Текст книги "Стихотворения. Избранная проза"
Автор книги: Иван Савин
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
Племянница моей квартирной хозяйки представила мне его не без гордости:
– Особоуполномоченный всеукраинского ревтрибунала Алексей Алексеевич Бобринский, бывший граф.
Я невнятно прожевал свою фамилию, сказав обычное:
– Очень рад.
Хорош, нечего сказать! Папашу, может быть, сварили в котле с кипящим сахаром – были такие случаи, – а сынок по ревтрибуналам путается…
А через пять минут особоуполномоченный и бывший граф оказался Сашенькой О., вольноопределяющимся …-ой зенитной батареи крымского периода Добровольческой Армии.
– Но почему же – бывший граф? Ведь это так контрреволюционно…
– Видишь ли, – сказал Сашенька (принадлежал он к тому сорту людей, с которыми уже после минутного знакомства становишься друзьями и на «ты»), – коммунары страшно любят, когда у них служат представители громких фамилий, а если такой титулованный тип – партийный, для него нет ничего невозможного. Вот я в особо важных случаях и напяливаю на себя графскую или княжескую корону. Для пользы дела, так сказать.
– А какой «особо-важный» случай у тебя в настоящее время? – полюбопытствовал я.
– Еду в Одессу на ревизию карательных учреждений. Вот мои удостоверения личности, мандат, партийный билет. Без скромности могу сказать, что работа художественная.
Действительно, все было прекрасно – бумага с водными знаками, штампы, подписи, фотографическая карточка с сургучной печатью комиссариата юстиции, даже следы грязных пальцев на краях билета – примета истинного коммуниста. Болтая о прошлом и теперешнем, до сумерек просидели мы с Сашенькой под сморщенной грушей, и я узнал несложную, но такую маловероятную биографию его последних лет. Пожалуй, я бы не поверил ей, счел бы ее забавной выдумкой, если бы несколькими днями позже мне не пришлось быть свидетелем рискованных проделок этого находчивого и неглупого Хлестакова, этого милого Рокамболи советской марки.
Попав в Симферополе в плен, Сашенька, благодаря, вероятно, своей удивительно добродушной физиономии, как-то выкарабкался из «овечки» (отдел ве-че-ка) и поступил на красный бронепоезд «За власть советов», с которого и сбежал по приезде в Харьков, предусмотрительно захватив с собой целую кипу незаполненных бланков, скрепленных, однако, подписями и печатью бронепоезда. В Харькове Сашенька сунулся было в университет, но быстро ожегся: там знали о его службе в белой армии; из дому писали: не вздумай так рано приезжать сюда, тебе надо еще лечиться, а климат у нас суровый, как никогда. Надо было некоторое время провисеть в пространстве, и Сашенька, недолго думая, поехал в Екатеринослав на съезд коммунистической молодежи, а также закупить, кстати,
вагон пшеницы для питательного пункта станции Люботиц, на что у него имелось предложение за подписью самого Раковского.
– Позволь, – прервал я его, – а деньги?
– Какие деньги?
– Ну, за пшеницу… это, значит, миллионы нужны. Где же ты их взял?
Сашенька удивленно поднял брови.
– Деньги? Вот новости еще! А для чего тогда комиссариат финансов существует? У меня ведь эти… боны или купоны… черт их знает, как они там… Закупил что-нибудь и даю такую бумажку: деньги, говорю, получите в любом казначействе или отделении государственного банка. Всех благ! Ну, и тут надо скорее на вокзал и давать стрекоча, потому что хотя боны эти самые и настоящие – знакомая одна целую книжку сперла – но подпись на них – моя, а печать – комиссариата здравоохранения, только слово «здравоохранение» затерто. Очень просто.
