Текст книги "Полное собрание стихотворений"

Автор книги: Иван Хемницер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Баснописец начала XIX века и теоретик басенного жанра А. Е. Измайлов писал о баснях Хемницера: «Хемницер имеет самое главное и существенное достоинство баснописца-поэта: простодушие (la naivite). Если бы он при своем пленительном простодушии одарен был столь же сильным и пламенным чувством, как Дмитриев; если б владел, подобно ему, животворною кистью поэзии и с таким же тщанием и вкусом обрабатывал свои стихи, то я не усумнился бы назвать его вторым Лафонтеном. Впрочем, справедливость требует сказать, что Хемницер первый начал у нас писать в стихах настоящим простым слогом в то время, когда язык не был еще очищен и когда не имели понятия о хорошей версификации. Удивительно, как он мог без основательного учения словесности и без образцов на отечественном языке достигнуть совершенства в столь трудном роде стихотворений, каким признается басня, получившая от Лафонтена новую форму. Рассказ у Хемницера бесподобен: нигде почти у него не видно принуждения; кажется, что он писал без всякого труда и невольно забавлял читателей своей простотою; но сия-то мнимая простота (bonhmiе) или, правильнее, простодушие есть в басне и сказке верх дарования и искусства».^[1] То, что нам теперь кажется в стихах Хемницера рассудочным и бледным в языковом отношении, – для его современников и даже для ближайших поколений представлялось образцом простоты и естественности, примером разговорного слога.

В словарном, лексическом отношении язык Хемницера действительно приближается к разговорному, включая нередко и народное «просторечие». Он пользуется такими словами и выражениями, как оплошать», «оправить», «шел путем-дорогой», «авось», «впрям», «эдак», «ждать-пождать», «встужиться», «взметаться», «чужого не замай», «куды несчастный я поспел», «денег сто рублев», «на стать воронью поступают», «с надсадною кричит», «талан», «бедокур», щечили», «ни кола ни двора» и т. п. Однако он избегает нарочито грубых слов крестьянского обихода, которыми так любил уснащать свои басни Сумароков.

Хемницер охотно насыщает свои басни словами с уменьшительными, ласкательными и увеличительными суффиксами, столь характерными для народной речи: «возище», «батюшка», «дитятко», «дружок», «молодчик», «сынок» и т. п. Нередко он прибегает к народному словечку «свет», которое так полюбит затем Крылов: «Ну, говорит, узнай, мой свет!», «Ты ошибаешься, мой свет!»

Народный характер придают языку басен и характерные фразеологические обороты: «На ту беду...», «Челнок вам на беду, поверьте мне, я знаю», «Я чаю, что тебя послушать...», «Жить домом, говорят, нельзя без кошки быть» и т. д. Сплошь и рядом Хемницер включает в свои басни подлинные народные пословицы: «Заставь дурака молиться, дурак и лоб разобьет», «Святое место пусто не будет», «Худой мир лучше доброй ссоры», «Многие умеют мягко стлать, да жестко спать», «И от добра добра не ищут».

В свою очередь, многие стихи Хемницера по своему складу напоминают народные пословицы и поговорки: «Кто ползать родился, тому уже не встать», «Чужого не замай, а береги свое», «Иному и в делах лужайка – океан», «Говорят, седло корове не пристало, «Уж легче нет, как дураком прожить».

Однако значительное место в языке Хемницера занимают и книжные, церковнославянские и архаические слова и выражения: «соседы», «войски», «лжа», «прорекатель», «учтивство», «вопиять», «действо», «обстать» и т. п. Встречаются и архаичные грамматические формы: «окончают» (от оканчивать), «охолодел» (вместо «охладел»), «глазя» (вместо «глазея») и др. Все это придает нередко архаический, книжный характер его словарю.

Большой заслугой Хемницера было то, что он преодолел архаическую тяжеловесность басенного слога своих предшественников, а также грубоватое «просторечие» сумароковских басен, создав «средний» стиль, общепонятный и доступный читателям. Однако прийти к разговорной живости и богатству крыловского басенного языка Хемницер еще не смог. Его язык синтаксически правилен, его фраза грамматически выверена, но они лишены разговорной, интонационной свободы и разнообразия, его словарь ограничен во многом рамками книжной речи. Самые обороты нередко имеют слишком книжный характер: «В каком-то городе два человека жили, Которы промыслом купцами оба были» («Два купца»). Или: «Бедняк, людей увидя лесть, К богатому неправу честь, К себе неправое презренье, Вступил о том с своим соседом в рассужденье» («Богач и бедняк»). Иногда встречаются весьма тяжеловесные синтаксические конструкции со сложноподчиненными предложениями: «Во Франции, никак, я право позабыл, Из воинов один, который заслужил, Чтоб он пожалован крестом воинским был, Не получив сего, однако, награжденья…» Это отяжеляло язык и стих Хемницера, придавало ему книжный характер, связывало те живые, разговорные интонации, которые прорывались сквозь эту грамматическую скованность.

