Текст книги "«Всех убиенных помяни, Россия…»"

Автор книги: Иван Савин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Еще о разногласиях по отношению к армии

Прекрасная статья Виктора Ларионова (в № 491 «Новых Русских Вестей») о классификации некоторыми кругами эмиграции вопроса об отношении к Белой армии как чего-то второстепенного, в лучшем случае, или даже совершенно не нужного, в худшем, глубоко задела во мне то, что называется стыдом. Стыдом за необходимость в такое время доказывать этим кругам доминирующее, если не сказать исключительное, значение армии как единственно твердого фундамента под ногами бросающегося со стороны в сторону беженства.

Мнение того или иного лица о добровольческих кадрах – отнюдь не эмигрантское разногласие. Отношение к армии – критерий нашей собственной моральной и политической устойчивости. Когда я слышу неодобрительный отзыв о Белом движении, – я знаю, что лицо, этот взгляд высказывающее, никогда в руки свои винтовки не возьмет, никогда не отдаст просто и прекрасно своей жизни за Россию так, как это сделали десятки тысяч незаметных героев на всех противоболыпевистских фронтах. Ибо и трус может критиковать героя и высказывать мудрые – и то не всегда – мысли задним числом, но любовь к своей стране и народу запечатлеть смертью может только герой. Ибо болтовня есть болтовня, а жертва есть жертва. Поэтому оскорбляют слух и сердце факты, когда самовольная болтовня моральных и политических дезертиров ставится выше безмолвной жертвы.

«Я счастлив, что не был в Белой армии». Эта дезертирская фраза и риторична, и ненужна. Риторична потому, что авторы ее прекрасно знают, что в Белой армии они не могли бы и быть: такие счастливцы или сами бы удрали после первого сражения, или их попросту выгнали бы. Ненужность этой фразы в том, что – как подвести общую мерку под понятие «счастье».

Один испытывал счастье в борьбе до смерти за поруганный край, другой в это время забавлялся в глубоком тылу преферансом на орехи или за границей изумлял доверчивых иностранцев рассказами о своем имении в 43 тысячи десятин в Орловской губернии – и тоже был счастлив. Немало и таких, которые теперь всячески поносят Белую армию, а завтра, как чуткий флюгер, будут уловлять дуновения политического ветра. Бог с ними. Не о них и не к ним эти строки.

Мне хочется спросить лиц, от которых так или иначе зависит разграничение в общественных учреждениях эмигрантов политически приемлемых от политически чуждых, для чего сии последние попадают в среду людей, исповедующих – и вполне правильно, – что армия есть столп и утверждение всей эмиграции, что только винтовка выведет нас из той тьмы глубочайшего национального унижения, куда нас в 1917 году завел язык господ потомственных дезертиров, ныне оскорбляющих своим присутствием святую для нас идею жертвы и борьбы до конца.

Приходится иногда слышать: «Разве можно не принимать в общество людей за то, что они с неуважением отзываются о русской армии?»

Не только можно, но это есть наш прямой долг. Поносят Белую армию только большевики и их – вольные или невольные, это другой вопрос – союзники. Можно не быть большевиком и вместе с тем наносить явный вред русскому национальному делу и его первой колонне бойцов – армии. Такие люди должны быть безоговорочно и немедленно выметены из общественных организаций и союзов, если последние дорожат своим национальным ликом. В противном случае все хорошие разговоры о высоких предметах не будут ничем отличаться от счастья того милостивого государя, который не был в Белой армии.

Надо – пусть и с грустью для некоторых – раз навсегда признать, что в сравнении с прошлой, настоящей и будущей ролью армии роль всей остальной эмиграции столь ничтожна, что будущий историк рассмотрит ее только под микроскопом. Беженская общественность во всех ее формах – только временный пласт вокруг основного ядра – армии. Только это ядро рано или поздно, но протаранит большевистскую стену. Хотя бы во имя этой высокой миссии армии гражданское вокруг нее население должно было бы всемерно охранять честь и доброе имя людей, отдававших России и сердце, и кровь, и жизнь, а не только словесные упражнения.