Чуть ли ни в каждом городе были у Сашеньки родные, друзья, хорошие знакомые, снабжавшие его в изобилии бланками, образцами подписей, печатями различных ведомств и войсковых частей. Здесь же, в Екатеринославе, продав пшеницу за полцены (не был он коммерсантом), Сашенька поехал на дачу в Славянск, потом – в Алупку за вином для киевского Губздрава, оттуда – на Волынь закупать скот для интенданства армии Буденного. Справедливость требует сказать, что у него никогда не было заранее определнного плана; все делалось у него по наитию свыше, зависело от тех или иных реальных возможностей в виде особенно удачно сформированных документов, причем довольствовался Сашенька малым.
– Служить в советских учреждениях или в красной армии я не могу и не хочу принципиально, – говорил он мне, – а жить дома или учиться не дают. Что прикажешь делать? Вот я и плаваю в мире сильных ощущений риска игры с чекой. Конечно, я мог бы составить себе порядочный капитал на совдепской неразберихе, но, ей-богу, меня тошнит. Ведь – жульничество, как ни как. Потому, я поставил себе за правило «зарабатывать» только необходимое, не больше. Рад, что и обезоруженный наношу вред красным. Чего же мне еще надо?
На следущий день, утром, встреченный весьма почтительно, Сашенька получил в исполкоме железнодорожный пропуск в Одессу, а вечером, почему-то изменив решение, направился в том же костюме (ходил он всегда в английской шинели и «танках») и в тот же исполком с документами на имя какого-то Сергеева, ходатайствовать о пропуске в Ростов на предмет организации сборов в пользу больных и раненых красноармейцев.
Я страшно беспокоился за него.
– Послушай, это уже не смелость и даже не нахальство, а просто безрассудство.
– Ты думаешь? Ничего! Вечером будет только дежурный, который, кажется, меня утром не видел.
Пропуск в Ростов был выдан, но Сашеньку заметили. Знакомая барышня из исполкома срочно сообщила нам, что на вокзале прогуливается некто в черном, жаждущий схватить моего друга со всеми атрибутами его веселой профессии – фальшивыми бумагами, печатями, разноцветными карандашами и чернилами, красноармейскими, курсантскими и рабфаковскими значками, знаками отличая всех степеней и видов.
– Какой он «вумный»! – захохотал Сашенька и поздней ночью укатил на обывательской подводе в глухое село объявлять… мобилизацию лошадей согласно приказу окружного военного комиссариата от 19 августа за № 9345-а (приказ такой, действительно был, и, выдавая Сашеньке мандат, я действовал, таким образом, почти законно).
Через неделю меня посетил высокопоставленный босяк интернационального типа и принес небольшое письмо от «товарища председателя харьковской губернской рабоче-крестьянской инспекции, такого молодого, такого идеалиста», с которым он имел честь познакомиться в поезде.
«Мобилизация не удалась», – пишет Сашенька, – «только девять лошадей и куль белой муки продал в другой губернии. Еду отдохнуть на Волгу. Устал я как-то. Vale. Саша».
Уже в Петрограде я получил от него еще одно, последнее письмо, написанное тем же милым, женственным почерком.
«Сижу в Москве третьи сутки. Здесь еще противнее, чем у нас, на юге, но я попал сюда по делу – украинский комиссариат земледелия послал меня за информацией. Думаю переменить службу. Мне обещали место в Внешторге. Удастся ли – не знаю. Сложно это очень… »
И теперь в стране холодной, неуютной, я все время жду его. Каждый раз, узнав о новой торговой делегации, о новом посольстве советского «правительства», думаю: а вдруг Сашенька? Но куда писать ему? Кто знает – какая баронская корона украшает бесшабашную голову моего веселого друга – «такого молодого, такого идеалиста»?..
Сашенька, откликнись!
(Русские вести 1923. 29 марта. № 228).