В языке басен Хемницера борются и сталкиваются две различные языковые стихии – книжная и разговорно-«просторечная». Он еще не способен создать органическое сочетание этих двух речевых тенденций, закрепить их за определенными персонажами, сплошь, и рядом механически соединяя разные языковые сферы и лишая своих героев индивидуальной речевой характеристики.

Достаточно сравнить хемницеровского «Лжеца» с одноименной басней Крылова, чтобы особенно наглядно представить различие в манере рассказа обоих баснописцев.

Хемницер свою басню начинает с нравоучения:

Кто лгать привык, тот лжет в безделице и в деле,

И лжет, душа покуда в теле,

Ложь-рай его, блаженство, свет:

Без лжи лгуну и жизни нет.

Я сам лжеца такого

Знал,

Который никогда не выговорит слова,

Чтобы при том он не солгал.

Далее некий лжец рассказывает историю о том, как якобы в его присутствии сплавляли алмазы и из мелких делали один большой. Это повествование, по сравнению с крыловским, многословно, бледно, лишено живых интонаций, характер лжеца в нем совершенно не показан. Желая проучить лжеца, один из присутствующих уверяет, что он видел алмазы весом не в фунт, как утверждал лжец, а в целый пуд:

«В фунт, кажется, ты говорил?»

– «Так точно, в фунт», – лжец подтвердил.

 – «О! это ничего! Теперь уж плавить стали

Алмазы весом в целый пуд;

 А в фунтовых алмазах тут

И счет уж потеряли».

Для Хемницера этот диалог художественное достижение. Но в целом басня-остается растянутой, она лишена того непринужденного остроумия, лукавой иронии, богатства разговорных интонаций, которыми отличается одноименная басня Крылова.

В ряде случаев басни Хемницера монологичны, являются авторским повествованием. В своем рассказе Хемницер стремится сохранить разговорную интонацию, но, как правило, она однообразна и монотонна, язык однопланен, напоминает сухой пересказ. Такова, например, басня «Два купца», повествовательная манера которой характерна для Хемницера:

В каком-то городе два человека жили,

Которы промыслом купцами оба были

Один из них в то только жил,

Что деньги из всего копил;

Другой доход свой в хлеб оборотить старался.

Богатый деньгами товарищу смеялся,

Что он всё хлебом запасался.

Товарищ смех его спокойно принимал

И хлебный свой запас всё больше умножал.

Эту книжную скованность речи, недостаток разговорной свободы и естественности в языке басен Хемницера в свое время подметил Н. Полевой «Хемницера можно упрекнуть в одном только у него не было еще того полного русского разгула, той русской беззаботности в которых так неподражаем Крылов. Хемницер никогда не смеет разговориться, может быть, чтобы не заговориться. На нем приметны местами следы оков классических. В языке своем он как будто хочет казаться человеком comme il faut – церемония, совсем лишняя в басне, – и боится часто употреблять коренные русские речи...»^[1].

Однако, для развития русской басни значение басен Хемницера прежде всего в том сближении литературы и жизни, которое в условиях господства эстетики классицизма было наиболее ощутимо в басенном жанре.

Сатирическая направленность басен Хемницера, защита в них интересов простого труженика, критика феодально-крепостнических порядков определяли эту связь с жизнью, преодолевали условность жанровой традиции и отвлеченное морализирование. В этом основная историческая заслуга Хемницера, проложившего путь к реалистическим и подлинно народным басням Крылова.

Лучшие басни Хемницера своей жизненной мудростью, своим уважением к трудящемуся человеку и высотой своих нравственных требований несомненно приобрели непреходящее значение. Их успех и популярность у читателей на протяжении всего XIX века свидетельствуют, что они выдержали испытание временем.