Когда придет неизбежный час, все имевшие «несчастье» быть в Белой армии снова будут там. Все, такого «несчастья» не имевшие, снова будут ориентироваться на потомственное и почетное дезертирство.

Поэтому надо теперь же провести резкую грань между жертвенностью и декламацией. Надо теперь же перестать считать отношение к армии вопросом эмигрантского разногласия. Ибо дезертирская декламация для нас оскорбительна, а фразы о разногласии, от кого бы они ни исходили, непонятны.

^{(Новые русские вести. 1925. 19 августа. № 496)}

Институты благородных девиц

Как-то нынешний президент Германии, фельдмаршал Гинденбург, отличающийся крайне замкнутым, угрюмым характером, сознался, что он смеялся только раз в жизни:

– Когда Керенский стал главнокомандующим русской армией.

Нелепое всегда смешно. Помощник присяжного поверенного из не очень умных в сюртуке Наполеона – зрелище, достойное цирка. К сожалению, сей цирковой Бонапарт выступал, как известно, не в обществе дрессированных ослов и китайских фокусников, не на арене балагана, а на арене мировой войны, законченной им столь трагично для России.

Согласен, было отчего смеяться.

Но разве теперь нет причин для самого безудержного смеха? Разве тот же «железный генерал» не мог бы теперь улыбнуться во второй, в третий, в десятый раз в жизни, хотя с Керенского уже и спал бесславно наполеоновский сюртук?

Каждый номер газеты приносит целую коллекцию поводов для хохота. Позвольте несколько подробнее остановиться на одном из них.

Где-то – кажется, в Женеве – существует «Лига прав человека». Думаем, что члены этой многополезной организации получают установленное жалованье, подписывают соответствующие бумаги, говорят вдохновенные речи. Вообще, по всем данным, «Лига прав человека» во многом напоминает: «Шумим, братцы, шумим…»

Так вот, эта богоспасаемая организация тому назад некоторое время послала в Москву отношение за номером таким-то и с десятками подписей и печатей по поводу трех немецких студентов, приговоренных советским правосудием к расстрелу.

Против этого, конечно, ничего возразить нельзя. Раз имеется в обильном количестве бумага, которая, как известно, все выдерживает, почему же и не составить жалобного прошения на имя «русского» правительства. Но отношение заканчивается фразой, долженствующей, по мнению миротворцев из «Лиги прав человека», убедить большевиков помиловать студентов. Вот этот весьма убедительный и неожиданный довод: «В советской России смертная казнь отменена…»

Разве же это не смешно? Разве над этим неизлечимым неведением, бездонным доверием, не говоря уже о глупости, западноевропейских мужей не надо смеяться, смеяться до слез, до жуткой боли и обиды и за Россию, и за того человека, коего сия «Лига» защищает?!

Большевики успели убить много миллионов человек. Ежедневно, ежечасно, ежеминутно от чекистских пуль и теперь гибнут тысячи.

Но… «Это эмигрантские выдумки. Ведь смертная казнь в советской России отменена…»

Товарищ Чичерин, получив женевское отношение, конечно, и не подумает передать его на заключение товарищу Дзержинскому. Все будет по-прежнему. А «Лига прав человека» на очередном своем заседании торжественно возвестит:

– Мы послали протест. Мы спасем студентов. Мы…

Когда, когда прекратят свое ненужное существование все эти женевские и всякие иные богоугодные заведения? Когда будет понято, наконец, что ни отношениями, даже на шелковой бумаге, ни декламацией, даже самой вдохновенной, мерзостей большевистских не уничтожишь?

Когда сентиментальные миротворцы, бесчисленные лиги, бюро и прочие институты благородных девиц осознают, наконец, что на советскую власть может подействовать только одно: штык!

