Текст книги "Полное собрание стихотворений"

Автор книги: Иван Хемницер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

А он пусть мя рабом, пусть жертвой учиняет;

Мой бог – одна любовь, она мя ободряет;

Ей только я внемлю. Внемли ж ее ты глас!»

Рекла: «Она гласит, дая тебе приказ.

Но времени не трать; уж завтре ты, конечно,

Умедля, тьму препон меж нами у́зришь вечно.

Не будет мстителя, и Фанния падет.

Предупреди удар ужасных наших бед

 И общу нашу смерть. Сей ночи тьма не мра́чна,

Она учинена чрез слабый свет прозрачна.

Ты знаешь, Сорогон по всяко утро там,

В пустынном сем лесу, что близок к сим местам,

Где точно он мою погибель устрояет;

Да сыщет там один ту смерть, что нам желает.

Дерзай на все, похить сокровища его,

Что неотлучны, им хранимы, от него.

Чтоб в безопасности от мест сих удалиться

К смерти избежать, нам злато нужным зрится.

Се маска, се и меч; беги, рази; а я,

В объятья пав твои, немедля вся твоя!

Последую тебе к брегам преотдаленным

Чрез горы каменны к пещерам сокровенным;

Хочу изобрести, тебе послушна став,

И новый род любви, и новый род забав;

Хочу, чтоб жертвы стон душа твоя не вняла

И слух ее моя любовь бы заграждала.

Но трепещи, когда ты слабость мне явишь

И бед содетеля моих ты предпочтишь:

Когда страшишься ты мне мерзку кровь пролита,

Другой меч грудь мою остался поразите».

О Труман! тщись меня, несчастного, познать;

Я, речью сей сражен, едва возмог дышать,

Полмертвый, тщетно глас ища в тоске глубокой

В объятиях моей любовницы жестокой,

Что нежность с страшною мешала просьбой сей

И пламя лютости с огнем любви моей;

Представь, коль льзя, себе сие ужасно действо,

Мятеж сей и жены свирепыя злодейство;

Несчастный одр, где лишь один лампад светил,

И меч, что Фаннией двойной устроен был.

Что наконец скажу? Смягчен ее слезами,

Возжен свирепствием и убежден красами;

Ее угрозы, вопль... увы! ... я обещал...

Нуждает Фанния, чтоб я счастливым стал!

До закалания уж жертву упояет;

Последний поцелуй к злодейству знак являет.

Она, скрывая вид мой, силы мне дает

И дерзкою рукой стопы мои ведет.

Я, словом, в тишине сей мрачной выступаю,

Рыдаю, трепещу, иду – куды? не знаю.

Куды, в отчаяньи, я взорр свой ни взводил,

Там всякий мне предмет ужасным знаком был.

Прискорбно солнце бег тогда свой начинало,

Кроваво облако мне свет его скрывало;

И стон земли, и рек журчанье предо мной

К убивству мой тогда вещали умысл злой

Казалось, блекнет все от моего дыханья;

Страшилось естество убийцына взиранья.

Толь наказуя бог злых смертных за порок,

Блюдет дни доброго, хранит его и рок!

Се тот святый залог, что он земли вверяет,

Мгновенно страждет всё, коль жизнь сего страдает.

Кто век губит сего, дражайши узы рвет,

Погибель каждый раз сего печалит свет

Вступил я наконец в сей лес уединенный,

Ужасный только мне, где старец был почтенный.

Увидел я его: он к небу возводил

Чело и вышнему молитвы приносил;

Он сердце чистое с смиренством представляет:

Отрада сладкая, что старость утешает!

Именья пользу, что безвредно он сбирал

И коим помощи он бедным подавал.

Полвека труд! сколь мог священным он казаться!

Сколь, доброго злодей зря, принужден терзаться!

Я чувствовал сии мученья все вперед,

Сердечно рвение, идуще злобе вслед.

Близ древа, что меня, дрожаща, подкрепляло,

Железо двадцать раз из рук моих упало!

Я двадцать раз его в себя вонзити мнил;

Казалось, я влеком от мест сих тайно был;

Но тотчас грозный вид мне Фаннии явился,

И в бешенство тотчас я снова погрузился.

Я мнил, что зрю ее, кинжал в руке держа,

Вокруг меня ходя и груди обнажа,

Вещая мне: «Рази – иль зри меня сраженну!»

Сей в душу ударял мою звук утомленну.

Водим дражайшей сей мечтой и понужден,

Я, ужас потеряв, казался ободрен.

Зря только Фаннию, я мстить ее стремился;

 Мгновенно в лютости... о Труман, я пустился,

И слабого сего грудь старца мой кинжал

Бесчеловечною рукою прободал.

Он, испуская вопль, упал и, умирая,

Сказал: «Какая весть к тебе достигнет злая,

Драгой Барнвель! где ты? почто ты отлучен?

В сей лютый час бы был тобой я защищен.

О боже! век его тобой да сохранится,

И участь от него, мне равна, отвратится!»

Хочу бежать – нет сил: трепещет каждый член;

Бросаю свой кинжал, собой сам устрашен;

Снимаю маску я; ток тщетных слез стремится

Из неподвижных уж моих очей пролиться;

Не в силах страшного предмета убегать,

Я ближусь и хочу на тело упадать.

Едва лишь Сорогон свой томный взор возводит,

В защитнике своем убийцу он находит;

Он познает меня; на мя взор устремил

И больше ужаса мне нежности явил.