Так, Н. Полевой писал по поводу выхода басен Хемницера в 1837 году: «Хемницер был один из превосходнейших наших поэтов и достоин стать наряду с Крыловым. Его басни должны быть такою же народною книгою, как басни Крылова Они могут выдержать суд самый строгий, особливо если сообразим, что Хемницер принадлежал еще ко временам ломоносовским».^[1]

В нашу советскую эпоху интерес к басенному жанру отнюдь не уменьшился. Творчество Хемницера – одного из первых талантливых мастеров этого жанра – по праву заслуживает внимания самых широких кругов советских читателей.

Н. Степанов

БАСНИ И СКАЗКИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

МИЛОСТИВОЙ ГОСУДАРЫНЕ МАРЬЕ АЛЕКСЕЕВНЕ ДЬЯКОВОЙ{*}

Милостивая государыня!

Лишь только я успел сказать:

«Ну, басенки мои и сказочки, прощайте,

Вас требуют, и мне вас больше не держать,

Ступайте;

Приятелям моим привык я угождать:

Они меня о том не раз уже просили,

Чтоб напечатать вас отдать», —

Все басни с сказками ко мне тут приступили,

И, каждая приняв и голос свой, и вид,

Старик мне первый говорит:

«Помилуй, что́ ты затеваешь,

Что ты без всякой нас защиты отпускаешь!

Ужли ты для того на свет нас жить пустил.

И нас, детей своих, лелеял и учил,

Чтоб мы на произвол судьбы теперь остались

И без прибежища скитались?

Не сам ли ты через меня сказал,

Что в море бы одним робятам не пускаться?

А ты теперь и сам что делать с нами стал?»

Бедняк тож к речи тут пристал:

«А я куды гожусь? Как в свет мне показаться?

Ты знаешь, батюшка, довольно, свет каков,

Какое множество развратных в нем умов;

Ты знаешь, сколько в нем на правду негодуют.

И как порочные умы об ней толкуют?

А ты ведь, батюшка, когда нас воспитал,

Ну дети, правдою живите.

И правду говорите», —

Всегда нам толковал.

Так ты нас под ее защитой отпускаешь?

Помилуй, разве ты не знаешь,

Какой по бедности моей мне был прием

В беседе перед богачом?

Чего же доброго теперь мне дожидаться,

Когда мне в свет еще и с правдой показаться?

Нет, ежели ты в свет задумал нас пустить,

Отдай Дьяковой нас в покров и защищенье.

Тогда хоть мы от злых услышим поношенье,

Что станем правду говорить,

Но в ней не гнев найдем, увидим снисхожденье;

Ее одно в том утешенье,

Один закон, одно ученье,

Чтоб правду слышать и любить.

Она нас иногда от клеветы избавит,

А именем своим тебя и нас прославит.

И наших недругов заставит, может быть,

Еще нас и любить.

Хоть в свете истина собой и не терпима,

Так из прекрасных уст всё может быть любима».

– «Как? ей представить вас? что вы, с ума сошли?

Подите ж прочь! пошли! пошли!»

Сперва-таки как лад просили, всё просили;

Но вдруг как подняли и плач, и вой такой!

«Ой! батюшка, постой! постой!

Ой! что задумал ты над нашей головой!»

Тут все они свои заслуги протвердили

Без череды и чередой.

Иная басня тут медведем заплясала,

Другая тут свиньей визжала.

Медведь сказал

«Что, разве ты забыл, как в басне я плясал?»

Свинья свое напоминала

И с прочими туда ж твердит:

«Припомни, как меня в девятой басне били,

Гоняли, мучили, тузили».

Слоны с коровой приступили.

Корова говорит:

«Что, разве даром я под седоком страдала,

За лошадь службу отправляла

И невпопад ступала?

А что я не скакала,

Так я не виновата в том,

Что не роди́лася конем».

Слоны свое тут толковали:

«Да мы чем виноваты стали,

Что, новый ты совет затеяв учредить,

С нами,

С слонами,

Скотов с предлинными ушами.

За красное сукно изволил посадить?

Иль наши все труды пропали?

Так из чего ж бы нам служить?»

И уши криком мне и воем прожужжали.

Другие было все туда ж еще пристали;

Но я, чтоб как-нибудь скоряй их с шеи сжить,

Стал гнать их от себя, кричать на них, бранить:

«Поди, уродлива станица, отступися!»

Они, сударыня, и пуще привяжися.

Я им в рассудок говорить:

«Да как уродов вас Дьяковой мне представить?

Иль вкус и красоту ее мне оскорбить

И самому себя пред нею обесславить?

