Текст книги "Лазарев. И Антарктида, и Наварин"

Автор книги: Иван Фирсов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

Матюшкин устало потянулся, прищурился, глядя вперед по курсу на заходящее солнце.

– Солнце село в воду, Алексей Петрович, – жди хорошую погоду. Пора бы нам поужинать… Если вам не надоела моя исповедь, продолжим ее в кают-компании.

Он, как правило, избегал откровений со своими сослуживцами. Не всем делился даже с таким добрым знакомым, как Петр Рикорд, с которым подружился еще на Камчатке и был неравнодушен к его симпатичной жене Людмиле Ивановне…

Одного вечера, конечно, не хватило на долгий и обстоятельный рассказ Федора Матюшкина. Впервые за последние годы он встретил собеседника и терпеливого слушателя, которому можно без утайки выложить все перипетии жизни. Алексей располагал к себе непосредственностью, каким-то легким отношением к сложностям жизни и в то же время казался впечатлительным и не уклонялся от мудреных вопросов.

Рассказывая о лицейских годах, Матюшкин вдруг вспомнил «грех» юности – свою статью в «Лицейском мудреце» о морской жизни. В этом альманахе Кюхельбекер[84]84
  Кюхельбекер Вильгельм Карлович (1797–1846) – поэт, декабрист, друг А. С. Пушкина. Участник восстания на Сенатской площади. Смертная казнь ему была заменена каторгой.


[Закрыть], Дельвиг, Пушкин и другие в основном печатали свои стихи. Он же поделился с друзьями серьезными мыслями, своим видением флотской службы. Тогда уже у него твердо сформировался взгляд на свою дальнейшую жизнь, которую он решил навсегда связать с морской стихией. Статья, правда, оказалась никем не замеченной. «Расширение понятий наших физических, правовых, государственных, – рассуждал он, – дает служба морская, а воспитание духа в плаваньях и наслаждение морем, как бы воплощающим в себе вечность и величие мира, а также военная доблесть не могут быть ни с чем сравнимы».

После выпуска дороги вчерашних лицеистов расходились. Большинство ехали к родным, в свои поместья, потом на государственную службу…

Матюшкин давно слыхал о Василии Головнине. Знал о его романтическом плавании на «Диане», пленении коварными японцами. Нынче Головнин собирается в кругосветное плавание.

Александр I сказал, что каждый из лицеистов по окончании волен выбирать себе службу. Сейчас или никогда. Директор Лицея подал царю специальную записку «О желании воспитанника лицея Матюшкина определиться в Морскую экспедицию». Просьбу докладывал царю министр народного просвещения князь Голицын.

«Воспитанник лицея Матюшкин с самых юных лет имел страстное желание путешествовать морем, – читал, не особенно вникая, Александр I, – и поныне желание сие в нем весьма живо, так что он высшею степенью своего щастия поставил бы, если бы мог быть отправлен с какою-либо морскою экспедициею.

На удовлетворение сего желания его ныне есть возможность, если б мог быть определен в каком-либо звании при капитане Головнине, который отправляется, как известно, в Северо-Американские наши колонии. Матюшкин пишет и изъясняется свободно на трех языках, а потому мог бы быть употреблен к письмоводству; сверх того оказал он весьма хорошие успехи в математических и вообще во всех науках, в курс императорского лицея входящих. Он занимался несколько естественною историею и рисует изрядно. К сим качествам Матюшкин соединяет отличное поведение и прилежание, так что при страсти его к морской жизни и при твердости характера его нет сомнения, что он в избираемом им роде жизни полезен будет».

Как правило, император не удосуживал себя однозначными решениями и соизволил указать: «Снестись с министром морским, и ежели согласен, то определить».

В те времена попасть в кругосветные плавания было мудрено даже для флотских офицеров. Тем более для лиц, не имеющих отношения к флоту. Как правило, решающее значение имело мнение капитана корабля. Крузенштерн запросто взял в плавание своих родственников, кадетов, братьев Коцебу.

