Текст книги "Не сотвори себе кумира"

Автор книги: Иван Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Четыре ряда давно не бритых арестантов выровняв лист по кромкам нар: верхние-поджав под себя ноги нижние – опустив на пол.

– Артемьев Константин Кудимыч! – назвал глашатай фамилию, стоявшую по алфавиту первой.

– Здесь я, – ответил старик и замер с широко открытыми глазами.

– Осужден особой "тройкой" НКВД по Ленинградской области сроком на десять лет по статье КРА.

– Сколько лет? По какой статье? – переспросил обалдевший Кудимыч.

– Я же сказал – десять лет. А статья эта означает: контрреволюционная агитация.

– Какую же я агитацию делал, гражданин начальник?

– Мы не знаем, что вы там агитировали, – ответил второй пришелец, принимая "объявленную" папку первого. – Здесь нет вашего следственного "дела, а только формуляр с текстом приговора.

Между тем первый уже раскрыл новую папку:

– Блинов Егор Иванович!

– Тут я! – испуганно ответил мой сосед и привстал

– Осужден той же "тройкой" на восемь лет по статье КРД.

– А это что за статья? – спросил кто-то с против положенных нар. Блинов, видимо, так растерялся, что успел даже спросить, что это за новейшая статья в советском законе.

– КРД означает контрреволюционную деятельность, – снова ответил второй, засовывая "дело" в сумку. – Чтобы не тратить зря времени, мы будем являть только сроки и статьи. А судила вас всех ленинградская "тройка".

Первый между тем вынимал очередную тоненькую папочку с очередным сроком:

– Ефимов Иван Иванович!

– Я!

– Восемь лет по статье КРА.

– Иванов Борис Сергеевич, он же Меченый, он Игнатов!

– Здесь, – сипловато ответил Меченый.

– Десять лет по статье СОЭ!

– Это что еще за СОЭ? – удивленно спросил уголовник.

– Социально опасный элемент.

– За что же десятку всыпали? Меня же не на "деле" брали!

– А вы делом никогда и не занимались: ваша профессия была воровство или иные уголовные занятия.

– Я говорю, что перед арестом я никакого преступления не совершил, – пытался оправдываться бывший преступник.

– А тут, пожалуй, все осуждены не за конкретные проступки, а за прошлые прегрешения и ошибки, – ответил представитель органов НКВД, оглядывая обросших, грязных и истощенных людей. – И давайте соблюдать тишину и порядок.

– Какой тут, к черту, порядок, – сказал оказавшийся внизу Карзубый и, смачно сплюнув, полез на нары.

Второй агент попытался было остановить уголовника, но первый качнул головой: дескать, пусть лезет-и продолжал свое дело, взяв в руку очередной листок:

– Костромин Яков Сергеевич!

– Здесь, – робко и тихо ответил пожилой человек, спавший рядом с Артемьевым.

– Десять лет по статье КРД! – Как вы сказали?

– Я вам ясно сказал: десять лет!.. – Малоземов Григорий Ильич!

– Я! – чужим, как бы осевшим голосом ответил Григорий, весь напрягаясь.

– Восемь лет по статье КРА! Гриша молча посмотрел на меня и криво улыбнулся. Посланцы закона продолжали называть фамилии и объявлять приговоры. Тишина нарушилась уже после первых сообщений, а по мере новых и новых приговоров еле сдерживаемый гул нарастал. Костромин сразу же забился на свое место, и вслед за тем оттуда послышались глухие звуки, похожие на рыдания. Под нами кто-то надсадно охал.

– Тихо, граждане, успокойтесь! – кричал объявляющий.

– Хорошо вам быть спокойными – вы не получили Десяти лет неизвестно за какие проступки.

– Приказываю помолчать! – уже строже приказал второй. А с нар то и дело раздавалось:

– А меня за что? Это же несправедливо!

– Нам ничего не известно, напишите жалобу с просьбой пересмотреть "дело", – разъяснял первый после того, как все приговоры были объявлены.

– Не виноват я ни в чем. За что же такая кара?!

– Повторяю еще и еще раз: никакими сведениями мы не располагаем, кроме зачитанных. Обо всем, что вам непонятно или несправедливо, обжалуйте в высшие органы власти по прибытии на место.

– А где то место? Когда привезут?