Ну, кстати ли?» – Они никак не отставать;

Стоят на том, чтоб Вам в защиту их отдать:

Хотя бы, говорят, мы ей не показались,

Так мы бы именем ее покрасовались.

Я всё не смел им обещать,

Как вздорная меня станица ни просила;

Но вдруг, где ни взялась, жена тут приступила,

Котору в сказке я десятой описал;

Тут я, сударыня, что делать, уж не знал,

И, чтоб скоряй с ней разойтиться,

Я был уж принужден решиться.

«Да, да, – я ей сказал, —

Так точно, знаю, знаю...

Подите только прочь, я всё вам обещаю...»

Дав слово, должен я сдержать.

Не надобно бы так нескромно обещать;

Но, силу кротости и власть рассудка зная

И вздорную лишь тем исправить уповая,

Подумал я: «Пускай же будет и она

На путь прямой обращена;

Не первая то будет злая

Обезоружена жена…»

Пожалуйте ее, сударыня, исправьте;

А мне простите слог простой,

И счастье тем мое составьте:

Позвольте, чтоб Вам был покорнейшим слугой,

милостивая государыня,

N. N.

ПИСАТЕЛЬ{*}

Писатель что-то сочинил,

Чем сам он недоволен был.

В способности своей писатель сомневался,

А потому

Ему

И труд свой не казался;

И так он не ласкался

Уж похвалу ту получить,

Котору заслужить

Старался.

В сомненьи сем ему невежда предстает.

Писатель тут на рассужденье

Свой труд невежде подает.

«Пожалуй, – говорит, – скажи свое ты мненье

На это сочиненье».

Судьей невежда стал,

Судил, решил, определял:

Ни в чем не сомневался,

Ничем он не прельщался,

И только что кричал:

«Вот это низко здесь! там то неблагородно!

В том месте темен смысл! тут вовсе нет его!

Вот это с правдою не сходно!

Здесь остроты нет ничего!

Тут должно иначе... получше изъясниться!

А эта речь проста... и... не годится!

И всё невежда вкось и вкриво толковал

Что он невежда был, о том писатель знал,

И про себя сказал:

«Теперь надежда есть, что труд мой не пропал».

КОНЬ И ОСЕЛ{*}

Конь, всадником гордясь

И выступкой храбрясь,

Чресчур резвился

И как-то оступился.

На ту беду осел случился

И говорит коню: «Ну, если бы со мной

Грех сделался такой?

Я, ходя целый день, ни разу не споткнуся;

Да полно, я и берегуся».

– «Тебе ли говорить? —

Конь отвечал ослу. – И ты туда ж несешься!

Твоею выступкой ходить —

И во́век не споткнешься».

УМИРАЮЩИЙ ОТЕЦ{*}

Был отец,

И были у него два сына:

Один сын был умен, другой сын был глупец.

Отцова настает кончина;

И, видя свой конец,

Отец

Тревожится, скучает,

Что сына умного на свете покидает,

А будущей его судьбы не знает,

И говорит ему: «Ах! сын любезный мой,

С какой

Тоской

Я расстаюсь с тобой,

Что умным я тебя на свете покидаю!

И как ты проживешь, не знаю.

Послушай, – продолжал, – тебя я одного

Наследником всего именья оставляю,

А брата твоего

Я от наследства отрешаю:

Оно не нужно для него».

Сын усумнился и не знает,

Как речь отцову рассудить;

Но наконец отцу о брате представляет:

«А брату чем же жить,

Когда мне одному в наследство,

С его обидою, именье получить?»

– «О брате нечего, – сказал отец, – тужить:

Дурак уж верно сыщет средство

Счастливым в свете быть».

ДЕРЕВО{*}

Стояло дерево в долине,

И, на судьбу свою пеняя, говорит,

Зачем оно не на вершине

Какой-нибудь горы стоит;

И то ж да то же всё Зевесу докучает.

Зевес, который всем на свете управляет,

Неудовольствие от дерева внимает

И говорит ему:

«Добро, переменю твое я состоянье,

Ко угожденью твоему».

И дал Вулкану приказанье

Долину в гору пременить;

И так под деревом горою место стало.

Довольным дерево тогда казалось быть,

Что на горе стояло.

Вдруг на леса Зевес за что-то гневен стал,

И в гневе приказал

Всем ве́трам на леса пуститься.

