Текст книги "«Всех убиенных помяни, Россия…»"

Автор книги: Иван Савин

Я, как Евангелие, поцеловал спутанную косу Люки.

– Тоже. И она, живая. Мы не умрем, мама. Я, мама, люблю ее. У меня еще есть…

Андрей Иванович вытянул квадратную, прыгающую голову и сказал, быстро вращая мутными зрачками:

– Открытие: Бога нет. Это перевирает. Я искал, нашел: нет Бога…

Сведенная судорогой рука затряслась у стены. Нечеловеческой болью хлестнул тишину крик:

– Повесили Бога! Я открыл: на дыбе – Бог…

Он изогнулся, пополз к девушке.

– Трупоед, людоед, людовед… Ладожский… Професс… фес… А у той – отрезана нога. Ели ногу. Хотите… хи… руку… мясо…

Я приподнялся на локтях и упал на Люку, обнимая холодеющие, неподвижные плечи. Гладил опрокинутый назад лоб, открытые глаза, щеки и говорил ему, в сломанных очках:

– Пошел вон, милый. Ну, ты видишь же. Пошел вон… Мама, он хочет…

Андрей Иванович, хрипло дыша, покатился к порогу.

– Шутя… Я же не… Вы ошиблись. Ошибся… Мне бы раз только, раз… немножечко…

Солнечным утром вышли мы на север. Солнечным днем нас нашли в полуразрушенной избе с узорчатой пряжей паутины. Странные, отрывистые речи рассыпались в мертвой тишине. Почему-то внесли к нам маяк наш, надежду нашу – длинный шест с соломенной шляпой наверху. Подымали бесчувственную маму, дымили сигарами. И никак я не мог понять, почему сошедший с ума Андрей Иванович плевал в несгибающегося старика с длинным сухим лицом и кричал ему, показывая на Люку:

– Открытие… хи… А она уже… пахнет. Третий день молчит… Я хотел…

Старик вздохнул, направляясь ко мне. А я плакал так, как плачут дети, вытирая кулаками слезы. Плакал, падая на пол, стуча разрывающейся головой в закопченные стены, плакал и просил, просил, задыхаясь, захлебываясь:

– Ну, встань, Люка! Встань. Нам же в церковь… Встань, лепешки здесь. Рис… Уже не надо думать. Встань!

^{(Рижский курьер. 1924. № 978)}

IV. Огнь пожирающий

Задние колеса вагона скрипели очень подозрительно. Дребезжащий тягучий звук надоедливо отдавался в углах тоскливым всхлипыванием. Может быть, перегорала ось. Впрочем, Фимка говорил, что железо ни за какие двадцать не горит, и все это господские выдумки. Был он очень умен, этот огненно-рыжий толстяк с недавно ампутированной рукой.

Иногда весь вагон подпрыгивал… Лязгала тогда ржавая крыша теплушки, с треском раскрывались двери. Потом, успокоившись, снова подозрительно скрипели задние колеса.

У раскаленной докрасна чугунки, закрыв глаза, сидел Папаша. Как его звали по-настоящему – никто не знал. Влез он в вагон на станции Лозовой, просунув сперва огромную плетеную корзину с пожелтевшими от времени газетами. Семен Ткаченко, старший унтер, газетами растапливал печку, а в корзине спал Черт, всклокоченный пес неизвестной породы. Его тоже подобрали на Лозовой.

Закрыв выцветшие глаза, Папаша сидел у печки и жевал консервную воблу, сплевывая кости в огонь.

Облитый соусом хвост шлепнулся на раскаленный чугун, и по нарам серой волной прошел чад.

– Хочешь, дед, я тебе морду набью? – предложил Фомка, высовывая голову из-под шинели.

– Вони-то, вони сколько. И не заснешь. Не нажрался задень, что ли?

