе?
– Вы человек далеко не примитивный. Отлично знаете меру добра и зла.
– Добро и зло, справедливость! Иметь в десятки, а может быть, и в сотни раз больше, чем имеют разные законопослушные граждане. Иметь потому, что я не фетишизирую закон. Потому что я предприимчив, находчив, смел. Разве это не справедливо? В большинстве цивилизованных стран, в отличие от нашей, коммерция – отнюдь не преступление. Самосознание, что я владею ценностями, недоступными другим, доставляло мне высочайшее, почти сладострастное наслаждение. Пусть лишь один я знал истинную свою цену, эта цена доставляла мне радость. А совесть… Ведь ни я, ни мои сподвижники никого не убили, не ограбили. Мы только занимались коммерцией в соответствии с законами коммерции. Так что совесть моя вполне спокойна.
– Даже когда ломали жизни таким, как Глеб Карасев, – Зубцов не сдерживал возмущения. – Ведь Карасев не один на вашем счету.
– Чем же это я сломал Карасева? Самородочки-то прикарманивал он вполне самостоятельно.
– По настоянию Шилова и Хафизова, то есть практически опять же для вас. Шилов направил к нам анонимку об Аксенове в расчете на то, что мы очень скоро вскроем истинное лицо Карасева, займемся им, а вы тем временем выудите у Агнии Климентьевны ценности и скроетесь незамеченным. А Карасев с цепочкой, которой снабдил его Шилов, останется козлом отпущения. Вы же скроетесь через Макарьевский остров. Напрасно вы надеялись, что нам неизвестна ваша договоренность со здешним рыбаком Семеновым вместе попытать рыбацкого счастья. Разве это не коварство, не игра чужой судьбой. А вы говорите: законы коммерции. Преступные законы преступной коммерции! А как старались вы набросить тень на Потапова, который преклоняется перед вами как перед литератором. Неужели вы не чувствуете, что в своем отношении к людям, в бездумной готовности ломать их судьбы вы, такой респектабельный внешне человек, не отличаетесь от бандита Якова Филина.
Кашеваров закрыл руками лицо, сказал в ладони:
– Анатолий Владимирович, нельзя ли, чтобы дальше я значился так, как был в свое время записан в церковных книгах – Степаном Филиным? И еще… Дайте мне, пожалуйста, чистой бумаги и верните мою ручку. Я опишу вам свою золотую одиссею.
1972–1975
Печатается по тексту: Сибирцев И. И. Золотая цепочка. Роман. – Красноярск: Кн. изд-во. 1976.
ОТЦОВСКАЯ СКРИПКА В ФУТЛЯРЕ
1
Или январь в этих краях был для Павла Антоновича Селянина самым злосчастным месяцем, или так совпало, но как и два года назад рейс в такой же вьюжный день выдался хлопотным и долгим. Задержался под загрузкой в Хребтовске, а к вечеру не на шутку запуржило. Хребтовские шоферы уговаривали переждать непогоду, да разве в такую ноченьку заснешь где-нибудь, кроме своего дома.
Лучи фар меркли в кутерьме снега, по обе стороны дороги кюветы будто дымились, и «дворники» не поспевали счищать налипавший на стекло снег. Павел Антонович тормозил, сшибал снег рукавицей, жался коленями к разогретому мотору и все озирался: не проскочить бы в этакой круговерти известную всей округе кривую березу с обрубленной молнией вершиной…
А в тот день два года назад домой он приехал веселым. Фрося – тогда еще живая была, царство ей небесное, – покосилась недоверчиво и губы поджала сердито: не приголубил ли где стопку? А он радовался, что в метельную ночь не довелось нигде «загорать», и выспится дома, в тепле. А чему радовался? Кабы знать все наперед, нарочно бы тормознул, пусть бы самого засыпало снегом, зато, может, отвел бы лютую беду…
Жадно поужинал и прямо из-за стола – даже телевизор не стал включать – в постель: разморило от сытости и тепла. Дремал уже, но вдруг, точно кольнуло что в сердце, вскочил: где же Юрка? Фрося успокоила: «Прямо уж – припозднился! Десяти еще нет. Дело молодое. И получка у него сегодня. Может, где и посидит с приятелями… А может, сам Федор Иннокентьевич, – она нараспев произнесла это имя, – опять куда послал по работе».