V. Дом ребенка
Меня всегда сильно интриговал этот длинный голубой дом на углу Школьной и Торговой. Было в нем что-то действительно детское, наивное, простодушное, а где именно притаилось оно – не понять. То ли в аршинной вывеске с кривым серпом и молотом на слишком тонкой ручке, то ли в ряде прозрачных занавесок. Или, может быть, просто – так? Просто, подходя к этому дому, я почему-то настраивал себя на грустно-сентиментальный лад? Бог его знает…
– Мне приходилось слышать, что советская власть все-таки что-то сделала на «младенческом фронте», – сказал я однажды Петьке, – долговязому парню, проходившему курс наук в местной гимназии после того, как он года два уже был обременен семейством, столь же многочисленным, сколь и голодным.
Петька кивнул головой.
– Как это ни странно, но это правда; им удалось достигнуть крупных успехов. Хотите, отправимся завтра в «Дом ребенка»? У меня там знакомые.
– С большим удовольствием. В серии моих наблюдений не хватает именно этой области –области воспитания грудных ребят.
– Там не только грудные, – сказал Петька, подбрасывая в буржуйку угля, который он с некоторым риском для здоровья еженощно крал на вокзале.
Спустя несколько дней мы отправились.
Светлые, не совсем грязные комнаты. Картинки этакого веселенького содержания на стенах – лубочные Психеи и пухлыми Амурами, прилизанная весна, непременный член приличного общества – «Остров мертвых», зайцы вверх головами. Все – как в лучших домах.
Диван, большой, широкий, с просиженной насквозь клеенкой. Хорошенькая, слишком хорошенькая девушка в розовой блузке несколько вольного покроя. Петька долго жмет ей руку («у меня там знакомые»), ржет – смеяться по-человечески он не умеет, пытается обнять.
–И всегда вы так, Петя… А еще образованный! – кокетничает девушка и говорит мне:
– Они, можно сказать, совсем ненормальные, как что – сразу целоваться лезут.
Петька берет меня за руку.
– Мой лучший друг, хотя насчет баб – балбес. Сволочь, одним словом.
Я уже успел привыкнуть к петькиной ругани, но все же пытаюсь остановить его.
– Замолчите! Ведь, все-таки это детский дом…
Петька чешет затылок.
– Ага… Конечно, вы правы. Да, кстати, о детях. Вот, Катюша, сей молодой, но многообещающий человек поместил в прошлом году сюда своего годовалого сына и горит любопытством знать, где таковой в настоящее время болтается. Понимаешь, отцовское
чувство и так далее. Откровенно говоря, такого папашу надо было бы выдрать по первое число, но я, как друг, должен помочь.
«Отец», т. е. я, стоит у зеркала и стойко сносит поклеп, вспоминая, как звали его легендарного сына.
– Это можно, – говорит Катюша, – я сейчас по книгам справлюсь. Имя и фамилия?
Петька быстро отвечает:
– Константин Шампанский. Такой, знаешь, здоровый, все орал, все орал, подлец.
Девушка роется в толстых книгах, тетрадях, подносит отдельные листы к большим близоруким глазам, деловито кусает пухлые губы. Мой бедный сын, Константин Шампанский, без вести пропал, и Петька теряет терпение.
– Тут, милая, люди свои. Ты в комиссии по ликвидации безграмотности только до буквы «мэ» дошла; дай-ка я поищу. Я его живо, прохвоста, на свежую воду выведу. Давай.
Смущенная Катюша протягивает ему толстую книгу в потрепанном переплете.
– Авдеенко Степан. Доставлен вторым участком милиции. На левой щеке родимое пятно. Твой? – спрашивает Петька, читая по алфавиту.
– Нет, у меня же этот… Шампанский. У него родинки на животе – три звездочки.
– Аксанова Елена. Блондинистая. Особых примет не обнаружено. Твой?
– Это, кажется, девочка…
– Это все равно. Байко Григорий. Найден у ворот. Скончался… Отчего это он, а?
– В помойку упал, – говорит Катюша. – Няньки при нем не было…
Петька нежно хлопает по обнаженному плечу девушки. Та ёжится, гримасничает.
– Молодец девка. Медали тебе за это не выдали?
– Я-то причем? Говорю – нянька. Ухажеры к им каждый день шляются.