Ну хорошо, немецких студентов помиловали. Ибо они – экспортный товар. Ибо заранее эти жертвы были намечены в качестве обменного товара на осужденных в Лейпциге немецких чекистов. Господа из «Лиги прав человека» только напрасно тратят свои драгоценные силы, столь нужные еще благодарному миру. И без женевского отношения политбюро знает, что делает.

Но прекратятся ли советские наскоки на Европу? Конечно, нет.

Даже освободив немецких студентов, перестанет ли Зиновьев прививать политический яд к уже и так нездоровому телу мира? Разумеется, не перестанет. Даже испустив слезу умиления на сочинение «Лиги прав человека» (на что в Женеве упорно надеются), прекратит ли Сталин каинову работу по удушению русского народа? Конечно, нет!

Для чего же тогда женевские и иные институтки в штанах пишут трогательные внеклассные работы на высоко-отвлеченную тему: «Отмена смертной казни в России». Источники: сказки из «Тысячи и одной ночи» и творимые легенды «Парижского Вестника».

Для чего весь этот балаган, кажущийся нам издевательством над кровью миллионов русских мучеников, пролитой коммунистическими палачами? Для чего, наконец, женевское богоугодное заведение называется «Лигой прав человека»?

О каких правах и о каком человеке можно говорить, когда человекоподобное зверье возвело в догму такое попрание всяческих прав, что в тумане этого насилия и лжи явный, слишком явный террор кажется уже из женевского далека «отменой смертной казни!»?!

^{(Новые русские весты. 1925. 31 июля. № 480)}

Открытое письмо А.П. СТОЛЫПИНУ [55]55
  Столыпин Аркадий Петрович (1903–1990) публицист. Сын премьер-министра России П.А. Столыпина. Занимался русской и французской журналистикой. Был председателем отдела HTC во Франции, редактором в информационном агентстве Франс Пресс.


[Закрыть]

Милостивый Государь!

В № 6 (от 1 октября с.г.) газеты «Вера и Верность» за Вашей подписью помещена статья «Врангель и монархия», посвященная изданному генералом Врангелем приказу, по которому чинам Армии запрещается вступать в какие бы то ни было политические организации, а в том числе и в монархические, на том основании, что Армия, ставящая своей главной и пока единственной задачей свержение большевистского рабства усилиями всех верных сынов России, вне зависимости от их партийных группировок, – должна быть общенародной, национальной, надпартийной.

В своей статье Вы критикуете образ действий Главнокомандующего, находя его вредным для общего дела.

Как солдат я не имею права критиковать действия своего высшего начальства. Как солдат я обязан беспрекословно исполнять все распоряжения Главнокомандующего до тех пор, пока глава Армии в смуте и горечи черных дней непоколебимо верен прежним заветам, прошлой борьбе, связавшей нас, солдата с вождем, цепью общих жертв, надежд, крови и порывов в минувшем и лишений, обид, бездомья в настоящем. Пока Главнокомандующий не ушел с поста, я не уйду со своего, пусть и безмерно тяжкого. Пока Армией руководит знакомая железная рука, я не опущу бессильно своей. Эта неуловимая связь, это, быть может, не всем понятное тождество мысли, настроений и воли обусловлены не только дисциплиной, не только общей верностью долгу и традициям, традициям смертельной схватки с III Интернационалом. В ней, в связи этой, есть что-то более глубокое, я сказал бы – более прекрасное, более тонкое, чем соответствующие параграфы воинского устава. На одних и тех же полях битв мы оба, первый в Армии и последний в ней, смотрели в одно и то же лицо смерти, одинаковой и для Главнокомандующего, и для солдата. Одно и то же слово: Москва – жгло все сердца, от заслуженного генерала до мальчика-добровольца. То же грозное неравенство сил, наших и красных, та же обывательская инертность, тот же длинный список жертв, та же двойственность союзников, те же вынужденные неудачи, поражения и, не по нашей вине, конечная катастрофа, что неотступно тревожили генерала Врангеля, так же неотступно тревожили и меня, ибо было немало моментов в жизни Армии, когда и зигзаги на генеральских погонах, и трехцветные шнурки вольноопределяющегося одинаково стирались тяжкими испытаниями боевого и политического счастья, когда одинаковый гнет ложился и на зигзаги, и на звездочки, и на шнурки.

