Текст книги "Полное собрание стихотворений"

Автор книги: Иван Хемницер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Отец с веревкой прибежал.

«Вот, – говорит, – тебе веревка, ухватись

Я потащу тебя; да крепко же держись.

Не оборвись!..»

– «Нет, погоди тащить; скажи мне наперед:

Веревка вещь какая?»

Для Хемницера важно соединение теории и практики, отсутствие разрыва между словом и делом, трезвый практический взгляд на вещи.

Писатель-просветитель, Хемницер неизменно разоблачал гонителей и хулителей науки и просвещения. В басне «Медведь-плясун» он рассказывает о той зависти и недоброжелательности, которыми встречают невежды любое новшество. Столь же язвительно высмеивается невежество и в басне «Попугай».

Но многих баснях Хемницера отчетливо выражены настроения и взгляды демократических слоев тогдашнего общества.

При всех своих иллюзиях баснописец ясно видит пропасть, разделяющую мир бедняков и богачей. В басне «Богач и бедняк» Хемницер с гневом и возмущением говорит о власти денег, унижающей достойнейших людей и возводящей подлых и ничтожных «скотов» на положение господ:

Сей свет таков, что кто богат,

Тот каждому и друг и брат,

Хоть не имей заслуг, ни чина

И будь скотина;

И кто бы ни был ты таков,

Хоть родом будь из конюхов,

Детина будешь как детина;

А бедный, будь хоть из князей,

Хоть разум ангельский имей

И все достоинства достойнейших людей, —

Того почтенья не дождется,

Какое богачу всегда уж воздается

Хемницер неоднократно возвращается к вопросу социального неравенства, несправедливости того общественного порядка, при котором бесчиновные и неимущие труженики обречены на нищету и унижение со стороны богатых и знатных тунеядцев. Эту мысль наиболее последовательно баснописец развивает в басне «Конь верховый», противопоставляя в ней «гордому» «верховому коню» простую труженицу-клячу. Конь важничает и чванится своим убором тем, что всяк ему «дорогу» уступает, на что скромная рабочая ло шадь дает ему справедливую отповедь:

Несносна кляче спесь коня.

«Пошел, хвастун! – ему на это отвечает. —

Оставь с покоем ты меня.

Тебе ль со мной считаться

И мною насмехаться?

Не так бы хвастать ты умел,

Когда бы ты овса моих трудов не ел».

Демократическая мораль этой басни предвосхищает мысль, легшую впоследствии в основу басни Крылова «Листы и корни». Это демократическая позиция, это сатира, острием своим направленная против паразитических верхов, правящих страной, против дворян, помещиков-крепостников, живущих эксплуатацией народных масс. Не будем упрекать Хемницера за недостаточную отчетливость его политической позиции. Во-первых, в басне почти всегда неизбежна известная отвлеченность, широта сатирического адреса, а во-вторых, цензурные опасения заставляли баснописца многое недоговаривать. Просветительские взгляды Хемницера, являясь передовыми и прогрессивными для его времени, были в то же время ограниченны, поскольку все социальные противоречия объяснялись лишь нарушением неизменных законов разума.

Для Хемницера не являлась тайной жестокая несправедливость крепостнических отношений, беспощадная эксплуатация помещиками крепостных крестьян. Не выступая явно против крепостного права, Хемницер тем не менее осудил крепостнические порядки, «волчий» закон помещичьего государства, разорявшего и обрекавшего на нищету основную часть народа. В басне «Волчье рассужденье» он по этому поводу говорит:

Увидя волк, что шерсть пастух с овец стрижет,

«Мне мудрено, – сказал, – и я не понимаю,

Зачем пастух совсем с них кожу не дерет?

Я, например, так я всю кожу с них сдираю,

И то ж в иных дворах господских примечаю,—

Зачем бы и ему не так же поступать?»

Слон, волчье слыша рассужденье,

«Я должен, – говорит, – тебе на то сказать:

Ты судишь так, как волк; а пастухово мненье

Овец своих не убивать.