– Ты тоже не зеваешь. Воловников Сидор. Твой?
– Нет. У меня Константин.
– Тут и Элеонору на Сидора переделают.
Моего «сына» в списках живых и умерших (последних было втрое больше) не оказалось, и девушка, сияя прелестными синими глазами, просит подождать, пока из Женотдела придет заведующая домом – она, наверное, знает о судьбе моего Костинки. Соглашаемся. Петька –совсем ненормальные! – располагается на диване, как дома: нога на ногу, в зубах –устрашающего вида трубка; его руки начинают подозрительно скользить по розовой блузке. Катюша смеется.
В соседнюю комнату приоткрыта дверь. По не совсем грязному полу расползлось человек десять детей, бледных, в неимоверно засаленных рубашенках. Один упал со стула и орет во всю Ивановскую, что, видимо, мало занимает особу средних лет, художественно накрашенную. Особа смотрит […] пытается пленить мое сердце очаровательнейшей улыбкой.
– Много у вас детей?
Особа начинает грызть ноготь и постукивать ножкой по полу.
– Это у нас выясняется по вечерам.
– Почему по вечерам?
– Система у нас, значит, такая. На день они расходятся по городу, многие удирают, а многие…
– Мрут?
– Вот так сказал: мрут! Всякие несчастные случаи бывают. За всеми не присмотришь.
У дверей стоит мальчуган в дырявом костюме из рогожи. У него воспаленные, залитые гноем глаза; лицо в какой-то омерзительной сыпи. С невольной брезгливостью глажу русую головку, спрашиваю:
– Как тебя зовут, малыш?
– Карл.
– Ты из колонистов? Немец?
– Он подкидыш, – поясняет особа, – и мы его записали в честь нашего великого учителя так: Карл Маркс. По-моему, очень остроумно.
– Очень. Ты сегодня обедал?
– У нас обедов нету, – шепчет Карл, – пугливо оглядываясь назад.
Особа поясняет:
– По недостатку средств мы даем им только ужин. Да и то только потому даем, что иначе они все разбегутся, дурачье такое. Разве они понимают что-нибудь? Чувствуют добро? Дубины.
– Что же ты ел сегодня, Карл?
– По добрым тетям походил, а они мне хлебца дали.
Не дождавшись заведующей, мы уходим. На улице Петька долго и обстоятельно рассказывает о прелестной Катюше. Мне как-то не по себе, тяжело. Завернув за угол, я спрашиваю:
Неужели кто-то серьезно думает, что это – дом ребенка?
– Никто и не думает. Дети – только ширма. А на самом деле в этом «доме» все, начиная с заведующей и кончая последней нянькой – уличная дрянь; в нем процветают спирт и медицинские операции, законом недозволенные. Очень просто. Давно уже следовало этот дурацкий серп и молот заменить красным фонарем. А в городе этот «дом ребенка» недаром называется «домом от ребенка»…
КНИГА БЫЛЕЙ
I. ТроеЛестница была узкая, круглая, вся в ломающемся стекле замерзшей воды. Чтобы не упасть, Клавдия Алексеевна всегда держалась за перила, тоже обмерзшие, и осторожно ставила на истертую ступеньку ногу в кухаркином валенке. Кухарки давно уже не было и ничего уже не было. А вот валенки – искривленные, с парусиновыми латками на расплывшихся носках – почему-то остались.
Лестница была узкая, крутая. А на верхней площадке, прислонившись к маленькой, обитой клеенкой и войлоком, двери, Клавдия Алексеевна стояла обычно несколько минут неподвижно, дыша тяжело и часто. Потом дрожащими руками вкладывала в замочную скважину ключ, дверь открывалась с густым и грустным кашлем. Из передней, из темной комнатки за ней плыл раздражающий запах сырости.
