Текст книги "«Всех убиенных помяни, Россия…»"

Автор книги: Иван Савин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

Петька нежно хлопает по обнаженному плечу девушки. Та ёжится, гримасничает.

– Молодец девка. Медали тебе за это не выдали?

– Я-то при чем? Говорю – нянька. Ухажеры к им каждый день шляются.

– Ты тоже не зеваешь. Воловников Сидор. Твой?

– Нет. У меня Константин.

– Тут и Элеонору на Сидора переделают.

Моего «сына» в списках живых и умерших (последних было втрое больше) не оказалось, и девушка, сияя прелестными синими глазами, просит подождать, пока из Женотдела придет заведующая домом – она, наверное, знает о судьбе моего Костеньки. Соглашаемся. Петька – совсем ненормальный! – располагается на диване, как дома: нога на ногу, в зубах – устрашающего вида трубка; его руки начинают подозрительно скользить по розовой блузке. Катюша смеется.

В соседнюю комнату приоткрыта дверь. По не совсем грязному полу расползлось человек десять детей, бледных, в неимоверно засаленных рубашонках. Один упал со стула и орет во всю ивановскую, что, видимо, мало занимает особу средних лет, художественно накрашенную. Особа смотрит […] пытается пленить мое сердце очаровательнейшей улыбкой.

– Много у вас детей?

Особа начинает грызть ноготь и постукивать ножкой по полу.

– Это у нас выясняется по вечерам.

– Почему по вечерам?

– Система у нас, значит, такая. На день они расходятся по городу, многие удирают, а многие…

– Мрут?

– Вот так сказал: мрут! Всякие несчастные случаи бывают. За всеми не присмотришь.

У дверей стоит мальчуган в дырявом костюме из рогожи. У него воспаленные, залитые гноем глаза; лицо в какой-то омерзительной сыпи. С невольной брезгливостью глажу русую головку, спрашиваю:

– Как тебя зовут, малыш?

– Карл.

– Ты из колонистов? Немец?

– Он подкидыш, – поясняет особа, – и мы его записали в честь нашего великого учителя так: Карл Маркс. По-моему, очень остроумно.

– Очень. Ты сегодня обедал?

– У нас обедов нету, – шепчет Карл, пугливо оглядываясь назад.

Особа поясняет:

– По недостатку средств мы даем им только ужин. Да и то только потому даем, что иначе они все разбегутся, дурачье такое. Разве они понимают что-нибудь? Чувствуют добро? Дубины.

– Что же ты ел сегодня, Карл?

– По добрым тетям походил, а они мне хлебца дали.

Не дождавшись заведующей, мы уходим. На улице Петька долго и обстоятельно рассказывает о прелестной Катюше. Мне как-то не по себе, тяжело. Завернув за угол, я спрашиваю:

– Неужели кто-то серьезно думает, что это – дом ребенка.

– Никто и не думает. Дети – только ширма. А на самом деле в этом «доме» все, начиная с заведующей и кончая последней нянькой, – уличная дрянь; в нем процветают спирт и медицинские операции, законом недозволенные. Очень просто. Давно уже… следовало этот дурацкий серп и молот заменить красным фонарем. А в городе этот «дом ребенка» недаром называется «домом от ребенка»…

(Русские вести. 1923. 3 марта. № 231)

Книга былей

I. Трое

Лестница была узкая, круглая, вся в ломающемся стекле замерзшей воды. Чтобы не упасть, Клавдия Алексеевна всегда держалась за перила, тоже обмерзшие, и осторожно ставила на истертую ступеньку ногу в кухаркином валенке. Кухарки давно уже не было, и ничего уже не было. А вот валенки – искривленные, с парусиновыми латками на расплывшихся носках – почему-то остались.

Лестница была узкая, крутая. А на верхней площадке, прислонившись к маленькой, обитой клеенкой и войлоком двери, Клавдия Алексеевна стояла обычно несколько минут неподвижно, дыша тяжело и часто. Потом дрожащими руками вкладывала в замочную скважину ключ, дверь открывалась с густым и грустным кашлем. Из передней, из темной комнатки за ней плыл раздражающий запах сырости.