Папаша осторожно выплюнул кости в банку и выбросил ее за дверь. На минуту колыхнулась узкая, засыпанная звездами полоса ночного неба. Морозный ветер ворвался в теплушку. Тявкнул в корзине Черт.

– От сволочь, просты, Господы! – отозвался старший унтер и стал закуривать, нетерпеливо крутя колесо зажигалки. – Жарко, так ты сигани, Папаша, с вагону униз головой. Усе одно чадишь тольки.

Старик подбросил в печку углей. Потом сунул что-то в рот, торопливо проглотил и хлебнул кипятку из черного от сажи чайника. Оранжевый язык огня лизнул заиндевевшую дверь, унтерские ноги, приплюснутое у висков лицо Папаши с заблиставшими вдруг глазами. Прыгнул вагон. Выругался спросонья Фомка. Двумя ленточками качнулся галстук Папаши: грязно-желтый шелк с красными божьими коровками. Засунув под люстриновый пиджак божьих коровок, старик чихнул, резко качнув головой. Известный всему эшелону котелок – рыжий, весь в сальных пятнах – покатился по заплеванным доскам. Чудесный головной убор этот никогда не снимался. Впервые блеснул желтый череп, увенчанный темно-бурыми волосами на макушке. Они свисали на затылок вьющимся пучком.

«Почему я его так ненавижу? Ведь глупо это…» – подумал корнет Чубеко, с трудом передвигая раненую ногу. Подумал и бросил на пол «Братьев Карамазовых» с Фомкиными каракулями на переплете: «Хто ето прочитаит значалу до конца так тот ишак. Зпочтением Фома Антонович Горликов». Книгу дал корнету случайный попутчик – фельдшер, похожий на херувима юноша, весь в льняных локонах. Уходя из вагона, он украл у Ткаченки мешок с вещами. Утром унтер, прочитав главу из Евангелия, что он делал каждый день, торжественно предал фельдшера анафеме.

– Смотрю вот сейчас на ваш череп, – сказал, криво улыбаясь, Чубеко, – и меня тошнит. Чего вы не спите, спрашивается?

Папаша вздохнул.

– Бессонница. Мысли всякие в голову лезут. Да и негде.

– Мысли? Поздно, знаете. Надо было раньше. Вообще, на вашем месте я давно бы повесился. Честное слово. Погадили, можно сказать, на славу.

Снова качнулся вагон. Покрыв шинелью голову соседа, встал Фомка. Он старательно скрутил цигарку и подошел к чугунке за огнем.

– Ну и навонял же ты, дед, аж глаза колет. Сколько часов?

Старик вынул серебряную луковицу и долго всматривался в циферблат.

– Семь минут одиннадцатого. Мои, кажется, отстают.

– Перекрестись три раза и выкинь.

Когда Фомка улегся и четко запылала багровая искра папиросы, Папаша снова и торопливо проглотил что-то, пригнувшись к полу. Корнет раздраженно ударил кулаком по нарам.

– Не отворачивайтесь, дорогой мой, поменьше стеснений. Будьте как дома. С пеленок лгали, будьте честными хоть теперь. Весь вагон знает, для чего вы глотаете сухие дрожжи, запиваете их водой. Собственный винокуренный завод, изготовление водки домашним способом.

Видимо, слова Чубеко очень смутили старика. Он поперхнулся и закашлялся, положив руку на Божьи головки.

– Я все мерзну. Это согревает.

– Ага, согревает. Какой вы мерзавец. Вы, ей-богу же, мерзавец. Будь вы помоложе, я сбросил бы вас на полотно.

Горящие неестественным светом глаза Папаши недоуменно открылись. Он был уже слегка пьян.

– За что?

Корнет привстал.

– До сих пор вы этого еще не поняли?! За то, что вы исковеркали мою жизнь.

