Текст книги "Стихотворения. Избранная проза"
Автор книги: Иван Савин
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
В конце минувшего года в Гельсингфорс прибыл еще один свидетель соловецкого кошмара. Он был очевидцем увоза «политических и партийных». Ниже я привожу как общую картину этого, довольно неожиданного для всех соловецких заключенных, шага ГПУ, так и некоторые подробности жизни «политических и партийных» на Соловках, любезно переданные мне новым беглецом.
От расположенной на южном берету Соловецкого острова монастырской гавани и массивного старинного кремля ведет ряд дорог. Одна из них, грунтовая, проведенная левее путей на остров Большой Муксульма, Пертозеро и на Анзорский остров, тянется мимо знаменитой «Секирки» с расположенным на ней «Штрафным изолятором» к Савватьевскому скиту. Скит этот находился в юго-западном углу Соловецкого острова, верстах в двенадцати от Кремля.
Савватьевский скит был с самого начала приспособлен для так называемых «политических и партийных». Он носит наименование «2-го отделения Соловецкого лагеря особого назначения» (всего на Соловках шесть отделений и «Женский штрафной изолятор» на Большом Заяцком острове). Как и другие отделения, «2-е отделение» имеет особого «начальника отделения», штат надзирателей (из так называемой «команды надзора»), канцелярию и охраняется ротой «Соловецкого полка особого назначения войск ГПУ», командуемого теперь чекистом Петровым.
Савватьевский скит, некогда богатый филиал монастыря, состоит из ряда каменных зданий, небольшой церкви и часовен. Церковь и часовни давно уже разграблены и закрыты. Весь скит окружен высоким забором; еще одно проволочное заграждение окружает двухэтажный каменный дом с большим числом комнат – бывших келий. В этом бывшем монашеском общежитии и проживало до последнего времени большинство «политических и партийных» – двести с чем-то человек. Остальные (человек сто пятьдесят) были разбросаны по другим, менее значительным скитам острова.
Благодаря давлению иностранцев, а также собственной решительности и бесстрашию, «политические и партийные» до последнего дня пребывания на Соловках пользовались своими привилегиями, добытыми зачастую в результате голодовок и кровавых столкновений с администрацией. Условия их жизни и сравнить нельзя с положением «каэров» или «шпапы» (уголовных).
Соловецкие чекисты совершенно не вмешивались во внутреннюю жизнь «политических». В их среду Ногтев не вселял так называемых «стукачей» (на распространенном в Соловках жаргоне «стукач» – доноситель, шпион, провокатор; «стучать» – доносить, шпионить). «Политические» никогда не работали, получали улучшенный паек (порой даже «индивидуальный», то есть полагающийся высшим представителям лагерной администрации). Им разрешалось писать и получать неограниченное чисто писем, в то время как «каэры» могут получать не более трех писем в месяц, остальные уничтожаются находящейся в кремле «цензурой» и ее председателем Кромулем. У «политических» не отбирали денег и вещей, в том числе и кожаных, на которые в лагерях почему-то устраиваются целые облавы.
«Политические» занимались самообразованием, у них происходили регулярные занятия (в Савватьевском скиту существовало даже нечто вроде социалистического университета с расписанием часов и штатом преподавателей). К услугам «политических» были свои доктора, им разрешалось выписывать из центра лекарства, книги, газеты. Неразрешаемые в остальном лагере браки между заключенными в Савватьевском скиту заключались довольно часто; причем регистрировались они в старостате «политических».
Конечно, добиться всех этих прав и привилегий было очень нелегко. Много «политических» погибло и от голодовок, и от советской пули. Социалист-революционер Крюков, не вынеся соловецких ужасов и распоряжения ГПУ отправить его в один из сибирских «централов», сошел с ума (в 1924 году). Долгое время особенно рьяно преследовались анархисты, в том числе и небезынтересный Школьников. Анархист Чарин еще в бытность свою в Архангельском «концлагере» бежал оттуда, был пойман и помещен на Соловках в одиночную камеру.
Заслуженным уважением пользовались у «политических» их старосты, выносившие на своих плечах все тяготы по защите своих требований. В первой половине 1925 года старостой Савватьевского скита был социал-демократ Богданов, в последнее время известный эсер Самохвалов, член ЦК партии социал-революционеров.