С кашлем открывалась дверь, ударяясь сломанной ручкой о стол, неизвестно к чему и кем поставленный у самого входа. Впрочем, на нем жил, доживая последние дни, третий и последний обитатель этой квартиры – дог Буль. Лет двенадцать тому назад его купил в Лондоне, на собачьей выставке, покойный генерал, привез в Петербург в плетеной корзинке. Стоил он шестьдесят фунтов, имел аттестат с целым рядом надписей и печатей и две медали – одну серебряную, другую – золотую, с вытесненным на ней годом – «1910». Первую медаль взяли при обыске, на вторую, запрятанную генеральшей в дымовую трубу, Клавдия Алексеевна выменяла два возка дров с полусотнею яиц, оказавшихся тухлыми. Аттестат бросили на старой казенной квартире по Миллионной, где вообще все бросили.

На стуле день и ночь, не слезая, лежал Буль, следя стекленеющими глазами в одну точку – на проволоку бывшего когда-то звонка. Нервно вздымалась на груди вылезшая шерсть, вдоль хребта ходил взад и вперед какой-то комок – собачий тик. Увидев генеральшу, Буль тихонько шевелил лапой, жалобно взвизгивая. Клавдия Алексеевна, согрев дыханием руки, с трудом подымала его и несла в комнату, низкую, холодную, где жили они трое – Буль, генеральша и ее сын, Юрий, чахоточный юноша, рисовавший плакаты для цирка и кабаре.

На ящике у чугунной печки Буль успокаивался и, оскалив беззубую челюсть, смотрел в огонь немигающими глазами. Половина окна пропускала в комнату скудный зимний свет; другая половина, с разбитым стеклом, была забита мешками с соломой. Холодок острой струей шел от нее к двери, чуть шевеля шерсть на спине Буля. Генеральша, не снимая пальто, переделанного из генеральской шинели, чистила непослушными руками мерзлый картофель, варила его в большой жестяной кружке, думала о чем-то, вероятно нерадостном, потому что то и дело по морщинистым щекам текли слезы в кружку или на уши дога. Буль неподвижно смотрел на догорающий огонь.

В половине седьмого приходил Юрий. Он долго топал ногами в передней, стряхивая с сапог снег; потом, войдя в комнату, молчаливо целовал матери руку и гладил собаку по вытянутой вперед лапе. Обедали тоже молча – Клавдия Алексеевна с сыном за столом, сколоченным из досок с темно-коричневой меткой «Чай К им С». [36]36
  Так в тексте.


[Закрыть]Буль – на ящике у печки. Когда Юрий проводил рукой по лицу с прозрачной синеватой кожей, генеральша спрашивала, наливая ему в картофельную гущу подсолнечного масла:

– Устал, мальчик?

– Немножко, мама.

Глаза у Юрия были отцовские – небольшие, странно-зеленоватого оттенка, окаймленные густыми ресницами. Весь он вообще так ярко напоминал все то, что никогда не вернется. Каждый раз, встречая взгляд этих родных, так неминуемо явно потухающих глаз, Клавдия Алексеевна против своей воли думала о недавнем, о страшном, об убийстве мужа озверевшей толпой, о разгроме всей жизни, всего смысла жизни. Думала также о том, что через три-четыре месяца Юрий сгорит, умрет на ее руках. Чем больше думала об этом, тем больше были эти думы и тем чаще приходили они. Но нельзя было показать своего отчаяния, и Клавдия Алексеевна старалась казаться спокойной. Только когда сына не было дома, она, заливаясь слезами, говорила Булю:

– А Юринька скоро умрет. Что мы тогда будем делать? Буль, Буль…

Буль спал, и генеральша переводила разговор на более ему понятную тему:

– Буль, хочешь на Миллионную? Завтра мы переедем на Миллионную. Юринька там поправится. Юринька обязательно выздоровеет на Миллионной.

И Буль, услышав знакомое название родной улицы, широко открывал круглые глаза. Порой даже из них медленно катилась совсем настоящая, совсем человеческая слеза.

После Рождества Клавдия Алексеевна неожиданно слегла, простудившись на толкучке, где продавала шнурки для ботинок, мазь, резинки. Лежала молчаливо в комнате с разбитым окном, гладила Буля по спине с перекатывающимся тиком. Покорно рассыпались по подушке седые волосы, накрыв белой паутиной старые кружева, накрыв смешную маленькую коронку с вензелем «КР».