– Я – вашу? Что-то… н-не понятно…

– Да, именно вы, и именно мою. Вы исковеркали много жизней, но пусть другие призовут вас к ответу. Я говорю о себе, о сем, что нестерпимо болит. Вы запытали до смерти мою жизнь, а она так нужна мне. Она одна у меня, последняя. Чистая ли, грязная – это не ваше дело, но она моя, только моя, и никого другого. А вы бросили ее в кровь, которой я не хотел, заставили ее метаться по стране, разрушенной вами, слышите, вами! Моя жизнь, Господи!

С тихим свистом дрожали оранжевые угли. Старик дремал.

– Кто же мог думать, – проронил он, – что все это так выйдет.

– О, конечно, в парижских и женевских кабаках вам снился рай! Но даже – рай. Пусть даже вы переселили бы небо на землю. Но и в таком случае кто вам дал право, кто, я вас спрашиваю, дал вам право готовить для меня этот рай? А если я не хочу его, что тогда? Если мне дороже земля, которую не вы мне дали, не вам и отнимать ее. Ведь не о себе же вы заботились в подпольных притонах, а о потомстве, благодарном потомстве.

Забыв о ране, корнет вытянулся во весь рост, застучал указательным пальцем по косяку двери. Ставший вдруг гортанным голос перешел в страдальческий крик, от которого зашевелились затушеванные мраком фигуры на нарах.

– Я – потомство. Я один из тех, ради кого вы убивали царей, министров, старших и младших дворников, – кого вы только не убивали! Ради кого вы всех проституток и сутенеров обучали революции, а потом выпустили эту вшивую дрянь на Россию, как бешеных собак. И вот я, благодарный, черт возьми, потомок, я хочу, наконец, знать – разрешал ли я вам гадить мое будущее или не разрешал? Мое, слышите, мое будущее, мою молодость, мою жизнь, мою семью, мою родину? Давал я вам право, пророк вы базарный, на моих нервах, на моей крови играть в вашу вонючую революцию? Нет, не давал! Не давал я, не давал! Почему же в таком случае…

Корнет, прихрамывая, подошел к чугунку. Голова его тряслась в нервном припадке.

– Почему вы, пьяная балда, закопали меня в землю живьем? Облагодетельствовать хотели, голубчики? На гуще кофейной гадали – вот, мол, не жизнь, а масленицу сработаем, а вышел – сортир. Ну и копайтесь в нем, но я-то тут при чем? При чем я, Боже мой, Боже?!

Немигающими глазами смотрел Фомка на Чубеко. Текли по мертвенно-бледному лицу корнета частые слезы. Падали они на искрящийся круг печки, шипящим дымком прыгали вверх. Папаша, ежась, встал с ящика. Рука его почему-то опустилась на сваленный у двери уголь.

– Н-не по адресу… того. Обратитесь к большевикам. Это они. Я вообще-то с вами…

Зацепив локтем чайник, корнет упал на костлявые плечи в люстриновом пиджаке, затряс их в безудержном гневе.

– Вот… Большевики? Заяц ты подлый. Большевики? А кто им уготовил путь, а? Ты. Разможжить тебе голову о косяк, швырнуть на полотно? Швырнуть?

Нежданно сполз с нар старший унтер. Он снял трясущиеся руки с люстринового пиджака и, минуту подумав, вытер корнетово лицо полой шинели. А когда усаживал ставшего покорным офицера на покрытый попоной ящик, сказал покровительственно-строго:

– Вы хуч и хосподин корнет, а дурнее Хвомки.

– Сам дурак! – весело отозвался Горликов.

– Ноги лишимшись, а тоже туды – балачку заводить. Охота з якым-то каторжником сципляться. Ну его к бису. Папыросу дать?