– Не беспокойтесь, скоро доставят. – И первый, видимо старший, взялся за длинную дверную скобу…

Когда вскоре поезд тронулся в путь, наступило тягостное молчание. Но в этом надоедливом перестуке мне слышался, как в бредовом сне, уже новый смысл: "де-сять-лет, восемь-лет, десять-лет, восемь-лет", сменяемый нелепой, доводившей до сумасшествия аббревиатурой:

– КРА.

– КРД.

– КРА.

– КРД.

А по мере размышлений мучительным рефреном: аббревиатура сменялась мучительным рефреном:– За что?

– За что?

– За что?

– За что?

Рядом со мной тихо постанывал молчаливый Блинов, перевернувшись вниз лицом. Григорий Ильич, вытянувшись во весь рост, словно окаменелый, не мигая глядя в потолок. Артемьев сидел на грязном полу и с каким то ожесточением шуровал кочергой в печке, а она сердито гудела и брызгала стремительными искрами. Два его соседа сосредоточенно курили, и лишь отражение пламени в мокрых глазах говорило о горе и муках. Каждый по-своему переживал свою беду. Не меньше нас были озабочены и уголовники. Они неожиданно посмирели. Еще недавно они были уверены, что дали и. от силы по два-три года и свобода не за горами:

– Подумаешь, срок: зиму – лето, зиму – лето, – шутил Чураев.

К их великому разочарованию, все они получили по десять лет, даже больше, чем некоторые контрики. Их возмущению не было конца.

– Не обидно, если бы взяли лягавые на крупном деле, – бушевал и сквернословил Меченый, – а тут всякой мокроты по какой-то неведомой "сое"– десять лет!

– Глубокую клизму всунул тебе товарищ Ежов из этой "сои"… – съязвил со злостью кто-то из политических с нижних нар.

– Не горюйте, корешки, больше "петушка" не продержат: в сорок втором году выскочим по амнистии двадцатипятилетия Великого Октября…

Я слез со своего эшафота и, шатаясь от качки и горя, подошел к лежащему Костромину. Он все еще охал на холодных голых нарах, зарыв голову в затасканную одежонку.

– Успокойтесь, пожалуйста, ведь нам всем нелегко, – сказал я, осторожно потрогав его за ноги.

Артемьев, бросив на меня косой взгляд, снова повернулся к печке и зашмыгал носом. Костромин затих, продолжая вздрагивать, как от озноба. Потом приподнялся на локте и посмотрел в мою сторону, все еще не видя меня. Наконец на лице его появилось подобие улыбки. Он сел, сделал непроизвольный жест правой руки к переносице и снова сник. Я понял, что он совсем недавно носил очки.

– Три месяца ищу, все забываю, что у меня их нет… Ну, зачем, спрашивается, отбирать очки? Ведь это же глаза, зрение! Никак без них не могу привыкнуть, живу как слепой.

– Киркой и кувалдой и без очков можно работать, – озлобленно проворчал сверху Чураев, тяжко переживая свою десятку. – Да и ежовцам неприятно очкариков в колоннах видеть – все интеллигенция, – протянул он с издевкой.

Осторожно, стараясь никого не задеть, я присел к Костромину:

– Вы откуда?

– Псковичанин, коренной.

По виду он казался вдвое старше меня, и его покрасневшие от слез глаза бередили мне душу.

– Извините за непрошеное участие, но мне хотелось чтобы вы успокоились.

– Спасибо, молодой человек, мне уже стало легче.

– Он вылез из своего закута и притиснулся к сидевшим печки.

Яков Сергеевич работал старшим экономистом в окружном статистическом управлении. От него мы услышали, как в угоду гладким донесениям в область его начальник постоянно требовал приукрашивать и округлять разного рода сводки и отчеты, если показатели из районов были ниже предыдущих.

– Ведь эти приписки – явный подлог, понимаете, подлог! А вдруг какая-нибудь дотошная и объективная ревизия стала бы проверять и сличать отчеты с мест с нашим отчетом и нашла несовпадения? Кто окажется виноватым? Конечно, не начальник, а инженер-статистик… Так оно и оказалось: начальник остался на свободе, а меня – на целых десять лет…

– Чушь какая-то! Зачем? Кому нужна такая статистика? – возмутился один из гревшихся у печки.

– Понять не так уж и трудно, – раздался приятный голос за нашими спинами. Это сказал Городецкий, высокий и тощий, как Дон Кихот, преподаватель географии, редко выбиравшийся из своей берлоги. – Ни один начальник не рискнет сообщить своему руководству неприглядные цифры.

– Но если все будут завышать отчетные данные, то что же получится?