– Сам-то он, конечно, сам, да только Юрка при нем не зам, – хотя и в рифму, но сварливо возразил ей Павел Антонович. – Двадцать пять парню, пора бы уж настоящее дело в руках держать, а он не поймешь кто: экспедитор не экспедитор, особоуполномоченный при Федоре Иннокентьевиче… Вот засиживаться с дружками Юрка стал частенько. Что-то шибко праздничная жизнь у парня. Не нагулял бы какого худа…
Сказал и заснул на полуслове. Снился Черемуховый лог. Будто с Юркой, мальцом еще, пошли по ягоды. Ягод на кустах видимо-невидимо, аж ветки гнутся к земле, солнышко размахнулось во все небо. И вдруг загромыхал гром. Почернело в логу и не видать Юрки…
Павел Антонович открыл глаза, облегченно вздохнул. Но снова загромыхало. Спросонья не сразу понял, что кто-то изо всей силы дубасит в ставень. «Юрка, видать, навеселе», – подумал он с досадой. Не включая света, нашарил тапочки, набросил на себя полушубок, выбрался в сени, отворил дверь. На крыльце стоял сосед Василий Клоков.
– Беда, Павел Антонович, – сказал Клоков, и у него вдруг перехватило голос. – Юрку твоего на шоссе сбило машиной.
Павел привалился к стене, жадно заглотнул воздух и выдавил еле слышно:
– Насмерть?!
– Едем. Я машину подогнал. Да куда же ты в шлепанцах?
Металась по избе и причитала Фрося, ползал в поисках валенок и шапки Павел Антонович. Потом с Клоковым они ехали нескончаемой темной дорогой, до того тряской, что у Павла Антоновича не попадал зуб на зуб.
– Здесь, – сказал Клоков и выпрыгнул на шоссе.
Павел Антонович вдруг позабыл, что рядом боковая дверца, полез следом за Клоковым, зацепился полушубком за руль и. мешком вывалился из кабины. В завесе снега, словно кланяясь ему низко, тянула в его сторону обрубки веток присадистая береза. А напротив нее снег словно бы веником смахнуло с дороги и на рябом гравии будто тень от той березы – мазутное черное пятно.
Ноги Павла Антоновича подкосились. Не замечая расступившихся при его появлении людей, он рухнул на колени, коснулся руками пятна. Гравий под пальцами был вроде бы еще мокрым. Павел Антонович каким-то боковым зрением увидел, как виновато отвернулись люди, и понял: это – кровь, кровь его Юрки.
– Ну, хватит, Паша, поедем! Чего уж тут! – теребил его за плечи Клоков. Оторвал Павла от земли, втолкнул в кабину. – Не поспели мы. Люди говорят, в больнице Юрий…
– В больнице?! Значит, живой?! А там что? – Павел Антонович повел головой и, не получив ответа, уронил лицо на руки и заплакал.
В больнице Павел Антонович отпихнул державшего его под руку Клокова, рванулся к мужчине в докторском халате.
– Ну, как? Что с моим сыном? С Юрием Селяниным?
Доктор вздохнул и отвел взгляд.
– Когда мы с лейтенантом, – он кивнул на стоявшего рядом участкового Сомова, – приехали по вызову товарища Чумакова к ДОЗу, ваш сын был уже мертв. Смерть наступила сразу после наезда машины.
Павел Антонович медленно поднял голову, и лампочка в белом абажуре под высоким белым потолком, задернутые белыми чехлами стулья, доктор и участковый закружились, как давеча снеговые хлопья перед ветровым стеклом.
Когда Павел Антонович открыл глаза, то увидел, что сидит на стуле, а рядом стоит девушка в белой шапочке и протягивает ему стакан с лекарством.
Он покорно отхлебнул из стакана, поставил его на пол и тут до него дошло, что сейчас он должен увидеть Юрку, мертвого Юрку… «Куда же ударило парня? Неужто в голову?» Павел Антонович помнил эту голову совсем маленькой, с дышащим темечком, с шелковистыми волосами…
Павел Антонович, будто наваждение отгоняя, замахал руками и, отдаляя неизбежное, проговорил:
– Как сбили его? Сзади, что ли, кто наскочил в метели?