Уж действует свирепых ветров власть:

Колеблются леса, листы столпом крутятся,

Деревья ломятся, валятся,

Всё чувствует свою погибель и напасть;

И дерево теперь, стоявши на вершине,

Трепещет о своей судьбине.

«Счастливы, – говорит, —

Деревья те, которые в долине!

Их буря столько не вредит».

И только это лишь сказало —

Из корня вырванно упало.

Мне кажется, легко из басни сей понять,

Что страшно иногда на высоте стоять.

ПОЖИЛОЙ ГАДАТЕЛЬ{*}

Детина молодой хотел узнать вперед,

Счастливо ль он иль нет

На свете проживет

(О чем нередкий размышляет

И любопытствует узнать),

И для того велел гадателя призвать,

И счастье от него свое узнать желает.

Гадатель был старик и строго честь любил,

Он знал людей и в свете жил,

Детине этому печально отвечает:

«Не много жизнь твоя добра предвозвещает;

Ты к счастью, кажется, на свете не рожден:

Ты честен, друг, да ты ж умен».

Печальный прорекатель!

Какой стоический урок

Но к счастию, что ты гадатель,

А не пророк!

СКВОРЕЦ И КУКУШКА{*}

Скворец из города на волю улетел,

Который в клетке там сидел.

К нему с вопросами кукушка приступила

И говорила:

«Скажи, пожалуй, мне, что́ слышал ты об нас,

И городу каков наш голос показался?

Я думаю, что ведь не раз

Об этом разговор случался?

О соловье какая речь идет?»

– «На похвалу его и слов недостает».

– «О жаворонке что ж?» – кукушка повторяет.

– «Весь город» и его немало похваляет».

– «А о дрозде?»

– «Да хвалят и его, хотя и не везде».

– «Позволишь ли ты мне, – кукушка продолжала, —

Тебя еще одним вопросом утрудить

И обо мне, что слышал ты, спросить?

Весьма б я знать о том желала:

И я таки певала».

– «А про тебя, когда всю истину сказать,

Нигде ни слова не слыхать».

– «Добро! – кукушка тут сказала.—

Так стану же я всем за это зло платить,

И о себе сама всё буду говорить».

ОБОЗ{*}

Шел некогда обоз;

А в том обозе был такой престрашный воз,

Что перед прочими казался он возами,

Какими кажутся слоны пред комарами.

Не возик и не воз, возище то валит.

Но чем сей барин-воз набит?

Пузырями.

ОТЕЦ И СЫН ЕГО{*}

Отец, имея сына,

Который был уже детина,

«Ну, сын, – он говорит ему, – уж бы пора,

Для твоего добра,

Тебе жениться.

К тому же, дитятко, у нас один ты сын,

Да и во всей семье остался ты один;

Когда не женишься, весь род наш прекратится,

Так и для этого ты должен бы жениться.

Уж я не раз о том говаривал с тобой

И напрямик, и стороной,

А ты мне всё в ответ другое да другое;

Скажи, пожалуй, что такое?

Я, право, говорить о том уже устал».

– «Ох! батюшка, давно и сам я рассуждал,

Что мне пора бы уж жениться;

Да вот я для чего всё не могу решиться:

Ищу, да всё еще примера не найду,

Чтоб жили муж с женой в ладу».

ДВА СОСЕДА{*}

Худой мир лучше доброй ссоры,

Пословица старинна говорит;

И каждый день нам тож примерами твердит,

Как можно не вплетаться в споры;

А если и дойдет нечаянно до них,

Не допуская вдаль, прервать с начала их,

И лучше до суда, хотя ни с чем, мириться,

Как дело выиграть и вовсе просудиться

Иль, споря о гроше, всем домом разориться.

На двор чужой свинья к соседу забрела,

А со двора потом и в сад его зашла

И там бед пропасть накутила:

Гряду изрыла.

Встревожился весь дом,

И в доме беганье, содом:

«Собак, собак сюда!» – домашние кричали.

Из изб все люди побежали

И сви́нью ну травить,

Швырять в нее, гонять и бить.

Со всех сторон на сви́нью напустили,

Поленьями ее, метла́ми, кочергой,

Тот шапкою швырком, другой ее ногой

(Обычай на Руси такой).

Тут лай собак, и визг свиной,

И крик людей, и стук побой

Такую кашу заварили,

Что б и хозяин сам бежал с двора долой;

И люди травлю тем решили,

Что сви́нью наконец убили

(Охотники те люди были).