Капитан Головнин долго размышлял, но, пообщавшись с Матюшкиным, согласился… Бразилия, Камчатка, Русская Америка, Сандвичевы острова. Захлестнули впечатлениями, укрепили мнение в правильном выборе пути. Вояж через три океана навсегда связал Матюшкина с флотом…

Правда, приходится многим поступаться, например, задержками в присвоении звания…

– Не унывайте, Федор Федорович, – успокоил его Лазарев, – я вот и корпус кончил, и перерывов в службе не имел, однако каплеем до сих пор пребываю. Кстати, я все хотел вас спросить об Александре Пушкине. Пишет он, конечно, знатно, но что он как человек из себя представляет? – Алексей понизил голос: – Сказывают, ветреный и непутевый? Сами знаете, государь его не особенно жалует.

– Могу достоверно сказать, что Пушкин – это гордость России. Вряд ли второй такой поэт и гражданин скоро появится…

Лазарев расставался с Матюшкиным в Неаполе с некоторым сожалением.

– Спасибо за откровение, Федор Федорович. Авось встретимся еще. Так или иначе, буду всегда рад видеть вас у себя в холостяцкой квартире. Жду вас вместе с Михаилом Петровичем. Кланяйтесь ему.

Привлекательна служба морская для натур беспокойных, ищущих, неравнодушных неожиданными поворотами в службе, происходящими даже в мирную пору.

Во все времена армейская служба, когда не происходит военных действий, рутинна, страшно давит на психику человека думающего. Однообразные, изо дня в день экзерциции и муштра наводят тоску. Оторванность большинства армейских гарнизонов от культурных и политических центров замыкает офицерскую среду на мелких и подчас порочных страстях и лепит характеры людей этого круга. Отсюда так много среди армейцев недалеких скалозубов.

Другое дело флотская среда. Сам государственный механизм отводит военному флоту важную роль в сфере внешней политики. Маневренность составной части военного потенциала государства – флота – делает его незаменимым для достижения важнейших политических целей. Применение военного давления только своим присутствием стало в России со времен Петра правилом. Конечно, исходя из реалий обстановки и строгого баланса возможностей и поставленных целей.

Так случилось и в Средиземном море, где по воле царя эскадра Гейдена, а потом и Петра Рикорда вместе с бригом «Ахиллес» осталась еще на три года. Ей, русской эскадре, вменялось в обязанность всячески оберегать Грецию от внешних врагов и не допускать внутренних распрей. Недовольные усилившимся авторитетом России на Балканах, Англия и Франция продолжали свою вечную тактику «разделяй и властвуй». Для поддержки первого законного президента Греции Каподистрии, по его просьбе, в водах Греции надолго задержалась русская эскадра.

В конце декабря 1829 года Гейден определил состав эскадры Лазарева для отправки на Балтику. С неохотой расставался адмирал со своим верным помощником и флагманским кораблем.

«Сего 22 числа в ночь имею я поднять свой флаг на корабле «Фершампенуаз», а на корабле «Азов» спустить, – оповещал он эскадру в своем приказе. – Начальнику штаба г. контр-адмиралу и кавалеру Михаилу Петровичу Лазареву 2 как сотруднику моему, принося перед лицом всемилостивейше порученной мне отдельной эскадры душевную благодарность за отлично примерное во всех частях исполнение по занимаемому им званию должности, представляю е. пр-ву поднять свой флаг на корабле «Азов» и вместе с тем, яко старшему по мне флагману, быть командиром эскадры, снаряжаемой в Россию».

Отметил примерную службу нового командира «Азова» капитана 1-го ранга Степана Хрущева, похвалил весь экипаж. «При сем в особенности объявляю всем гг. офицерам корабля «Азова» полную мою благодарность, а нижним чинам за хорошее поведение и примерно отличное отправление службы жалую не в зачет по чарке вина на человека».