В конце июля 1925 года по острову разнеслась неожиданная весть о том, что «политических и партийных» куда-то увозят. Никто не знает куда. Многие были убеждены, что «политических» на материке расстреливают.
Накануне на Соловки прибыла, тоже неожиданно, из Москвы особая комиссия в составе коменданта центрального ГПУ Дукиса, следователя того же ГПУ Агуреевой (бывшая видная эсерка, теперь ведущая дета своих прежних единомышленников) и несколько представителей высшего «комсостава». Комиссию сопровождал специальный, отряд войск ЧОНа. Как потом оказалось, комиссия эта явилась в лагерь для наблюдения за перевозкой «политических» с Соловецких островов. Комендант ГПУ Дукис привез специальное распоряжение по сему поводу, подписанное «Особым совещанием при ГПУ».
Постановление о высылке «политических и партийных» в Устьсысольск, Нарым, Пермь, Иркутск и прочие уральские и сибирские «централы» было подписано все той же Езерской, боевой дамой-прокурором, знаменитой тем, что под ее редакцией вышло пресловутое «Секретное положение о Соловецких лагерях особого назначения» с его достойным увековечения первым параграфом: «Соловецкие лагеря особого назначения организованы для особо вредных государственных преступников, а также лиц, когда-либо могущих быть (?!) государственными преступниками…» (подлинные слова «секретного положения»).
Увоз с острова «политических» был обставлен тайной, ставшей, впрочем, скоро секретом Полишинеля. С раннего утра потянулись к пристани, мимо здания «Управления Северного лагеря особого назначения», с вещами в руках. Конные отряды «Соловецкого полка», во главе с самим Петровым, отгоняли в сторону всех попадавшихся по дороге «каэров» и уголовных. Цепи шедших к пристани попарно «политических» охранялись усиленными патрулями «команды надзора» и роты чекистов.
До вечера пристань была усыпана людьми, ожидавшими из Кеми парохода. Когда он, наконец, прибыл («Глеб Бокий»), сперва отправили Савватьевскую группу «политических» (2-е отделение), затем Муксульмскую (3-е отделение). В Кеми «политических» ожидал специальный сочетав арестантских вагонов, который и увез их в «централы».
(Руль. Берлин. 1926. 10 марта. № 1602).
ОЧЕРКИ О ВАЛААМЕ
I. Встреча с Вырубовой на ЛадогеКак и пушкинский Тамбов, Сердоболь на карте генеральной помечен не всегда( Затерявшийся в сопках и скалах маленький гранитный городок. Далеко-далеко видна высокая игла его средневековой церкви. Когда-то здесь, у залива бурной Ладоги, был центр Православия. Отсюда уходили в тайгу, к полудиким племенам, в дальние скиты иноки только что возникшего Валаамского монастыря. Уносили из бревенчатых храмов свои бесчисленные огоньки жаркой веры и подвига.
Тысячелетие пронеслось над обителью святых Сергия и Германа, над ее опорным пунктом – Сердоболем. Время заметно изменило его лик. Столица православной Финляндии (в Сердоболе – православное церковное управление и епископ Герман), как пролежавший на печи тридцать три года Илья Муромец, буйно разрастается вдаль и вширь.
У пристани – целый ряд вновь строящихся улиц. Пестрят новенькие вывески банков, магазинов, кавил (кофеен). Конечно, имеются и «отели». Как и всякий уважающий себя город, Сердоболь прежде всего обзавелся казино над широкой гладью темно-синей Ладоги. Золотые буквы на фронтоне. Веранда в пыльных цветах. Упитанный портье. Фрэкэн в кружевных наколках. Отель как отель. Главная его достопримечательность, пожалуй, цены: вдвое выше гельсингфорских. Правда, плавающих и путешествующих по Ладоге пока немного еще. Каждый плавающий неизменно попадает, голодом мучимый, в «отели», где и отвечает за сотни других, отсутствующих пока, путешествующих…
По грудам щебня, извести и стружек, по коридорам из небытия возникающих улиц проходим к берегу. Изумительно синяя вода озера будто сапфирами усыпана, так горит на солнце его бескрайняя грудь. Голубой «Сергий» – валаамский пароход – еле колышется у ступенчатой пристани. Звонко поет медный колокол у руля. Капитан – веселый монах с мятым клобуком на курчавой голове – протяжным новгородским говорком бросает команде:
– Отпускай канат. Снимай сходни.
