Текст книги "Не сотвори себе кумира"

Автор книги: Иван Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Когда я потом рассказал обо всем Балашову, он не на шутку встревожился и даже вспылил:

– Ну зачем тебя понесло на станцию?! Чего ты там забыл?

В тот же вечер Катя вручила мне билет до Кирова (бывшая Вятка). Через сутки, рано утром еще в потемках, Михаил проводил меня до станции. В ожидании поезда мы грустили, не находя слов для разговора. Оба мы знали, что жизнь моя впереди ничего радужного не сулит. Удастся ли где-то прижиться и в качестве кого? Обещать друг другу мы ничего не могли, даже писем, потому что и переписка со мной могла обернуться трагедией для всех. Было ясно одно: мы расстаемся с ним навсегда, во всяком случае на многие годы. Когда подходил поезд, мы по-братски крепко обнялись… Потом я с подножки вагона смотрел сквозь слезы, как уныло он стоял на низком перроне, махал мне старой форменной фуражкой, а другой рукой вытирал глаза. Затем его фигура растворилась в утреннем тумане, и я потерял еще одного хорошего товарища и друга. Четвертого за две недели. Не слишком ли много потерь?..

В ближнем от входа купе, где я занял багажную полку, ехали отпускники и командированные, на нижней полке – женщина моих лет, инженер-геолог, с путевкой на побережье Крыма. Через сутки пути, где-то между Новосибирском и Омском, когда мои соседи стали удивляться тому, что у меня почти нет никаких вещей и я не принимаю участия в общих трапезах, мне пришлось рассказать им в горестных выражениях выдуманную и уже ставшую привычной для меня легенду обобранного перед Шилкой прораба из Комсомольска, историю, все более обраставшую событиями и фактами.

– И вот я еду, но еще не знаю, доеду ли, – продолжал я излагать истину, перемешанную с неправдой. – Скажу вам откровенно: билет у меня взят только до Кирова, а как и на что поеду дальше – не знаю. На работу, как известно, даже на временную, без связей и знакомства беспаспортному рассчитывать трудно. Простойные вагоны с грузами и запущенные свинарники здесь встречаются нечасто…

Последняя фраза всех рассмешила, после чего меня дружно пригласили к столу. Спутникам моим вскоре стало известно и о других подробностях моей биографии: в Ленинграде у меня живут мать и замужние сестры с детьми, а сам я пока не женат.

– Ну вот этому уж никто не поверит, – сверкнув улыбкой, заявила геолог. – В таком возрасте, да еще в Ленинграде, и вдруг – не женаты! Уж не сочиняли бы…

В этом вопросе я действительно не врал: жена от меня отказалась.

– А что же тут особенного? – вмешался один из пожилых спутников, запивая кислым лимонадом зачерствелый бутерброд. – Если он строитель и всю жизнь ездит с одной стройки на другую, ничего удивительного я не вижу. Конечно, не без временных привязанностей, не так ли? – обратился он ко мне. – Да и по внешности видно, что над ним давно не было женского присмотра…

Приятные на эту тему разговоры за едой на другой день кончились тем, что наша курортница вдруг предложила мне взаймы деньги.

– Что вы, что вы! – запротестовал я. – Заем в таких условиях все равно что подарок. Ведь я могу их вам вернуть и не вернуть – гарантий никаких нет!

– А я вовсе и не рассчитываю на возврат. Просто я имею возможность помочь вам небольшой суммой. Это меня не разорит. А вам принесет пользу. Ну берите же, берите. – И молодая женщина сунула мне в нагрудный кармашек целую сотню рублей.

Да, бывает в жизни, когда случай сводит двух незнакомых людей, и, глядишь, протянулась незримая ниточка от одного сердца к другому… С каким невыразимым чувством я записал себе ее адрес. Дал и свой ленинградский адрес, увы, вымышленный, так как не знал еще, где будет проживать Леонид Сергеевич Истомин, каковым я представлялся… А в это время подлинный Истомин, ничего обо мне не зная, продолжал жить и овладевать науками в столице Армении.

