Текст книги "«Всех убиенных помяни, Россия…»"

Автор книги: Иван Савин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Анна Вырубова о себе, царице и Распутине [49]49
  Статья предварялась редакционным сообщением:
  «Личность Анны Вырубовой и ее роль в последние годы самодержавия может считаться выясненной совершенно документально. «Маленький домик» Вырубовой был несомненно центром распутинщины, и сама Анна Вырубова действительно была «зловещей женщиной». Мемуары Анны Вырубовой пытаются опровергнуть это представление, и автор их выступает простодушной наивной женщиной, исключительно преданной царице. И только. Это простодушие и наивность, однако, не мешают Анне Вырубовой безусловно осознанно скрывать очень многое из ее жизни, и мемуары в этом смысле являются книгой лживой. Надо иметь в виду, что очень многие, лично знавшие Вырубову, и после революции убеждены не только в ее личной порядочности, но и в том, что она была чужда той сложной политики, которая связана с рапутинщиной, что делала она многое, не сознавая, что она делает.
  Мы печатаем в качестве документа письмо нашего гельсингфорсского корреспондента, передающего последнюю беседу г-жи Вырубовой со шведской писательницей».


[Закрыть]

Некоторое время назад все газеты обошло странное известие:

– Из Финляндии бежала Анна Вырубова.

Говорили, что бывшая фрейлина и ближайший друг царицы Александры Федоровны, страдая манией преследования, скрылась из пограничной с Советской Россией полосы, где она жила, не то в Швецию, не то во Францию. Передавали, что Вырубову выслали из страны за какую-то пропаганду и противодействие введению нового стиля в православной церкви Финляндии. Уверяли – и все это и «из самых достоверных источников!», – что Вырубова не то сама покончила жизнь самоубийством, не то ее убили.

Клубок слухов вокруг этой, как ее называют, «зловещей женщины» был настолько фантастичен и противоречив, что следовало с осторожностью относиться к «самым достоверным источникам».

Слухи оказались действительно фантастикой. Никуда она из Финляндии не скрывалась. Никогда не стрелялась и не вешалась. Никто ее не думал убивать. «Зловещая женщина» по-прежнему живет в Выборгском районе, изредка приезжая в Гельсингфорс.

На днях в Финляндию из Советской России, куда она ездила в модном теперь амплуа «знатного иностранца», прибыла известная шведская журналистка и писательница Анни Квенсель. Последняя, зайдя к чрезвычайно популярной здесь «защитнице арестантов» баронессе Матильде Вреде, крупной благотворительнице, которой и русские эмигранты обязаны очень многим, застала у баронессы…

Впрочем, представим лучше слово автору, г-же Квенсель.

– Среди гостей я увидела двух дам. Открытые, немолодые уже лица. Мягкие, чуть застенчивые движения, очень тихая речь. Я невольно обратила внимание на этих дам. Они довольно свободно говорили по-шведски, принимая участие в общем разговоре. Но ухо мое сразу уловило характерный русский акцент.

Кто они? Прошло несколько минут, пока я поняла, кто сидит рядом со мной. Это была Вырубова. Анна Вырубова, пользующийся такой печальной известностью интимный друг расстрелянной царицы. Легендарная «зловещая женщина», имевшая столь исключительное значение в последние годы последнего царствования.

Я не сразу смогла заговорить с моей новой знакомой. Весь вид ее, усталый, покорный, почти безразличный, казалось, говорил: не спрашивайте меня ни о чем, не надо рыться в моем прошлом, принесшем мне такие страдания…

Сидевшая рядом с Вырубовой дама, совсем уже старуха, оказалась ее матерью, госпожой Танеевой, урожденной графиней Толстой.

Мне невольно пришли в голову все разноречивые мнения о Вырубовой. Вспомнила я, как много лет тому назад в Вене один из видных посланников при русском дворе охарактеризовал Вырубову. «Это низкая интриганка, – сказал он мне, – из всего извлекающая выгоды для себя. Это главное орудие и креатура Распутина и его клики».

С другой стороны, вспомнила я и слова писательницы Эльзы Брендстрем: «Вырубова – мягкий, добрый, с детской душой человек, верный своей государыне, не только в радости, но и в горе, готовый связать с ней свою судьбу навсегда. Хотя бы только за это она заслуживает полного уважения».