Вот почему я считаю себя обязанным подчиниться Главному командованию не только по писаной букве воинского закона, воинской дисциплины, но и по неписаным словам дисциплины духа, общего равенства перед долгом, общей боли.

Но обязательное для меня и для многих может быть необязательным или, вернее, не во всех вопросах обязательным для некоторых чинов Русской Армии. Тем более не обязательно оно для Вас, не имеющего прямого отношения к Армии.

Конечно, такое раздвоение области подчиненности, когда входящие в состав Армии лица в вопросах военных чтут авторитет Главнокомандующего, а в политических – оставляют за собой свободу действий, идущих вразрез со взглядами Главного командования, ничего, кроме явного вреда целости Армии, принести не может, невольно играет на руку красной пропаганде, и, хотя бы во имя сохранения последних белых кадров, следовало бы воздержаться от скороспелых решений.

Но, судя совершенно объективно, я, решительно не сочувствуя такой раздвоенности, тем не менее не могу отрицать у противоположного лагеря (противоположного мне не по политическим взглядам, а по своевременности проведения их в жизнь в рядах Армии) права быть немедленными монархистами, вступать в те или иные организации, выдвигать тот или иной лозунг. Мы переживаем страшное время, когда, в поисках скорейшего выхода из беженского тупика, каждый из нас обречен на судорожные усилия прорвать этот заколдованный круг в том направлении, в каком он это считает полезным для России.

Надпартийность, общенародность Русской Армии не всеми может быть признана, одобряема и, наконец, правильно понята, и в этом смысле с развиваемыми Вами в статье «Врангель и монархия» положениями можно соглашаться или не соглашаться, можно их оспаривать или утверждать, ибо, повторяю, оценка деятельности генерала Врангеля как политика в огромной степени зависит от общественных, партийных, а часто и просто личных взглядов, наклонностей и вкусов критикующего. Следует лишь пожалеть, что государственная мудрость и такт Вашего покойного брата не являются и Вашим достоянием.

Но если суждения Ваши о политической деятельности Главнокомандующего, даже пригнанные под угодную Вам мерку, даже вносящие раскол в наши ряды, заслуживают внимания как отражающие настроение некоторой части Армии, то Ваша характеристика нравственного облика генерала Врангеля, его внутренних качеств, его личности как человека и офицера – ничего, кроме жгучего негодования, вызвать не может. Построив свое, затушеванное «беспристрастием» обвинение, в которое, я уверен, Вы и сами не верите, на подлых анекдотах, питающих социалистическую и советскую печать, Вы нанесли в лице Главнокомандующего оскорбление всей Русской Армии, а следовательно, и мне, и я был бы недостоин звания солдата-добровольца этой Армии, неразумно травимой со всех сторон, если бы не ответил на Вашу статью.

Когда «Последние новости» или «Дни» в километрических фельетонах выливали на Армию и ее вождя ушаты помоев, когда разные милостивые государи, типа Милюкова, Зензинова, Бориса Мирского, играя на полевение, с захлебывающимся торжеством обвиняли генерала Врангеля в присвоении в Катаро серебра ссудной казны, тем самым пороча и наше имя, – это было понятно. Наглой ложью, клеветой, подтасовкой фактов, молниеносными перебежками от побежденных к возможным победителям на политической арене создают эти господа свою карьеру. Огненными буквами незаслуженной обиды, издевательств и травли выжжены их имена в наших сердцах.