В Свердловске мы сердечно расстались. Все они поехали на Москву, а я сошел, чтобы пересесть на поезд, идущий по северной дороге.

У последнего перегона

Итак, я в городе Кирове. Потребовалось более двадцати дней, чтобы добраться от Сковородина до этого города, где я оказался на прочном якоре. Я проехал почти всю Российскую Федерацию с востока на запад. Пересек десять областей и Бурятскую автономную республику. А дальше – стоп, тупик. Позади – около семи тысяч километров, а впереди – еще полторы, отделяющие меня от цели, но этот сравнительно небольшой отрезок оказался самым трудным. Билеты в Ленинград здесь продавались только при наличии паспорта с ленинградской пропиской или по командировке…

Почему я задумал ехать в Ленинград, а не в какой-нибудь другой, более доступный город? Ответ простой: в этом крупнейшем городе мне легче затеряться и меня труднее найти. Кроме того, здесь живут мои кровные родные, которые помогут мне. Ни в Калининскую, где я родился, ни в Ярославскую область, где я жил и работал до двадцати лет, мне ехать нельзя, потому что именно там будут меня разыскивать. О Старой Руссе и думать нечего. Только многомиллионный Ленинград может меня спасти от нового ареста и водворения в места, может быть даже более отдаленные…

И вот этот город почти рядом и в то же время недосягаемо далеко. В кассе мне билет, естественно, не продали. Я сижу в скверике у привокзальной площади в самом мрачном настроении. Как же мне выйти из положения? День двигался к полудню, а затем и к вечеру, а я все сидел на скамейке или ходил вокруг нее как на привязи и ломал голову, как же быть. Или не быть.

И тут до моего слуха стал доходить разговор какой-то молодой пары, присевшей на противоположной скамейке.

– Ну и что же? – говорил мужчина. – Доедем и так, важно, что билеты купили!

– Все же это мне не нравится – в комбинированном. Один сиди, другой лежи, – отвечала ему с недовольством женщина, видимо жена. – Ведь до Ленинграда не час езды!

– Но, Клавочка, ты же сама видела, что делается у кассы?! Все равно выбора у нас не было.

Он стал закуривать, а я, как охотничья собака, почуявшая дичь, поднялся со своего места и, вынув папиросу, решительно направился к этой паре.

– Разрешите прикурить! – обратился я к мужчине. Тот был в хорошем настроении оттого, что злополучные билеты лежали у него в кармане. Он охотно зажег для меня спичку и, видимо чтобы покончить со своим неприятным разговором, спросил:

– Транзитный пассажир или местный житель?

– Транзитный, только, увы, безбилетный.

– А куда едете? – спросила его подруга.

– В город Ленина.

– Почему же безбилетный, если транзитный?

Я в отчаянии махнул рукой: дескать, не спрашивайте, и без того тошно.

– Нет, все же интересно, почему без билета? – настаивала она, видно еще не остыв от своей билетной эпопеи.

– История длинная и едва ли для вас будет интересной, – отвечал я, ни о чем так сейчас не мечтая, как о внимании к собственной персоне.

Так что же со мной случилось? Супруги готовы были меня выслушать, и я не дал долго себя уговаривать.

– Вы ленинградцы? – на всякий случай уточнил я.

– Да, – быстро сказал мужчина. – Не коренные, правда. Но живем все же более пяти лет. А уроженцы здешние.

– А где работаете, если не секрет?

– Я – на фанерном заводе старшим техником в отделе главного технолога, а жена – медицинской сестрой в поликлинике, – охотно сообщил мужчина и протянул мне руку: – Будем знакомы, Борис Ильичев, а это моя жена.

– Клава, – мило улыбаясь, ответила его подруга.

– Истомин Леонид Сергеевич, инженер, – нисколько не смущаясь, ответил я. – Рад с вами познакомиться, хотя наше знакомство будет мимолетным.

– Почему же мимолетным? – полюбопытствовала Клава.