Теперь мне представилась возможность самой составить себе впечатление о человеке, молчаливо сидевшем предо мной.

Через несколько минут Вырубова начала говорить тем же негромким голосом.

– Моя фамилия теперь – Танеева, по имени отца. Мне так спокойнее. Вы слышали когда-нибудь о них? Он был не только придворный, но и музыкант, и композитор, писал оперы и симфонии, дружил с Глинкой и Чайковским. Он заведовал личной канцелярией государя, эта должность переходила в нашем роде от отца к сыну. Но он гораздо больше интересовался музыкой, чем своим положением при дворе. Общая любовь к музыке свела мет с государыней Александрой Федоровной. Мы часто играли с ней в четыре руки, иногда я аккомпанировала, а царица, у которой был хороший голос, пела. Она очень любила наши интимные музыкальные вечера.

При упоминании о царице лицо Вырубовой меняется, глаза горят. Чтобы лучше объясниться, она переходит со шведского на английский язык, который знает в совершенстве.

– Сразу же я почувствовала симпатию к государыне. Чувство это, к счастью, было обоюдным. Я никогда не забуду, как царица сказала мне в первый же день знакомства: «Бог послал мне верного друга в твоем лице, милая Аня».

Вырубова по-прежнему религиозна до мистичности.

– Моя вера помогла мне перенести все те ужасы, обиды и оскорбления, которые, как испытание, Бог послал мне. Сила веры огромна, и в ней-то и похоронена тайна силы Распутина.

Я насторожилась. Было так интересно услышать о знаменитом старце Григории из уст человека столь когда-то близкого ему.

– Обвиняли меня, что я ввела в царскую семью Распутина. Это ложь. Его приблизили ко двору великие княгини Анастасия Николаевна и Милица Николаевна – так называемые «черногорки» – при участии епископов Гермогена и Феофана, что потом и было установлено следствием. Нельзя забывать, какую роль всегда в России играло суеверие. Все видели в Распутине человека, обладавшего даром ясновидящего, мистической силой излечивать болезни.

Было ли это случайностью или нет, я не знаю, думайте как хотите, но факт остается фактом: неизлечимо больному наследнику сразу же стало лучше после молитв о нем Распутина. Вполне понятно, что несчастная государыня, как утопающий за сломинку, хваталась за Распутина, который силой внушения или каким-то другим путем, но облегчал страдания наследника. А ведь последнего лечили медицинские светила мира и – безрезультатно.

Я не хочу бередить старых ран, опровергать всю эту клевету и – грязную ложь, которой меня забрасывали. Я укажу лишь на то, что после катастрофы со мной, в результате чего я на всю жизнь осталась калекой, я впала в какой-то сон, который причинил бы мне смерть, если бы не та же мистическая сила Распутина. До сих пор слышу его голос: «Она будет жить, но на всю жизнь останется калекой». Так и случилось.

Говорят, что я получила от государыни очень много драгоценных подарков. Верно только то, что мне, действительно, царица дарила много вещей, но они совсем не были дорогими. Ее любовь ко мне особенно выразилась в том, как она ухаживала за мной во время моей болезни в 1915 году.

После революции царская семья имела возможность выехать из России за границу, но царь решительно отказался уезжать из России куда бы то ни было. Из Тобольска уже император писал мне: «Я и жена с удовольствием хотели бы жить, как простые крестьяне, остаток дней наших в Тобольске, лишь бы не покидать Россию».

Ничего «зловещего» теперь в Вырубовой нет. Она заметно состарилась, одета очень скромно, гладко причесана.

Обе Танеевы, мать и дочь, живут почти безвыездно недалеко от Выборга. Существуют они только тем, что дают уроки языков и музыки и шьют.

^{(Сегодня. 1926. 15 апреля. № 82)}

Молодежь и контрреволюция

В социалистической печати и в печати близких к социалистам кругов в последнее время нередко поднимается вопрос: «Почему русская учащаяся молодежь, бывшая всегда авангардом революции, рассадником социализма, теперь не только отошла в сторону и умыла руки, но даже резко порвала с былыми традициями и в своей наиболее действенной части примкнула к Белому движению, примкнула к контрреволюции?»