Эскадре Лазарева надлежало согласно монаршему указанию прибыть «в Кронштадт к 1 мая 1830 года непременно». Любил император отдавать волевые приказы с прямолинейной твердостью, не зная сути дела и не заглядывая в святцы.

В Финском заливе ледок держится иногда до середины мая. Под парусами на деревянных кораблях не разбежишься. Однако приказ есть приказ, и Лазарев спешно повел свою эскадру с Мальты на Балтику, не заходя ни в один порт. Эскадра успела бы вовремя, но посреди залива встретились непроходимые льды. Не любил Лазарев ныть, а поделиться сокровенным хотелось, да не с кем. Мог Авинову высказаться, но тот далеко, где-то в Нью-Йорке. И повелось, начал он с тех пор откровенничать в письмах со своим старинным дружком и однокашником Алексеем Шестаковым. «Из Средиземного моря прийти ведь не великая мудрость, – писал он другу в Смоленскую губернию. – Разве может быть за то, что излишне упорствовал в исполнении полученного мною повеления, т. е. прибыть в Кронштадт к 1 мая непременно, и через то принужден был подвергнуть эскадру чрезвычайной опасности во льдах. Довольно странно, что лед сплотился большими глыбами от самого Дагерорта вплоть до Готланда, и мы принуждены были пробиваться сквозь оный в бывшую тогда мрачную погоду при свежем ветре 50 миль с величайшими затруднениями; пройдя же Дагерорт, более льда в Финском заливе не видели.

Последствием сего было то, что каждый из кораблей потерял 200 листов меди, а некоторые повредили и настоящую обшивку; я, впрочем, по совести, себя не виню. Когда что приказано, то ведь всякому хочется исполнить, несмотря на то что главного-то хозяина они не спросили: как он расположит к тому времени льдами и ветрами? Противных ветров нам было много, и переход наш от Мальты до Кронштадта продолжался 59 дней, никуда не заходя, что так же было согласно с повелением. Пример сей может, однако ж, лечь тяжело на будущих командиров эскадр, особенно ныне, ибо дела наши обслуживают не Морские, а Армейские и, можно сказать, совершенно не знающие сего дела…» Без обиняков Лазарев намекает на князя Меншикова, переиначенного из сухопутного генерала в адмиралы, главного докладчика царя по морским вопросам.

Николай и не заметил опоздания. Сам прибыл к Лазареву на легендарный «Азов» под Георгиевским флагом. К Лазареву отнесся весьма благосклонно, даже «обласкал необыкновенным образом». Обошел весь корабль, как всегда, придирчиво осматривал каждый рундук в жилой палубе, проверял кранцы в батарейных палубах, интересовался подробностями сражения в Наварине. В каюте восхищался лазаревской коллекцией моделей судов, пушек, станков к ним, хвалил новшества на корабле. Меншикову сказал:

– По примеру «Азова» сие на все корабли распространить надобно. – Еще трепетала в нем «инженерная» жилка. Меншиков, конечно, согласно кивнул, а в душе сердился: «Откуда у этого Лазарева столько прыти, и все ему не так, все по-своему делает. Хлопот с ним не оберешься».

Так уж повелось с давних времен в столице – когда прибывали на Кронштадтский рейд корабли из кругосветных вояжей, после одержания побед над неприятелем, царствующие особы удостаивали их посещением.

Прежде бывали на кораблях Екатерина II, Александр I, цесаревичи, императрицы действующие и вдовствующие. Многие просто из любопытства. Тем более что в летние месяцы скука одолевала всех в Петергофе – балы, маскарады, фейерверки приедались. Интересно посмотреть диковинки заморских стран, надо похвалить экипажи, взбодрить своих верных матросов. Владельцы трона обязаны были показываться, хотя бы для проформы, на боевых кораблях. Балтийская эскадра военным щитом оберегала покой и целостность столицы империи. Ежели морской щит обветшает, не дай Бог, рассыплется, над Петропавловской крепостью взовьются иноземные стяги. Еще Екатерина-матушка испытывала страх в лихую годину: «Правду сказать, Петр I близко сделал столицу». Если Александр I «прогуливался» на палубах, то его брат основательно присматривался к флоту. Понимал, что для боя нужны крепкие кулаки. Так было, когда эскадра, «Азов» уходили к Наварину.