– Потому, что вы сегодня уезжаете, а я остаюсь здесь на весьма неопределенное время. Я же безбилетный.

– Во-первых, мы едем не сегодня, а лишь через неделю, – сказал мой новый знакомый, зажигая потухшую папиросу, – а во-вторых, может, что-нибудь придумаем для вас. Не принято у ленинградцев оставлять земляков в беде.

– Так вы из самого Кирова?

– Нет, из района. Из-под Котельничей, – сказал мой знакомый. – Там живут мои родители. Мы проводили у них отпуск.

– Но Котельничи, если я не ошибаюсь, находятся почти в ста километрах отсюда в сторону Ленинграда, – сказал я. – Почему же вы здесь брали билеты?

– В Котельничах можно купить лишь общие билеты. Плацкартных мест на промежуточных станциях не достанешь. А здесь бывают…

Молодые ленинградцы располагали к полному доверию, и мне хотелось рассказать им все начистоту. Однако чувство самосохранения остановило меня.

– Мы с вами почти сослуживцы, – обратился я к Борису, – и, пожалуй, могу назвать несколько известных нам обоим фамилий. Вы Громова знаете? Слышали о таком?

– Это бывший управляющий "Фанертреста"?

– Да, именно он. Затем Смирнов, главный инженер этого треста.

– Как же, как же!.. Но Громова давно уже нет в тресте, как и в Наркомлесе.

– Где же он теперь? – спросил я, впрочем уже и сам догадываясь. – Я порвал с фанерным производством пять лет назад и, естественно, не следил за продвижением кадров.

– Да нет, тут дело не в передвижении. В тридцать седьмом году была раскрыта какая-то вредительская организация в "Фанертресте", и участников ее арестовали. В числе арестованных был и Громов. Его, кажется, расстреляли, а Смирнов, как выдвиженец Громова, долго подвергался разным притеснениям, пока снова не вернулся на Старорусский завод. А вы откуда их знаете?

И я рассказал о своей недолгой работе на Старорусском фанерном комбинате, только не в качестве секретаря парткома, как было в действительности, а в должности старшего строителя.

– Человек я, к счастью, был тогда одинокий, долго сидеть на одном месте не любил, как и многие молодые люди, ищущие свое призвание и место в жизни. А тут я услышал хорошие вести о Комсомольске-на-Амуре и решил туда махнуть. Было это в начале тридцать седьмого года. Проработал я там безвылазно более трех лет, заработал кучу денег, получил отпуск чуть ли не на полгода, а он, как видите, задерживается…

– Так что же все-таки случилось? – спросила Клава с неподдельным интересом.

– Да, давайте уж все откровенно, начистоту! – сказал Борис.

Пришлось поведать им все ту же версию своих приключений с кражей документов и денег. Упомянул и Балашова, как случайного знакомого, оказавшего мне услугу.

– Вот теперь сижу здесь и жду манны небесной. Деньги на билет есть, но без документов его не купить.

Похоже, моя история задела за живое, и Борис о чем-то задумался.

Прошли тягостные, мучительные для меня мгновения, решившие в моей жизни многое.

– Знаешь что, Клава, – вдруг сказал Борис, – давай пригласим к себе Леонида Сергеевича, если, конечно, он не возражает. – И он вопросительно посмотрел на меня.

Я кивнул в знак согласия.

– Вот и хорошо, – продолжал он. – У нас там, правда, не ахти что, но все же природа, а у вас все равно отпуск. Походим в лес по грибы да подумаем, как вам добираться до дому.

– Может быть, в Котельничах купить мне билет? Там же у вас и знакомых больше, чем здесь…

– А ведь это идея! – воскликнул Борис. – Уж какой-нибудь, хотя бы входной, стоячий, а купим. До Волховстроя или до Мги всяко сумеем купить,

– Ну а оттуда и пешком можно дойти! – повеселел я, прикидывая, что они могут взять билет и до Понтонной, где сами жили.

– Значит, едем к нам? Решено? – спросил Борис.