Почему? Исчерпывающий ответ вытекает из самой сущности революционного процесса в России. Стоит только, отбросив всякую демагогию, внимательно проследить те этапы, которые пришлось пройти русской молодежи за последние годы.

До войны в толще русского студенчества и учащихся старших классов средних учебных заведений социалистическая агитация приносила, действительно, пышные плоды. Молодежь, поощряемая революционным подпольем, а зачастую и своими же педагогами – быть либералом и поругивать «самодержавный гнет» считалось, как известно, хорошим тоном, – усердно читала Маркса, Лассаля, Каутского, Плеханова, Бакунина и других, менее авторитетных, но не более неоспоримых авторов. Следуя компетентным указаниям искушенных в борьбе вождей, русские юноши и девушки самоотверженно конспирировали, устраивали забастовки, сражались с полицией, вольно или невольно играя на руку тем, кому разрушение русской государственности было по тем или иным причинам выгодно, и оплачивая незрелый энтузиазм административными карами, ссылкой в места столь и не столь отдаленные и каторгой. Было ли все это следствием серьезной убежденности в несправедливости государственного строя, в гнете одних сословий над другими и желанием более закономерно распределить между всеми жизненные блага или и в данном случае приходится считаться со своеобразной особенностью русского человека – быть в оппозиции к любой власти только потому, что она власть, – это вопрос другой, вопрос крайне сложный, и не исчерпать его в краткой статье. Сейчас я только хочу сказать, что и русская учащаяся молодежь, по крайней мере ее значительная часть, по примеру своих либеральных отцов безудержно подтачивала тот тысячелетний сук, на котором она сама не без удобства сидела.

Война всколыхнула в русском обществе небывалый патриотизм, прорвавшийся сквозь густые наслоения пораженческой идеологии. Еще недавно говорить о народной гордости и любви к отечеству – если под ним говоривший не подразумевал гордости партийной и отечества социалистического – считалось почти неприличным и, во всяком случае, столь же смешным, как если бы кто вздумал щеголять в костюме XVIII века. Мастерски выдрессированные по Марксу молодые люди встречали таких «донкихотов политического мещанства» ироническими улыбками, а провожали свистками и бранью. И тем более странной и резкой кажется ломка общественного настроения в 1914–1915 годах. Вчерашние циммервальдцы, эсеры, кадеты просто левые и левее здравого смысла заговорили на языке, до сего им совершенно несвойственном – на языке того же «политического мещанства»; как из рога изобилия посыпались непривычные, «черносотенные» слова и понятия: национализм, державность, исторические задачи, православие. Столицы стали свидетелями необычайного явления: студенты, которых, как уверяли социалисты, правительство считало своими «внутренними врагами» наравне с «жидами, поляками и прочей сволочью», стройными рядами, с национальными знаменами и царским гимном, дефилировали у императорских дворцов; из провинции шли тысячи верноподданных телеграмм Монарху. Русская молодежь имела мужество сказать своим опекунам из пораженческого лагеря, что в годину тяжких испытаний никаким другим идеям, кроме идей патриотизма, нет места, и пошла на фронт не во имя планетарной революции, как выражается бывший заместитель председателя Петрогубисполкома Максим Горький, а для защиты родины от могущественного и искусного противника.

К концу 19-го года настроение русской молодежи, как в рядах армии, так и вне ее, становится все менее и менее устойчивым; все заметнее отражаются на нем болезненные явления тыла и фронта. Досадное расстройство транспорта, тормозившее правильную доставку снарядов и продовольствия; военные неудачи с их деморализующими последствиями; щедрой рукой германского Генерального штаба оплачиваемый шпионаж; трения, с одной стороны, между Верховной властью и правительством, и с другой, между правительством и обществом; тем же германским штабом пущенный, а российскими паникерами и провокаторами добросовестно распространяемый нелепый слух об измене, о том, что якобы Императрица Александра Федоровна прилагает все усилия к заключению сепаратного мира с Германией; и, наконец, просто физическая усталость – все это не могло не ослабить первоначального подъема армии и населения, и всем этим не преминула воспользоваться оппозиция от монархистов-либералов до работавших на Германию большевиков включительно для решительного удара по монархии. Силой событий и бешеной пропагандой вовлеченная в политическую борьбу, русская молодежь не обусловливала ее, однако, тем или иным государственным строем; и монархия, и республика были одинаково приемлемы для нее – лишь бы стране была дана возможность ценою каких угодно жертв довести войну до победного конца. И когда Временное правительство одним из своих широковещательных лозунгов объявило «войну до победы» – русская учащаяся молодежь, вслед за всей Россией, решительно встала на сторону революции, которую уже несколько месяцев спустя одни называли ошибкой, другие – преступлением.