«Се ты, Барнвель, – он мне сказал, не прогневляясь.—

Что сделал я тебе, отцом тебе являясь?»

Тогда к груди своей хотел меня прижать;

Рукой дрожащей мя стремился обнимать.

Рыдая, к ране я устами прикасался;

Кипящей крови ток, что с шумом проливался,

Я мнил унять и боль свою тем утолить:

Струи сей крови в нутр мой стали проходить.

О, помощь тщетная! Всяк член его немеет;

Отъемлет руку он, и зрак его темнеет;

Он жалобный свой глас в последний испускал,

Собрав его, еще прощенье мне вещал.

Великодушно толь он, утомясь, скончался;

Скончался!.. а я жив, я жив еще остался!

Вздымалися власы; трепещущ, онемел,

От трупа я сего священного ушел.

Сей жертвы от меня жестокая желала,

И се она уже перед нее предстала.

Восшед на верх злодейств и преужасных дел,

Еще я счастья луч перед собою зрел.

Убийцею я стал, жестокой угождая,

И чтил ее еще, о старце рвясь, рыдая.

Едва я ей предстал, совсем окровавлен,

Рекла: «Исполнено ль? удар уж совершен?

Ступай... последуй мне... Но где злодея злато?

Его сокровище? ...» – «Постой, – я рек, – не взято.

К убийству и грабеж!.. Ах! Фанния, пусти...

Не требуй ничего... и ужас мой хоть чти...

Зри слезы, зри и кровь»... Вдруг Фанния страшитя,

Бледнеет, зря мой страх, чтоб жизни не лишиться;

Трепещет, что ее с убийцей кто найдет.

О, умысл мерзостный! злость, коей равной нет!

В притворном ужасе, в смятеньи убегает

И изумленна мя на время оставляет.

Преступник от любви, любовью обвинен,

По воле Фаннии в темницу я ввлечен;

Стремлюсь с ней говорить, но мой язык немеет,

И сила томной в нем души моей слабеет.

Я весь недвижим стал и долго время мнил,

Что я игралищем мечтаний страшных был.

Я оправдать жену жестокую старался;

В оковах при глазах ее я увлекался.

«Ах! Фанния... – простря я руки к ней, вскричал. —

Ах! Фанния...»– пошел, ее не обвинял.

Прости, о Труман! толь ужасное вещанье;

Прости... в сугубое б я ввергся наказанье.

Нет, ты не можешь знать, в чем заблуждался я,

Верх моея любви, верх злобы моея,

Сию распутну жизнь, в котору погрузился;

Сей чувств моих всех бред, что нежностью мной чтился.

Питаем всякий день чудовищем, что чтил,

Чрез склонность адску я бесчеловечен был.

Хотя с небес имел я неку добродетель,

Но Фаннией лишен я оной быть владетель.

Когда б мне Фаннией приказ был объявлен,

Ты мною, о мой друг, ты б мной был умерщвлен!

О, повесть страшная, но должное признанье!

Вот мерзость дел моих; вкушаю наказанье.

Все чувства внутрь души моей мученье льют,

И тени вкруг меня грозящие встают;

Змии по всякий час мя тайно угрызают;

Ужасны дни ночей ужаснейших рождают.

Едва тоскливым сном на час я упоен,

Внезапно ужасом и страхом пробужден.

Я мню, что в пропасть я низвергнувшись геенны,

К мученью силы все во мне возобновленны.

Мечтается везде в очах мне Сорогон

С отверстой раною и испускает стон.

Простерт я по земле, где в ужасе рыдаю,

Ток кровный из очей, не слезный, проливаю.

При всех злодействиях, для дружбы твоея,

Чтоб ты о мне жалел, достоин был бы я;

Твои бы чувства стон мой жалкий внять склонились,

И слезы бы твои с моими сообщились;

Я вздохи б внял твои и добродетель зрел

Подпорой бую, кой в зле меры превзошел;

Виновну другу, кой собою сам мерзеет,

Кой, быв любим тобой, днесь о себе жалеет;

Предмет презрения и мерзости такой,

Однако сто́ящий оплакан быть тобой.

Увы! когда б я мог тя видеть пред собою

И на минуту в речь вступить хотя с тобою,

Взять за руку тебя, тебе бы отвечать

И к недрам дружества в последний припадать,

Принять в объятии!.. безумный!.. чувств лишился!

Кто? ты б в объятиях злодейских находился!

Ах! сим цепям меня лишь должно обнимать:

Природа, мной мерзя, должна мя отвергать.

Исчезнет к твоему желанье то покою!

Льзя ль нежности моей в цене быть пред тобою?

Останься ты в полях, в местах спокойных тех,

Что суть жилищами блаженных смертных всех;

Ты сам исправил их, ты сам их устрояешь,

Где ты себя трудам полезным посвящаешь;

 Где злобы духа нет, где бедства звук молчит;

Дней чистых, сколь душа твоя, ничто не тмит.

Ты, взор возвед в сей час, душою восхищенной,

Почтеньем полною и радостью возжженной,

Пространство, может быть, небес пресветлых зришь

И втайне существо, тебя создавше, чтишь.

От восхищения толь сладка обращаясь,

Ты пред собой зришь чад любезных, утешаясь,

Супругу верную, беседущу с тобой,

И подражаешь им, их радуясь игрой.