С тебя, да и с господ иных примеры брать —

Не будет наконец с кого и шерсть снимать».

Прозрачный намек на «господ иных», которые готовы со своих крепостных не только остричь шерсть, но и шкуру содрать, – определенно говорит об антикрепостнической направленности этой басни.

Многие басни Хемницера проникнуты пессимистическим настроением. Их смысл сводится к признанию невозможности изменить существующий порядок и поэтому необходимости подчиниться ему.

В басне «Дурак и тень» Хемницер призывает довольствоваться малым, отказаться от попыток поймать несбыточное «счастье»:

«Ты счастья ищешь, а не знаешь,

Что ты, гоняяся за ним, его теряешь.

Послушайся меня, и ты его найдешь:

Остановись своим желаньем

В исканьи счастия, доволен состояньем,

В котором ты живешь».

Хемницер отнюдь не проповедовал беспрекословной покорности, подчинения злу. Однако самое противопоставление «свободы» и «неволи» приобретало у него абстрактный характер. Такова, например, басня «Воля и неволя», в которой голодный, истощавший волк встречается с сытой собакой, сидящей на привязи. Собака хвастается своей сытной, роскошной жизнью, костями и обильными остатками от хозяйских пиров, которые ей перепадают. Волк увлечен рассказом собаки и готов уже вместе с нею идти к ее хозяевам, но он замечает у нее на шее следы привязи:

«На привязи? – тут волк вскричал. —

Так ты не всё живешь на воле?»—

«Не всё; да полно, что в том нужды?» – пес сказал.

– «А ну́жды столько в том, что не хочу я боле

Ни за́ что всех пиров твоих;

Нет, воля мне дороже их,

А к ней на привязи, я знаю, нет дороги!» —

Сказал, и к лесу дай бог ноги.

Однако самое понимание «воли» и здесь весьма абстрактно и лишено конкретного социального наполнения.

Мораль басен Хемницера демократическая и в то же время практически применимая мораль. Баснописец смотрит на явления общественной жизни и на социальные противоречия с позиций человека, уважающего труд, враждебного паразитизму аристократических, дворянских верхов. В традиционный сюжет басни «Лошадь и осел» он вкладывает не только общечеловеческий, но и конкретно-социальный смысл. Спесивая лошадь, не соглашающаяся помочь ослу, несущему на себе непосильную тяжесть, наказана тем, что осел подыхает, а лошади приходится нести весь его груз.

Пороки и недостатки, которые осмеивает и осуждает Хемницер,—это прежде всего пороки представителей высшего, привилегированного круга. В басне «Благодеяние» (сюжет заимствован у Геллерта) Хемницер показывает всю меру, ханжества, лицемерия и скупости богачей. Неожиданно разбогатевшая вдова, которая получила в наследство миллион, всем только и говорит о своем желании помогать бедным. Когда же к ней приходит за милостыней нищий, «благодетельница» предстает в подлинном своем виде:

«Суди бог, – говорит, – кто бедных покидает!»

И нищему большой гнилой сухарь несет.

Положительные идеалы Хемницера отнюдь не сводятся к проповеди одной только «умеренности и аккуратности». Хемницер проповедует мораль трудящегося человека, который прежде всего протестует против того, что блага общества принадлежат тунеядцам. Напомним такую басню Хемницера, как «Пчела и курица». Ее мораль в противопоставлении скромного труда незаметного труженика, приносящего пользу всему обществу,—надменной кичливости аристократической курицы, шумливо восхваляющей свои заслуги. Мораль этой басни предваряет нравоучение знаменитой крыловской басни «Орел и пчела», также противопоставляющей полезный труд пчелы гордыне орла. У Хемницера пчела дает такую отповедь заносчивой курице:

А я, ты думаешь, без дела всё бываю,

Затем что я труды свои не разглашаю.

Нет,

Ошибаешься, мой свет!

А в улей загляни: спор то́тчас наш решится;

Узнаешь, кто из нас поболее трудится.