По возвращении победителей следовало привечать. Все, что на пользу делу военному, внедрять. Правда, проглядывалась давно, как и в армии, приязнь царя к внешней стороне, порядку и дисциплине беспрекословной, смотрам, смотринам…

Лазарев и сам уже понимал, что все его новинки не приходятся ко двору, вызывают иногда зависть, а то и неприязнь не только у начальства, но и у некоторых командиров. И еще с тоской все больше убеждался в царском показном пустословии. «Эгоизм у иных столь сильно действует, – сообщал он Шестакову, – что никакое предложение, есть ли только не ими самими выдумано, не приемлется, сколь бы, впрочем, полезно оно ни было, и потому, заметив, что делаемые иногда предложения принимаются как будто нехотя и притом не уважаются, то я думаю себе: черт бы их взял, налупиться на неприятности не для чего и лучше, кажется, придержаться старой пословицы: «Всякий Еремей про себя разумей», или, по крайней мере, до случаю…»

Но лазаревский характер не может отдать все воле случая. Надо использовать каждую возможность, чтобы улучшить дело. Он уже давно уяснил – слово как воробей, улетит – не поймаешь. Чиновникам же нужна бумажка, которая «ходит» по кабинетам, и от нее не всегда просто избавиться. Тем паче, если на ней начертано рукой повеление его императорского величества.

Не откладывая, Лазарев изложил не один десяток новшеств в кораблестроении, по опыту Средиземноморской кампании, в специальном докладе царю. Николай повелел Адмиралтейству рассмотреть и представить ему свое мнение.

Случаи на море не заставляют себя ждать. Передохнув месяц, Лазарев вышел в море с отрядом кораблей отрабатывать совместное плавание. Маневрируя в Финском заливе, при свежем ветре, линейный корабль «Великий князь Михаил» наскочил на «Азов». Дело было так. На Большом Кронштадтском рейде, лавируя к Красной Горке, «Азов» только что сделал поворот, переменив галс, еще не набрал хода, не слушал руля, то есть был практически неуправляем. Навстречу ему с наветра устремился «Михаил». Командир «Михаила», капитан 1-го ранга Игнатьев, зевнул, имея хороший ход, не уклонился и форштевнем врезался в правый борт «Азова». На «Азове» повреждения были небольшие. На «Михаиле» сломался бушприт, разворотило форштевень, борт, другие сооружения. По первоначальному докладу Совет адмиралов «признал» неправым командира корабля «Михаил» капитана 1-го ранга Игнатьева. Царь сделал строгий выговор Лазареву, а Игнатьева распорядился отдать под военный суд. Однако спустя три месяца сработали мелкая зависть кабинетных начальников и покровители Игнатьева. Морской министр Моллер и его присные убедили царя изменить решение на «совсем наоборот». Пришлось и Лазареву каяться. «…Игнатьев за поцелуй «Михаила» с «Азовом» оправдан и через снисхождение мое, против всякого чаяния, вся вина легла на меня, – сообщал он другу, – и государь приказал предать все забвению единственно только из уважения прежней службы, а в противном случае я, конечно, подал бы объяснение на высочайшее имя, и нет сомнения, что обвинил бы Игнатьева, который в глазах всего флота виноват кругом… Вот как, брат, делается! Вот какой народ судит морские дела наши, сами сидя спокойно в теплых комнатах по 20 или 30 лет сряду. Меня же теперь все бранят, и как ты думаешь, за что? – за то, что Игнатьев произведен в контр-адмиралы».