– Спасибо вам, мои милые друзья-земляки! – воскликнул я, глубоко тронутый их вниманием и доброжелательством.

И вдруг чувство презрения к себе опалило меня. Я испытал порыв встать на колени перед этими милыми людьми и просить прощения за обман. Но что было делать? Ведь я был политический беглец, сталинский каторжник урожая 1937 года. Мой арест и моя каторга сами по себе были порождением лжи. Так не садиться же мне снова в тюрьму во имя этой черной неправды!

Час спустя мы уже все вместе ехали в Котельничи. Предпринятая в тот же день попытка Бориса купить билет не увенчалась успехом. Но он не унывал и, как бы соревнуясь в борьбе с трудностями, на другой день с раннего утра собрался в поход.

– Сегодня билет будет, – хитро подмигнул он. Клава сказала по секрету, что Борис ушел "нажимать" через райком. Там у него работал давнишний приятель, и если тот не в командировке – поможет.

Перед обедом Борис наконец вернулся. Он еще издали помахивал билетом:

– До Понтонной зеленая улица обеспечена! Вместе с нами до конца и в одном вагоне! От Понтонной до Ленинграда всего двадцать три километра на "подкидыше".

"Подкидышами" звались до войны пригородные поезда на недалекие расстояния. А в них и без билета ездят… У меня гора свалилась с плеч: теперь я наверняка буду в Ленинграде.

Дни, проведенные в семье Ильичевых, были самыми светлыми за эти три минувших года. Погода стояла на редкость сухая и теплая после недавно прошедших дождей. С раннего утра, еще засветло, мы уходили далеко в лес, прихватив с собой малышей, племянников Бориса, и по краюхе душистого домашнего хлеба с чудесными малосольными огурцами. Домой возвращались с полными корзинками грибов и ягод.

Вся семья Ильичевых-отец и мать, имена которых, к сожалению, уже позабылись, а также семья его старшего брата, жившая в другой половине пятистенки, относились ко мне и моим бедам так же, как и большинство русских людей относится к несчастью ближнего. За стол садились впятером, хозяйка наливала всем из одного горшка, чай пили из одного самовара. Единственным моим вкладом в общий котел были ягоды и отличные грибы, собирать которые я умел с детства. Кроме того, мы с Борисом в эти дни успели перебрать всю штакетную ограду палисадника, сменить в ней несколько столбов и даже напилить дров на зиму.

В воскресенье, накануне отъезда, я продал на местной толкучке ненужные теперь бушлат и баул. Гимнастерку и брюки я аккуратно завернул в газету и перевязал бечевкой: еще пригодятся.

Так в атмосфере теплоты и дружбы пролетело это солнечное время среди добрых людей. Потом – более суток в переполненном поезде до Понтонной, где мы и расстались. Доехать до самого города не составило большого труда.

Вот наконец и платформа вокзала. Ленинград. Поезд остановился, и я почти бегу под своды знакомого здания. Выйдя из подъезда на широкую площадь, я с облегчением вдыхаю полной грудью и только по мокрым щекам и ряби в глазах понимаю, что плачу от нахлынувшей радости.

Мой долгий и тернистый путь окончен. Озираясь с боязнью на каждого милиционера, я спешу на трамвайную остановку и с нетерпением жду нужный мне трамвай № 24 до Театральной площади.

Так закончился второй этап моей жизни и начинался третий – тревожная жизнь под чужим именем в социалистическом обществе, которое и я строил.

Глава шестнадцатая

Ах, родина! Какой я стал смешной.

На щеки впалые летит сухой румянец.

В своей стране я словно иностранец.