С цветков же мед <сбираем> мы другим,

А что при нашей мы работе не шумим,

Так ведай ты, что мы не хвастуны родились...

Та же трудовая мораль выражена и в басне «Стрелка часовая». Хвастливая часовая стрелка похваляется тем, что она «стоит домов всех выше», и на этом основании считает, что может относиться с пренебрежением к остальным частям часового механизма. На похвальбу самонадеянной стрелки другие части отвечают:

Знай, если бы не мы тобою управляли,

Тебя бы, собственно, ни во́ что не считали.

Ты хвастаешь собой,

Как часто хвастает и человек иной,

Который за себя работать заставляет,

А там себя других трудами величает.

Этот основной мотив уважения к труду подлинных, хотя и нетипичных тружеников знаменовал демократическую тенденцию в мировозрении и творчестве Хемницера.

В баснях Хемницера уже намечалось утверждение прав «частного», простого человека, рисовался идеал благополучного существования людей среднего сословия Интересна в этом отношении басня «Два семейства», представляющая пересказ сюжета картины Греза, виденной баснописцем во время пребывания в Париже (правда, басня эта не оригинальна, а представляет собой подражание басне Обера из книги «Соntеs mоrаux sur les tableaux dе Greuzе, раr Aubert. Paris, 1761—1763).

В этой басне единение всех членов семьи провозглашается необходимым условием семейного счастья. Баснописец умилен семейным согласием, идиллией, нарисованной в картине Греза:

Семейством сча́стливым представлен муж с женой,

Плывущие с детьми на лодочке одной

Такой рекой,

Где камней и меле́й премножество встречают,

Которы трудности сей жизни представляют...

Идеал умеренности, добродетели, разумного скромного существования, определяемого кодексом благонамеренной буржуазной морали, неоднократно высказывается Хемницером. Он опасается резких, «своевольных» действий и поступков, настаивая на умеренности и послушании. В басне «Дворная собака» Хемницер укоряет дворовую собаку, пытавшуюся уйти от своего хозяина, резюмируя мораль терпения и смирения:

Собаки добрые с двора на двор не рыщут

И от добра добра не ищут.

Подобная проповедь умеренности, довольства малым провозглашена была еще Кантемиром. «Тот в сей жизни лишь блажен, кто малым доволен».

По справедливому замечанию Г. В Битнер, «сильную сторону творчества Хемницера составляет критическая его струя. Когда же Хемницер пытается показать свой положительный идеал, то выглядит этот идеал очень отвлеченно».^[1] Не следует, однако, забывать, что положительный идеал в условиях того времени едва ли мог приобрести конкретно-политическое оформление. Важно другое: что этот идеал у Хемницера в основе своей демократичен.

4

Хемницер выступил со своими баснями в то время, когда басенный жанр в русской литературе получил широкое признание и имел уже солидную традицию. Зачинатели русской литературы – Кантемир и Ломоносов – первыми обратились к этому жанру, имевшему успех у русских читателей. Впоследствии Белинский, говоря о крыловских баснях, указывал: «...Басня оттого имела на Руси такой чрезвычайный успех, что родилась не случайно, а вследствие нашего народного духа, который страх как любит побасенки и применения. Вот самое убедительнейшее доказательство того, что литература непременно должна быть народною, если хочет быть прочною и вечною!».^[1]

Басня являлась наиболее народным, широко доступным и популярным видом литературы. В ней нашло свое выражение то «сатирическое направление», которое в русской литературе XVIII века знаменовало ее реалистические тенденции, ее тесную связь с жизнью. В условиях деспотического гнета самодержавно-крепостнической монархии, сковывавшей прогрессивные устремления русской общественной мысли, басня предоставляла возможность «эзоповским языком» критиковать и осмеивать общественные неполадки, разоблачать несправедливость государственного строя. Поэтому в условиях русской действительности басня из отвлеченно моралистического жанра становилась средством сатирического обличения.