У стены, где особенно резко жужжал колесный скрип, с трудом сел на нары военный чиновник Будков, из псаломщиков, третью неделю умирающий от какой-то странной болезни, покрывшей все его тело гнойными волдырями. Будков приложил горящую щеку к заиндевевшим доскам и заговорил в беспамятстве:

– А снилась мне, Аннушка, церква. А на церкве-то будто радуга – яко знак милосердности. И говорит будто Дух Святой: «Возьму, – говорит, – Будкова, военного чиновника, и где же праведные упокоются». И подняла ты, Аннушка, оченьки свои, Духу Святому ответствуешь: «Воля Твоя, Господи, да исполнится и на небеси, и на земли». И представился будто, Аннушка, военный чиновник Будков. А радуга на церкве той в огонь пожирающий превратилася…

Фомка с опаской перекрестился.

– Кончается, братцы. А Аннушка – баба его. Окромя того, мальчишка годовалый остался, Мишутка. Когда еще в памяти был, рассказывал. Я, говорит, Аннушку, больше России люблю, а в то пошел за белыми сам, по доброй воле, значит. Карточку показывал. В жисть таких не видывал: красавица и есть.

По правую сторону полотна послышались выстрелы. Хрипло заревел паровоз… Ткаченко встревоженно прислушался.

– Недалека. Может, верста, а то и меньше.

Вздрагивая всеми своими суставами, резко замедлила ход темнобурая гусеница эшелона. Звякнули жалобно буфера. В дверь ударили прикладом, и чей-то звонкий голос крикнул:

– Выходи!

Разрыв уголь, Ткаченко вытянул сколоченную из оглоблей лесенку и спустил ее на полотно. По ней осторожно сполз в заледеневший сугроб Чубеко и, прихрамывая, подошел к соседней платформе.

– Кто это стреляет, Петя?

Тот же звонкий голос ответил:

– Так то махновцы, господин корнет.

По насыпи взад и вперед двигались тени. У моста, где клубы пара выбрасывал паровоз с заваленным шпалами тендером, кто-то захлебываясь давал распоряжения выскакивающим из теплушек раненым:

– Без паники! Тяжело больные, оставайтесь в вагонах. Два пулемета на первых платформах, три на последней. Зарядить винтовки! Кто там, черт возьми, стреляет? Поручик Долбин, вам я говорю или нет – не стреляйте без команды!

Справа, у запорошенной снегом реки, смутно блеснул огонек. С воющим свистом пронесся снаряд. Разорвался он шагах в пятидесяти от замыкавшего поезд вагона. Вкладывая озябшими пальцами ленту, вихрастый пулеметчик Петя склонился над «Максимкой», привинченным к платформе.

– Ого, и пушка у братишек нашлась. Жаркое будет дело, господин корнет. Покажем и мы кузькину мать. Помирать, так с музыкой, верно?

С усилием закрыв затвор – как-то попала в винтовку угольная пыль, – Чубеко насмешливо окликнул Папашу.

– И вы тоже здесь? По-моему, это непоследовательно. Подумайте вы, старый социал-революционер, по махновцам будете стрелять. Забавно! Ведь эта банда тоже за землю и волю. Или – воля волей, а шкура шкурой? Эх вы, головотяп российский!

Съежившийся у пулемета старик ничего не ответил. У другого пулемета старший унтер, отмахиваясь от колкого снега, читал наизусть второе послание к иудеям. Однорукий Фомка, опустив дуло на край платформы, сказал участливо:

– А Будков очнулся. Будто вся смерть прошла. Я, говорит, за белых Аннушку с дитем оставил, так помирать должен с вами заодно. Да силы в ем совсем нету, на уголь и упал.

Медленно заскрипели колеса по белым полоскам рельс. С тендера в синеватую мглу хлынула пулеметная струя. С реки ответили частой дробью винтовок. Когда вагоны загудели по мосту, на прибрежный холм вылетели две тачанки. Сзади них зажглась искра, другая. В грохоте выстрелов прорывались неистовые крики:

– Кадеты… Сдавайтесь… золотопогонники…

– Онники…. – отдавалось в степи.

Взвизгнул паровоз, рванулся вперед. С платформы лихорадочно защелкали пулеметами. Кто-то бросил гранату, брызнув ослепительным заревом, она на миг осветила тачанки на покатой насыпи.