Юрий рисовал дома свои плакаты, кричаще-пестрые, зазывающие карикатурными руками клоунов, кровавыми губами танцовщиц. До глубокой ночи мерцала на столе керосинка и бегали по картону длинные иссиня-желтые пальцы. Набросав кисточкой колпак, цирковую наездницу, китайскую шкатулку фокусника, Юрий оглядывался назад, спрашивая тревожно:

– Ну как, мамочка? Не лучше?

– Не лучше, мальчик. Горю вся.

Был и доктор, круглый, веселый старик в черепаховых очках. Он, беспрестанно балагуря, прописал что-то. Советовал переменить комнату, хорошо питать больную, обещал наведаться еще. Но ему не смогли заплатить за визит, и доктор больше не пришел. А острая простуда отразилась на легких Клавдии Алексеевны, давно уже нездоровых. Генеральша быстро обессилела, как-то сморщилась вся, стала совсем маленькой. На истлевших кружевах, на смешной коронке наволочки появились алые пятна крови. Когда Клавдия Алексеевна, задыхаясь в кашле, сжала рукой безжизненную голову Буля и изо рта ее потекла пена, смешанная с кровью, Юрий стал на колени у кровати матери и, прижавшись к ней влажным лицом, сказал совсем просто:

– Мамочка, ты еще не умирай. Подожди еще, мамочка. Вот мы все вместе – ты, я и Буль. Нам немного уже осталось. Втроем и перестанем жить – ты, Буль и я.

Услышав свое имя, Буль взвизгнул и замахал обрубком хвоста. Клавдия Алексеевна, отдышавшись, поцеловала руку сына, измазанную синей краской клоунского колпака и алой – ее крови.

– Я не спешу, мальчик. Я обожду. Да, все вместе.

А утром она умерла. Юрий сколотил гроб из трех ящиков – двух из-под стола, третьего – кровати Буля. Как-то вышло, что как раз у головы мертвой оказалась темно-коричневая метка «Чай К и С».

Внутри гроб был обит последним, что нашлось в опустевшем чемодане, – скатертью и полотенцем с тою же маленькой коронкой.

Когда Клавдию Алексеевну сносили вниз, Буль забился в угол, смотря испуганными глазами. Юрий крикнул ему из передней:

– Буль, пойдем хоронить маму.

Дог выгнул одну лапу, другую, качнулся всем телом и, переваливаясь, пополз по ступенькам вниз. Гроб уложили на ручные сани, веревкой, проходящей через «Чай К и С», прикрепили к полозьям.

Падал крупный предвесенний снег. Позванивали на соседней улице трамваи. Звонкий детский голос кричал на углу:

– Папиросы первый сорт! – и эхо отвечало протяжно: э-в-о.

Секретарь домкома и сосед-сапожник, помогавшие сносить гроб, перекрестились и ушли в дом. Юрий, с непокрытой головой, шатаясь от боли и слабости, повез мертвую мать по белому полотну снега на кладбище. За санями, за темно-коричневой меткой «Чай К и С» медленно брел Буль, утопая в рыхлом снегу. Когда прохожие останавливались, с грустью или со смехом осматривая странную процессию, Юрий еще ниже опускал голову. Буль еще бессильнее полз за гробом. Оттащить его от могилы не могли: дог лег на снег, остался на кладбище и замерз той же ночью.

Юрий умер через неделю. Цирковой осел, возивший по городу будку с наклеенными на нее плакатами Юрия, отвез его тело к матери, к Булю, в рыхлый, пушистый снег, в другой, не наш мир, где, может быть, хоть немножко тепло, хоть немного спокойно.

^{(Новые русские вести. 1924. 14 сентября. № 3222)}

II. Дроль

Был он толст неимоверно, близорук до такой степени, что, наталкиваясь на тумбу с афишами или телеграфный столб, снимал шляпу и бормотал извинения. Как-то, врезавшись велосипедом в бредущее по улице стадо коров, он сказал сконфуженно, потирая ушибленное колено:

– Ради бога, простите, господа. Я, право, нечаянно.

Ходил он переваливаясь со стороны на сторону. Как утка. Говорил нелепым говором – казалось всегда, что в пустой бочке хрипит слабо натянутая струна.