С кашлем открывалась дверь, ударяясь сломанной ручкой о стол, неизвестно к чему и кем поставленный у самого входа. Впрочем, на нем жил, доживая последние дни, третий и последний обитатель этой квартиры – дог Буль. Лет двенадцать тому назад его купил в Лондоне, на собачьей выставке, покойный генерал, привез в Петербург в плетеной корзинке. Стоил он шестьдесят фунтов, имел аттестат с целым рядом надписей и печатей и две медали – одну серебряную, другую – золотую, с вытесненным на ней годом – "1910". Первую медаль взяли при обыске, на вторую, запрятанную генеральшей в дымовую трубу, Клавдия Алексеевна выменяла два возка дров с полсотнею яиц, оказавшихся тухлыми. Аттестат бросили на старой казенной квартире по Миллионной, где вообще все бросили.
На стуле день и ночь, не слезая лежал Буль, следя стекленеющими глазами в одну точку – на проволоку бывшего когда-то звонка. Нервно вздымалась на груди вылезшая шерсть, вдоль хребта ходил взад и вперед какой-то комок – собачий тик. Увидев генеральшу, Буль тихонько шевелил лапой, жалобно взвизгивая. Клавдия Алексеевна, согрев дыханием руки, с трудом подымала его и несла в комнату, низкую, холодную, где жили они трое – Буль, генеральша и ее сын, Юрий, чахоточный юноша, рисовавший плакаты для цирка и кабарэ.
На ящике у чугунной печки Буль успокаивался и, оскалив беззубую челюсть, смотрел в огонь немигающими глазами. Половина окна пропускала в комнату скудный зимний свет: другая половина, с разбитым стеклом, была забита мешками с соломой. Холодок острой струёй шёл от нее к двери, чуть шевеля шерсть на спине Буля. Генеральша, не снимая пальто, переделанного из генеральской шинели, чистила непослушными руками мерзлый картофель, варила его в большой жестяной кружке, думала о чем-то, вероятно нерадостном, потому что то и дело по морщинистым щекам текли слезы в кружку или на уши дога. Буль, неподвижно смотрел на догорающий огонь.
В половине седьмого приходил Юрий. Он долго топал ногами в передней, стряхивая с сапог снег: потом, войдя в комнату, молчаливо целовал матери руку и гладил собаку по вытянутой вперед лапе. Обедали тоже молча – Клавдия Алексеевна с сыном за столом, сколоченным из досок с темно-коричневой меткой "Чай К и С". Буль – на ящике у печки. Когда Юрий проводил рукой по лицу с прозрачной синеватой кожей, генеральша спрашивала, наливая ему в картофельную гущу подсолнечного масла:
– Устал, мальчик?
– Немножко, мама.
Глаза у Юрия были отцовские – небольшие, странно-зеленоватого оттенка, окаймленные густыми ресницами. Весь он вообще так ярко напоминал все то, что никогда не вернется. Каждый раз, встречая взгляд этих родных, так неминуемо явно потухающих глаз, Клавдия Алексеевна против своей воли думала о недавнем, о страшном, об убийстве мужа озверевшей толпой, о разгроме всей жизни, всего смысла жизни. Думала также о том, что через три-четыре месяца Юрий сгорит, умрет на ее руках. Чем больше думала об этом, тем больше были эти думы и тем чаще приходили они. Но нельзя было показать своего отчаяния, и Клавдия Алексеевна старалась казаться спокойной. Только, когда сына не было дома, она, заливаясь слезами, говорила Булю:
– А Юринька скоро умрет. Что мы тогда будем делать? Буль, Буль…
Буль спал, и генеральша переводила разговор на более ему понятную тему:
– Буль, хочешь на Миллионную? Завтра мы переедем на Миллионную. Юринька там поправится. Юринька обязательно выздоровеет на Миллионной.
И Буль, услышав знакомое название родной улицы, широко открывал круглые глаза. Порой даже на них медленно катилась совсем настоящая, совсем человеческая слеза.