Злобно крякнув, Петя быстро направил пулемет влево, всем телом лег на равнодушно постукивающий аппарат смерти. Веер пуль врезался в группу подбежавших к полотну махновцев, опрокинулась тачанка. В зареве гранат, которые с соседней площадки беспрерывно бросал старший врач санитарного поезда, было видно, как покатились вниз тела нападавших.

Бешено скрипели колеса. Сливаясь с эхом стрельбы, морозный ветер леденил пальцы. Знакомое опьянение борьбой снова натянуло нервы Чубеко до того, что, казалось, слышит он сумасшедшее биение всех сердец, видит, как пылают зрачки всех глаз, в этом летящем по равнине снега и смерти эшелоне. Казалось простым и понятным, казалось совсем не страшным, что однорукий Фомка, скрючившись над винтовкой, с остервенением рвал курок и после каждого выстрела кричал восторженно:

– А любо, господин корнет. Ох, любо! Пли! Хватил? Пли, дрянь!

Казалось естественным, что Папаша стоя стрелял в синеватую мглу.

Давно уже была пуста обойма в винтовке старика, давно уже щелкал его курок по пустым гильзам, но, качаясь на прыгающей платформе, он по-прежнему целился куда-то, по-прежнему надтреснутым голосом говорил кому-то:

– Так-с, пальнем. Так-с.

Как было чудесно и ясно и то, что Ткаченко дырявил своим пулеметом не только оставшегося позади врага, но и все, бешено плывшее перед глазами: железнодорожные щиты, шпалы, сугробы снега, синеватую, искрящуюся мглу.

Сразу утихла пальба. Уже Петя снял английскую фуражку, вытирая вспотевший лоб, когда оттуда, с потонувшей вдали реки, прорезая воздух тонким ножом, упал снаряд. Упал на крышу соседнего вагона, где умирал военный чиновник Будков, где спал всклокоченный Черт. Папаша как-то растерянно не то уронил, не то бросил винтовку. Корнету вдруг вспомнилась оранжевая в черную полоску коробка папирос «Фат». «Курили их тайком на переменках в сторожке гимназии… Сейчас разорвется… А классный наставник Владимир Павло…»

Разметав ржавое железо, испорошив гнилые доски, снаряд окутал теплушку и платформу едким дымом. Стеклянный грохот разрыва вибрирующей волной поплыл над заснеженной степью.

Когда ветер сдул с платформы дымку, мертвый корнет лежал у изломанного пулемета, тесно прижавшись окровавленной грудью к люстриновому пиджаку старика. Раздробленная осколком голова Папаши билась о плечи Чубеко. Запекшиеся куски рыжего котелка прилипли к вискам. Старик, ловя судорожно открытым ртом морозную пыль, шептал мертвому корнету:

– Понял я… И искупил… Оба умер… мерли… Пальнем… Так-с…

Английская фуражка Пети повисла на расщепленных досках. Его самого, старшего унтера и Фомку, ударив о борт платформы, снесло на полотно.

Впереди разгорающимся пламенем горела теплушка. Монотонная музыка метели глушила последние крики военного чиновника Будкова и мучительный вой Черта.

Эшелон, как раненая птица, из последних сил несся вперед. Задние колеса охваченной огнем теплушки по-прежнему скрипели очень подозрительно. Может быть, перегорала ось. Впрочем, Фомка говорил, что железо ни за какие двадцать не горит, а все это господские выдумки.

^{(Былой нарвский листок. 1925. 24, 28 марта;}

^{Новые русские вести. 1925. 22–24 марта. № 377–379 под назв. «В теплушке»)}

V. Чудо

Говорили о чудесах. Одним то или иное невероятное происшествие казалось простым стечением обстоятельств, игрой случая. Другие усматривали в нем руку Высшей Силы.