Груда чемоданов, корзин и картонок вырастает под колоколом с надписью выпуклой вязью: «Труды валаамских иноков». Ловко снует в толпе пассажиров и провожающих матросская команда голубого корабля – два послушника в серых рясах. Долгий баритонный гудок – и «Сергий» отчаливает, кормой описывает широкий круг и, рассекая волны острым носом, весело бежит мимо зеленых островов.
Пассажиры «Сергия» – почти сплошь иностранцы. Много финнов, шведов. Семья датчан во главе с бабушкой, все время, и в поезде, и на пароходе, вяжущей голубой чулок. Немец-турист в тяжелых альпийских ботинках, шляпе с перышком и дорожной котомкой за спиной. Недовольно грызет папиросу некто в сером. Судя по огромным ногам и «Таймсу» в руках, – сын туманной Англии. Русских мало. Только мы с женой да две дамы, расспрашивающие отца Дионисия, капитана, про новости монастырские. Любезно склоняется суконный его клобук с золотым шнурком, венком лавровым и двумя финскими флажками.
– Раньше как будто не было у вас, отец Дионисий, такой кокарды?
Смеется монах:
– Заставили, матушка. Если, говорят, капитан, должен какое-нибудь отличие иметь. Ну, и дали эти шнурки. Прихожу я к отцу игумену. Куда, спрашиваю, благословите прицепить кокарду? Цепляй, говорит, на клобук. К скуфье-то она не подходит…
Одна из соседок болезненно морщится, передвигая больную ногу. Мне страшно знакомо и это открытое, полное лицо, и эта палка-костыль с резиновым наконечником. Когда больная, сильно хромая, идет к капитанской рубке, провожаю ее внимательным взглядом… И годы испепеляющие, годы предельного могущества, годы безмерных падений и утрат молниеносно встают в памяти… Это – она. Анна Вырубова. Лучший друг последней российской императрицы…
Первой жертвой революционного шторма стала, конечно, она – «милая Аня»… Петропавловская крепость, Свеаборгская тюрьма, советские «Кресты». Стремительно ушла в прошлое та, одно имя которой еще так недавно во всех слоях русского общества, от крайне левых до крайне правых, вызывало злобу и насмешку. Теперь это искалеченная женщина с прежним певучим голосом. Часто замечаешь слезы на этом заметно состарившемся лице. Глубокие тени под тускнеющими глазами. Еще в 1916 году Вырубова-Танеева перенесла железнодорожную катастрофу, раздробившую ей ногу. Невольно вздрагиваю, глядя, как тяжело падает она на свой костыль, с трудом передвигая вывороченную на сторону ступню.
Ничего не осталось от прежней «милой Ани»… Одета она скромно, даже бедно. Старенькое платье, стоптанные туфли, вытертое пальто-дождевик…
Далеко впереди чуть вырисовываются контуры Валаама. Перебрасываясь редкими словами с Анной Александровной, с ее матерью, с трогательной заботливостью укутывающей больную дочь, со словоохотливым капитаном, ищу глазами знаменитые купола «Святого острова». Их пока не видно в розово-голубой дымке, встающей над Ладогой.
Уйдя от мирской суеты, отец Дионисий не потерял интереса к делам мирским. Он долго смотрит на меховой воротник жены и говорит, недоуменно разводя руками:
– Лето и – мех. Видно, это мода такая нынче. Сколько ни вожу на «Сергии» дам – все с мехами.
– Однако вы наблюдательны, отец, – говорит Анна Александровна из капитанской будки, куда загнал ее поднявшийся ветер.
Монах весело поглаживает седеющую бороду.
– Двадцать лет изо дня в день плаваю на «Сергии». Ко всему, матушка, присматриваюсь. Я тут, можно сказать, каждую волну изучил, а не то что меховые воротники.