В эту кампанию настало время расстаться с «Азовом». Вместе с другим «ровесником» он отслужил всего четыре с половиной года, против положенных пятнадцати – двадцати лет, и подлежал слому, оказалась гнилой древесина. Лазарев, конечно, возмущался – «деньги, на них употребленные, можно сказать, брошены в воду». Осенью и зимой специальный комитет наконец-то рассмотрел и принял к исполнению почти все дельные предложения Лазарева по улучшению кораблестроения. Среди других мер он настоял на введении в штат линейных кораблей и фрегатов офицеров из корпуса корабельных инженеров. Они должны отвечать за постройку начиная с закладки киля и за всю дальнейшую эксплуатацию судна. Прежде флот принимал безлично корабли, отсюда были и злоупотребления подрядчиков; платили миллионы, казна несла убытки.

Предложения Лазарева комитет волокитил долго. Меншиков представил царю некоторые улучшения, но далеко не все. Николай и этим остался доволен. Меншиков объявил Лазареву монаршую милость: «Ты желаешь знать, зачем я был призван в Петербург? – писал он Шестакову. – Скажу тебе, что существует комитет под председательством адмирала Грейга для улучшения некоторых частей по флоту, но дело идет не совсем успешно. Чем более смотрю на все, тем более удостоверяюсь, что флот наш никогда не достигнет той степени совершенства, в которой он находился. Не слушай ты тех сказок, что у нас теперь много кораблей, а между тем нет того ни духу, ни честолюбия, которые были…»

Нет-нет да и проявлял иногда интерес к флоту мнивший себя знатоком «инженерной части» Николай. Будучи в молодости в Англии, он присматривался к новинкам на судоверфях. Пока не потерял вкус к новшествам и за границей.

Поздней осенью вернулся из Соединенных Штатов Александр Авинов. На верфях Нью-Йорка, Бостона, Филадельфии он интересовался новинками кораблестроения.

– Знаешь, Михаил Петрович, за океаном, в Штатах, зарождается исподволь морская мощь. Американцы настойчиво тратятся на сооружение своего флота. У них преимущество великое, все создают заново, а потому и новинки со всего света у них. Ныне железные суда у них в моде с паровыми машинами.

Внимательно прислушивался, размышлял Лазарев. Нет-нет да и вскинется ревнивым взглядом на пароходики, снующие между Кронштадтом и Петербургом…

Друзья вскоре отпраздновали новый чин – сравнялись они теперь в званиях – оба однокашника носили контр-адмиральские эполеты. А зимой Александр Авинов уезжал к новому месту службы, в Севастополь. Получил назначение командиром бригады кораблей.

– В кои годы теперь свидимся? – грустил Лазарев, провожая друга с семьей.

Как-то тепло, по-семейному, будто родного всегда встречали его, закоренелого холостяка, у Авиловых в Кронштадте. Жена Елизавета Михайловна, дети всегда радовались появлению в доме закадычного, доброго душой друга.

Лазарев загадывал, но не думал, что скоро служба вновь надолго свяжет его с приятелем…

Наступающая кампания 1831 года для Лазарева оказалась последней на Балтике. После Авинова поделился с Андреем мыслями:

– Поляки бунтуют не на шутку, отделяться хотят. Мало того, требуют Литву, Белую и Малую Русь под свою руку, Польшу «от моря до моря».

– Ничего у них не выйдет. Дибич с ними управится, тем более австрияки и Пруссия их в блокаде держат.

– Зато французы с англичанами не нарадуются, что россияне кровь проливают. Мало им этого, так я слыхал, будто Лафайет мутит воду в Курляндии, англичане у финнов. Все бы им забава, лишь бы только Россию потрошить.

В первых числах мая Лазарева вызвали в Морской штаб. Меншиков суховатым фальцетом вещал:

– По донесениям из Гамбурга и Лондона англичане намереваются на купеческих судах контрабандировать оружие и военные припасы, особенно в порт Гамла-Карлеби. Его величество повелели назначить вас командиром отряда для пресечения оного происка. – Меншиков подозвал Лазарева к карте. – Крейсировать надлежит в Ботническом заливе. Инструкцию получите у командира порта.