Когда «Известия», «Правда» и прочие советские официозы «для отрезвления заблудших врангельских овец» аршинными буквами повествовали о том, как «генерал Врангель при нашумевшей в свое время атаке германской батареи в конном строю не удержался от соблазна пощипать в свою пользу немного чужих лавров, догадался сесть верхом на орудие, сфотографировать себя в таком виде и на основании этого бесспорного документа получить Георгиевский крест» (это взято не из «Известий», а из монархического органа «Вера и Верность», № 6) – мы знали, что бездарная басня г. Нахамкеса не произведет никакого эффекта в Армии, прекрасно осведомленной о всех подробностях этого действительно выдающегося подвига генерала Врангеля, когда даже пленный германский офицер попросил разрешения пожать руку изумившему его герою (или и это, г. Столыпин, подстроено генералом Врангелем?).

Но когда подобные инсинуации выходят из-под пера доныне уважаемого общественного деятеля, ни с Милюковым, ни с Нахамкесом ничего общего как будто не имеющего, когда, после погрома слева, нам, кажется, готовым отдать все на борьбу с коммунистической заразой, неожиданно угрожает погром справа, порочащий честь того имени, от которого якобы делаются эти безответственные выступления, – мы не можем молчать.

Ваша статья произвела удручающее впечатление на всех проживающих в Финляндии чинов не только Русской Армии, но и армий генерала Юденича, адмирала Колчака, генерала Пермикина. Не только мы, «врангелевцы», но и родственные нам по духу офицеры и солдаты других антибольшевистских армий глубоко чтут имя генерала Врангеля, последнего орла из славной стаи корниловских орлов.

Не может быть никакого сомнения, что совнарком в тысячах экземпляров будет распространять Вашу статью в балканских государствах. Уверен, что и г. Милюков, и г. Керенский, и г. Нахамкес с радостью перепечатают на страницах своих газет.

Для некоторых людей всякая цель оправдывает средство. В пылу политической борьбы иногда допустимы приемы, от которых брезгливо отворачиваются в более спокойное время. Но никакими принципами, как бы святы они ни были, никаким раздражением, никакой агитационной горячкой не может быть оправдано преднамеренное разрушение единственной в наше подлое время стойкой национальной силы – Русской Армии, как никакими, даже высокими целями нельзя оправдать клеветы на Главнокомандующего, извращения фактов и сознательных передержек, допущенных в Вашей больше чем неосторожной статье, под которой с любовью подписался бы любой «товарищ».

^{(Русские вести. 1923. 16 октября. № 388)}

Портрет. Генералу Врангелю

На стене, где днем солнечные зайчики прыгают, а ночью зеленолиловой кистью пишет светлый мальчик – лунный луч – изумительные картины, – пусто. С угла до угла протянулся широкий квадрат обоев, сморщившихся, усыпанных темными пятнами сырости и плесени. Ни ковра, ни изогнутых спинок кресел, ни глубоких мягких диванов. Пусто. Только разве четко видны на ней, на стене отсыревшей, набросок галлиполийского кладбища, блеклый вольноперский шнурок да Ваш портрет.

Устану за день – нехорошо теперь жить, Господи! – подойду к стене, смотрю. Дроздовец, опираясь на винтовку, с непокрытой головой, стоит у конусообразного памятника. Набросок маленький, в три четверти вершка, с подписью художника – В. Зелинский, галлиполиец. Шнурок выцветший, как стебель сухого цветка, чуть колышется на ветру – сквозняк у меня вечно. А Вы смотрите ласково и строго.

Этот желтый лист с Вашим лицом я вырезал из журнала немецкого – «Die Woche». Была внизу надпись: «Der Hartknakiger Feind von Lenin, – General Wrangel», [56]56
  Упорный враг Ленина – генерал Врангель (нем.).


[Закрыть]таким кудрявым готическим шрифтом, с завитушками. Завитушки я отрезал – разве и так не знаю, что большего врага, чем Вы, у Ленина не было? – потом желтый лист с Вашим портретом, осторожно посмотрев кругом, спрятал в кармане. Осторожно потому, что – простите меня! – портрет ваш я украи в русской библиотеке, порывшись в груде старых журналов. Нехорошо это очень и стыдно. Но, только что вырвавшись из красного плена, так хотелось увидеть Ваше лицо, а нигде достать не мог. И потом, все равно, через месяц библиотека эта закрылась, книги ее и журналы продавались с пуда на рынке и заворачивали в них сельди.