Соседы в тяжбу меж собой;

Непримиримая между соседов злоба;

Огнем друг на́ друга соседы дышат оба:

Тот просит на того за сад изрытый свой,

Другой, что сви́нью затравили;

И первый говорил:

«Я жив быть не хочу, чтоб ты не заплатил,

Что у меня ты сад изрыл».

Другой же говорил:

«Я жив быть не хочу, чтоб ты не заплатил,

Что сви́нью у меня мою ты затравил».

Хоть виноваты оба были,

Но кстати ль, чтоб они друг другу уступили?

Нет, мысль их не туда;

Во что б ни стало им, хотят искать суда.

И подлинно, суда искали,

Пока все животы судьям перетаскали.

Не стало ни кола у и́стцев, ни двора.

Тогда судьи им говорили:

«Мы дело ваше уж решили:

Для пользы вашей и добра

Мириться вам пора».

ТЕНЬ МУЖНЯ И ХАРОН{*}

Красавицы! ужли вы будете сердиться

За то, что вам теперь хочу я рассказать?

Ведь слава добрых тем никак не уменьшится,

Когда однех худых я стану осуждать.

А право, мочи нет молчать:

Иным мужьям житья от жен своих не стало;

А этак поступать вам, право, не пристало.

Жил муж, жила жена,

И наконец скончались оба;

Да только в разны времена

Им отворились двери гроба.

Жена скончалась наперед,

Потом и муж, прожив не помню сколько лет,

Скончался.

Как с светом здешним он расстался,

То к той реке приходит он,

Где перевозит всех Харон

Тех, кои свет сей оставляют.

А за рекою той, пииты уверяют,

Одна дорога в рай, другая в ад ведет.

Харон тень мужнюю везет,

И как через реку́ они переезжают,

Тень говорит: «Харон, куда моя жена

Тобою перевезена?

В рай или в ад?» – «В рай». – «Можно ль статься?

Меня куда ж везешь?» – «Туда ж, где и она».

– «Ой, нет; так в ад меня! Я в аде рад остаться,

Чтоб с нею вместе лишь не жить».

– «Нет, нет, мне над тобой хотелось подшутить,

Я в ад ее отвез; ей кстати в аде быть

И с дьяволами жить и знаться:

И в свете ведь она

Была прямая сатана».

МУЖИК И КОРОВА{*}

Коня у мужика не стало,

Так он корову оседлал;

А сам о том не рассуждал,

Что, говорят, седло корове не пристало;

И, словом, на корову сел,

Затем что он пешком идти не захотел.

Корова только лишь под седоком шагает,

Скакать не знает.

Седок корову погоняет;

Корова выступкой всё тою же ступает

И только лишь под ним пыхтит.

Седок, имев в руках не хлыстик, а дубину,

Корову понуждал как вялую скотину,

Считая, что она от палки побежит.

Корова пуще лишь пыхтит,

Потеет и кряхтит.

Седок удары утрояет, —

Корова всё шагает,

А рыси, хоть убей,

Так нет у ней.

КАЩЕЙ{*}

Какой-то был кащей и денег тьму имел,

И как он сказывал, то он разбогател

Не криводушно поступая,

Не грабя и не разоряя,

Нет, он божился в том,

Что бог ему послал такой достаток в дом

И что никак он не боится

Противу ближнего в неправде обличиться.

А чтобы господу за милость угодить

И к милосердию и впредь его склонить,

Иль, может быть, и впрям, чтоб совесть успокоить,

Кащею вздумалось для бедных дом построить.

Дом строят и почти достроили его.

Кащей мой, смо́тря на него,

Себя не помнит, утешает

И сам с собою рассуждает,

Какую бедным он услугу показал,

Что им пристанище построить приказал.

Так внутренно кащей мой домом веселится,

Как некто из его знакомых проходил,

Кащей знакомому с восторгом говорил:

«Довольно, кажется, здесь бедных поместится?»

– «Конечно, можно тут числу большому жить;

Но всех, однако же, тебе не уместить,

Которых по миру заставил ты ходить».

КРЕСТЬЯНИН С НОШЕЮ{*}

Коль часто служит в пользу нам,

Что мы вредом себе считаем!

Коль часто на судьбу богам

Неправой жалобой скучаем!

Коль часто счастие несчастием зовем

И благо истинно, считая злом, клянем!

Мы вечно умствуем и вечно заблуждаем.

Крестьянин некакий путем-дорогой шел

И ношу на плечах имел,

Которая его так много тяготила,

Что на пути пристановила.