Равномерно и глухо катило ночное море шумные волны свои к затерянному на просторе острову. Круглый оранжевый щит луны, казалось, чуть колыхался в вышине. Отражение его в воде широким снопом подбегало к нелюдимым скалам, взбиралось на них, роскошно горя на иглах одинокой сосны, тени от скал мнились тенями покойников. Далеко на море тревожно выла сирена. И лунный щит, и каменные мертвецы, и вопль сирены давили сердце непояснимой, только в безлюдье знакомой таинственностью. И под этой сладкой и грустной тяжестью еще разительнее были рассказы о чудесах.

Раскладывая костер, страшную историю о богохульнике-звонаре, убитом упавшим на него колоколом, рассказал Ситников, безногий доктор в забавных черепаховых очках. Помолчали.

Сухой хворост горел веером. Доктор подбросил сучьев и вдруг поднял голову, внимательно к чему-то прислушиваясь.

– Слышите, господа?

Вокруг острова была мертвая тишина. Но с вышины, от лунного щита, явно доносится колокольный звон. Низкий гул тяжело спускался в воду.

– Поблизости нигде церквей нет, – сказал я, недоумевая. – Может быть, это дальнее эхо?

– Ближайшая отсюда колокольня – километрах в тридцати, – сказал кто-то. – И потом, почему звон не со стороны, а сверху?

Снова заговорил доктор:

– Только что рассказывал я о звонаре. И вот – звон… Просто самовнушение. Постарайтесь на минуту отвлечься чем-нибудь, он и умолкнет.

Молчали долго. Когда из чайника со свистом полилась вода, я взглянул на лунный щит. Громко звенел невидимый колокол.

– Звонят все-таки, доктор. Звонят.

Среди нас был Константин Федорович. Фамилии его никто не знал. Константин Федорович днем красил в городе крыши, вечером и ночью пил до потери сознания. Глаза у него всегда слезились, лицо со свороченной в сторону скулой всегда было искривлено дикой улыбкой. Каждый раз, видя его перед собой, мне казалось непонятным, для чего мы берем на остров эту пьяную обезьяну. Константин Федорович, выбивая о камень табак из прокопченной трубки, усмехнулся раздраженно:

– Ангелы, видно, литургию служат. Ну, и жарят в свои колокола.

И оттого, что упомянул он ангелов, всем стало почти ясным, что только ангелы и могли звонить в эту таинственную ночь над необитаемым островом. Почти верилось в эту небесную литургию.

Прошло пять минут, десять. Райская служба незримо продолжалась. Громко пели далекие колокола и тогда, когда Павлинов, бывший капитан, начал свой рассказ.

– Много необычайного на свете Божьем. Порой это в действительности оказывается случаем, совпадением. Но иногда подумаешь, поразмыслишь, и ничего другого не остается сделать, как поверить в чудо. Позвольте рассказать один эпизод из недавнего прошлого. Все в нем – голая правда, от первого до последнего слова.

В начале 1920 года лежал я в новороссийском лазарете. Был у меня брюшной тиф. Тогда три четверти Добровольческой армии переболело этой мерзкой штукой. Вот, лежу, значит, в палате. Дело идет на выздоровление. Доктор разрешил уже есть яйца, пить молоко кипяченое. А кормят нас отвратительно. Чувствую, что еще неделя-другая такого питания – и угробят меня без пули. А после тифа, как известно, хороший стол – первое дело.

Начал я вещицы свои через санитаров на продукты выменивать. Отдал почти все белье, чемоданчик был кожаный – отдал, хороший костюм отдал, сам в рванье остался. Раздел себя, как липку. Неделя прошла, опять голодаю адски. Разруха в тылу уже началась полная; в лазарете грабили живых и мертвых. Нас кормили червивой селедкой и прошлогодним хлебом. Даже сахару не было.