Сергей Есенин

Родные и друзья

Радость счастливой встречи описать невозможно, как невозможно описать воскрешение из мертвых. С сестрами и зятьями, как и их детьми, отношения у меня всегда были сердечными и искренними. Расстояние от Ленинграда до Старой Руссы не такое уж большое, оно нас никогда надолго не разделяло. Каждое лето мы встречались в Старой Руссе, только летом 1937 года зятья не застали меня…

Временное пристанище я нашел у старшей сестры Поли. Она, муж ее, Павел Иванович, и двое детей жили в заднем темном дворе дома № 57 по проспекту Римского-Корсакова, занимая на четверых комнату в пятнадцать метров в коммунальной квартире, где жили еще две семьи. Младшая сестра Маша с мужем Сергеем и тоже с двумя детьми жили напротив, под крышей здания бывшей Финской церкви, стоящей на месте и по сей день против дома № 57. Там, в церкви, была самостроем оборудована на чердаке квартирка из двух комнат, одну из которых и занимала семья Маши. Там было еще теснее… Павел работал прорабом на заводе, и теплилась надежда получить через него какую-то работу. Читатель может себе представить, каково было жить впятером в такой комнатушке, где на ночь надо было устраивать минимум три постели.

Через несколько дней приехали из Старой Руссы заметно постаревшая мама и возмужавший брат Михаил, которому исполнилось 26 лет. Они привезли мне все необходимое из белья и одежды, что сумели сохранить. Теперь я внешне снова ничем не отличался от других. Ничем, кроме одного: у меня не было права на жительство, а стало быть, и права на работу и жизнь. Я стал человеком вне закона, или, как говорили в старину, человеком вне прав и состояния.

В кругу моих близких уже с первых минут нашей встречи стал обсуждаться вопрос о легальной возможности моего существования. Конечно, я могу жить у сестер, невзирая на вопиющую тесноту, но я ведь не мальчик, а взрослый человек, – надо работать, чтобы содержать себя и мать. Помнится, уже в первый вечер я вдруг спросил у матери, озаренный пока еще не определившейся новой мыслью:

– А в каком состоянии наш брательник Николай? Это был мой младший брат, уже семь лет находившийся на излечении в психолечебнице под Псковом по причине острой эпилепсии.

– С Колей все хуже и хуже, – ответила мать, и в глазах ее появились слезы. – Последний раз он был у нас два года назад в сопровождении медсестры и выглядел совсем ненормальным. Ведь ему уже двадцать четвертый год пошел… А в прошлом году я сама к нему ездила, да только еще пуще расстроилась: уж больно жалким и несчастным он выглядел… Отпускать его из больницы больше не будут, как несамостоятельного.

Я понимал мать: говоря о Николае, она думала и обо мне. Ее сыновья, и младший и старший, были по-своему несчастны, и она не видела способов помочь им. Вот тогда и возникла у меня идея присвоить себе имя брата. Эта мысль имела довольно прочное основание и могла, в случае осуществления, дать мне право на законное бытие на этом бюрократическом свете.

…Мои родители, малоземельные крестьяне, до 1910 года жили в Тверской губернии, имели там дом со двором, гумно с сараем, лошадь, корову, овцу и небольшой надел земли. Оба состояли во втором браке, причем отец имел от первой, умершей жены двух, уже взрослых, дочерей, почти на выданье, а мать моя, в свою очередь, принесла в приданое пятилетнюю дочку Полю, овдовев в двадцать лет. В 1905 году, в год их свадьбы, матери было двадцать пять лет, а отцу почти пятьдесят. Через год после свадьбы родился я, долгожданный сын в девчоночкой семье, шестой рот, как говорится в народе о многодетных семьях. А сколько ртов могло быть еще впереди?..

Крестьянину всегда надо было думать прежде всего о земле-кормилице, и, если надел мал для прокормления семьи, нужно искать побольше. В 1910 году отцу после долгих поисков удалось сторговать у бездетного бобыля старый, вросший передней частью в землю домишко с усадьбой и небольшим наделом земли в деревне Чопорово Угличского уезда соседней Ярославской губернии, куда в марте и переехала вся семья со всем движимым имуществом и скотом, продав на родине всю недвижимость, включая и земельный надел.