Мы все еще хорошо помним, как в медовые дни «великой, бескровной» более истасканные по социализму студенты и курсистки укрепляли завоевания революции, руководили рабочими и солдатскими митингами, доблестно принимали бразды правления в бесчисленных комитетах, советах, союзах и до хрипоты, до потери сознания пели «Марсельезу» и «Вы жертвою пали»; мы хорошо помним, как безусые гимназисты и реалисты, из коих первый был я, – не без благосклонного участия сразу ставшего хозяином положения политического, а очень часто и уголовного, подполья, – добивали «царский режим»: выбрасывали во имя культурных нужд директоров из квартир, а древние языки, Закон Божий, правоведение, древнюю и среднюю историю и прочую «дребедень» – из школьной программы (в одной гимназии даже «сократили» математику!); отменяли форму, экзамены, отметки, обязательное посещение классов, вводя вместо «полицейского режима» свободную дисциплину, то есть танцевальные вечера три раза в неделю; с усердием, достойным лучшего применения, приветствовали все новое, необычное и потому привлекательное, хотя и не совсем хорошо понимали: какое счастье несет оно нам, это новое? Теперь, когда заботами советской власти русская школа превращена в комсомольский кабак, школа 17-го года многим кажется чуть ли не раем, но как сбивал с толку этот рай тех, под кем пресловутая «власть на местах» упразднила свои педагогические способности, спекулируя на незрелости и доверчивости учащихся! До какого разгула и в те благословенные времена дошли мы, может показать такой, например, факт: в гимназии, где пишущий эти строки, уже при товарище Луначарском, домучил курс наук, в 17-м году считалось высшим шиком в классе во время урока читать порнографическую литературу, набивать папиросы и играть в карты, а ученицы женской гимназии приносили на большую перемену спирт!..

Революция ширилась, углублялась; на всех плакатах и знаменах, во всех речах горели слова, в святость которых нас приучили верить с детства: свобода, равенство, братство, земля и воля, вся власть трудящимся, самоопределение… Казалось бы, что учащаяся молодежь, от вечного студента до пятиклассника, должна была отдать все свои силы тем, кто говорил и писал эти слова, – углубителям и расширителям революции. Почему же так скоро нам до рвоты опротивели митинги, комитеты, «Марсельеза», сознательная дисциплина, карты на уроках и, вообще, всяческое углубление? Почему часть из нас ушла на Дон, в стан «контрреволюции», а остальные занялись чем угодно, только не поддержкой вождей революции? Почему теперь, во дни издыхания чекодержавия, там, в советском бедламе, голодную, раздетую молодежь даже ударным пайком не заманишь в социализм, ставший в России бранным словом (о рабфаковцах не говорю – в студенческой среде они тоже стали бранным словом), а здесь, в эмиграции, подавляющее большинство молодежи – глубоко национально и контрреволюционно?

Как мы ни были ошарашены градом заманчивых реклам, мы не могли не сознавать, что благо и жизненность революции могут быть доказаны не рекламой, не более или менее удачным словесным вывертом, а делом, серой, будничной работой, незаметным, упрямым трудом по приведению в порядок в корне расшатанного государственного аппарата. А дела не было. Была бесконечная, бездоказательная, щедро пропитанная демагогией или недомыслием декларация, которой разные политические нарциссы зазывали народ в опекаемую ими партию, разжигая толпу явно неисполнимыми обещаниями. Были мудрые мероприятия сельских министров – первых виновников царящего теперь в России голода. Были провокаторские приказы по армии, окончательно добившие ее сопротивляемость. Был достойный бессмертия порыв к уничтожению всего прошлого, «старорежимного», причем нередко старорежимными считались особенности русского народа исключительной ценности. Было трусливое, подлое заигрывание перед заведомо купленным сбродом, засевшим в доме Кшесинской.