Проплывает слева Никольский скит с его католической статуей святого Николая, по преданию прибитой бурей к монастырским берегам. Проплывает кладбище с могилой шведского короля Магнуса Великого, перед смертью принявшего православие и похороненного на Валааме. Уходят назад хитроумный монастырский водопровод, памятники и часовенки – следы посещения Валаама царем Петром I, императорами Александром I, Александром II.
Пристань. Серые рясы и клобуки, густой баритон гудка. Мелькают канаты. Шумит многоязычная финно-шведо-англо-немецко-русская речь. И солнце, солнце без конца и без края… Валаам.
II. Валаам – святой остров
Косые лучи осеннего солнца скользят по воде, разламываясь на золотые лучики в пароходной пене. Ладожское озеро кажется огромным голубым диском, брошенным с неба руками богов.
Направо скалистый берег, мохнатые головы сосен. За соснами покатая гора с белой, видимой издалека обителью. Пунцовая звезда упала с заходящего солнца на золоченый крест колокольни, блещет мигающим светом.
Это Валаам. «Святой остров» Севера. Это к нему причалили в 992 году два схимника с горы Афонской – Сергий и Герман. В дикой чаще древнего леса вырос как в сказке белый город церквей, часовен, скитов. Вставшим из воды «градом Китежем» кажется он издалека.
Валаам – один из немногих уцелевших в смуте православных монастырей. Заброшенный в вековую глушь Финляндии, он оказался в стороне от большой дороги коммунистического Соловья-Разбойника. И глядишь на него с опаской: не призрак ли? И любишь его как последний оплот некогда славных воинов молитвы и отречения.
Валаам знал лучшие дни. В середине XVIII века игумен Дамаскин возвел те белые стены ограды, что видны издалека, украсил церкви образами лучших иконописцев. Вспахал с братией всю окрестную землю. Со второй половины XIX века слава Валаама гремит на всю Россию. Две тысячи монахов, строгая, трудолюбивая жизнь, необозримые угодья, неоценимое богатство храмов. В монастырь длинными вереницами тянутся богомольцы – из столиц и из деревень, царская семья и хлебороб с Екатеринославщины, рабочий люд и знать.
Теперь на Валааме только сто монахов, а богомольцев и совсем почти нет. Идет со мной по монастырскому саду старый монах и говорит с печалью: «Старые умирают, молодых нет… Да и откуда им взяться, молодым-то? Понашли бы с юга, много нонче по России бездольного люду бродит, да граница закрыта. А из здешних мало кто жить устает и к Богу приходит…»
Комнаты для богомольцев – а их несколько сотен – пустуют. Длинный белый коридор, бессчетный ряд дверей. Небольшие горенки с образом Божьей Матери в углу. Узкая кровать из сосны, твердая подушка, одеяло грубой шерсти. И та же глубокая, вековая, немножко грустная тишина.
Преображенский собор. Величественный храм в два этажа. Нижний этаж покоится на остатках часовенки, выстроенной святыми «патронами» Валаама – Сергием и Германом. Здесь же их мощи в серебряных раках. Наверху долго стою у прекрасного образа Божьей Матери. Свечи мерцают в смуглом золоте иконы, в гранях драгоценных камней. Огромное распятие старинной резьбы. В подножие его вделан кусок Креста Господня, окруженный бриллиантовым венком. Мощи не осквернены грязными руками, церковные ценности не изъяты… Грязная волна сюда не докатилась. Переливается радуга лампад. Летит вверх, бьется под куполами эхо могучего хора. Негромко, по-монастырски, читает иеромонах Евангелие. Из собора иду в трапезную. Большая сводчатая келья, рассчитанная на 500 человек. Длинные столы в три ряда. За средним столом сидит игумен со старшим духовенством. Общая молитва, настоятель благословляет хлеб наш насущный. Скромный, но сытный ужин.