Вы в кавказской бурке, в папахе. Бледное лицо Ваше слегка затушевано тенью с левой стороны. А глаза строго улыбаются. Мне всегда казалось странным и милым это сочетание: суровость и ласковость. В «Die Woche» особенность Ваших глаз, Ваших губ передана так выпукло. Может быть, потому я и совершил кражу.

Каблуков Ваших сапог не видно, и это жаль. Мне дороги как-то и памятны эти каблуки.

В первые дни крымского наступления, когда могучей радостной лавой мы рвались вперед, Вы, где-то у Днепра, посетили нашу дивизию.

– Господа офицеры, вперед! – громко крикнули Вы после смотра. Эхо Вашего голоса гулко отдалось в степи. Я не понимаю, почему на Ваш зов ринулась вся дивизия – с офицерскими звездочками, со шнурками вольноопределяющихся, с гладкими погонами рядовых. Всем хотелось быть ближе к Вам, окружить Вас тесным кольцом. Я бежал с другими и думал: это нарушение дисциплины, Главнокомандующий цукнет нас. Но Главнокомандующий понял, что за любовь не наказывают. Главнокомандующий не цукнул. Вы долго говорили с дивизией о задачах наших, о нуждах, об отношении к населению. Я стоял в десяти шагах от Вас. На Вас была та же бурка, та же папаха, те же сапоги, старые, с истертыми каблуками. На одном из них – кажется, левом – виднелась огромная латка из бурой кожи. И вот с той минуты я не переставал думать о ней, о заплате на сапоге Главнокомандующего. Когда теперь социалистическая грязь пытается очернить Ваше имя, Вашу честность, равной которой не знаю в наше подлое время, когда Керенские справа гнусавят о «бесконтрольном расходовании казенных сумм в Крыму», мне хочется крикнуть: «Лжете! Сам генерал Врангель носил латаные сапоги».

Из мелочей, из маленьких кусочков жизни сложился в моей душе Ваш хороший, Ваш такой любимый потрет. В конце безумного 1919 года я встретил Вас в Новороссийске. Тогда Вы были, кажется, в отставке, жили в вагоне у моря. Из-за угла Серебряковской вышел я на узкий, дырявый тротуар, сбегавший вниз, к набережной. Навстречу мне быстро шел офицер. Моложавое лицо, статная фигура. Что-то знакомое показалось мне во всей этой фигуре. Но – сознаюсь – чести я не думал отдавать. Была тогда у нас такая мода: козырять только старым, заслуженным генералам. А Вы показались мне издали ротмистром, подполковником. Нарочно повернув голову в противоположную сторону, я, с папиросой в зубах, прошел мимо.

– Вольноопределяющийся, пожалуйте сюда!

Я круто повернул назад. Генеральская шинель, генеральские погоны.

– Вы это почему чести не изволите отдавать, а?

– Виноват, ваше превосходительство, не заметил! – солгал я.

– Неправда, вы прекрасно видели меня и с целью смотрели в противоположную сторону.

– В какой армии служите?

Я несколько смутился.

– В Белой, ваше превосходительство.

– Не может быть. Вы подумайте хорошенько, может быть, вы в Красной армии служите?

– Никак нет, ваше превосходительство…

– По-моему, вы красный. Только там чести не отдают. Стыдитесь! Ступайте…

Почувствовали ли Вы тогда, что никакой военный суд, никакое многочасовое стояние под шашкой не залили бы мое лицо такой краской, как Ваше краткое «стыдитесь»!

Потом, в Крыму, в разгар наших успехов, Вы приехали в наш полк. Двойной нитью выстроились ахтырские гусары, стародубские драгуны, белгородские уланы – поэскадронно, в пешем строю. На крайнем правом фланге стоял я, впиваясь в Вашу фигуру, появившуюся из-за деревьев.