В следующем году здесь родилась сестра Мария, через три года появился на свет Михаил. Но перед тем обе дочери отца от первого брака вернулись на свою родину и вышли там замуж. Тем не менее численность семьи сохранялась на уровне шести едоков, из них трудоспособных практически двое – отец и мать, так как Поле было всего тринадцать лет… В осеннюю пахоту 1916 года отец неожиданно умер, оставив маму с малыми детьми и в беременности. В мае 1917 года родился мой второй брат, Николай.

Год был трудным: еще не закончилась опустошительная первая мировая война, совершилась Февральская революция. Незадолго до смерти отца сестра Поля уехала в Петербург и поступила в няньки-прислуги, таким образом старшим в семье после матери был я, десятилетний "кормилец". Вот как получилось, что только я в этой семье родился в Тверской губернии, тогда как все младшие были уроженцами Ярославской. Именно это обстоятельство и легло в основу идеи присвоения имени брата Николая, фактически отрезанного от семьи навсегда и из-за болезни не имевшего паспорта. Следовало лишь обдумать в деталях способ оформления гибридного документа, отображающего биографические данные двух братьев, родившихся в разное время и в разных местах.

Но пока эта идея созревала, а затем многократно обсуждалась в семейном кругу, надо было жить и где-то работать. Теперь я был не один: матери в прошлом году исполнилось шестьдесят лет, и годы тяжелых переживаний за двух сыновей состарили ее еще больше. У Михаила, с которым она жила эти годы, имелась своя семья и свои заботы – двое малых детей. Мне нужны были Деньги на поездку в ярославскую деревню. И тут мне помог мой зять Павел.

В то время он работал прорабом-строителем на заводе, который выполнял срочный заказ военных; заказ выполнялся под его руководством. Делалась значительная партия деревянных снегоочистителей для очистки аэродромов от снега. Павел знал о моих плотницких успехах и предложил мне попробовать себя на этом заказе. Между прочим, Павел Иванович Филиппов в середине первой пятилетки руководил переделкой бывшей немецкой кирхи, что стояла на улице Герцена, 58, из которой и получился затем Дом культуры работников связи. Он мне предложил:

– Приходи, погляди, как делают эти сани, познакомься с чертежами, и, если возьмешься, я кого-нибудь оформлю, а работать будешь ты.

Получалось вроде того, что было в Боготоле. Павел пояснил, что цех этот не режимный, расположен вне территории завода и работают там по преимуществу в вечернее время.

Так уже на третий день пребывания в Ленинграде я обзавелся нужными инструментами и приступил к работе. В этом временном цехе работало человек семь.

Снегоуборщики имели весьма хитроумную конструкцию и вместе с тем были технологичны в изготовлении. При известном навыке плотник средней руки мог их изготовить в течение трех дней, а расценки были весьма высокие.

Здесь я впервые понял, что, несмотря на мирный договор с Германией, страна, пусть и с запозданием, начала готовиться к обороне; где-то строила новые аэродромы, которые требовалось в зимнее время очищать от снега…

За двадцать дней работы я изготовил и сдал на "отлично" пять саней, и уже набил руку, но опытная партия саней была закончена, и, к великому моему сожалению, я снова стал безработным.

Но и жизнь торопила к легализации. В Ленинграде, где я когда-то учился и куда часто наезжал, у меня была масса знакомых, встреч с которыми я опасался. Были знакомые и среди соседей сестер. Все они знали, где я жил и кем работал до ареста, и длительное пребывание у них на глазах, а не в Старой Руссе могло навести их на ненужные размышления. Обидно, что я должен был сторониться хороших людей. Многие при встречах мне говорили:

– Сколько невинных ни в чем позабирали и посадили, а выпускать что-то не торопятся… Посчастливилось вам, Иван Иванович. В рубашке родились, что скоро вышли оттуда…

Если бы они только знали, в какой рубашке обрел я себе свободу! Не ровен час, кто-нибудь подумает, почему это Ефимов не едет к себе, а живет здесь и ходит куда-то в спецовке. И среди добрых людей мог найтись "бдительный", который заподозрит неладное… Фискальство процветало. Сталин и Берия были в полном здравии…