На Валааме очень старые кладбища. Мне показывают могилу Магнуса Эриксона, героя шведских саг средних веков. Магнус в 1350 году подошел с флотом к Валааму, уже был спущен якорь командирского корабля, когда поднялся шторм, разбивший шведский флот о камни «святого острова». Буря выбросила Магнуса на берег. Он умер через три дня, приняв перед смертью православие. Так говорит легенда. Время сохранило лишь надгробную плиту с неясной надписью на ней. На другом кладбище прошлогодняя буря в течение двух часов повалила свыше 150 000 деревьев. Лес значительно поредел, но все могилы остались нетронутыми…
Вот келья знаменитого схимника – Николая Молчальника. Его в 1809 году посетил император Александр I. Он не мог войти в узкую и низкую дверь кельи, пришлось сделать дверь побольше. Святитель Николай решил угостить императора обедом и дал ему то, что сам ел всю жизнь, – репу. Царская свита бросилась за ножом, чтобы очистить репу, но император остановил своих генералов: «Как хороший солдат, я съем и нечищеную…»
Неподалеку от кельи – могила Николая Молчальника. Она буйно заросла. Много верующих привлекает церковь Гроба Господня – точная копия иерусалимского храма Гроба Господня. В церкви – мраморный гроб замечательно тонкой работы.
Глаза разбегаются, когда входишь в музей-библиотеку. Здесь так много реликвий, старины, вещей, принадлежавших святым, великим князьям, царям и императорам, древнейших икон, церковной утвари всех веков, что человек, старину любящий и ее понимающий, рискует много дней пробыть в обществе этих вестников далекого прошлого. Монастырская библиотека насчитывает 15 000 томов. В их числе оригинальные произведения отцов церкви, один из старейших талмудов и масса редчайших рукописей и старинных актов. Здесь еще сильнее, чем в монастырской гостинице, вас охватывает, чарует вас, немного печалит седая, молитвенная тишина – единый след прогрохотавших над Валаамом бурных веков…
III. Валаамские скиты
Хорошо на скитах! Величественная дикость природы, отдаленный гул Ладоги, невозмутимое спокойствие огромных сосен, скалы, скалы, скалы… Далеко монастырь. Близко небо. Легко дышится здесь, и молиться легко… Много, очень много на Валааме пустынь и скитов, близких и далеких, древних и новопоставленных.
За десять дней пребывания своего в монастыре, я побывал уже на всех, на некоторые тянет ещё – такая красота и святость. Разве расскажешь обо всем?.. Когда вы въезжаете с Ладоги в монастырский залив – как раз в этом месте голубой пароход «Сергий» поёт звонким баритоном – слева зеленеет остров. Это скит св. Николая. На отлоге вершине его когда-то стояла высокая часовня-маяк. В бурю, в окнах ее вспыхивали синие и красные огни, указывая путь в обитель. Теперь на скале небольшой богатый храм, сооруженный иждивением Солодовникова, купца санкт-петербургского. Главная его святыня (здесь неугомонные «кодаки» щелкают особенно часто.) – резная статуя Святителя Николая. Странно видеть католическую статую в православном храме! Существует предание, что Чудотворец приплыл ровно в полночь к монастырским берегам. Изображение Святителя раскрашено блеклыми с золотом красками. Старинные туфли в цветах. В одной руке – меч, в другой – череп. На кудрявой голове – нерусская корона. Стоит статуя в золотом шкафу-раке с точеными дверцами. Когда с легким скрипом открываются они – Святитель кажется живым в полутьме…
На противоположном берегу, у затопленной баржи – всегда здесь словоохотливый отец Иона ловит рыбу, а больше любуется отражением удочки в прозрачной воде – висит на сломанной бурей сосне кусок рельсы, повыше – большой ржавый гвоздь. Бьете гвоздем в этот своеобразный гонг и от пристани Никольского скита отчаливает за вами лодка…
Если вам захочется исключительного даже на Валааме покоя, солнца и особого монастырского чая с домашним, чуть горьковатым хлебом – поезжайте на Порфирьевский скит. Далеко это, правда. Плывете вы долго по бесчисленным проливам – совсем бирюзовым – с надписями высеченными в скале: «Сооружена сия канава в 1859 г.» или «Сей мост сооружен игуменом Дамаскиным с братиею» в 1842 году». Долго стираете вы длинными веслами острые крючки уключин. Устанете, может быть. Но зато ни один турист, «музейщик», до Порфирьевского скита не добирается. С детской улыбкой, радушно как сына родного, встретит вас настоятель скита, бывший игумен, о. Федор, спросите его: – «А много вас здесь, отец?» – И ответит монах с детской ласковостью: – «Было раньше до десяти отшельников, а теперь немного. Всего трое и осталось. Я, игумен Федор и две кошечки…» – Степенно войдут эти две кошечки – одна – белая, другая – черная – и будут с тихим урчанием есть крупную землянику…