Эту сатирическую направленность басенному жанру придал уже один из крупнейших русских баснописцев XVIII века – А. П. Сумароков, особенно яростно выступавший против чиновничье бюрократического аппарата – «подьячих», судейских и прочего «крапивного семени». Дворянский просветитель, Сумароков провозгласил принцип сатиры – «издевкой править нрав» – как принцип вмешательства литературы в жизнь, как своего рода общественную «самокритику».

Сумароков первым придал басне национальный, даже народный колорит. Это сказалось не только в его обращении к сюжетам, взятым из русской жизни, но и прежде всего в сближении басни с народным творчеством – сказкой, притчей, пословицей. Именно из народного творчества черпал баснописец свои краски, словесный материал. Сумароков рассматривал басню под углом зрения классицистической теории «трех штилей», делившей литературу в зависимости от её содержания на три разряда: «высокий», «средний» и «низкий». Для него басня была «низким», плебейским жанром. Поэтому-то он и считал возможным (и даже должным) прибегать в ней к грубому, «мужицкому» слогу и шутовскому балагурству.

Во «Второй эпистоле о стихотворстве» Сумароков так определил особенности басенного жанра:

Склад басен должен быть шутлив, но благороден,

И низкий в оном дух к простым словам пригоден!

Этот «низкий дух» и «простые слова» придавали басням Сумарокова бурлескный, подчеркнуто натуралистический характер.

Важной заслугой Сумарокова явилось обращение его к «вольному» размеру, сближение басенного стиха с разговорной речью, своеобразным «сказом», что сильно оживило басенный «склад». В большей части своих басен он рисует картины русского «простонародного» быта, широко пользуясь этой «сказовой» крестьянской речью.

Сумароков создал обширную школу своих последователей и учеников в басенном жанре, из которых самым заметным был автор «ирои-комической поэмы» «Елисей» – Василий Майков. Но и для Сумарокова и для его учеников «народность» басни заключалась прежде всего в ее грубости, «просторечии», своеобразном бытовом «натурализме». Изображение же персонажей сводилось к упрощенно-карикатурному выделению и подчеркиванию в них какого-либо «порока», благодаря чему они превращались в комические гротескные маски.

Хемницер не пошел путем Сумарокова. Он отказался от сатирической резкости, гротескности и натуралистической грубости сумароковских басен. Поэтическое кредо Хемницера его друзья удачно определили двустишием, помещенным в качестве эпиграфа к книге его басен, изданной в 1799 году:

В природе, в простоте он истину искал:

Как видел, так ее списал.

Это уже не дидактическая обнаженность поэтики классицизма, и стремление обратиться к жизни, найти новые, «естественные» принципы искусства.

В восьмидесятые годы классицизм переживает кризис. В незыблемых устоях его поэтической системы появляются трещины. Сентиментализм, поэзия чувства, выражающая тенденцию к самоутверждению личности, все шире и настоятельнее проникает в русскую литературу. Лирика Львова и Капниста, ближайших друзей и поэтических наставников Хемницера, тому наиболее яркий пример. Да и басни самого Хемницера во многом нарушают поэтические «правила» классицизма. В них также утверждаются не только новые моральные критерии, но и самая басня из «низкого», гротескного жанра превращается в серьезный дидактический жанр.

Моралистическая поучительность – основная особенность басен Хемницера и вместе с тем их основной художественный недостаток. Отказавшись от натуралистических подробностей басен Сумарокова, от его гротеска, гиперболы, Хемницер ограничил свой запас изобразительных средств и этим несколько обеднил басню. Для него важнее точность выражения мысли, логическая основа басни, чем ее жизненные, бытовые краски.

В своих записях он отмечал: «Нужней всего, чтобы, прежде нежели писать о чем-нибудь начнешь, расположение твое сделано было хорошее. Расположение в сочинении подобно первому начертанию живописной картины: если первое начертание лица дурно, то сколько бы живописец после черт хороших ни положил, лицо все будет не то, которому быть должно: стихи или частные мысли сами собою сколь прекрасны ни будь, при худом расположении все будут дурны».^[1] Принцип композиционной организованности, логической ясности и стройности – основной для его басен.