Увы! сим счастием душа моя ласкалась!

Нежнейшей Фанния супругой мне казалась.

Уж я сладчайшие те узы вображал,

Чрез коих бы союз я вечно счастлив стал.

Достойна жертва слез! ах, тщетно сим я льстился!

Чрез добродетели я прелесть проступился.

О, радости небес, что прежде вображал,

Ты оны чувствуешь, а я лишен их стал!

Вкушай их много лет, ты стоишь их вкушати!

В покое тщись плоды невинности сбирати.

Те бедства, коими злой рок тебя щадил,

Хочу, чтоб на меня он днесь их обратил!

Да будет ввек душа твоя их удаленна,

Напасть – судьба моя, мздой винным сотворенна.

Желанья тщетные! Что говоришь, Барнвель?

Ах! льзя ль счастливым быть, кто знал тебя досель?

Коль в мерзостях твоих участье принимати

И воздух, что виной ты заразил, дышати?

Я добродетельным умру, не рвись, мой друг.

Очищен для небес мой по степе́ням дух.

Я от всевышнего судьи всё уповаю;

Предел священный свой, что непременным чаю,

Скрывает он всегда завесою от нас:

Мы им наказаны и прощены тотчас.

Когда ж минута, мной желанная, наступит,

Котора казнью смерть мне сносную искупит,

Где я мучителям благим могу вручить

Достойно сердце мук, чтоб вновь рожденну быть!

На вас, хранители законов, уповаю!

Жизнь примирить чрез смерть ужасную желаю!

Ах! если кровь мой, котору будут лить,

Кровь Сорогонову могла бы искупить!

Пощада подлая во стыд вам обратится;

Тень Сорогонова конечно да отметится.

Месть быть должна громка, сердца чтоб устрашать,

Сердца, могущие во зле мне подражать.

Я близок дня сего: кровавое виденье

Не страхом будет мне, но будет в утешенье.

Я зрю гражда́н своих в смятеньи пред собой,

И на Барнвеля взор всяк мещет жадно свой;

Вопросы слышу их и о злодействе рвенье,

И клятву жертвы сей, и купно сожаленье.

Днесь ночь скрывает все мучения мои;

Но мерзости я все дам свету зреть свои.

Что говорю? ту смерть поносную, ужасну,

Смерть всех преступников, льзя учинить прекрасну.

Раскаянье сердца́ возможет всех смягчить.

О! скольких нудили злодеи слезы лить!

Хочу, чтоб в память день навеки сей втвердился

И чтобы день стыда днем славы учинился;

Чтоб добродетели, за зло мя наказав,

Земля почла мои, гневна по долгу став.

Когда б наследовать могла мое мученье,

О Труман, Фанния, мя ввергнув в преступленье!

Когда бы тайный луч мог грудь ее пронзить

И злобу всю ее возмог бы истребить!

Тщись паче страшное сие писанье скрыта.

Я удален, чтоб жар отмщенья не гасити;

Мне жалость вопиет, я глас внемлю ея;

Один лишь бремя несть хочу злодейства я;

Ее злодейство тьма превечна должна скрыти:

Любившему ее не можно сердцу мстити.

Великодушен будь, чувствителен во всем;

О сем в последний друг тя просит твой, о сем.

Когда ж последует она мя казни ждущей,

Страшись тогда моей ты тени вопиющей;

Мгновенно к новому мученью оживлен,

Смерть чувствовать ее я буду принужден.

Не мни, чтоб Фанния чрез хитрости жестоки

Могла в днях юности ввести кого в пороки;

 Власть кончилась ее. Ты не страшись ее;

Одно лишь сердце есть такое, как мое...

Ее пременится. Ты, боже, мой судитель,

И страх преступника, и купно покровитель,

Ты всё восстанови́шь; закон твой лучший есть

Сердцами обладать и в чувство их привесть.

Гласи ей, действуй в ней, принудь ее рыдати;

Льзя ль столько прелестей для зла тебе собрати?

Когда б, вкушая казнь, Барнвель, вкушая месть,

Мог плачем Фаннию в раскаянье привесть!

Но что за шум сих мест вдруг тихость прерывает?

Кто, отворив ко мне темницу, поспешает?

Ах! если бы пришли о смерти мне вещать!

Ты, коего нельзя в сей час мне лобызать,

Любезный Труман мой! прими прощенье нежно,

Оставь, не плача, тень мою ты безмятежно.

Да моему и твой равно скрепится дух!

Счастливым я умру, когда умру твой друг.

ЭПИГРАММЫ, ЭПИТАФИИ, НАДПИСИ и др.

«НАПРАСНО ТЫ ВСТРЕВОЖЕН, ЛЬВОВ...»{*}

Напрасно ты встревожен, Львов,

Что ныне стал бранить стихи твои Хвостов,

Которыми досель не мог он ухвалиться.

Быть лицемером не годится

Ведь знают про него, что он не однослов.

НА ХВОСТОВА{*}

Ну как на похвалу людскую положиться?

Хвостов, чтоб Львову подслужиться,

И Львовы и друзей его стихи хвалил.

Потом, как Львов ему ненадобен уж был,

Не только клевету Хвостов на Львова взносит,

Но Львовы и друзей его стихи поносит.

НА ХВОСТОВА{*}

Узнавши, что Хвостов к Шумилову посланье,

Рассудку здравому и вкусу в порицанье,

Твореньем ничего не стоящим считал,

Я в том винил было сперва его незнанье;

Да некто мне растолковал,

Что глупость эту он в каникулах сказал.