По вечерам в наробразе, где он заведовал какой-то секцией и жил в темном чулане, когда расходилась по домам толпа барышень в дважды перелицованных платьях, он долго сиживал у расхлябанного рояля, подбирая плачущие мелодии к стихам Гофмана, которого знал наизусть. Это кричащее несоответствие – лысая голова на обрюзгшем, будто налитом дремотой теле и хрупкие, тонко звякающие строки поэта-пажа – до слез смешили наробразских писцов в трижды перелицованных френчах. Регистратор Кувшинников, городской острослов, уверял даже, что Гофман прислал с того света почтотелеграмму, в которой умолял избавить его память от посмертного издевательства.

Фамилия у него была самая обыкновенная – Прокопенко. Таких не по летам распухших, неповоротливых, застенчиво-добродушных людей – превеликое множество в нашей солнечной стране. Имя его тоже ничем особенным не отличалось – Сергей Григорьевич.

Но как-то жена крупного подрядчика Нагорного, бойкая шансонетка из Лиона, знавшая Сергея Григорьевича еще тогда, когда он был членом окружного суда, сказала во всеуслышание, искренне всплеснув руками: «Comme il est drole, cet homme la!» [37]37
  Как он смешон, этот человек… (фр.)


[Закрыть]

С той поры, потому ли, что он действительно был смешон, или по провинциальному неравнодушию к французскому диалекту, эта кличка – Дроль – прочно установилась за Прокопенко. Даже уличные мальчишки, вникнув в смысл непонятного им слова при благосклонном содействии того же Кувшинникова, распевали на всех перекрестках:

 
Дроля, Дроля, передроля,
Толстопузая фасоля…
 

Кроме лысины и стыдливой склонности к музицированию, у Дроля было еще огромное, слишком порывистое сердце. Можно было подумать, что в нем, в неразумном сердце этом, кусочки воска склеены не воском, а старым, острым вином: слишком уж быстро пьянело оно, таяло, покрывая шарообразные щеки совсем молодым, горячим румянцем.

Дроль был влюблен шестнадцать раз. Шестнадцать раз подбирал он грустную мелодию к гофманской «Инфанте». Шестнадцать женщин смеялись над ним, предавая друг другу, как по наследству, прекрасное сердце лысого Дроля. Шестнадцать анекдотов рассказывал неутомимый Кувшинников наробразским барышням в дважды перелицованных платьях.

В семнадцатый и последний раз милый, смешной, близорукий Дроль бросил свое близорукое сердце к ногам Елены Ден.

Много прелестных лиц пришлось видеть в ныне потерянном краю, о многих мечталось в душистой тьме родного сада. Но такой огромной красоты, такой пьянящей улыбки пунцовых губ, таких необычайно светящихся глаз никто еще не видел ни наяву, ни в бреду. Когда Елена Ден, лукаво покрыв плечи старинным золотом волос, заливалась четкой свирелью смеха, хотелось почему-то долго, глухо плакать, чтобы залили крупные слезы эту невыносимую красоту, чтобы померкла она, слишком дразнящая, хотелось далеко-далеко унести, затаить, спрятать его, этот звездный подарок Бога темной земле…

Мудрено ли, что Дроль бросил себя всего этой семнадцатой и последней?

Елену Ден окружала шумная свита молодежи: бывшие офицеры, бывшие студенты, просто бывшие люди – писцы, регистраторы и делопроизводители семи учреждений.

По установившемуся этикету, шутливому, но строго соблюдаемому, у «королевы» ежедневно дежурил кто-нибудь из свиты по назначению ее величества. Дежурный посылался в бесчисленные очереди, мыл за королеву полы в красноармейских казармах, докладывал о новых декретах, защищал квартиру от уплотнения и слушал печальные песенки Вертинского, которые она исполняла мастерски.

Почему-то так вышло, что чаще всех у прекрасной Елены дежурил Дроль. Он с одинаковой радостью, почти с восторгом чистил у ее дома снег, аплодировал ноющей грусти Вертинского и часами простаивал у лавки № 7, откуда Елена получала паек.

Его называла в глаза «мой верный паж», за глаза – «этот лысый дурак». Лысый дурак служил своей семнадцатой и последней, вероятно, не хуже самого идеального средневекового рыцаря. Служил, зная, что совершенно даром разбрасывает он свою стареющую нежность. Он был нескучен только тогда, когда молодыми, полными огня пальцами играл Скрябина, Рахманинова, Метнера на прабабушкином пианино Елены, чудом избежавшем национализации. Играл он с захватывающей глубиной, не по-дилетантски оттеняя все особенности новой музыки. Вне этого он был незаметен, молчалив и, пожалуй, жалок.