Надо было немедленно ехать в родную деревню и добывать какие-то права на жительство. В Ленинграде жило немало ярославцев, в том числе моих земляков. Через них и можно было навести справки о наших общих знакомых, еще живущих на родине. За несколько дней до моего отъезда мы с Машей побывали в одной хорошо знакомой семье, которая каждое лето наезжала в деревню рядом с нашей. Ехали мы к Мироновым без боязни, решив сразу же сообщить, что я реабилитирован. Алексей и Катя Мироновы имели троих детей. Он работал проводником, а Катя хлопотала по дому. Жили они более чем скромно. Жизнь во всем дорожала, хотя о социализме, уже якобы построенном в нашей стране, было объявлено официально на весь мир с самых высоких трибун…

Наш визит к землякам дал достаточную информацию обо всех, кто мне мог потребоваться в моих хлопотах. Я сказал, что хочу навестить друзей и знакомых и немного отдохнуть.

Собирая меня в дорогу, мать говорила:

– Поезжай, Ванюша. Люди помогут встать на ноги, не обидят. Белый свет держится на добрых людях, а не на злых, а людей добрых всегда больше, чем недобрых.

И вот я снова в пути. Что ожидает меня в родных местах, где я не был восемь лет, с тех пор как в 1932 году, по окончании комвуза, ездил туда за мамой и Николаем, чтобы навсегда увезти их с собой? Много ли осталось там моих товарищей по трудной комсомольской жизни? Как они встретят меня, зная, что три года назад я был репрессирован и угодил в лагерь? Я думал о своем друге со школьной скамьи Леше Муравьеве. Несколько лет мы с ним пастушили, пастухами нас приняли и в комсомол в 1922 году. В 1925 году наши пути разошлись: меня направили на политпросветработу, избачом в соседнюю волость, еще через четыре года командировали учиться в областную совпартшколу, а затем в ком-вуз. Потом – партийная работа и журналистика. Муравьев же остался крестьянствовать в своей деревне Пазухино, а в годы коллективизации выдвинулся на работу в Радищевский сельсовет. Рассчитывал я на помощь и Федора Чистякова, бывшего соседа, первого комсомольца и первого коммуниста из нашей деревни. С того же двадцать пятого года он на советской работе, теперь, кажется, в райцентре в Угличе.

Поезд-тихоход под утро довез меня до Калязина и ушел на Москву, а мне следовало дождаться, когда из Углича придет "подкидыш" в три вагона по новой ветке, проложенной в период постройки Угличской ГЭС. А прежде заштатный городок, бывший уездный, затем районный центр, был связан с внешним миром лишь великой матушкой Волгой, мелевшей здесь каждое лето так, что и пароходы не ходили, а кроме реки – булыжным большаком, обсаженным березами.

Эта старинная дорога Углич – Рыбинск – Ярославль существует и поныне, только каменное полотно ее поизносилось и местами разрушилось, и слышен на ней не грохот крестьянских подвод, а гул редких грузовиков. Большинство старых берез отжило свой век, остались от них лишь трухлявые пни, да пошла в рост ольха. Новых посадок на дороге я не видел.

Углич почти не изменился за две с лишним пятилетки. Как и раньше, его украшали десятки многоглавых закрытых соборов и церквей, и лишь чуть-чуть выше по Волге "красовались" несколько зданий электростанции и внушительная плотина-мост через Волгу вместо старого деревянного парома. Впрочем, были и другие изменения. Я глянул и похолодел: недалеко от гидроузла раскинулись концлагеря Волгостроя, окруженные заборами и сторожевыми вышками.