«ТЫ ГОВОРИШЬ, ЧТО Я ЗАДУМЧИВЫМ БЫВАЮ...»{*}

Ты говоришь, что я задумчивым бываю

И что речей твоих, Х<востов>, не примечаю?

Так, всякий раз со мной бывает та беда,

Как скоро ты о чем заговоришь когда.

Да сам ты рассуди, как с жаром принимать,

Когда лишь пустяки ты станешь всё болтать?

НА РУБАНОВЫ СТИХИ НА БОЛЬШОЙ КАМЕНЬ ПОД КОННОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ ПЕТРА I{*}

Все говорят: «Стихи достойны всех похвал»,

Но сумневаются, что Рубан их писал.

И подлинно, что непонятно,

Да полно, вот зачем быть может вероятно:

Хоть хуже Рубана еще стихи пиши,

Так с именем Петра всё будут хороши.

НА РУБАНА{*}

К чему вас так стихи на камень удивляют

И все кричите вы: ведь Рубан их писал!

Давно уже, не ныне, знают,

Что Рубан стихотворец стал,

Хотя стихов его других и не читают.

НА НЕГО ЖЕ{*}

Стихи на камень всех прельщают

Тех, кои их читают.

Все говорят: «Стихи достойны всех похвал,

Знать, Рубан их теперь не на подряд писал».

«ЧТО РУБАН ЗА СТИХИ ПОДАРКИ ПОЛУЧАЕТ...»{*}

Что Рубан за стихи подарки получает,

Давно уже людей разумных удивляет.

Что ж? Он и всё не с тем подарки получал,

Чтоб поощрить его, чтоб он и впредь писал,—

Нет, чтоб писать он перестал.

НА ТРАГЕДИЮ «ВЕНЕЦИАНСКАЯ МОНАХИНЯ»{*}

Венецианская монахиня живет,

Как должно жить, оставя свет,

И в люди для того не хочет появиться,

Что, быв освистана, опять того ж боится.

НА СУМ<АРОКОВА> «СЕМИРУ»{*}

«Семиру», говорят, сегодня представляли,

Которую творец «Синава» сочинил.

Мне слышалось, ее «Меропой» называли,

Котору в русское он платье нарядил.

НА ДУРНОГО ПЕРЕВОДЧИКА{*}

То подлинно что так:

Твой перевод никак

За перевод почесть не можно,

А подлинник он сам не ложно:

Как счесть за перевод его,

Коль подлинника нет в нем смыслу ничего?

ЭПИГРАММА{*}

Что М<айков?> никогда, писав, не упадал,

Ты правду точную сказал.

Я мненья этого об нем всегда держался:

Он, сколько ни писал, нигде не возвышался.

НА ВОЛТЕРА{*}

Волтера все бранят, поносят

И гнусный на него такой поступок взносят,

Что много он в своей «Истории» налгал.

Ну виноват ли он, когда его дарили

И просили,

Чтоб вместо правды ложь он иногда писал?

НА НЕГО ЖЕ{*}

О вы, любители словесных всех наук,

Чтобы услышать вам чистейший лирный звук,

Волтеровых стихов согласию внимайте

И в сочинениях ему же подражайте.

«Историю» ж его прошу вас не читать,

Чтоб вместе с ним и вам не лгать.

НА ВОЛТЕРА{*}

Все говорят: «Волтер божественно писал».

Я этого не примечаю,

А только знаю:

Волтер божественно перу повелевал.

ЭПИГРАММА{*}

На всех не угодить, кому что повкусняе,

Кто тонко чувствует, кто чувствует грубяе.

Я ирод ..., конечно, виноват,

Что слабым басней он моих находит склад,

Хоть в умной публике их с похвалой читают

И написать еще такие ж поощряют.

...любит всё, чтобы дубиной в лоб:

По нем не говори: «слуга», скажи: «холоп».

ПЕРЕВОД ФРАНЦУЗСКОЙ ПОДПИСИ ПАЛЛИСОТОВОЙ КОМЕДИИ «ФИЛОЗОФЫ»{*}

На четвереньках мне способнее стоять,

Затем что, стоя так, глупцов мне не видать.

НА НЕКОТОРОГО ПИСАТЕЛЯ, КОТОРЫЙ ЛЮДЕЙ ПОЧТИЛ ИМЕНЕМ СКОТОВ{*}

Писатель некий всех людей почтил скотом.

Так ныне и скоты владеют уж пером?

О ПОЛЬЗЕ СЛОВЕСНЫХ НАУК {*}

К ХИМИКУ, КОТОРЫЙ ИМЕЛ СПОР, ЧТО И БЕЗ УЧЕНИЯ СЛОВЕСНЫХ НАУК, ДРУГИЕ ИЗУЧЕНЫ БЫТЬ МОГУТ. ОТВЕТ

Не могши б химию ты химией назвать,

Не мог и правила б о ней преподавать,

НА К<НЯЗЯ> В.{*}

Из знатных некакий, чтоб выбранить послов,

Прибавил слово к ним «ослов».

Хотели было тут другие

Невежество такое отплатить.

«Да нет, – сказали, – нет. Не стоит отбранить:

Ведь шутки острые его и все такие».