– Лежал он на дороге, вот и зацепило… – произнес над самым ухом чей-то голос, и Павел Антонович только сейчас разглядел, что к нему наклонился, поглаживает его плечо Юркин начальник, Федор Иннокентьевич Чумаков, тоже зачем-то наряженный в белый халат.
Павел Антонович дернул плечом, скинул его руку:
– С чего бы он лег на дорогу?
– Лежал. Авторитетно говорят тебе, – сказал со вздохом лейтенант Сомов. – Пьяный был сильно. Упал, заснул. Так все и получилось. В одиннадцать вечера на ДОЗе пересменок. Поляков, шофер ихний, – знаешь его, конечно, – стал рабочих развозить по домам. Повернул к Катиному логу, там у него Агафья Мохова выходит. Затормозил, смотрит: впереди темнеет что-то на дороге. Вроде бы человек лежит. Только хотели подбежать, взглянуть, а тут, понимаешь, обогнал их бортовой ГАЗ, кузов с тентом, да на всей скорости и поддел его колесом, аж крутанул на дороге. Лесопильщики подбежали, а это твой Юрка, не дышит уже, в крови весь и пульса нет.
Павел Антонович грузно поднялся со стула:
– Кто же это Юрку-то так? Или ушел?
– Пытался, да от меня не уйдешь, – важно подчеркнул участковый. – Пришлось, правда, погоняться за ним по поселку. Да куда он денется. Сидит уже под замком.
– Чужой? Из Шарапово? Хребтовска? – сумрачно добивался Павел Антонович, как будто в этом сейчас было главное.
– Здешний. Степан Касаткин, знаешь такого?
– Касаткин?! Степан?! – эхом откликнулся Селянин. – Ну, сосед!.. Как же это он! Он же Юрку пацаном еще знал. На полуторке, бывало, катал не раз. Как он мог человека на шоссейке не углядеть? Двадцать пять только парню сравнялось… – Губы у Павла Антоновича задергались, голос набух слезами.
– Пьяней вина был Касаткин. Гуляли они чуть не с обеда в Черемуховом логу. Высоковольтники там были из хозяйства Федора Иннокентьевича, – как бы извиняясь перед ним, произнес Сомов имя и отчество Чумакова. – Потом Степан мотанул домой. Вот и доездился лет на восемь! – Сомов засмеялся, довольный своей остротой, оборвал смех. И стало заметно, что лейтенант тоже выпивши, не так чтобы сильно, но, как говорится, навеселе.
Чумаков расхаживал по комнате, ступал так тяжело и устало, что половицы поскрипывали жалобно, и говорил возмущенно:
– Восемь лет! Да еще, поди-ка, с зачетами и льготами. Я бы за такое к стенке – и весь разговор! Я считаю: сел пьяный за руль, задавил человека – умышленное убийство!
– Похмелью Касаткина тоже не позавидуешь! – снова усмехнулся Сомов. – Намылили ему шею лесопильщики. Я, грешным делом, отвернулся: не вижу, мол, ничего… И с вами я согласен, Федор Иннокентьевич. Может, и умышленное убийство, и стрелять таких надо. Но ведь закон есть закон. Больше десяти, а то и восьми лет не дадут. Статья 211, часть вторая гласит. Да ведь ты сам знаешь, Павел Антонович, шофер же…
– Ага, гласит. Восемь лет, значит, да еще с зачетами, – начал Павел Антонович, но вдруг сорвался до полушепота: – Ты вот что, лейтенант, ты сам учти и начальству своему накажи: держите Степку этого где-нибудь за семью замками, чтобы он мне на глаза не попался… Восемь лет! Мне теперь терять нечего. Я кровь своего сына видел на дороге. Пролил ее Степан Касаткин, и смыть ее могу я только Степкиной кровью!