Отряд из трех боевых судов в середине мая начал патрулирование вдоль Финского побережья, перекрывая вход в Ботнический залив. На грот-стеньге тридцатичетырехпушечного фрегата «Мария» полоскался на ветру брейд-вымпел контр-адмирала Лазарева.

Вопреки ожиданиям все лето патрулирование проходило без эксцессов. Быть может, возмутители спокойствия прознали об усиленной охране морских рубежей, а возможно, их остудили известия о поражении польских повстанцев. Отряд кораблей побывал во всех портах Финляндии, и всюду Лазарева приятно удивляло мирное настроение жителей. Десятки лет не видели они у своих берегов таких грозных военных кораблей. Впечатляло скромное житье финнов, тишина и порядок на улицах и в домах небольших городков. Лазарев даже пошутил и заметил, что можно «заключить, что на них, бедных, просто наклепали».

Плавание обещало закончиться без происшествий, но море есть море.

В начале августа Лазарев получил указание занять позицию на южной параллели от Аландских островов. Места там были каверзные, тут и там шхеры, камни, отмели. 19 августа начался шторм и к ночи море разыгралось. Лазарев приказал всем кораблям убрать паруса и держаться под двумя зарифленными нижними парусами. Шхуна «Стрела» находилась на ветре, в расстоянии полторы мили, а бриг «Усердие» под ветром, еще ближе. С заходом солнца шторм усилился. Флагман каждые полчаса зажигал фальшфейер. Как и положено, бриг и шхуна несли ходовые огни и отвечали командиру отряда с каждой склянкой. После полуночи шторм достиг ураганной силы. Пробило четыре склянки, два часа ночи. На фальшфейер «Марии» ответили оба судна. Вахтенный мичман на «Марии» стал замечать, что огни шхуны начали тускнеть и вдруг пропали. По пятой склянке шхуна на зажженный огонь командира не ответила…

Лазарев поднялся на шканцы. Кругом ни зги не видно, ветер рвал паруса, то и дело «Мария» уходила бушпритом в разрез очередного гигантского вала.

– Жечь фальшфейер каждые четверть часа, – приказал Лазарев. В ответ рассыпался фейерверк только с одной стороны, с борта брига.

Через час рассвело, и сколько ни всматривались сигнальные матросы с салинга, ни обшаривали подзорной трубой горизонт вахтенный мичман и командир, лишь только силуэт брига с зарифленными парусами лениво всходил на волну, медленно сближаясь с флагманом.

Командир отряда распорядился:

– Запросить «Усердие», наблюдают ли они «Стрелу»?

Прошли томительные минуты. Бриг ответил:

– «Стрелу» не усматриваю с двух часов пополуночи!

Озабоченный адмирал переглянулся с командиром.

– Ложитесь на обратный галс, пройдем еще раз по прежней акватории вдоль островов. Передайте на бриг – держаться на траверсе мористее.

До заката солнца всматривались в свинцовые волны десятки пар матросских глаз, отыскивая товарищей. На этот раз море не выдало своей тайны, похоронив навечно без каких-либо следов весь экипаж шхуны «Стрела».

За вечерним чаем продрогший за день Лазарев после долгого молчания высказал командиру свое мнение:

– Вы знаете, Шалухин весьма исправный офицер и опытный моряк, и я уверен, что с его стороны упущения никакого не было. – Адмирал помолчал минутку-другую. – «Стрела» на Лодейном поле строена. Тамошние подрядчики мне знакомы, мастерят абы как, часто на авось. Полагаю, в носовой части брештуки были худо закреплены, от жестокой качки шпунтовой паз отошел, обшивка развалилась. Много ли воды надо, нос ушел под воду минутами, и каюк. – Лазарев вздохнул, перекрестился. – Людей жаль.