НА ПРОВИАНТСКОГО{*}

Почто нам из земли металлы доставать

И столько адским сим трудом обременяться,

Чтоб разную из них монету наковать

И в пользу не себе – другим обогащаться?

Муж некий способ нам легчайший показал,

Которым память век он по себя оставил

И больше, нежели Картуш, себя прославил:

Он из муки рублей тьму тысяч наковал.

«ГЛУПЦЫ НА ВСЁ, ЧТО НИ СПРОСИ У НИХ...»{*}

Глупцы на всё, что ни спроси у них,

Хотя б что было и не ладно,

Всегда в ответ тебе дадут, что это складно;

И вот невежества вернейший признак их.

«ВНЕМЛИТЕ, РОД МУЖСКОЙ, И ЖЕНСКИЙ РОД, ВНЕМЛИ...»{*}

Внемлите, род мужской, и женский род, внемли,

Какие чудеса в наш век произошли:

В недавни времена любовница убилась,

Затем что своего любовника лишилась.

НА НЕКОТОРУЮ ВДОВУ{*}

Муж умер, а жена

С печали чувств своих едва не лишена,

И чуть с душой жена сама не расстается.

Что ж делать ей и впрям иного остается?

Ведь жалованье в год три тысячи рублей,

Которо мужу шло, давать не станут ей.

ЭПИГРАММА{*}

Не правда ли, что человек

Всех тварей более от тварей же страдает?

И даже что от блох кусанья человек

Покоя сладкого в ночи лишен бывает,

Тогда, когда покой природа вся вкушает.

Довольно чувствую я это всё в свой век,

Довольные меня недуги угнетают,

И блохи по ночам, а люди днем кусают.

НА ХУДЫХ РИФМАЧЕЙ{*}

Они чужим пером лишь пишут,

Они чужим лишь духом дышут,

Чужой они глас повторяют,

Чужой их жар лишь нагревает,

Однако же и тот во льде их простывает,

И стужею от них среди полдень несет.

МОЛИТВА ВСЕМИРНАЯ{*}

Подьячий только лишь подьячим наречется,

И телом и душой клянется

Всем, сколько можно, зла творить,

Хотя бы самого себя не исключить.

О боже! Сохрани народ свой от напасти

И злобу укроти подьяческия власти!

НА СКУПОГО{*}

Кремнев в отчаяньи, в удавку лезть готов,

Затем что в зимний день исходит много дров.

НА ДУРНУЮ ЖЕНЩИНУ, КОТОРАЯ ХОТЕЛА, ЧТОБ ЕЕ СПИСАЛИ{*}

Красавица иметь портрет свой захотела,

Но живописец так пиши, чтоб не сидела.

Для живописца труд сомнителен такой:

«С кого б для сходства мне списать ее? Постой,—

Сказал, – пошлю за сатаной».

«МУЖ СЕРДИТСЯ, ЧТО Я К ЖЕНЕ ЕГО ХОЖУ...»{*}

Муж сердится, что я к жене его хожу,

А я ни малой в том вины не нахожу:

Ведь я с него ж труды сбавляю.

За что ж он сердится, совсем не понимаю.

НА ДМИТРЕВСКОГО{*}

Напрасно мы хотим Дмитревского хвалить

И что велик он, говорить.

Дмитревского достойно похвалить

Не можно никому иному,

Как не Дмитревскому другому,

Когда б на свете мог другой Дмитревский быть.

«О ТЫ, КОТОРЫЙ В ЧЕСТЬ ТЕАТРА РОССИЯН{*}

О ты, который в честь театра россиян

России Талией и Мельпоменой дан!

Одной – чтобы игрой уча ее, смеяться;

Другой – чтоб тож учась, с слезами восхищаться.

Дмитревский, сколько раз я тщился воспевать

Божественный твой дар, которым ты блистаешь,

Которым всех сердца и души ты пленяешь,

Но никогда не мог достойно начертать

Того, что всяк, тебя кто видит, ощущает,

Кто прямо чувствовать и рассуждати знает.

НА СМЕРТЬ ТРОЕПОЛЬСКОЙ{*}

Возможно ли, что век цветущий свой скончала,

Которая игрой своей нас утешала

И слезы сладкие нас заставляла лить,

Как Мельпомену нам собой изображала.

Кто Мельпомену нам, кто может возвратить?

НА НЕЕ ЖЕ{*}

Так, Мельпомена век российская скончала.

Ты плакать нас игрой своею заставляла

И сладкими могла слезами утешать.

Днесь слезы горести велишь нам проливать!

ОТ ИМЕНИ ИТАЛИЯНЦА, {*}

ПРИЕХАВШЕГО В РОССИЮ ИЗ ИТАЛИИ, ГДЕ БЕРЕЗОВСКИЙ УЧИЛСЯ, И УВИДЕВ ЕГО

Ты здесь? Постой! Нашел тебя я наконец,

Неблагодарный ты и хищник и беглец.

Возможно ль поступить, как поступил ты с нами,

С любившими тебя и чтившими друзьями?

Не только сам от нас ты скрылся и исчез,

Евтерпу ты у нас похитил и увез.

НА БОРТЯНСКОГО{*}

Там, где, Бортнянский, ты – везде и Аполлон:

Ты быв в Италии, с тобою был и он,

В России ныне ты – в России Аполлон.