Расстался я с шашкой своей. В серебре была вся, сгибалась вся в круг, как лоза. Тяжело было отдавать, да что поделаешь. Голод не тетка! На шашку прожил я дней десять. Тут как раз наши Ростов сдали. Для эвакуации силы нужны, а я еле ногами передвигаю от слабости. Надо было во что бы то ни стало добыть еще несколько десятков яиц, буханок хлеба, масла и прочее. У санитаров попросил. Сколько вы, говорю, на моих вещах заработали, помогите. Никто и горбушки не дал, зверье.

А из вещей у меня и осталось, что крест нательный. Массивного золота, удивительной работы. Таких нигде не видел. Когда уходил на войну, еще немецкую, мать благословила им. Внизу был крупный рубин вделан. Цепь тоже тяжелая, массивная. Стал я ночью на колени у своей кровати, долго молился Богу, чтобы простился мне этот грех. А утром отдал крест санитарам… Полный мешок провизии притащили мне и денег пачку. Конечно, они и себя не забыли. Крест стоил по крайней мере втрое больше. Но не в этом дело.

Пришла наша армия в Новороссийск. Вы, вероятно, слышали, при каких условиях пришлось эвакуироваться. Скажу одно: это был ад. За спиной советская артиллерия, пароходов недостаточно, больше половины офицеров и солдат больны тифом, масса раненых, толпы гражданских беженцев. До сих пор в толк не возьму, как я выбрался тогда из Новороссийска. Но и в городе, и на пароходе уже не голодал, слава Богу и маминому кресту.

Привезли нас в Крым. Сначала в Керчь попал, потом в Феодосию, где переформировалась моя часть. Постепенно стали забываться недавние ужасы. Одного никак забыть не мог: креста. Нет-нет да и приходит на ум. Все, кажется, отдал бы, лишь бы вернуть крест.

Иду однажды по Феодосии. Было, помню, воскресенье. Солнечная погода, масса гуляющих. Подхожу к парку, вижу: на тротуаре, между сотнями мелькающих ног, блестит что-то. Наклонился – мой крест.

Без цепочки, но мой, мой крест. Тот же рубин внизу, та же надпись на обороте – мама выцарапала – «Николай», мое имя. Признаюсь, я от неожиданности заплакал…

Так вот, как вы думаете, чудо это или случайность? По-моему, чудо. Таких случайностей не бывает. Почему мой крест попал из Новороссийска, через море, в Феодосию? Почему его потерял кто-то? И, самое главное, почему только я его заметил и поднял? Ведь мимо шли сотни, если не тысячи…

Павлинов замолчал. Мы молчали тоже. Не молчало только море да таинственный небесный звон. Костер погас. Доктор, сняв очки и стыдливо отворачиваясь, вытирал глаза.

Константин Федорович, выронив из рук пустую канистру от спирта, упал лицом в остывшую золу. Его не поднимали.

С торжественной грустью звонили ангелы…

^{(Нарвский листок. 1925. 14 июня. № 68)}

VI. Четки

Помните? Июльской ночью мы плыли по Днепру. Годы тогда были тихие, как ковыльный шелест перед бурей, как вот – кроткая боль моя, больная память моя об утерянном.

Сонно похрапывал белый пароход, вилась за ним широкая змея пены. Колесо в мохнатых, синеватых брызгах катилось по реке легко и радостно. Чугунная скамья у самого борта колыхалась в такт волнам, скрипела недоумевающе. Как будто и она вместе со мной не понимала – почему вам, такой случайной, незнакомой такой, вздумалось читать мне терпкие ахматовские стихи. Мне, почти мальчику, смущенному обручальным кольцом на девичьей руке, голосом вашим убаюканному:

 
Мальчик сказал мне: «Как это больно!»
И мальчика очень жаль…
Еще так недавно он был довольным
И только слыхал про печаль.
А теперь он знает все не хуже
Мудрых и старых вас.
Потускнели и, кажется, стали уже
Зрачки ослепительных глаз.
Я знаю: он с болью своей не сладит,
С горькой болью первой любви,
Как беспомощно, жадно и жарко гладит
Холодные руки мои…
 

И казалось мне, что Ахматова для вас, только для вас и низала заплаканные бусинки этих строк. Казалось, знала, что будет вот – белый пароход, вы, любовь ваша нечаянная, смущенный юноша над зеленоватой ртутью Днепра.