Революция (так нас учили раньше) – всеобщее благо. А рабочего, крестьянина, интеллигента с каждым днем все туже и безнадежней затягивала петля нужды, безработицы, озверения. Революция – претворение в жизнь вековых стремлений пророков социализма, их жертвенного служения правде, их героического пафоса, а пророки залезли в царскую кровать и автомобиль, немножко помитинговали на дрогнувшем по их же милости фронте и в расхристанном тылу и позорно бежали, забыв во дворце не только жертвенное служение правде и героический пафос, но и необходимейшую часть костюма. Революция – призвание к власти всех живых сил страны, а единственными живыми силами оказались или беспочвенные мечтатели, жалкие марионетки в руках пьяной от безвластия черни, или люди практического ума, сразу же и решительно принявшиеся за грабиловку.

Видя все это, переживая, на страшном опыте убедившись в том, что социализм – это или бред сумасшедшего, или доходное шарлатанство, как могла русская молодежь остаться под знаменем революции, развенчавшей самое себя? Как могли мы, искавшие правды, принять революцию, если последняя проповедь любви к людям заменилась словоблудием, если революция загадила Россию, притупила в нас веру во что бы то ни было, искалечила нашу личную жизнь?

Русская молодежь никогда, ни по «тактическим», ни по «программным» соображениям, не скрывала своих симпатий, своих убеждений, и думаю, что я отражу мнение огромного ее большинства, как эмигрантского, так и оставшегося в советской России, гной которой я недавно отряхнул от ног своих, если скажу, что единственное спасение мы видим в национальной контрреволюции. Пусть социалистические и социалиствующие перья обрушат на нас громы и молнии за ставку на реакцию, пусть еще раз попытаются доказать, что по большевистскому опыту нельзя судить о социализме вообще – они не совратят нас в свою ересь. Мы знаем, что после чрезвычайной комиссии слово «реакция» не произведет никакого впечатления. Мы знаем, что советская бойня есть логический вывод, вполне естественное следствие плодотворной деятельности Керенского, Чернова и К ⁰.

^{(Дни нашей жизни. 1923. № 1. С. 9–12)}

Мещанские мысли

К сожалению, я не был знаком со своей прабабушкой, умершей в глубокой старости, лет за тридцать до моего рождения, и не мог спросить ее:

– Вот вы долгий-долгий век прожили, много видели, слышали много. Может быть, ваша мать рассказывала вам о Наташе Ростовой…

– Это что за Пьера Безухова вышла? – спросила бы прабабушка.

– Да, да, за Безухова. Вы сами, может быть, с Татьяной Лариной дружили…

– Княгиня Гремина? Помню, помню. У нее сестра была, Ольга. Хохотунья.

– Да, сестра Ольга. А гончаровскую Веру, может быть, на руках носили.

– Веру? Кажется, нет. А Марфиньку держала. Препотешная девчонка была. Все, бывало, хочет за нос укусить. А было ей тогда… сколько же? – месяца четыре, зубов еще не было.

– Почти столетие прошло пред нами, целая эпоха, море лиц, событий, настроений. Скажите, было ли когда-нибудь так, чтобы женщина хотела перестать быть женщиной?

Прабабушка подумала бы, перебирая незримые листы памяти, и сказала бы, улыбнувшись:

– Как же. Кавалер-девица Дурова, нарядившись гусаром, всю войну с Бонапартом провела и даже крест получила. Пушкин Александр Сергеевич, камер-юнкер… знаешь такого?

– Что-то как будто слышал…

– Как же это так – как будто? Первый поэт был в наше время.

– Теперь, бабушка, только те поэтами считаются, кто посильнее выбранится. Теперь у нас, бабушка, культура во какая…

– Ну так вот, Александр Сергеевич ее записки хотел издать.

– Нет, не то. Это исключительный случай, были и у нас амазонки. А вот хотели ли когда-нибудь все женщины, понимаете, все – превратиться не то в мужчин, не то в существа среднего пола? Встречали ли вы в своей долгой жизни даму, барышню в шляпке, напоминающей мужской котелок, в костюме типа узкого сюртука, в платье такого покроя, какой бывает у чехлов, которые вешаются летом на люстры, чтобы их не запачкали мухи?