НА г. БУБЛИКОВА, {*}

НА ПРИДВОРНОМ РОССИЙСКОМ ТЕАТРЕ ТАНЦОВЩИКА ПО МАЛОЧИСЛЕННОМУ В РАСУЖДЕНИИ ЕГО ИСКУССТВА И ПРОТИВУ ПРОЧИХ ИНОСТРАННЫХ ТАНЦОВЩИКОВ ЕМУ ПРОИЗВОДИМОГО ЖАЛОВАНЬЯ

Ты славен, Бубликов, из славных плясунов,

И славен столько в год лишь за пятьсот рублев!

К ДРУГУ{*}

Два действия, мой друг, в себе я примечаю

С тех пор, как мне знаком ты стал:

Приятно, что тебя я знаю;

Досадно, что тебя я ранее не знал.

«ТАК! ЭТО ЛЬВОВ! ОН САМ! ЕГО, ЕГО СЕЙ ВИД!..»{*}

Так! Это Львов! Он сам! Его, его сей вид!

Но что? В картине сей ведь Львов не говорит!

«ХОТЕЛ БЫ Я, ЧТОБ ТЫ МНЕ ОБРАЗ СВОЙ ОСТАВИЛ…»{*}

Хотел бы я, чтоб ты мне образ свой оставил,

Он точно так умно, как ты глядишь, глядит

И мне о дружестве твоем ко мне твердит.

Но нет, он каждый раз мне только досадит:

Я б говорить его заставил,

Чтоб чувствовать со мной и чувства разделять,

А он молчанием мне будет отвечать.

«ЧУВСТВИТЕЛЬНО ВЫ ПОХВАЛИЛИ...»{*}

Чувствительно вы похвалили

Того, сударыня, кто басни написал,

Сказав, что автор их природе подражал;

Но больше похвалой своею научили,

Как надобно писать,

Когда хотеть природе подражать.

НА НЕКОТОРУЮ ДЕВИЦУ{*}

Я не скажу, что ты, Исмения, прекрасна;

А только я скажу: Исмения опасна

И сердцем и душой своей

И сердцу и душе моей.

И всех сердца подвластны ей.

НА КРАСАВИЦУ

Хоть роза лучший цвет из всех цветков красою

И восхищает всех ее прекрасный вид,

Но вся ее краса в наружном состоит,

А сверх того цветет она не всё, порою.

Ты с розою равна своею красотою,

Но ты отлична тем от ней,

Что вечно могут цвесть красы души твоей.

НА РИСОВАННУЮ НЕКОТОРОЮ ДЕВИЦЕЮ РОЗУ{*}

Так писанной сию ты розу называешь

И всеми силами меня в том уверяешь?

Никак, ты чувств своих, мой друг, лишаться стал:

Уж обоняние совсем ты потерял.

НА ТУ ЖЕ{*}

Престаньте, розы вы природные, гордиться,

Вам с сею розою нельзя никак сравниться:

Ваш лист на час, и пропадет.

А эта завсегда цветет.

«ТЫ РОЗУ МНЕ В ЗАЛОГ ЛЮБВИ СВОЕЙ ДАЛА...»{*}

Ты розу мне в залог любви своей дала,

А у меня за то ты душу отняла.

«КТО ПИТЬ ЖЕЛАЕТ ВОДЫ...»{*}

Кто пить желает воды,

Оставить должен моды

И попросту ходить,

Немного есть, вина не пить,

От всех красавиц удалиться,

В шестом часу вставать, пораней спать ложиться,

Все грусти позабыть, нимало не вздыхать,

Оставить чтение и более гулять.

«ПОД КАМНЕМ СИМ ЛЕЖИТ...»{*}

Под камнем сим лежит,

Которого душа селенья райски зрит,

Во славе пред творцом сияет,

А прах его весь мир с слезами почитает.

«В СЕМ МЕСТЕ ПРАХ ТОГО ЛЕЖИТ...»{*}

В сем месте прах того лежит,

Кто духом райские теперь селенья зрит,

И там пре<д>вечного сияньем озаряем,

А человеками с слезами вспоминаем.

«ЗДЕСЬ ПРАХ ТОЙ ПОЛОЖЕН, КОТОРАЯ ЖИЛА...»{*}

Здесь прах той положен, которая жила

Как должно жить, чтоб смерть страшна быть не могла.

«СЕЙ КАМЕНЬ ПРАХ ТОГО ПОКРЫЛ...»{*}

Сей камень прах того покрыл,

Кто славу добрыми делами заслужил.

«ЗДЕСЬ ДОЛЖЕН ВСЯК СКАЗАТЬ, ПОЧТО НЕ ВЕЧНО ЖИЛ...»{*}

Здесь должен всяк сказать, почто не вечно жил,

Кто по делам бессмертен был.

«ЧЕЙ ПРАХ СЕЙ КАМЕНЬ ПОКРЫВАЕТ...»{*}

Чей прах сей камень покрывает,

Тот славен в небесах и на земли сияет.

«ТОГО ЗДЕСЬ ПЕПЕЛ ПОГРЕБЕН...»{*}

Того здесь пепел погребен,

Кто по делам своим на свете был почтен

И в небо к божьему престолу преселен.

НАДПИСЬ{*}

Здесь тот лежит,

О ком молчит

Людская похвала.

Ни племени оставил он, ни роду.

Оставил по себе он только богу оду

Да добрые дела.