– А ничего не получится… Статистика будет показывать неизменный рост, а экономика фактически будет неизменно падать…

Кто-то запротестовал:

– Как же так? Выходит, что газетам нельзя верить?

– Газеты печатают только то, что им дадут, – сказал я. – О частностях, об отдельных показателях передового хозяйства, и не больше. И только в процентах. Газетам строжайше запрещено публиковать какие бы то ни было итоговые данные в целом по колхозу или заводу.

– Почему?

– Пожалуй, действительно потому, что статистика была бы не в нашу пользу.

Когда я рассказал Григорию историю Костромина ч беседу о статистике, он не удивился.

– Это все из той же оперы под названием "Взирай на назначившего тебя!".

– Твой цинизм мне не нравится…

– А мне-твоя непроходимая наивность… Ведь это ж политика, а у нее – свои цели, – рассердился он.

– Давай разберемся на примере нашего статистика-инженера, – заговорил он снова после того, как, соскочив с нар и стрельнув у кого-то на цигарку, устроился поудобнее. – Разве хватит духу и гражданского мужества у его начальника, да и любого нашего руководителя, подписать отчет о невыполнении плана, или что сев не закончен вовремя, или кормов на зиму не заготовлено сколько положено, а трава осталась под снег нескошенной?! Шутки, Иван! Вот и врут, приписывают… И многие знают, что кругом вранье, а молчат. Почему? Да все потому, что расплачиваться за правду приходится дорого… В лучшем случае лишат премии или уволят под любым благовидным предлогом, а в худшем – создадут "дело" и отправят на каторгу, как нашего статистика. И не со старым бубновым тузом на спине, а с новоизобретенным знаком – КРД. И выдумал же какой-то мерзавец: контрреволюционная деятельность…

Уроки на вольные темы

– Священный Байкал!

Не помню, кто первый произнес эти слова, когда наша походная тюрьма замедлила движение и, подрагивая, остановилась. Кандидаты "на перековку" прилипли к зарешеченным люкам, а раздатчики пищи подкатили санки к дверям.

То была станция Байкал, что у самого истока красавицы Ангары, единственной реки, вытекающей из нашего величайшего озера.

Славный, священный Байкал, воспетый в русских сказаниях и песнях, предстал перед нами оледенелым, когда эшелон выгрохотал за пределы застроенной части станции и затрясся по самому берегу озера. У обоих люков сгрудилось столько любопытных, что в вагоне совсем потемнело. На счастье, открытые люки оказались на озерной стороне, а поезд пыхтел не спеша по Кругобайкальской дороге, и все желавшие посмотреть на это чудо природы могли удовлетворить свое любопытство.

Стояла середина зимы, и перед взорами простиралась лишь беспредельная снежная равнина, озаренная огромным диском негреющего оранжевого солнца.

Далеко на юге, за снежным маревом, виднелась широкая темная лесная полоса, отделяя зимнее светло-синее небо от белого простора Байкала. Эта темневшая полоса была не чем иным, как хребтом Хамар-Дабан, огибающим всю южную оконечность озера на десятки километров.

– Какой величественный простор! – мечтательно Произнес Городецкий, пристально оглядывая снежную Даль сквозь доставшуюся ему дырку между головами.-

А как великолепно оно летом, сколько художников и поэтов вдохновило оно своей красотой!

– Вы, видать, здешний или геолог, – сказал я ему.

– Ни то и ни другое, – ответил он, отрываясь от люка и грустно улыбаясь. – Я географ. Мне положено знать о природе несколько больше, чем сказано в учебниках. А кроме того, я здесь бывал…

– А почему бы вам не рассказать об этом крае? – неожиданно предложил Малоземов. Просьбу Гриши шумно поддержали:

– Расскажите! Просим!

– В стихах или в прозе? – отшучивался Городецкий.

– Можно и в стихах!

– Трави в прозе, господин географ!

– До стихов ли теперь, душа огрубела…

– Давайте прозой, только погуще.

Колеса продолжали отстукивать свое извечное "туку-тук, туку-тук", вагон время от времени колыхало из стороны в сторону, и под этот неумолчный ритмический перестук Городецкий, весь преобразившись, повел урок:

– Почти до конца прошлого века в Забайкалье можно было попасть только летом и зимой. Летом, когда озеро очистится ото льда, – на лодках или пароходе, а зимой – на санях по льду. Весной и осенью Иркутск и вообще вся западная часть Сибири фактически были отрезаны от Читы и всего Забайкалья.