Критик и поэт начала XIX века А. Ф. Мерзляков следующим образом определил место Хемницера в развитии русской басни: «Сумароков нашел их среди простого, низкого народа; Хемницер привел их в город; Дмитриев отворил им двери в просвещенные, образованные общества, отличающиеся вкусом и языком»^[2]. Таким образом, басни Хемницера, с точки зрения Мерзлякова, занимали место между баснями Сумарокова, «мужицким» родом литературы, и баснями сентименталиста Дмитриева, сделавшего басню изящным, салонным литературным жанром.

«Приглушенность, камерность, уравновешенность отрицания,– писал о баснях Хемницера Г. А. Гуковский, – выродившегося в общее недовольство устройством мира и человека, определяет и стилистическую позицию Хемницера. Его басни – не обвинение озлобленного сатирика, как у Сумарокова, а ряд отчеканенных коротких новелл, ясных и законченных по изложению... Хемницер пишет разговорным, легким языком; но его «просторечие» – сглаженное, смягченное, очищенное дворянским вкусом; его «народность» условна, хотя все же и просторечие и использование пословиц и т. п. открывали пути хотя бы ограниченному языковому реализму».^[1] Следует, Однако, оговориться: если в лексике басен Хемницера преобладают элементы разговорного языка, то синтаксический строй их приближается больше к книжной, а не устной речи.

В нормативную поэтику классицизма Хемницер внес новую струю, нарушив строгую иерархию жанров, переступив их традиционные границы.

Стареющий Державин в 1811 году в «эпиграмме» «Суд о басельниках» писал:

Эзоп, Хемницера зря, Дмитриева, Крылова,

Последнему сказал: ты тонок и умен;

Второму: ты хорош для модных, нежных жен,

С усмешкой первому сжал руку– и ни слова.^[2]

Державин называет здесь первым баснописцем Хемницера, отдавая должное Дмитриеву и Крылову, но не считая их достойными наивысшей похвалы Эзопа. Правда, это писалось еще тогда, когда Крылов опубликовал лишь свою первую книгу басен. В этой державинской оценке сказалась, конечно, как личная симпатия поэта, бывшего в дружеских отношениях с Хемницером, так и вкус XVIII века, отнюдь не видевшего недостаток в дидактичности. Ведь и самая басня рассматривалась как жанр дидактический, нравоучительный.

Друзьям Хемницера хотелось представить его в виде «русского Лафонтена». Даже в чертах его внешнего облика, в его характере они настойчиво искали сходство с внешностью и характером великого французского баснописца. Однако Хемницер не очень-то походил на Лафонтена. В его баснях неизменно чувствуется рассудочность, моралистический нажим, в отличие от живых и лукавых сценок Лафонтена. Рассказ его строится по чисто сюжетному принципу, излагает лишь содержание событий, тогда как у Лафонтена и Крылова он блещет юмором, лукавой насмешливостью, обогащен меткими характеристиками, запоминающимися подробностями.

Образы басенных персонажей у Хемницера не наделены сколько-нибудь реальными чертами, а остаются аллегорическими, условными, лишь иллюстрирующими то или иное моральное положение. Его львы, медведи, волки лишены тех живых, заимствованных у людей свойств, какими они обладают в баснях Крылова, а их поведение подчинено прежде всего логике аллегорического сюжета.

Учителем Хемницера был не Лафонтен, а немецкий философ-моралист и баснописец Христиан Геллерт (1715—1769), типичный представитель немецкого просветительства. В своих философских сочинениях и в «Баснях и рассказах» («Fabeln und Erzahlungen», 1746—1747) Геллерт выступал с умеренной критикой существующих общественных отношений, осмеивая феодальные пережитки, дворянскую спесь, ложную ученость. Он не подымается до широкого социального обличения сосредоточивая свое внимание в основном на нравственно-этических проблемах, проповедуя религиозно-примирительную мораль. 3анимательная форма басен и нравоучительных «рассказов» Геллерта сделала их популярными в России, где обе книги его «Басен и рассказов» были переведены на русский язык (в прозе) в конце семидесятых годов XVIII века М. Матинским.^[1]