В городе над Дролем посмеивались. Елена зазывным смехом встречала каждую, нередко грубую шутку своего двора, углубляя тайную боль верного пажа.

– Дроль, поцелуйте мне руку! – капризно говорила она, играя изумительными озерами глаз.

Дроль порывисто вскакивал, но точеная рука пряталась в турецкие шали Елены.

– Какой вы смешной, Дроль… Заплачьте, а потом поцелуйте…

У него долго дергалось лицо, нелепо сжимались глаза, но слез не было.

– Не умею. Все, что угодно, только не плакать, хотел бы…

Свита с большим участием хлопала его по плечу, советовала поступить на сцену:

– Там, знаете, в два счета плакать научат… Будете все время у королевы руки целовать…

А Елена, положив на маленькую ладонь золотистую голову, смеялась так нестерпимо хорошо, что хотелось плакать. Не для рук, а так, просто… От бессильной и бесцельной нежности хотелось плакать…

Когда над испуганным городом заныли снаряды* торопливо рассыпалась дробь пулеметов, Дроль, конечно, был в маленькой, густо заставленной мебелью квартире Ден и, стоя у окна, докладывал Елене:

– Утром был разведчик от них… от немцев… гайдамак какой-то украинский, с оселедцем на бритой голове… Говорил, что сегодня ночью обязательно войдут в город. У большевиков паника…

Вишняков, бывший ротмистр, а теперь машинист финотдела, поднял тщательно причесанную голову и спросил насмешливо:

– А вы не боитесь, Дроль?

– Чего?

– А вот стрельбы! Ведь очень страшно. Еще убьют, пожалуй, а? Отойдите лучше от окна. Слишком уж вы заметная мишень.

Дроль открыл окно и высунулся в него, опираясь локтем на подоконник. У Елены лукаво поднялась бровь.

– Прогуляйтесь, пожалуйста, Дроль, до собора и обратно и высчитайте мне, с какой, приблизительно, скоростью стреляет немецкая артиллерия?

Уже вдогонку ему Вишняков крикнул:

– Да поживее! Получите Георгия…

Небо, как огромный котел, бурлило, разбуженное орудийным гулом. Ежеминутно вздрагивала мостовая. Где-то совсем близко, за грязной рекой, трещали винтовки, выбрасывая вместе со свистящими пулями тысячеголосое эхо. Низко плавали дымки. На улице, как в четыре часа утра, было пустынно и тихо. Изредка проносились на заморенных конях красноармейцы еще позавчера эвакуировавшейся комендатуры да плелась по пятам собака с перебитой лапой.

Дроль без шляпы, с крепко сжатыми зубами, свернул за угол, к белевшему вдали собору. У булочной с качающимся кренделем глухо шлепнулся снаряд. Разорвался он не сразу, будто думал, стоит ли ради какого-то облезлого кренделя так шуметь. Потом прыснул металлическим звоном и подбросил вверх часть деревянного тротуара, угол дома, камни, осколки кренделя. Собака с визгом шарахнулась в сторону, мимо обсыпанного мелкой пылью Дроля.

В окне соседнего дома показалась встревоженная женщина. Она кивнула головой и крикнула в форточку:

– Сергей Григорьевич, вы с ума сошли?

– Сошел… – смущенно отозвался Дроль, направляясь к собору.

На обратном пути артиллерийский обстрел был менее част, но ураганный огонь пулеметов хлестал воздух с необычайной силой. Видимо, силы наступающих стягивались к центру. Вдоль улицы, тонко воя* лилась струя пуль. Только случайно можно было избежать этого дождя, и Дроль шел наугад, втягивая голову в воротник тужурки, переделанной из вицмундира.

В зияющей бреши булочной стоял конный красноармеец. Он с любопытством оглядел Дроля и остановил его.

– Нешто тебе жисть надоела? Путаешься издеся. Скидывай сапоги! Часы есть?

Дроль сел на расщепленный край тротуара и поднял ногу. Близорукие глаза светились странной, мигающей радостью. Левая рука снимала сапог, правая гладила рассыпавшиеся куски кирпича.

– Даты, видать, юродивый… Иди, братишка, домой, а то, ей-богу, убьют, – сказал всадник и, пригнувшись к седлу, поскакал в гору.