«Провал бы эту ношу взял! —

Крестьянин проворчал. —

Я эту ношу

Сброшу,

И налегке без ноши я пойду,

Добра я этого везде, куда приду,

Найду».

А ноша та была кошель, набитый сеном,

Но мужику она казалась горьким хреном.

Стал наш крестьянин в пень, не знает, что начать,

Однако вздумал отдыхать,

И мыслит: «Отдохнув немного, поплетуся;

Авось-либо дойду,

Хоть с ношею пойду;

Быть так, добро, пущуся».

Пошел крестьянин в путь и ношу взял с собой;

Но надобно здесь знать, что было то зимой,

Когда лишь только реки стали

И снеги льда ещё не покрывали.

Лежит крестьянину дорога через лед.

Крестьянин ничего не думавши идёт;

Вдруг, поскользнувшись, он свалился,

Однако же упал на ношу без вреда.

Близка была беда!

Крестьянин, верно б ты убился,

Когда бы ношу взять с собою поленился.

ДВА СЕМЕЙСТВА{*}

Уж исстари, не ныне знают,

Что от согласия все вещи возрастают,

А несогласия все вещи разрушают.

Я правду эту вновь примером докажу,

Картины Грёзовы^[1] я сказкой расскажу.

Одна счастливую семью изображает,

Другая же семью несчастну представляет.

Семейством сча́стливым представлен муж с женой,

Плывущие с детьми на лодочке одной

Такой рекой,

Где камней и меле́й премножество встречают,

Которы трудности сей жизни представляют.

Согласно муж с женой

Своею лодкой управляя,

От камней, мелей удаляя,

Счастливо к берегу плывут;

Любовь сама в лице, грести им пособляя,

Их тяжкий облегчает труд;

Спокойно в лодочке их дети почивают;

Покой и счастие детей

В заботной жизни сей

Труды отцовски награждают.

Другим семейством тож представлен муж с женой,

Плывущие с детьми на лодочке одной

Такою же рекой,

Где камней и меле́й премножество встречают;

Но худо лодка их плывет;

С женой у мужа ладу нет:

Жена весло свое бросает,

Сидит, не помогает,

Ничто их труд не облегчает.

Любовь летит от них и вздорных оставляет;

А мужа одного напрасен тяжкий труд,

И вкриво с лодкою и вкось они плывут;

Покою дети не вкушают

И хлеб друг у́ друга с слезами отнимают;

Всё хуже между них час о́т часу идет;

В пучину лодку их несет.

ЗЕМЛЯ ХРОМОНОГИХ И КАРТАВЫХ{*}

Не помню, где-то я читал,

Что в старину была землица небольшая,

И мода там была такая,

Которой каждый подражал,

Что не было ни человека,

Который бы, по обыча́ю века,

Прихрамывая не ходил

И не картавя говорил;

А это всё тогда искусством называлось

И красотой считалось.

Проезжий из земли чужой,

Но не картавый, не хромой,

Приехавши туда, дивится моде той

И говорит: «Возможно ль статься,

Чтоб красоту в том находить —

Хромым ходить

И всё картавя говорить?

Нет, надобно стараться

Такую глупость выводить».

И вздумал было всех учить,

Чтоб так, как надобно, ходить

И чисто говорить.

Однако, как он ни старался,

Всяк при своем обычае остался;

И закричали все: «Тебе ли нас учить?

Что на него смотреть, робята, всё пустое!

Хоть худо ль, хорошо ль умеем мы ходить

И говорить,

Однако не ему уж нас перемудрить;

Да кстати ли теперь поверье отменить

Старинное такое?»

СТРОИТЕЛЬ{*}

Тот, кто дела свои вперед всё отлагает,

Тому строителю себя уподобляет,

Который захотел строение начать,

Стал для него припасы собирать,

И собирает их по всякий день немало.

Построить долго ли? Лишь было бы начало.

Проходит день за днем, за годом год идет,

А всё строенья нет,

Всё до другого дня строитель отлагает.

Вдруг смерть пришла; строитель умирает,

Припасы лишь одни, не зданье оставляет.

СОВЕТ СТАРИКОВ{*}

Детина старика какого-то спросил:

«Чтоб знатным сделаться, за что бы мне

приняться?»

– «По совести признаться, —

Старик детине говорил, —

Я, право, сам не знаю,

Как лучше бы тебе, дружок мой, присудить;

Но если прямо говорить,

Так я вот эдак рассуждаю,

И средства только с два могу тебе открыть,

Как до чинов больших и знатности дойтить,

А больше способов не знаю.