– Смирно! Господа офицеры!

Вы быстро подошли к нам, на несколько секунд задержались у правого фланга, в трех шагах от меня, сказали громко и отчетливо:

– Здорово, орлы!

– Здравия… жела… ваш… дит… ство!

Я долго не мог понять, как я заставил себя не выйти из рядов вперед, не подойти к Вам, не сказать Вам сквозь слезы:

– Ваше превосходительство, позвольте сказать Вам, как я счастлив видеть Вас. Есть в Вас, ваше превосходительство, что-то большее, чем глава армии. Есть в Вас, там, за сталью суровых глаз, большая, славная нежность и большая любовь. К России ли любовь, к нам ли, всегда готовым умереть за нее, – я не знаю, но вот хочется сказать мне Вам что-то очень нужное, очень светлое, такое, чтобы, вопреки всем воинским уставам и дисциплинам, все уланы, все драгуны, все гусары, все те, кто окован красным кольцом, понесли Вас на руках вперед, за Днепр, к Москве, понесли Вас как знамя, туда, где в крови и дыме рождается Россия!

Так хотелось выйти из фронта, крепко, до боли крепко пожать Вашу руку, как жмут руку большому, верному, единственному другу. И опять-таки не страх перед наказанием удержал меня – Вы, знаю, поняли бы, Вы, знаю, простили бы, – а мысль, что, может быть, как тогда, в Новороссийске, пряча улыбку в глубине прозрачных глаз, Вы скажете:

– Вольноопределяющийся, только в Красной армии солдаты выходят из строя. Стыдитесь!

И стало бы до боли стыдно.

Потом – эвакуация, лазарет в Джанкое, плен у красных. Потом долгие подвалы чрезвычайных комиссий. Потом пестрые плакаты, приносимые в застенки для вразумления пленных: «Наемник парижской биржи – Врангель, черный барон, кровавый слуга капиталистов, враг рабочих и крестьян…»

А в Севастополе, когда в жуть и темень бездомья уходили Вы с орлами Вашими, рабочие плакали. А в северной Таврии крестьяне и теперь говорят: петлюровцы грабили, махновцы грабили, деникинцы, случалось, тоже грабили, красные грабят, а вот только врангелевцы никогда не грабили и землю хотели дать. А в Мелитополе еще целый год после Вашего ухода Вас ждали жадно, нетерпеливо, о Вас молились.

Смотрел на убогие плакаты, и смешно было. Ваше, такое знакомое, такое близкое лицо, изуродованное карикатурой, – как странно это! – светилось прежней ласковостью. Хотелось любовно погладить советский лубок и сказать Вам, как говорят только матери, только невесте:

– Ваше превосходительство, это ничего. Пусть бьют, пусть расстреливают, мы знаем Вас, мы не поверим. Вы совсем близкий, совсем родной. Ваше превосходительство, если и я, полуубитый, упаду в общую могилу, знайте, что так любить Россию и гибнуть за нее научили меня Вы.

Бог спас меня. Видно, вымолила мне жизнь у Господа мать, отдавшая ему четырех сынов. Теперь – мутный квадрат стены, Галлиполи, шнурок и Вы. Не знаю, дойдут ли к Вам эти несвязные строки, этот портрет Ваш – мозаика, сложенная из маленьких, из пестрых кусочков былого. Но вы не скажете, ваше превосходительство: «стыдитесь»! Вы поймете, что крепко храню в памяти эти кусочки, берегу хорошую память о Вас потому, что с Вами связан гордый и чистый год последней святой борьбы с теми, кого да проклянет Господь самым черным проклятием! Знаю – не осудите Вы и поймете, что это, может быть, немножко смешно, но не стыдно, если я сейчас подойду к Вашему портрету – желтому листу из «Die Woche» и, став во фронт, скажу Вам, вождю моему:

– Ваше превосходительство, если России нужна будет моя жизнь, я отдам ее по первому Вашему зову!

^{(Новые русские вести. 1924. 17 августа. № 198)}