– Ну, знаешь! – возвысил голос участковый. – Не вздумай мне самосуд учинять. Юрия все одно не воротишь, а на свою голову накличешь беду…
А вскоре – два месяца только прошло – снег еще не сошел ни с Юркиной могилы, ни с Фросиной рядом с ней, вовсе свежей, – ехал Павел Антонович из Хребтовска… И как повелось у него с той январской ночи – страшился проскочить березу.
Вот она – старуха, пришибленная бедой, и вот оно, то место…
Павел Антонович остановил машину, смахнул с головы шапку и нажал рукой на сигнал. Застонали над дорогой и над зимним лесом автомобильные гудки.
– Ту-у… Ту-у… Юрка! Сынок. Я помню. Ты всегда со мной!..
Метель взвихрилась с новой силой и словно бы из своего чрева выпихнула на дорогу ходока. Павел Антонович торопливо натянул шапку и призывно засигналил прохожему. Соболезновал: эк тебя прихватило, бедолагу. Пешком в такой хиус.
Прохожий рысцой затрусил к машине, сунулся в кабину, сказал признательно:
– Ох, спасибо тебе, добрая душа. Напрочь заколел я. От райцентра топаю… – Но вдруг замолк, будто поперхнулся, опасливо загородился рукой и проворно выпрыгнул из кабины.
Одет прохожий был явно не по погоде: шапчонка да телогрейка на рыбьем меху. Павел Антонович удивленно окликнул:
– Куда ты! Ошалел, однако, от стужи. Да стой ты! – прикрикнул Павел Антонович. – Провалишься в кювет, там снегу выше башки.
И словно бы ветер простонал в ответ:
– Ты… ты, что ли, не признаешь меня, Павел Селянин?…
Селянин включил фары.
– Касаткин?! Степан?!
– Я самый, Павел Антонович, – тоскливо подтвердил Касаткин. – Такая вот, значит, выпала нам с тобой встреча.
У Павла Антоновича стало сухо во рту. Он с трудом пошевелил шеей, обшарил рукой сиденье, под которым лежал инструмент. Выхватить сейчас монтировку и… Пусть потом законники рассуждают, самосуд там, благоразумное поведение…
Селянин стиснул пальцами монтировку. Но вдруг вспомнилась Клава – жена Степана. Почти каждое утро встречал ее Павел Антонович. Она вела в ясли мальчишек-двойняшек. Встречались они у ворот и расходились молча. Как незнакомые. Клава отворачивалась. Но Павел Антонович различал разлитый в ее глазах укор, будто он был виноват в ее соломенном вдовстве, ее материнском одиночестве. А мальчишки таращились на него испуганно и не по-детски хмуро. Он не раз встречал их на дороге за поселком, смирных, притихших, как бы ожидавших кого-то. А проходя по улице, Павел Антонович часто из-за забора ловил на себе их осуждающие взгляды.
«Кровь за кровь!» – подогрел себя Селянин. А Степан все также понуро стоял у края дороги и смотрел на Павла Антоновича вопрошающе и тревожно, совсем как его сынишки, переступал с ноги на ногу.
– Сбежал? – строго спросил Селянин.
– Отпустили. Бумага при мне, честь честью. Показать могу.
– Как отпустили! Тебе же восемь лет… говорили капитан Стуков и участковый. А только два месяца прошло. Суда не было еще.