Елена встретила Дроля с изумленной улыбкой. Показалось ли только, или в самом деле в уголках небывалых глаз всколыхнулся испуг, когда она спросила, стоя у двери:

– Вы живы? Я так беспокоилась… Бедный вы мой…

Дроль смущенно подошел к ней.

– Двадцать девять выстрелов… в десять минут… Кажется, шестидюймовка.

Он сел в кресло и задымил, то сжимая, то разжимая пальцы левой руки. У него не было ее раньше, этой лихорадочной игры коротких, потрескивающих пальцев. Бывший ротмистр Вишняков в тот же день рассказал свите о нелепой привычке этого старого дурака: с ним сама Елена разговаривает, а он на тужурке, переделанной из вицмундира, какие-то бешеные мелодии разыгрывает.

Спустя неделю Елена скакала в мужском седле рядом с неестественно стройным немецким лейтенантом. Дроль немигающими глазами следил за тонким хлыстиком в тонкой руке, за прядью спелой ржи под синей вуалью. Сливались в радужный круг золотые и синие пятна, и что-то большое хотели сказать влажному стеклу прыгающие по нему пальцы левой руки Дроля.

Когда рыжий полковник в желтых крагах, с Железным крестом на горделиво выпяченной груди, знавший по-русски только одно слово – «випороть!», танцевал с Еленой вальс в общественном собрании, легко скользили маленькие ножки под громыхающую музыку баварского оркестра, Дроль мучительно тяжело дышал в соседней комнате клуба, близоруко всматриваясь в раскрытую дверь.

И так же лихорадочно стучали пальцы левой руки по изодранному сукну бильярда…

Ранней весной, сейчас же по уходе немецких войск и гетманской вирты, Елену Ден арестовали за связь с немецкой контрразведкой и военный шпионаж. Обвинение было вздорным с начала до конца. Но если бы девушку с незабываемыми глазами постигла даже заслуженная кара, разве мог «мой верный рыцарь» не обивать порогов особого отдела, моля о пощаде? Разве мог он, ничего не достигнув, не написать в ревтрибунал о том, что это он, Дроль, – агент германской контрразведки и шпион, что он уговорил Елену взять вину на себя, думая, что ее, как женщину, пощадят… Смешной, ласковый Дроль, не говоривший по-немецки, боявшийся, как огня, всякой политической игры, влюбленный только в королеву и Гофмана…

На Масленице, в непогожую темную ночь, Елену Ден расстреляли. Расстреляли и Дроля за сообщничество, за слишком позднее раскаяние.

В тюрьме он окружил Елену таким тоскующим вниманием, такой трепетной любовью, что бывший ротмистр Вишняков – свидетель по делу Ден и тоже приговоренный к расстрелу – сказал ему в исцарапанной пулями камере, с трудом раскрывая избитый на допросе рот:

– У вас большая душа, Дроль… У вас сердце героя, Дроль… Может быть, это бред… у меня стон в голове… может быть, вы – святой! А мы смеялись… а мы… я горжусь знакомством с вами, Дроль!..

Вместе с ними в ту темную ночь вели еще девятерых. У каждого на плече – лопата, у каждого в глазах – удушливая рябь ужаса… босиком, с непокрытой головой… Дроль нес две лопаты – свою и Елены, копал могилу на двоих. Елена с перекошенным лицом сдавила ему горло обеими руками, мешая рыть промерзлую землю. Дроль покачнулся немного и шепнул, баюкая кого-то нелепым тенором – последний раз в пустой бочке прохрипела струна:

– Ну, разве можно бояться, девонька моя?.. Ну, разве надо?.. Я люблю тебя… я же здесь…

Четыре пули с коротким стуком врезались в Дроля. Он устоял над могилой, прикрывая обезумевшую Елену. Пятая свалила его в яму. Шестая раздробила локоть Елены, седьмая – голову…

Нелюдимо закричало эхо. Передний красноармеец поднял винтовку и с размаху ударил по волосам спелой ржи.

– Сдыхай! Орет еще тут… – И, повернув голову назад, спросил сердито: – Усе?

^{(Рижский курьер. 1923. № 801)}

III. В паутине

С ней мне не было страшно. Совсем не страшно. Она спала рядок со мной, на соломе, широко раскинув худенькие руки и опрокинув голову так, как будто над нами дышало синее-синее небо с цепочкой журавлей, за которыми хотелось следить.