На следующий день на «Марии» корабельный священник служил панихиду по погибшим.

Из рапорта в Главный морской штаб:

«Принадлежащая же к вверенному мне отряду шхуна «Стрела» в бурную ночь 20 числа прошедшего августа месяца со мною разлучилась, и с того времени после многих и тщательных поисков отыскать оную не могли, о чем инспекторскому департаменту Главного морского штаба сим честь имею донести…

Контр-адмирал Лазарев».

На исходе осени на Кронштадтский рейд возвратились остатки эскадры Гейдена. Корабли один за другим под буксирами втягивались в военную гавань. Снялся с якоря и линейный корабль «Фершампенус». Едва он начал движение, вдруг из кормовых люков повалил дым. Сильный ветер в корму погнал огонь по палубам в нос, и через полчаса полыхала уже вся верхняя палуба. Сухие мачты и реи вспыхивали словно спички прогорая, падали на охваченную пламенем палубу. Через пару часов над водой горел остов корабля, доходя до уреза воды. Пламя само собой затихло, а внутри через притопленные порты налилась вода. Как только начался пожар, горящую громадину оттащили на буксирах к Толбухину маяку и приткнули к мели. Вместе с кораблем сгорели все отчетные документы по денежным расходам за пять лет плавания эскадры в Средиземном море.

Когда Меншиков доложил о пожаре царю, он нахмурил брови.

– Знаю этих подлецов. Небось спалили вместе с кораблем все отчеты по расходу казенных денег. Поручи Лазареву разобраться досконально и отыскать виновных.

В начале октября в Кронштадт вдруг наведался царь. Лазарева вызвали к командиру порта.

– Ну как, расследовал, коим образом корабль сожгли? – спросил с ходу Николай.

– Корабль сгорел, ваше величество, видимо, по неосторожности обращения с огнем в топке печки жилой палубы.

– Я тебе еще раз говорю, корабль сожгли?!

Лазарева сверлили в упор немигающие оловянно-серые глаза императора. По характеристике Герцена его физиономия напоминала «остриженную и взлызистую медузу с усами, и он испробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи – останавливать кровь в жилах». Такое непросто выдержать.

– Ваше величество, – спокойно ответил адмирал, – я не сказал «сожгли», а утверждаю, что корабль сгорел.

«Однако этот Лазарев – кремень», – мелькнуло у императора. Не разжимая губ, он кивнул на дверь, и Лазарев, поклонившись, вышел.

Перед Рождеством Лазарев получил два письма. Первое от Шестакова. Тот, как обычно, описывал свое житье-бытье, службу в уездном суде, заодно просил разузнать, как ведут себя его сыновья Николай и Иван в Морском кадетском корпусе. В первый же наезд в Петербург Лазарев зашел в Морской корпус, Крузенштерна не было на месте.

– Дома отлеживается их превосходительство, похварывает он частенько, – доложил его помощник.

Из разговоров со старым знакомым, преподавателем Марком Филипповичем Гарковенко, Лазарев понял, что Шестаковы успевают и ведут себя, как и все другие кадеты.

– Балуют, Михаил Петрович, как все школяры, звезд с неба не хватают, однако к экзаменам на гардемаринов допущены.

Для большего успокоения заехал домой к Крузенштерну. С ним отношения были дружеские. Крузенштерн то и дело упрашивал Лазарева взять на его корабли для практики гардемарин. Лазарев любил возиться с гардемаринами, гонял их по марсам и салингам. В последнее плавание на борт «Марии» взял шестерых.

Крузенштерн оказался более откровенным, побранил старшего, Шестакова Николая…

Отмечали новогодний праздник поздравлением Андрея. В самый канун Нового года ему присвоили звание контр-адмирала.

– Очередь за тобой. – Андрей хлопнул по спине Алексея. – Просись на корабли, пока здоровье позволяет. И деткам подмога будет. Твои аксельбанты доходов великих не приносят.