Для немецкой литературы Геллерт баснописец такого же значения, как Лафонтен для французов, а Крылов для русских. В отличие от Лафонтена, Геллерт дидактик. В его баснях большое место занимает нравоучительная часть, да и самые персонажи его басен очень часто произносят наставительные речи. В баснях и «рассказах» Геллерта особенно явственно сказались черты просветительской философии и вместе с тем демократизм третьесословной идеологии. В первую очередь Геллерт пропагандировал отказ от феодальных моральных и правовых норм, сословное равенство. Третьесословная, бюргерская мораль, отрицание феодальных привилегий, проповедь мещанских добродетелей: честности, умеренности, скромности – все это сочеталось в его баснях в единой демократической целеустремленности.

Геллерт был любимым автором Хемницера, близким ему по духу и убеждениям. В ряде своих басен («Конь и осел», «Умирающий отец», «Земля хромоногих и картавых», «Совет стариков», «Боярин афинский», «Барон» и многих других) Хемницер пересказывает сюжеты Геллерта. При этом он выступает не как переводчик немецкого баснописца, а как самостоятельный интерпретатор его сюжетных мотивов.

Для баснописца отнюдь не являлось запретным или зазорным использование сюжетов, уже имевшихся в мировой традиции (Эзопа, Федра, Лафонтена и др.). Все дело заключалось в «рассказе», в «применении» сюжета, в его самостоятельной переработке и осмыслении. Поэтому даже такие великие баснописцы, как Лафонтен или Крылов, часто обращались к сюжетам Эзопа или Федра, отнюдь не умаляя этим своего творческого вклада в басенный жанр. Трактовка характеров и образов, искусство словесной живописи – вот что прежде всего ценилось в басне.

Басни Хемницера чаще всего являются подробным рассказом, своего рода новеллой в духе стихотворных повестей-сказок с довольно сложным сюжетом, широко распространенных во французской и немецкой литературе XVIII века. Но подобные «сказки» во французской литературе, начиная со «сказок» Лафонтена, имели игриво-эротический характер, тогда как Геллерт превратил свои «рассказы» в наставительные, нравоучительные истории, моралистические аллегории.

Многие басни Хемницера приближаются к форме именно такого рассказа в стихах, а не к эпиграмматически сжатой форме басни. Вслед за Геллертом он стремится к нравоучительности самой фабулы, а не к живости лаконичной басенной сценки. Аллегорические рассказы Геллерта и Хемницера растянуты, лишены той сюжетной остроты и иронической окраски, которые так важны в баснях Лафонтена или Крылова. Вот, например, басня «Счастливый муж» (у Геллерта «Der glucklich gewordene Еhemann»). Хемницер подробно рассказывает здесь о том, как «детина», «по уши» влюбившийся в красавицу, решил на ней жениться. Не получив ее согласия, он отправился странствовать по свету и по дороге подружился с «бесом», с которым договорился прослужить ему два года с тем, чтобы тот добыл ему эту красавицу в жены. Бес выполняет свое обещание, но «детина» настолько несчастлив в семейной жизни, что готов прослужить у беса еще несколько лет, лишь бы тот избавил его от злой жены. В сущности это фабула рассказа, «шванк», но не басня. В ней недостает стержня, эпиграмматической остроты, лаконичности, рассказ растянулся у Хемницера почти на полсотни стихов (у Геллерта – тридцать). Следует, однако, отметить, что басня Геллерта написана традиционным балладным размером – правильным четырехстопным ямбом, тогда как Хемницер создает имитацию устного сказа, передает сюжет Геллерта в форме разностопного басенного стиха (шести -, трех– и двухстопного).