А неба не было. Грязным полотном висел потолок полуразрушенной избы. Задымленные нитки паутины медленно спускались вниз, когда на чердаке гудел ветер. Просачивался он сквозь щели стен, шевелил ломкие стебли соломы, и серое кружево паутины снова льнуло к потолку.

Давно уже не было неба.

Когда-то – может быть, вчера, может быть, в прошлом году – мы вышли из дому на север. Вышли солнечным утром, бросив никому уже не нужную усадьбу, где, говорят, венчался на царство Стенька Разин, сидя на прабабушкином клавесине. И клавесин бросили, и изрубленный топорами киот в пустой детской, и труп лошади на балконе с покосившимися колоннами, и много маминых слез на ступеньках низкого крыльца.

Солнечным утром прошли мимо мертвого села над огневым простором Волги, а вечером в незнакомой и тоже безлюдной долине почему-то умерла няня. Надо было похоронить ее в теплой земле, белую ее косынку расстелить вместо креста и написать на ней: «Здесь покоится няня, родная наша и верная». Но сказал Андрей Иванович, крепко сдавливая ладонями сумку с хлебом:

– Рыть могилу долго. И нечем. Надо идти дальше, каждый час дорог. Нянюшка, да приютит тебя Господь в селениях праведных.

В кожаной сумке хранилось наше последнее: окаменевшие лепешки из ржи и проса. По зерну собирали мы хлеб наш насущный в птичьей клетке, по зерну размалывали его солнечным утром, когда, бросив все, всю жизнь бросив, ушли на север.

Надо было идти. Мы поцеловали маленький лоб и сухую, жилистую руку, нестройным хором пропели «вечную память» и пошли по росистой траве, с трудом поднимая ноги.

Я шел рядом с ней, с Люкой, поддерживая ее за острый локоть, думал о чем-то большом и сытном. И вдруг Люка крикнула маме:

– Няню найдут и съедят.

Острый локоть выскользнул из моей руки, колыхнулось зеленое платье. Я хотел ответить и засмеялся так громко и хрипло, что темный испуг взметнулся в маминых глазах, тусклых, выплаканных. Она поскользнулась и упала, срывая с плеча Андрея Ивановича охотничью сумку с хлебом. Качнулась соломенная шляпа на удивительной, почти квадратной голове.

– Не надо, слушай…

Кто сказал это – не помню. Но мы вернулись к няне, долго рвали траву, цветы какие-то, сочные листья, стебли, засыпая ими еще не остывшее тело. Зеленая душистая горка выросла над няней. Издали стогом свежего сена казалась эта могила. Так не найдут…

Потом опять море скользкой травы, изнемогающая мама, незасеянные поля, пустынная дорога куда-то, едкая пыль, ранний рассвет, опять ночь, пыльная лента дороги, вымершие деревни. Извилистым рядом гробов стояли избы. Ни собак, ни петухов, ни ветра. Тихо.

В первой избе – мертвый старик. Во второй, на лавке – голая девочка с прокушенной нижней губой. Андрей Иванович говорил, что у нее отрезана нога. Не знаю. В третьей…

В третьей мне неожиданно сдавил горло спрыгнувший с печи парень с вышедшими из орбит глазами. Он дрожал весь, быстро вышлепывая изо рта одно и то же:

– А ты хлеба принес?.. А ты хлеба принес?.. А ты…

– Мы тоже за хлебом…

Напрягая последние силы, Андрей Иванович ударил его в грудь. Парень грохнулся на пол и затих. Люка стала на колени, дрожащими руками закрыла остекленевшие глаза.

– Прости нас, бедный, милый. Прости. У нас только кусочек, немножко, а нас четверо…

Опять пыль, опять пустые поля, безлюдные улицы сел.

Солнечным утром вышли мы на север, неведомый, манящий, где в выжженной земле еще зрели колосья, где чужеземцы с сухими бритыми лицами раздавали так хорошо хрустящие под зубами лепешки, много-много риса, банки с консервированным мясом. Солнечным утром вышли мы к хлебу и тихим, лиловым вечером вползли в полуразрушенную избу с узорчатой пряжей паутины. Съели последний комок затвердевшего хлеба, жадно собирали крошки. Потом, ползая по двору на коленях, вырывали зубами жестокий кустарник – чешуйчатые листья, сочные корни, пахнувшие мятой. Потом затихли на глиняном полу.