Смотрел я вам в глаза долго-долго, боялся захлебнуться в сказочном водоеме глубокой, ранящей нежности. Гладил руки ваши – «как беспомощно, жадно и жарко гладит…» – смотрел, как с губ ваших девичьих слетала «Белая стая» неровных, прерывающихся строк и рифмами, как крыльями, звенела над палубой…

Помните? В Новороссийске хоронили Россию. Ураганные годы обрывались круто и жестоко «у самаго синего моря»… По Серебряковской плыла толпа. Бледные, страшными буднями исковерканные лица, потертые чемоданы в руках, неясный гул голосов.

– Пардон, вы на Принцевы острова?..

– А фунт опять скачет…

– Катя вчера повесилась. У нее двое…

– Англичане везут в Константинополь, на Собачий остров…

В толпе я увидел и вас. Вы шли рядом с полным седым полковником и так смешно прятали лицо в серое потертое боа.

Разве было так уж холодно?

Ваше имя забылось. Но, сжав сердце крепко и неожиданно, всплыл вдруг Днепр, белый пароход, мальчик, который «знает уже все не хуже мудрых и старых вас», обручальное кольцо на тонкой, прозрачной руке. Вспоминалась та, чье имя сплелось с забытым вашим – Анна Ахматова.

Показалось на минуту, что и седой полковник, и серое боа, и мертвая Россия, и сданный вчера Ростов, все это – так, выдумка, шутка. Что вы бросите сейчас навстречу норд-осту сноп душистых, как первые цветы, стихов ахматовских. Расскажете нам о том, что радостно и благословенно. Чего не отнять. Что не умирает. Никогда не умрет.

Помните? На харьковском вокзале арестовали белогвардейца. Был он загнан и худ, но дерзко кричал на задержавшего его матроса с рябым, простодушным лицом:

– У меня мандаты! Не видишь, балда? Я буду телеграфировать Дзержинскому…

– Это выяснится, товарищ, выяснится, – успокаивал матрос. – Чичас из отечека прыдут. Тут только одна хвармальность…

И пришли… – вы. Как и все они – в кожаной куртке, с наганом без кобуры, мягко шелестела синяя юбка да алели в ушах рубины. Кажется, те, новороссийские…

Вы быстро оглядели арестованного, растолкав толпу любопытных.

– Я вас знаю, товарищ. Надеюсь, и вы меня. Вы были адъютантом полка, которым командовал мой отец, и при эвакуации Крыма оставлены белым командованием для пропаганды. В губчека!

Его увели. В углу, на коленях у растрепанной босой бабы надрывно плакал голодный ребенок. Простуженно выл паровоз. Вы ушли, резко хлопнув дверью с потускневшей меди дощечкой: «Зал первого и второго класса».

Вы ушли, а они остались со мной. Они – Днепр, белый пароход, Новороссийск, вытертое боа, седой полковник, мертвая моя Россия. В луже вокзальных плевков и грязи расцвел ахматовский «Подорожник». Под сизым от дыма потолком поплыла «Белая стая».

Только четки вы взяли с собой. Не книгу стихов ахматовских, прекрасных, как любовь девичья, как молодость наша расстрелянная. Не «Четки» – тоненькую книжку с черными струйками слез. На кожаную куртку надели вы длинную связку – казалось, стучала она о наган – четок, выточенных из желтоватой, хрупкой кости, по обряду ордена, всосавшего вас в свое безумие.

Четки из человеческой кости.

^{(Наш огонек. Рига, 1925. № 51)}