Даже здесь, в центре Древней Руси, и ниже, по всей Волге, протянул свои щупальца спрут всесильного всесоюзного ведомства НКВД. Жутко мне стало от вида этих ненавистных заборов с колючей проволокой среди чистых русских опрятных деревень, лесов и пажитей, по соседству с творениями древнего русского зодчества. Бежать, бежать из города, по улицам которого я когда-то бодро шагал в чоновском отряде и с которым была связана моя комсомольская юность…

От Углича до нашей деревни было двадцать верст. Попутных машин не было видно, и я, приспособив свою сумку за плечами, пошел по знакомой дороге. По ней надо было идти верст пять, потом свернуть на проселочную вправо. Вышел я из города около полудня, а часам к четырем уже входил в знакомое с детства село.

На самом его краю раньше стояло приземистое, под железной крышей, деревянное здание Народного дома. Оно было построено незадолго до революции на средства местного кредитного товарищества. Здесь когда-то был центр всех массовых культурно-просветительных мероприятий села и округи. Особенно притягивал этот дом с конца первой мировой войны, когда из больших городов голод прогнал в деревни всех ярославцев с семьями и домашним скарбом. Молодежи появилось вокруг столько, что Народный дом почти всегда был полон, особенно в долгие зимние вечера. Теперь его не было. Как я потом узнал – сгорел от неизвестной причины.

От этого места широкая улица-дорога пересекала село с запада на восток. По обе ее стороны раньше стояли опрятные, в густых палисадничках, крестьянские дома, окна и карнизы которых были разукрашены затейливой резьбой старых умельцев. Ближе к центру дорога расширялась и раздваивалась, делая большую петлю вправо. В центре этой петли размещалась церковь с просторным кладбищем за оградой, рядом – торговые ряды с коновязями, больница и двухэтажное здание школы, ранее – двухклассной церковноприходской с пятилетним сроком обучения, в которую я начал ходить осенью 1914 года.

Вокруг красивой церкви Николы Мокрого была обширная площадь, по краям которой стояли самые большие и красивые полутораэтажные и двухэтажные дома, прежде занимаемые почтой, чайной, библиотекой, а также сельской "знатью" – интеллигенцией и священнослужителями. Впрочем, все это было в далеком прошлом, когда в селе проживало около пятисот человек; было оно волостным центром, справлялись здесь весело все древние русские праздники, включая рождество, масленицу с катаниями вокруг кладбища и пасху…

Теперь село выглядело тихим и безлюдным, вымершим. Уже давно вернулись в города все прежние горожане, за ними в большой мир потянулись и другие, здесь же остались доживать свой век лишь старики. На месте сожженных деревянных торговых рядов с коновязями стояла одноэтажная сельская лавка, двухэтажное старое здание бывшего волостного правления занимали сельсовет и библиотека-читальня; каменный дом с деревянным мезонином, где раньше была чайная, теперь назывался Дом крестьянина.

В чайной сидели три незнакомых мне мужчины и лениво попивали чай вприкуску. Буфетчицы я тоже не знал. В мезонине теперь было общежитие, но остановиться там я не мог: для ночлега надо было предъявить паспорт. Как осложнилась жизнь в моем Отечестве! За истекшие десять лет здесь изменилось многое: я никого не узнавал, не узнавали и меня. Все как-то помельчало, даже удивлявшая всех церковь с высоченной колокольней теперь показалась как бы вросшей в землю и какой-то притихшей…

В сельсовете, в первой комнате, за столом сидела незнакомая миловидная женщина лет тридцати. Я поздоровался.

– Вы из района? – спросила она, принимая деловой вид.

– Дальше, – загадочно ответил я.

– Неужели из области? – уже тревожнее прозвучал ее голос. Она чуть привстала с места, щеки порозовели. Я ободряюще засмеялся:

– Куда там из области, почти из центра! Из Ленинграда я.

– А вот как! По какому же делу? – повеселев, спросила женщина и села на свое место.

– А я в гости приехал. Ведь я здешний. Нахожусь в отпуску и решил навестить свою родину, друзей и знакомые места. Кто у вас теперь председателем?

– Муравьев.

– Алексей Алексеевич?!

– Он самый. Только сегодня его не будет. С утра отправился по колхозам и сказал, что вечером пойдет прямо домой.