Геллерт, в отличие от Эзопа и Лафонтена, в своих «рассказах» выводит не традиционные звериные персонажи – львов, лисиц, медведей, а людей, обращается к сюжетам нравоучительного характера, рассказывая целые сюжетные новеллы. Этот жанр «Еrzahlungen» – «сказки», рассказа, в котором сюжет поучительно-дидактического характера сохраняет свой прямой смысл, не переходя в условную басенную аллегорию, – Хемницер перенял у Геллерта. «Новеллистичность» «сказок» Хемницера особенно наглядна в таких баснях-новеллах, как «Умирающий отец», «Два соседа», «Два семейства», «Барон», «Счастливый муж», «Счастливое супружество», сюжетные мотивы которых восходят к «Егzahlungen» Геллерта.

Во многом идя вслед за Геллертом, Хемницер, однако, часто по-своему передает сюжеты его басен, успешно преодолевая свойственные им отвлеченность и дидактизм. Характерным примером может служить басня Хемницера «Конь верховый», сюжет которой заимствован из басни Геллерта «Dег Кutschpferd». В последней басне «драматическая», сюжетная часть насчитывает всего девять строк, тогда как дидактическое заключение, авторская мораль занимает четырнадцать строк. Хемницер полностью отбрасывает нравоучение Геллерта, поскольку «мораль» ясна сама по себе из сюжета басни, но в то же время более чем вдвое расширяет сценку разговора верхового коня с крестьянской лошадью. Благодаря этому басня Хемницера становится значительно живее, конкретнее и выразительнее, чем ее немецкий образец. Можно привести ряд аналогичных примеров, когда Хемницер преодолевает дидактизм своего предшественника, осовременивает свои басни.

Однако персонажи басен Хемницера еще лишены той национальной конкретности и специфичности, которая дает им жизнь и типичность в крыловских баснях. Крестьянин, или богач, или вельможа у Хемницера может быть и русским, и немцем – настолько общими, неопределенными чертами он нарисован. Лишь когда баснописец преодолевает эту отвлеченность и рассудочность, аллегории его басен оживают, приобретают яркие краски и оттенки, намечая уже дорогу к крыловской басне.

Это прежде всего сказывается в обращении к разговорному языку, в меткости речевых характеристик басенных персонажей. Таким живым, разговорным языком, богатым интонационными оттенками, написана, например, басня «Воля и неволя». Речь собаки уже предвещает язык крыловских персонажей:

Нет, то-то жизнь-та как у нас!

Ешь не хочу всего, чего душа желает:

После гостей

Костей, костей,

Остатков от стола, так столько их бывает,

Что некуды девать!

А ласки от господ – уж подлинно сказать!

Для того чтобы показать, насколько далеко ушел Хемницер от таких своих предшественников, как Сумароков или Майков, остановимся на его басне «Друзья», во многом предварившей и по теме и по исполнению крыловскую басню «Крестьянин в беде». Уже одно то, что Хемницер обратился здесь к русской жизни, к бытовому случаю, а не к традиционным сюжетным мотивам свидетельствует о большом шаге вперед, о попытке сближения литературы с жизнью. Обыденный случай, положенный в основу сюжета, удачно найден в самой действительности, передавая в то же время типическое, широко распространенное явление. Естественность рассказа противостоит гротескности и низкому, нарочито огрубленному «просторечию» басен Сумарокова и его последователей. Рассказ ведется от лица очевидца. Дидактическая тенденция басни выражена в иносказательно-аллегорической форме, «мораль» приоткрывается в эпиграмматическом зачине;

Давно я знал, и вновь опять я научился,

Чтоб другом никого, не испытав, не звать.

Далее следует самый рассказ, свободный от тяжеловесного сумароковского юмора и гротеска. Хемницер включает в этот рассказ диалог, народную речь:

Случилось мужику чрез лед переезжать,

И воз его сквозь лед, к несчастью, провалился.

Мужик метаться и кричать:

«Ой! батюшки, тону! тону! ой! помогите!»

«Робята, что же вы стоите?

Поможемте», – один другому говорил,

Кто вместе с мужиком в одном обозе был.

В своих лучших баснях Хемницер преодолевает недостатки, нередко свойственные ему как баснописцу: многословность, вялость стиха, словесную невыразительность, добиваясь сжатости рассказа и изобразительной силы образов.