Широко расходится молва о «хозяине» Ковенского скита – отце Ефреме. «Хозяином» в монастырях называется настоятель отдельного скита. Славится о. Ефрем подвижнической жизнью и той глубокой, просветленной верой, которую вкладывает он, ловец человеков, в души исповедующихся у него. Много лет был он духовником Великого Князя Николая Николаевича, провел войну на фронте, шел с крестом впереди войск, снова вернулся в свою келью в отдаленном скиту. Уже с деревянной покосившейся пристани виден белый, византийского стиля храм-часовня, сооруженный Великим Князем в память воинов, павших во время великой войны. Ежедневно совершаются здесь службы о всех, за Веру, Царя и Отечество, живот свой положивших…
Отец Ефрем уже 43 года на Валааме. На нем одежда схиеромонаха: схимническая скуфья с белым крестом, такие же кресты и тексты из Св. Писания на рясе. Из-под насупленных бровей спокойно смотрят приветливые глаза. Длинная борода с проседью. Неподвижное, желтоватое лицо. В нескольких шагах от храма – могила, вырытая отцом Ефремом для себя самого. В бедной келье его вместо кровати – черный гроб с выжженным на крышке скелетом. – «А вам не жутко спать здесь?» – вырвалось у меня.
Улыбнулся отец Ефрем: – «Почему же жутко? Смерть – радость! Умерев, я увижу Христа».
На серых бревенчатых стенах много портретов, в том числе портрет Вел. Князя Михаила Александровича с надписью «Михаил, 1911». Черной змейкой брошены четки у другого портрета – Верховного Главнокомандующего. Читаю надпись, сделанную знакомым энергичным почерком: «Высокочтимому отцу Георгию. Николай, 27 июня 1914». До принятия схимы звали о. Ефрема – Георгием…
С заметной гордостью и любовью говорит схимник о духовном сыне своем, о непрекращающейся и поныне переписке с Великим Князем. – «Молюсь о нем всегда. Да укрепит Господь его силы на благо родины…» И я почему-то вспоминаю, что в ризнице монастыря хранится хоругвь князя Пожарского, эпохи Смутного времени. Вероятно, немало иноков и мирян и тогда молилось о ниспослании побед доблестному вождю, как молятся они и теперь, в черные годы новой смуты…
К северо-востоку от монастыря в семи верстах, высоко вздымает свои угрюмые отвесные скалы «Святой остров». На старинных картах значится он под именем «Старого Валаама». Может быть, именно отсюда «пошла бысть» земля ваалаамская…
Причаливаю ко всему крохотному: пристани, маленькому кресту на круглом камешке, совсем детской, игрушечной часовенке, узкой тропинке вверх – к вершинам елей, в небо. И еще грандиознее кажутся оголенные горы с совершенно отвесными скатами, падающие в Ладогу.
Куда идти? Тропинка, взбежав круто, растекается по четырем направлениям. Пойдешь направо – в озеро упадешь, налево… – Ау-у-у… Гулким грохотом расходится крик. Музицируют комары. Отгоняю этот назойливый оркестр папиросой, спрятав ее, по-гимназически, в рукав – не увидели бы отцы, не сочли бы «музейщиком»…
Через несколько минут показывается из-за уступа совсем дряхлый инок. Осторожно ставит он нетвердые ноги на сухие иглы сосен, золотом песка обильно пересыпанные, долго смотрит на меня слезящимися глазами. – «Православный?» – Чувствую: спросил на-авось. Какие тут православные теперь!.. Отвечаю, подходя под благословение: – «Православный. Простите, отец, что потревожил. Заблудился бы я без проводника». Старик крестит меня дрожащей рукой и говорит, волнуясь с живой и теплой радостью: – «Господи, кои веки… Спаси Вас Бог. Забыты мы тут… Родного человека по году не видишь… Проходите, миленький…»
Как уже знакома мне эта радость иноков, оторванных и отрываемых от всего русского. В каждом скиту – и чем дальше от монастыря скит, тем настойчивее – спрашивают с тревожной надеждой: «Православный?» Иногда плачут. Другие выпытывают: – «Не из России ли? Как там? Господи?..»