После Рождества Клавдия Алексеевна неожиданно слегла, простудившись на толкучке, где продавала шнурки для ботинок, мазь, резинки. Лежала молчаливо в комнате с разбитым окном, гладила Буля по спине с перекатывающимся тиком. Покорно рассыпались по подушке седые волосы, накрыв белой паутиной старые кружева, накрыв смешную маленькую коронку с вензелем "К Р".
Юрий рисовал дома свои плакаты, кричаще-пестрые, зазывающие карикатурными руками клоунов, кровавыми губами танцовщиц. До глубокой ночи мерцала на столе керосинка и бегали по картону длинные иссиня-желтые пальцы. Набросав кисточкой колпак, цирковую наездницу, китайскую шкатулку фокусника, Юрий оглядывался назад, спрашивая тревожно:
– Ну, как, мамочка? Не лучше?
– Не лучше, мальчик. Горю вся.
Был и доктор, круглый, веселый старик в черепаховых очках. Он, беспрестанно балагуря, прописал что-то, советовал переменить комнату, хорошо питать больную, обещал наведаться еще. Но ему не смогли заплатить за визит, и доктор больше не пришел. А острая простуда отразилась на легких Клавдии.
Алексеевны, давно уже нездоровых. Генеральша быстро обессилела, как-то сморщилась вся, стала совсем маленькой. На истлевших кружевах, на смешной коронке наволочки появились алые пятна крови. Когда Клавдия Алексеевна, задыхаясь в кашле, сжала рукой безжизненную голову Буля и изо рта ее потекла пена, смешанная с кровью. Юрий стал на колени у кровати матери и, прижавшись к ней влажным лицом, сказал совсем просто:
– Мамочка, ты еще не умирай. Подожди еще, мамочка. Вот мы все вместе – ты, я и Буль. Нам немного уже осталось. Втроем и перестанем жить – ты, Буль и я.
Услышав свое имя, Буль взвизгнул и замахал обрубком хвоста. Клавдия Алексеевна, отдышавшись, поцеловала руку сына, измазанную синей краской клоунского колпака и алой – ее крови.
– Я не спешу, мальчик. Я обожду. Да, все вместе.
А утром она умерла. Юрий сколотил гроб из трех ящиков – двух из-под стола, третьего – кровати Буля. Как-то вышло, что как раз у головы мертвой оказалась темно-коричневая метка "Чай К и С". Внутри гроб был обит последним, что нашлось в опустевшем чемодане – скатертью и полотенцем с того же маленькой коронкой.
Когда Клавдию Алексеевну сносили вниз, Буль забился в угол, смотря испуганными глазами. Юрий крикнул ему из передней:
– Буль, пойдем хоронить маму.
Дог выгнул одну лапу, другую, качнулся всем телом и, переваливаясь пополз по ступенькам вниз. Гроб уложили на ручные сани, веревкой, проходящей через "Чай К и С", прикрепили к полозьям.
Падал крупный предвесенний снег. Позванивали на соседней улице трамваи. Звонкий детский голос кричал на углу:
– Папиросы первый сорт! – и эхо отвечало протяжно: э-в-о. Секретарь домкома и сосед-сапожник, помогавшие сносить гроб, перекрестились и ушли в дом. Юрий, с непокрытой головой, шатаясь от боли и слабости, повез мертвую мать по белому полотну снега на кладбище. За санями, за темно-коричневой меткой "Чай К и С" медленно брел Буль, утопая в рыхлом снегу. Когда прихожие останавливались, с грустью или со смехом осматривая странную процессию, Юрий еще ниже опускал голову. Буль еще бессильнее полз за гробом.
Оттащить его от могилы не могли: дог лег на снег, остался на кладбище и замерз той же ночью.
Юрий умер через неделю. Цирковой осел, возивший по городу будку с наклеенными на нее плакатами Юрия, отвез его тело к матери, к Булю в рыхлый пушистый снег, в другой, не наш мир, где может быть, хоть немножко тепло, хоть немного спокойно.
(Новые русские вести. 1924. 14 сентября. № 3222)