НАДГРОБНАЯ{*}

Под камнем сим лежит не умный философ,

Не лицемер, не богослов,

Не воин, не герой, не трона обладатель,

Не преполезнейших законов предписатель,

Не исцелением прославившийся врач —

Лежит здесь счастия народного палач.

НАДГРОБНАЯ{*}

Он был великий дух, огромных дел творитель —

И блага общего усерднейший рушитель.

НАДГРОБНАЯ{*}

Под камнем сим лежит

Тот, от кого еще и ныне всяк бежит.

НАДГРОБНАЯ БАТЮШКИ НИКОЛАЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА ЛЬВОВА{*}

Под сей гробницею лежит скончавший век

Монарху верный раб, согражданин полезный,

Достойнейший отец, друг, скромностью любезный,

И добродетелью почтенный человек.

НА НЕГО ЖЕ{*}

Прохожий, коему сей гроб напоминает,

Что участь и тебя такая ж ожидает,

Старайся мужу ты сему подобен быть, —

Ты будешь и по смерти жить.

НАДГРОБНАЯ МОЯ{*}

Жив честным образом, он весь свой век трудился,

Но умер так же наг, как был, когда родился.

НАДГРОБНАЯ НА МЕНЯ САМОГО{*}

Не мни, прохожий, ты читать: «Сей человек!

Богат и знатен прожил век».

Нет, этого со мной, прохожий, не бывало,

А всё то от меня далёко убегало,

Затем что сам того иметь я не желал

И подлости всегда и знатных убегал.

НА КОННОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ ПЕТРА ВЕЛИКОГО{*}

Вместо всех похвал подписать только:

Петр.

НА НЕГО ЖЕ{*}

Народа своего творец,

Отечества отец.

Двустишия и афоризмы

СТИХИ НА СТИХОТВОРСТВО

Науки все корысть на свет произвела,

Поэзия одна от чувств произошла.

«ПИШИ ТОГДА, КОГДА РАСПОЛОЖЕН ПИСАТЬ...»

Пиши тогда, когда расположен писать.

Котора мысль прошла, той больше не поймать.

«ПИШИ ТАК, ЧТОБ ТЕБЯ ИЗ ЗАВИСТИ БРАНИЛИ...»

Пиши так, чтоб тебя из зависти бранили,

Однако всё-таки читать тебя любили.

«ДЛЯ РИФМЫ ЧАСТО МЫСЛЬ ВЫСОКА УПАДАЕТ...»

Для рифмы часто мысль высока упадает

И часто низкая высокость получает.

«МНЕ МНИТСЯ, ПРАВИЛО НЕ БУДЕТ ЭТО ЛЖИВО...»

Мне мнится, правило не будет это лживо:

Что прямо на стихе, бывает в прозе криво.

«КОМУ ПРИДЕТ НА УМ ПРО ПРАВДУ ЧТО ПИСАТЬ..»

Кому придет на ум про правду что писать,

Когда и на словах велят об ней молчать?

ПЕРЕВОД ИЗ БОАЛО{*}

Коль строг бы ни был срок, но с разумом спеши,

Черни хоть двадцать раз и снова напиши.

«КТО УМЕРЯТЬ СЕБЯ В ЖЕЛАНИЯХ НЕ ЗНАЕТ...»

Кто умерять себя в желаниях не знает,

Тот счастия к себе напрасно ожидает.

«КТО НИКАКИ<М> В СЕБЕ БЫТЬ СЛАБОСТЯМ НЕ ЧАЕТ...»

Кто никаки<м> в себе быть слабостям не чает,

Тот прямо лицемер и притворяться знает.

«ВОЗМОЖНО ЛИ ЛЮБИТЬ И НЕ ВСЕГДА ЖЕЛАТЬ...»

Возможно ли любить и не всегда желать?

Минуту пропустить есть сто утех терять.

«КОГДА ПИТАНИЯ ДУШЕ В ЛЮБОВИ НЕТ...»

Когда питания душе в любови нет,

То скоро жар любви погаснет и минет.

«ДВУМ КЛЯТВУ ДАТЬ НЕЛЬЗЯ, ЧТОБ ВЕРНЫМ БЫТЬ...»

Двум клятву дать нельзя, чтоб верным быть,

А должно одному, конечно, изменить.

«КТО КЛЯТВЕ РАЗ СВОЕЙ ВОЗМОЖЕТ ИЗМЕНИТЬ...»

Кто клятве раз своей возможет изменить,

Тот клятву может ту ж и больше преступить.

«Я ЛУЧШЕ СОГЛАШУСЬ НЕСЧАСТЛИВО ПРОЖИТЬ...»{*}

Я лучше соглашусь несчастливо прожить,

Как жизнь счастливую бесчестием купить.

«КТО ТАЙНЫ СОБСТВЕННОЙ СВОЕЙ НЕ СОХРАНИЛ...»{*}

Кто тайны собственной своей не сохранил,

Как требовать, чтоб тот другого тайну скрыл?

«ЧЕМ МЕНЕЕ В СЕБЯ РАЗУМНЫЙ САМ ВЛЮБЛЕН...»

Чем менее в себя разумный сам влюблен,

Тем больше светом он почтен.

«БЕЗ ГЛУПОСТЕЙ НИКАК НА СВЕТЕ НЕ БЫВАЕТ...»

Без глупостей никак на свете не бывает,

Одна другую заступает.

«И РАД БЫ ПРО ЛЖЕЦА ДРУГОГО НЕ ПИСАТЬ...»