Взбираемся на гору. Белая деревянная рука с дощечкой: – Дорога к пещере.
– Идем над обрывом. Вижу, далеко внизу – озеро. Высота такая, что чуть видны белые барашки Ладоги. Над головой – свисающие глыбы гранита. Вот-вот рухнут… Монах медленно постукивает посохом, говорит: – «А дорожку-то кругом острова один инок выдолбил. Встанет с солнцем и над пропастью трудится, расщелины камнями заваливает. Песочком раньше было посыпано. Да ветром сдуло нонче, песочек-то…»
Первым насельником «Святого острова» был Святой Александр Свирский. Пришел он в монастырь в 1474 году юношей. Много лет подвизался на диком острове Валаама. По Божьему зову ушел на реку Свирь, основал на берегах ее монастырь, где и преставился в 1533 году. В пещеру его, тщательно сохраняемую братией и вел меня старик. Жил Св. Александр в расщелине скалы, углубив ее немного.
Перед этой гранитной келией – трехсаженный деревянный крест. Двери нет. Есть длинный, узкий и низкий коридор, в граните выдолбленный. С трудом вползаю в келью, держа в руке свечу монастырского, желто-коричневого воска. Неземной свет горел в душе Св. Александра, раз жил он в каменном мешке, в полную тьму брошенном. Ни солнце, ни луна не попадают сюда. Тускло мерцают иконы древнего письма, одну из них принес святитель из дому, из пределов Олонецких, от берегов реки Ояти. Кровать из неотесанных камней. Каменный стул…
Выползаю из пещеры, полной грудью вдыхаю острый, чуть дурманящий хвойный аромат. Какая красота на земле Твоей, Господи!.. Еле колышатся миллионы игл на сосновых ветках. Каплет румяное, вечернее солнце сквозь колеблющуюся сетку этих душистых стрел, на песке расцветают розовые капли райскими цветами.
Вздрагивают золотые, совсем шелковые стружки на стволах прямых, как дороги к Богу, сосен. Небо на востоке ещё дневное, синее, на западе – огромный и огненный веер заката…
Вспоминаю стихи «Размышления у солнечных часов», только что встреченные у каменного столба:
«…Время мчится вперед, час за часом идет непреложно,
И вернуть, что прошло, никому, ни за что невозможно.
Береги каждый час: их немного у нас для скитанья,
И клади на часы, вместо гирь на весы – покаянье…»
Но ни вспоминать, ни говорить не хочется. Как не хочется заносить на эти дорожные листки, не хочется писать за тридевять земель о том, что взволновало весь Валаам волнением острым, обоюдо-раздражающим – о новом и старом стиле. О том, что старостильники – их всё же большинство – давно уже не ходят в храмы, «оскверненные» новым стилем, что, сохранив небольшой запас прежде освященных даров, служат они в лесу, повесив икону на сосне, и этот уход в новые катакомбы, овеян какой-то страстной верой в свою правоту, что не поколебать этой веры ни каким хитроумным софизмам, никаким посулам… Старостильников «раздевают». Снимают клобуки, одеяние схимническое, рассылают по дальним скитам. Многих судили за «ересь» и непослушание, часть выслали за границу. Будут судить еще и еще… Потрясенный небывалой еще на Валааме смутой, спросишь порой:
– Ну «разденут» вас всех, отец, выгонят с родного острова. Что же станется с монастырем? Погибнет, ведь святая обитель! И все тот же страстный ответ:
– Пусть гонят! Основоположники валаамские и мы сами пришли сюда в монастырь не остров и его богатства спасать, а душу свою спасти…
В монастыре звонят к вечерне. Низкий стон колокола, нарастая, бьется в гранит медным прибоем. Мой проводник, тоже «раздетый» – долго крестится, думая о чем-то, говорит: – «А какой слух из России идет?.. Когда там опять по Божьему станет?..»
Что я скажу ему?..
Валаам, 1926