– А сам капитан Стуков и подписал эту бумагу собственноручно. И начальник райотдела подполковник Нестеров был при этом. «Нет в твоих действиях, Степан Егорыч, преступного состава». Попеняли, что за руль пьяным сел, бумагу пошлют в гараж, чтоб меня, значит, из шоферов…
– Это как же преступного состава нет?! – переспросил Селянин. – Тебя надо не водительских прав лишать, а казнить. По твоей милости даже Юркин гробовой сон следователь капитан Стуков потревожил, тело его подымал из могилы. А ты, Степан, и участковому нашему лейтенанту Сомову, и всей дозовской смене, и мне на очной ставке признавался, что ты моего Юрия с пьяных глаз своей машиной…
– Не могу толком сказать тебе этого, Павел Антонович, – вовсе тихо начал Степан, но с каждым словом голос его набирал уверенность и силу. – Сам в толк не возьму. Только есть у капитана Стукова документ из области, что я на твоего сына наехал уже на мертвого. И потому капитан Стуков говорит, что с Юрием твоим произошел несчастный случай…
– Это как же, на мертвого, – откачнулся Павел Антонович от Касаткина, вцепился рукой в баранку от такой новости, сказал тяжело: – Ну вот что, Степан, раз ты уж такой везучий, садись. Не бросать же тебя в метель… – И, давая выход переполнявшей его ярости, признался: – Ну, капитан Стуков, Василий Николаевич… Хотя и большой ты начальник, а найду я на тебя управу, сверну и тебе рога…
Сколько лет провел Степан за рулем, сколько поездил в такие вот студеные ночи, а не ценил, что в кабине такая благодать… Вот доберется до дому, Клава непременно сразу протопит баньку. Кости попарить не грех, смыть с себя все, что налипло на душу. Два месяца… И капитан Стуков обходился с ним строго. И обижаться не на кого – убийца. Да и самого изгрызла совесть…
Степан припомнил все это и с горечью подумал: а может, Клава и не станет баньку топить. Может, у нее в такую стынь не только баньку – избу протопить нечем? Кто ей дров припас? Одна с тремя малолетками, старший – Валерка – не добытчик еще. Двое маленькие – вовсе ясельники.
Степан стянул свою затертую шапчонку, обмахнул задубелой рукавицей пот со лба и трудно, со стоном вздохнул. Он думал о том, какую злую шутку сыграла с ним судьба-планида на последних километрах к дому. Когда Степан, не веря в чудо, вышел из райотдела, автобус в Таежногорск уже ушел, а следующий отправлялся утром. Степан битый час проторчал на развилке шоссе в ожидании попутной машины, но, видно, и впрямь в этот вечер нечистая сила закрыла движение на поселок. И вот когда до поселка всего ничего оставалось, а он вовсе выбился из сил, он услыхал автомобильные гудки, тревожные и надсадные, будто кто искал кого-то в кромешной тьме. И надо же – за рулем машины Павел Селянин. В страшном сне такое не примерещится. Лучше с медведем-шатуном повстречаться. А может, это в наказание?…
Степан вздохнул, теснее прижался к дверце кабины.
– Ты что мостишься? – прервал молчание Павел Антонович. Говорил он медленно и глухо, словно боялся расплескать спокойствие. – Чего ты к дверке приклеился? Садись по-людски. – Он усмехнулся, будто всхлипнул, покрутил головой, спросил горько: – А почему я сигналить стал, ты понял?
– Я так соображаю: увидали пешехода в метели, пожалели…
Селянин долго молчал, отводил суженые злостью глаза, заговорил хрипло:
– Эх, не ко времени, видно, я твоих пацанят вспомнил: удержался, чтобы монтировкой тебя не погладить. Память, значит, у тебя, Касаткин, короче заячьего хвоста. А совесть и того меньше. Не ворохнулась она на этом месте. Ты же напротив этой лесины кровь Юрки моего с гравием перемешал. Неужто позабыл?!
Он ничего не позабыл. До сих пор и сам не мог ответить себе, почему не остановился, увидав на дороге людей. Ровно злой дух подтолкнул под руку, даже скорость прибавил, объезжая толпу. Потом машина подпрыгнула на каком-то ухабе и сразу же, заглушая вой ветра и стук двигателя, донеслось:
– Стой, гад! Человека переехал…
А он опять, ровно злой дух под руку, включил четвертую скорость…
Потом была бессмысленная гонка по улицам спящего поселка. Мелькнула мысль: «Врезаться в стену – и конец…» Но увидел поставленный поперек дороги грузовик: закрыл глаза и… все-таки включил тормоз…
Дверцы кабины рванули. Степан сжался у руля и вдруг встревожился: «Стекла повыбивают!»
Его, как мешок, выволокли на снег, сбили с ног. Заслоняясь, увертываясь от ударов, он видел занесенные кулаки, перекошенные злостью лица.
– А ну, расступись! – В гвалте Степан узнал голос участкового Сомова. – Расступись! Так и до смерти забить недолго. Мало вам одного покойничка…