Он умеет быть и кратким, не обременяя моралью, найти наглядный пример, нарисовать зримую конкретную картину, которая сама собой уже выражает басенную «мораль». Такова, например, его басня «Обоз», при всей своей краткости передающая глубокий смысл, высмеивающая надутое чванство, важничание, хвастовство, стремление первенствовать при отсутствии права на это.

Шел некогда обоз;

А в том обозе был такой престрашный воз,

Что перед прочими казался он возами,

Какими кажутся слоны пред комарами.

Не возик и не воз, возище то валит.

Но чем сей барин-воз набит?

Пузырями.

Как находчиво и по-разговорному метко сказано – «барин-воз»! Легкость, ясность самого строения басни и ее аллегорического смысла говорят сами за себя и свидетельствуют о высокой талантливости баснописца.

Самый стих многих басен Хемницера, их разговорная интонация часто преодолевают книжную скованность и приобретают выразительность и разнообразие.

В лучших баснях Хемницер освобождается от своей несколько тяжеловатой рассудочности и дидактики, создавая живые, запоминающиеся картины, проникнутые едким юмором и иронией. Такова одна из его наиболее известных басен «Зеленый осел», восходящая по своему сюжету к басне Геллерта «Der grune Esel». Однако Хемницер не только по-своему пересказал этот традиционный басенный мотив (ведущий свое происхождение от итальянского баснописца XV века Абстемия), но и придал ему неизмеримо большую живость, чем Геллерт. Эта живость достигается как большей конкретностью бытовых деталей, так и самой манерой повествования. Хемницер передает рассказ о «дураке», который выкрасил осла в зеленый цвет и в таком виде повел его по улицам городка на показ любопытным. Рассказывая о сенсации, произведенной этим «чудом», Хемницер рисует живописную картину всеобщего любопытства:

По улицам смотреть зеленого осла

Кипит народу без числа;

А по домам окошки откупают,

На кровли вылезают,

Леса, подмостки подставляют:

Всем видеть хочется осла, когда пойдет,

А всем идти с ослом дороги столько нет;

И давка круг осла сказать нельзя какая:

Друг друга всяк толкает, жмет,

С боков, и спереди, и сзади забегая.

Здесь уже говорит не автор-дидактик, а рассказчик – свидетель этого необычайного происшествия, с наивным простодушием передающий свое впечатление. У Геллерта это место звучит гораздо суше, как простая констатация фактов.

Die Gassen wimmel von Мillionen Seelen,

Маn hebt diе Fenster аus, mаn deckt diе Dacher аb;

Denn аlles will den grunen Еsel sehn,

Und аlle konnten doch nicht mit dem Еsel gеhn.

Уже на третий день «зеленый осел» перестал производить какое-либо впечатление:

На третий день осла по улицам ведут;

Смотреть осла уже и с места не встают,

И сколько все об нем сперва ни говорили,

Теперь совсем об нем забыли.

По ясности и живости изложения, по самому тону «простодушного рассказчика», которым ведется повествование, Хемницер предваряет появление крыловских басен («Слон и моська», например).

П. А. Плетнев в сороковые годы XIX века отмечал, что «простые, легкие формы» хемницеровских басен до сих пор привлекают к ним внимание. «Чуждаясь пестроты и многословия предшественника своего (т. е. Сумарокова. – Н. С.), он почти возвратился к единству и краткости древних, которые в баснях никогда не были вполне художниками, а только моралистами. Согласно с характером поэзии внутренней, и стих его обработался только в безыскусственности, к сожалению переходящей иногда в прозаическую холодность и медленность».^[1] Этот отзыв Плетнева не только характеризует место, занимаемое Хемницером в развитии русской басни, но и указывает на слабые стороны его басен. Хемницер еще робко прибегает к диалогу, речь его персонажей редко отличается специфически индивидуальной манерой, столь характерной для басен Крылова, но сдержанная правильность его языка означала новый этап в развитии русской басни.