Алексей почесал затылок.

– Я и сам подумываю, тем паче государь, слышно, обещает жалованье корабельным офицерам прибавить. Одни квартиры половину довольствия отнимают.

– Поспешай, не упусти своего. Нынче на Балтике корабликов каждый год прибавляется полдюжины. А как наш дружок Авинов проживает в теплых морях? – Андрей вопросительно посмотрел на Михаила. Средний брат согнал с лица улыбку.

– Письмо его получил перед Рождеством. Александр не из хлипких людей. Пишет, что Грейг принял его очень плохо и относится скверно. Якобы вокруг себя собрал компанию нечистых на руку. Службу не радеет, все какие-то комбинации проворачивает с казенными деньгами.

Михаил отпил из бокала.

– Хочет Авинов проситься оттуда обратно на Балтику.

– Э-хе-хе, – запричитал Андрей, – везде нашему брату лямку тянуть непросто. Возьми меня. Добро в прошлую кампанию пофартило великую княгиню Елену Павловну сопровождать в Плимут с отрядом. А так жди, когда Моллер тебя заметит.

Алексей ухмыльнулся:

– Он многое не примечает. Братца его в свое время с треском из Кронштадта потурили за воровство, судить хотели. Однако Моллер сумел государя уломать. Честь по чести уволили в запас. Кстати, Мишенька, что у тебя стряслось с государем? Весь Кронштадт о том по углам шепчется, а мы не ведаем.

Видимо, саднила эта встреча до сих пор, и Михаил досадливо отмахнулся, но все же сказал:

– Разговор был нелицеприятный, государь гневался не по справедливости. Ну, а вы меня знаете. Я на попятную в вопросах чести не пойду. – Он замолчал, поднял бокал. – Нам, браты, главную цель жизни не прохлопать попусту, Отечеству радеть сколь можно. В свое время Великого Петра не стало, а Россия-то живет. Тост за державу.

Первое письмо в новом, 1832 году Михаил отправил в деревеньку Смеловку, Шестакову. Начал он с ответа на просьбы дружка: «…виделся я с Крузенштерном или, лучше сказать, ездил к нему, ибо он очень болен. Ты можешь быть покоен нащет твоего Николеньки – правда, что подозрение в обругании учителя сильно пало на него, но от экзамена в гардемарины он не устранен, и оба недели две как начали экзаменоваться. Крузенштерн об них относится, что прекрасные мальчики». А вот и главная новость для друга: «Теперь скажу кое-что про себя, и, верно, ты удивишься: я сверх всякого чаяния, и в особенности против желания моего, назначен начальником Штаба Черноморского флота! Как князь Меншиков и другие ни старались назначение сие переменить, но не удалось, и я должен ехать непременно. Отложена только поездка до мая месяца, чтоб дать мне время кончить некоторые поручения, а потом, так сказать, в шею «ступай куда хочешь и как хочешь». Мне поручено было исправить штаты по вооружению, снабжению и пр. пр. флота и морской артиллерии по всем частям, и признаюсь тебе, сожалею, что не удастся, хоть им и кажется, что к маю можно как-нибудь кончить». Хотелось излить душу о своих перипетиях с императором, но воздержался и написал коротко: «Может быть, ценю познания свои по сей части слишком высоко: меня увлекла откровенность к старому сослуживцу. Петр умер, а Россия осталась же». О новом назначении с ним никто не говорил, но ему не совсем по душе, работа-то канцелярская, с бумагами. «Я попал в сети, крайне для меня неприятные и черт знает еще что? Я намерен, однако ж, придержаться пословицы, что: «Бог не выдаст – так свинья не съест (как сказал мне дурак один армейский офицер, когда приглашен был к вельможе на обед!) Вот тебе после неприятного и смешное.

Прощай, любезный Алеша, будь здоров и весел и не забывай преданного тебе М. Лазарева».