Будь храбр, дружок: иной

Прославился войной;

Всё отложив тогда, спокойство и забаву,

Трудами находить старался честь и славу;

И в самом деле то сыскал,

Чего сыскать желал.

Другой же знанием глубоким,

Не родом знатным и высоким,

Себя на свете отличил:

В судах и при дворе велик и славен был.

Трудами всё приобретают;

Но в том великие лишь души успевают».

– «Всё это хорошо, – детина говорил,—

Но если мне тебе по совести признаться,

Так я никак не вображал,

Что чести и чинов на свете добиваться

Ты б столько трудностей мне разных насказал.

Мне кажется, что ты уж слишком судишь строго;

Полегче бы чего нельзя ли присудить?»

«Уж легче нет того, как дураком прожить;

А и глупцов чиновных много»,

ХОЗЯИН И МЫШИ{*}

Две мыши на один какой-то двор попались,

И вместе на одном дворе они живут;

Но каждой жительства различные достались,

А потому они и разну жизнь ведут;

Одна мышь в житницу попала,

Другая мышь в анбар пустой.

Одна в довольстве обитала,

Не видя ну́жды никакой;

Другая ж в бедности живет и всё горюет

И на судьбину негодует,

С богатой видится и с нею говорит,

Но в житницу ее попасть никак не может,

И только тем одним сыта, что рухлядь гложет.

Клянет свою судьбу, хозяина бранит,

И наконец к нему мышь бедна приступила,

Сравнять ее с своей подругою просила.

Хозяин дело так решил,

И мыши говорил,

Котора с жалобой своею приходила:

«Вы обе случаем сюда на двор зашли

И тем же случаем и разну жизнь нашли.

Хозяину мышам не сделать уравненье;

И я скажу тебе:

Анбар и житницу построил я себе

На разное употребленье;

А до мышей мне ну́жды нет,

Котора где и как живет».

ЛЖЕЦ{*}

Кто лгать привык, тот лжет в безделице и в деле,

И лжет, душа покуда в теле.

Ложь – рай его, блаженство, свет:

Без лжи лгуну и жизни нет.

Я сам лжеца такого

Знал,

Который никогда не выговорит слова,

Чтобы при том он не солгал.

В то время самое, как опыты те были,

Что могут ли в огне алмазы устоять,

В беседе некакой об этом говорили,

И всяк по-своему об них стал толковать.

Кто говорит: в огне алмазы исчезают,

Что в самом деле было так;

Иные повторяют:

Из них, как из стекла, что хочешь выливают;

И так

И сяк

Об них твердят и рассуждают;

Но что последнее неправда, знает всяк,

Кто химии хотя лишь несколько учился.

Лжец тот, которого я выше описал,

Не вытерпел и тут, солгал:

«Да, – говорит, – да, так; я сам при том случился

(Лишь только что не побожился,

Да полно, он забылся),

Как способ тот нашли,

И до того алмаз искусством довели,

Что как стекло его теперь уж плавить стали.

А эдакий алмаз мне самому казали,

Который с лишком в фунт из мелких был стоплен».

Один в беседе той казался удивлен

И ложь бесстыдную с терпением внимает,

Плечами только пожимает,

Принявши на себя тот вид,

Что будто ложь его он правдою считает.

Спустя дней несколько лжецу он говорит:

«Как, бешь, велик алмаз тебе тогда казали,

Который сплавили? Я, право, позабыл.

В фунт, кажется, ты говорил?»

– «Так точно, в фунт», – лжец подтвердил.

– «О! это ничего! Теперь уж плавить стали

Алмазы весом в целый пуд;

А в фунтовых алмазах тут

И счет уж потеряли».

Лжец видит, что за ложь хотят ему платить,

Уж весу не посмел прибавить

И лжой алмаз побольше сплавить;

Сказал: «Ну, так и быть,

Фунт пуду должен уступить».

БОЯРИН АФИНСКИЙ{*}

Какой-то господин,

Боярин знатный из Афин,

Который в весь свой век ничем не отличился

И никакой другой заслуги не имел,

Окроме той одной, что сладко пил и ел

И завсегда своей породой возносился, —

При всем, однако же, хотел,

Чтоб думали, что он достоинствы имел.

Весьма нередко то бывает:

Чем меньше кто себя достойным примечает.

И, право бы, в слуги к себе негоден был,