Опускалась и снова льнула к потолку паутина. Гулял на чердаке ветер.

Мы умирали на глиняном полу.

С ней, с Люкой, случайно встреченной в первый день нашей дороги на север, случайной любимой, мне не было страшно. Еще вчера, поняв, что ползти дальше нет сил, мы с огромным трудом вбили шест у хлопающих ворот, обмотали его зеленым платьем девушки, наверху повесили платье Андрея Ивановича. Это был наш якорь, наш маяк, нелепое знамя нелепой надежды: может быть, кто-нибудь заметит, спасет.

Разрывая на узкие полосы платье, Люка сказала мне так, как могла говорить только она, славная, нежная:

– Вы не думайте. Если не думать, не хочется есть. Только трудйо стоять, да… Мы ляжем. Здесь тихо, тепло. Мы отдохнем… небо в алмазах…

Теперь она спала рядом со мной на истлевшей соломе и на грязном полотне потолка искала алмазы. Их не было, их не могло быть, кротко мерцающих звезд, но строго смотрели вверх широко открытые глаза.

Я сжимал в кулаке заветную корку хлеба – если бы они знали… Я выкрал ее из охотничьей сумки… – отламывал по крохотному кусочку, подносил ее ко рту Люки. Только для нее я вырывал жизнь у матери, у хрипящего на пороге Андрея Ивановича. Только для нее, разламывая хлеб, дрожа над ним судорожно, я берег свое богатство от самого себя и, протягивая его к полуоткрытому рту девушки, с суровой болью закрывал глаза. Но крепко сжимались розоватые зубы, я не мог вдавить в них комков ржи и проса. Мелкие крошки скатывались по опрокинутому назад, такому острому, подбородку на солому, на пол, на оголенную детскую грудь. Люка уже не могла есть.

И почему мне было так радостно, умирая, говорить эти совсем не скорбные, совсем не похоронные слова?

– Они не знают, что ты – невеста. Мне так хорошо… Моя невеста. Вот отдохнем, а на поле – солнце. Усадьба, где Стенька Разин… Мама благословила уже. Видишь, церковь. Звонарь такой седой, сердитый. Но это ничего… Здесь покоится няня. На еще, у меня много, целый фунт, шестьсот пудов, миллион. Почему ты не…

Падали крошки на солому, на глиняный пол. Серебряной парчой колыхалась паутина. А ветер пел. Пел ветер.

– Мы будем ужинать на балконе, – говорил я, плача от радости, – долго, две недели. Все ужинать, ужинать на балконе, у колонн. Балкон… Балтийское… Бальмонт… О, моя девочка, о, моя ласточка, в мире холодном с тобой… На хлеба, Люка! Ты уже спишь, родненькая? Ну, спи, я ничего. Я так. Плечо мерзнет? Закрою. Ты не смейся, я поцеловать пальцы… А ветер – гу, гу-гу-гууу. Люблю тебя. Насовсем, навсегда. У меня еще есть, у меня еще много… Понимаешь, – булка, и откусить. Она мягкая, а корочка – хрустит. Вот смешно – откусить и потом… корочка… И мягкая…

Так ползли часы, дни.

Может быть, этого и не было. Было, наверно.

Андрей Иванович, прижав голову к коленям, покатился по полу. Сверкнуло стекло в сломанных очках, иссиня-черное лицо прильнуло к глине, слизывая крошки громко хлюпающим языком. Андрей Иванович ущипнул меня за ногу и улыбнулся… шляпа его на шест, маяк, решил я. Вот хорошо. Шляпа… И засмеялся трудным кашляющим смехом.

– Я, Андрей Иванович, женюсь. В половине второго. Мама уже… Это ничего. Будете шафером…

Он торопливо сделал из соломы тонкий жгут и замахал им, качаясь на согнутых коленях.

– Имею честь. Профессор санкт-петербургский и ладожский. Необычайно. Чайно. Пекин, Нанкин и Кантон сели рядом в фаэтон. Хо! Нобелевская премия – мне. Девять лет я искал. И вот. Пожизненный памятник должны…

– Мама!

За спиной застонало что-то, зашумело.

– Еще живу, мальчик. Ты?