Прабабушка обязательно позвонила бы и сказала вбежавшему казачку:

– Принеси валерьянки, барин что-то заговариваться стал! – и, обратившись ко мне, добавила бы престрого: – Кто же, сударь ты мой, наденет такую пакость? Как это может быть, чтобы женщина сознательно лишала себя лучшего своего украшения – женственности?

Бабушка, милая бабушка, – может быть. И уже есть.

Безмерно-грациозная эпоха гавота, полонеза, сарабанды, даже мазурки, даже вальса – не офокстроченного вальса-«бостон», а настоящего, былого – канула в Лету. От кринолинов, от мушек, от галантных дней французского и отечественного Версаля мы пришли – сквозь уродство турнюров, шаровар и соломенных тарелок на голове – к костюмам мужского покроя, к шляпам-котелкам.

Ваши дамы держали в руке – томик Парни, розу, кружевной платок, наши – папиросу. При Екатерине – да будет вечно благословенно это легендарное время! – вы носили пушистый паутинный парик; когда Онегин «возбуждал улыбки дам огнем нежданных эпиграмм» – длинные змейки локонов сбегали по вашим плечам.

А теперь, в тустепные дни, на танцульках царит прическа «гарсон», последнее достижение бездарной эпохи.

Когда я вижу женщину в платье, которое с одинаковым эффектом можно было бы надеть вверх ногами, ибо и в первом и во втором случае оно одинаково безобразно, мне хочется подойти к ней и сказать:

– Зачем вы себя уродуете? Зачем вы надели на себя чехол с люстры? Как вы не можете понять, что этот халат пошл, старит вас, делает вас смешной?

Когда я вижу на улице даму в сюртуке, котелке, со стеком в руке, мне хочется обратиться к ближайшему полицейскому с требованием прекратить это нарушение общественного порядка. И если я не делаю этого, то только потому, что полицейские, как и котелковые дамы, ничего не понимают ни в красоте, ни в женственности.

Раньше фасоны новых платьев рождались в голове художников Божьей милостью, поэтов своего дела. Раньше каждый новый танец принимался только в том случае, если он был красив, плавен, грациозен.

Теперь мода на то и на другое основывается на доказательстве от обратного:

Фокстрот гадок? Он завоевал все танцульки. «Гарсон» превращает женщину в рыжего из цирка – перед ним склонились головы всех дам мира. Прежде женщины из кожи лезли, чтобы показать платье, а теперь лезут из платья, чтобы показать кожу? Да здравствует декольте до пояса и юбки выше колен!

Бабушка, вы вся из эпохи гавота. Мы все – из южноамериканского кабака. Какой-то пьяный матрос в таверне Сан-Франциско или Калькутты, вспоминая давно забытый вальс, начал выделывать под сиплый граммофон па, не похожие ни на какой танец. Лорнирующей его английской мисс из самых «эстетных» нетрезвые телодвижения показались ужасно милыми. Их повторили в Нью-Йорке, потом Париже, потом Лондоне. Так родился фокстрот. Кто скажет, в какой пивной появились впервые тустеп, уанстеп, шимми, все то несказанно мерзкое, безмерно пошлое, что с таким усердием повторяют наши сестры, дочери, жены на, извините за выражение, «танцевальных» вечерах?

И разве шимми и платьеобразный чехол – завершение «культуры»? Кто знает, не станет ли завтра модным «танец пирата, на мачте раскалывающего себе голову бутылкой виски» или платье «фасона – не ваше дело». Ведь есть же теперь фасон юбки – «милости просим», или, как его здесь называют – «olkaa hyva»…

Бабушка, милая бабушка, нет у нас красоты, мужества нет одним взмахом выбросить всю эту гниль. Да и не хочется как-то. Все равно рабы пьяной моды каждый протест встретят все тем же словом: «Мещанство!»

Томик Парни, роза, кружевной платок… Гавот, полонез, сарабанда… Кринолины, пушистый паутинный парик, локоны… Да будут навсегда, навсегда трижды благословенны эти «мещанские», эти сказочные годы!

^{(Новые русские вести. 1925. 25 января. N9 330)}