И рад бы про лжеца другого не писать,

Да, слыша нову ложь, как про нее молчать

«ЧТО? РАЗВЕ ПЕРЕСТАЛИ ЛГАТЬ…»

Что? разве перестали лгать,

Чтоб про лжецов уж не писать?

«КОГДА УЖЕ БЕДЫ НЕ МОЖНО МИНОВАТЬ...»

Когда уже беды не можно миновать,

Беречься надобно ее не умножать.

«НЕ ТОТ ВЕЛИК ГЕРОЙ, КТО БРАНЬЮ ТОРЖЕСТВУЕТ….»

Не тот велик герой, кто бранью торжествует,

Но тот, кто кротостью злодея наказует.

«ВСЕ ЛЮБЯТ ИСТИНУ, ДА С РАЗНИЦЕЮ ТОЙ...»

Все любят истину, да с разницею той,

Чтоб сказана была она на счет чужой.

«ТОТ, КТО СЧАСТЛИВОГО ТЕБЯ ТЕПЕРЬ ЛАСКАЕТ...»

Тот, кто счастливого тебя теперь ласкает,

Несчастного тебя тот завтра презирает.

«ПОКА КТО НАДОБЕН, ПОТУДА ТОТ И МИЛ...»

Пока кто надобен, потуда тот и мил,

А став ненадобен, тогда уж опостыл.

«КТО ПРАВ, ЗАКОНА НЕ БОИТСЯ...»

Кто прав, закона не боится:

Закон и правотой и истиной хранится.

«БОЖИТСЯ ЧЕСТЬЮ ОН, А ЧЕСТЬ ЕГО ТАКАЯ...»

Божится честью он, а честь его такая,

Что часто лучше честь подьячего иная.

«ЧИНЫ ДЛЯ ДУРАКОВ ЛИШЬ ТОЛЬКО ВВЕДЕНЫ...»

Чины для дураков лишь только введены,

Достоинства ж от них не будут усугублены.

«НАУКА В СВЕТЕ ЖИТЬ УМЕТЬ ХОТЬ МУДРЕНА...»

Наука в свете жить уметь хоть мудрена,

Да только к счастию из всех наук одна.

«РАЙ НА ЛИЦЕ ЕЕ, ОДНАКО В СЕРДЦЕ АД»

Рай на лице ее, однако в сердце ад.

«БЫЛА БЫ ТОЛЬКО МЫСЛЬ, А ЗА СТИХОМ НЕ СТАНЕТ»

Была бы только мысль, а за стихом не станет.

«КТО РОДИЛСЯ ГЛУПЦОМ, ОТ КНИГ УМЕН НЕ БУДЕТ»

Кто родился глупцом, от книг умен не будет.

«ОТ ЗЛА НЕРЕДКО ЗЛО ДРУГОЕ ПРОИСХОДИТ»

От зла нередко зло другое происходит.

«БОЛЬШАЯ ХИТРОСТЬ В ТОМ, ЧТОБ ХИТРОСТЬ СКРЫТЬ УМЕТЬ»

Большая хитрость в том, чтоб хитрость скрыть уметь.

«БОЛЬШОМУ КОРАБЛЮ И ПЛАВАНЬЕ БОЛЬШОЕ»

Большому кораблю и плаванье большое.

«ОН УМЕР, ЧТОБ РАСХОД НА КУШАНЬЕ СБЕРЕЧЬ»

Он умер, чтоб расход на кушанье сберечь.

«ЧТО ПОЛЬЗЫ В ТИШИНЕ, КОГДА КОРАБЛЬ РАЗБИТ?»

Что пользы в тишине, когда корабль разбит?

СТИХОТВОРЕНИЯ НА НЕМЕЦКОМ И ФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКАХ

ERZAHLUNG

Ein Spotter des Apollo Leier

Stritt einst mit einem kuhnen Feuer

Der Dichtkunst die Verdienste ab.

Ein Hochzeitscarmen wars und andere Gedichte,

Bloss der Gewinnsucht schlechte Fruchte,

Was zur Verachtung Anlass gab.

Ein Dichter von Verdienst war bei dern Spott zugegen.

Zu diesem sagte er: «Nicht wahr, mein Herr, Sie mogen

Doch auch wohl gerne poesieren?»

– «O ja, mein Herr, ich schreib auf Narren gern Satiren!»

ПЕРЕВОД:

БАСНЯ

Насмешник некий издевался

Над стихотворчеством и клялся,

Что в лире Феба чести нет,

Стихи любые-де одна корысть рождает,

Алчба писать их побуждает,

Вот отчего презрен поэт.

Поэту славному при этом быть случилось.

Ему насмешник сей. «Вам, верно, полюбилось

Позванивать струнами лиры?

– «Да-с! Сочинять люблю на дураков сатиры»

«MICH REIZT EIN DICHTERISCHER TRIEB...»

Mich reizt ein dichterischеr Trieb,

Voltairens grossen Geist im Dichten zu besingen.

O mochte mir doch dieses Lied gelingen!

Wohlan! So will ich ihn besingen:

Er sprach zur Feder: «Schreib!», und seine Feder schrieb.

ПЕРЕВОД:

* * *

Мне страсть писать долит нутро,

Велит воспеть стихом Вольтеров дух нетленный.

Когда б то сделать песнею отменной!

Что ж! так пою я дух нетленный:

Он рек перу: «Пиши!» И слушалось nepo.