– А другой дороги не было?

– Настоящей дороги, как мы ее понимаем, не было. Так вот, если посмотреть на карту Сибири, то в центре ее восточной части вы увидите узкое и длинное, наподобие изогнутого огурца, синее пятнышко, – и он в воздухе пальцем изобразил перед нашими глазами очертание этого пятнышка, – это Байкал. С юга на север растянулось это морюшко почти на шестьсот пятьдесят километров, а средняя ширина его – почти восемьдесят. Но дело не только в длине и ширине. Вы заметили на юге черную неровную полосу? Это горный кряж Хамар-Дабан. Он вплотную примыкает к озеру, и по суше здесь, то есть по берегу, ни пешему, ни конному не пройти.

– Вот это да-а-а! – протянул кто-то в удивлении.

– Даже арестанту не пройти?

– Самые храбрые здесь кости складывали!

– А с севера? Там тоже высокие горы?

– Через северную оконечность озера пути на никогда не было. Это неприютный и холодный край где даже звериные тропы редки. Человек извечно жмется к югу, где потеплее и растительный мир побогаче.

Так и сложилось исстари, что люди проникали за Байкал только с юга.

– А как же если бежать?

– А весной и осенью как же?

– Северные склоны этого хребта, – никому не отвечая, продолжал Городецкий, – почти отвесно уходят в глубины Байкала… По этому хребту и проходила тогда так называемая Кругобайкальская дорога. Но это была не столько дорога, сколько горная охотничья тропа, по которой едва пробирался пеший или всадник. Добираться от Иркутска до Читы или хотя бы до Кяхты на юге, за хребтом, можно было в те годы только весной и осенью, пересекая хребты до Трех километров высотой. И так продолжалось веками, пока наконец не решили проложить постоянную дорогу понизу, вдоль самого неприступного берега озера, взрывая порохом отвесные скалы и перекидывая мосты через бесчисленные горные протоки.

– Железную дорогу?

– Нет, сначала простую, гужевую. Железная дорога пришла сюда позднее, уже на рубеже нашего века.

– Вот, поди, хватили тут горюшка строители, – заметил Кудимыч со вздохом. – Строили, однако, тоже какие-нибудь горемыки вроде нас…

– А как же бегали каторжане? – подал кто-то голос. – Ведь их и тогда засылали за Байкал и даже на Сахалин. Как же бродяги перебирались обратно?

– Главным образом на лодках, – ответил за Городецкого Кудимыч, – Как в песне: "Бродяга к Байкалу подходит, рыбачью он лодку берет…" Другого пути для бродяг не было.

– Совершенно верно, и не только на лодках, но и на плотах и даже на бочках. Помните песню этих мест: "Славный корабль – омулевая бочка, славный мой парус – кафтан дыроватый"?

– Скажите, Виктор Иванович, а как вы объясняете слова: "Эй, баргузин, пошевеливай вал, молодцу плыть Мдалечко"?

– Ну, тут все просто, – сказал Городецкий. – С восточной стороны, почти в самой средней части Байкала, Впереди многих рек в него впадает и знаменитая река Баргузин… Дело в том, что вдоль узкой котловины озера с севера на юг часто дуют сильные холодные ветры, а поперек Байкала дует теплый ветер, возникающий в широкой долине реки Баргузин. Осведомленные беглецы выбирали обычно путь через Байкал именно в этом месте, потому что здесь бывает всегда не только попутный ветер, но еще и теплый. Именно здесь, хотя озеро в этом месте имеет наибольшую ширину.

– А рыбешка тут водится, товарищ лектор?

– Рыбы в озере много. Из числа промысловых рыб в этом прозрачнейшем озере много сига и омуля. Водится здесь и тюлень, и нерпа. А рыбы всякой нет числа…

– А что же там за рай, за этим Байкалом, что русские люди рвутся туда издавна?

– В Забайкалье много полезных ископаемых, особенно цветных металлов, включая и золото. Много лесов, а в лесах изобилие зверя и птицы. Из Забайкалья ведут пути в Монголию и в Китай, а по Шилке и Амуру – в Маньчжурию, на Дальний Восток, а там через океан – ив Америку.

Городецкий надолго замолчал и, казалось, расстроился. Печка чуть чадила, паровоз иногда подавал кому-то голос, нас все больше потряхивало и мотало, как на утлом судне, а в люке мелькало все то же бесконечное белое безмолвие, все та же снежная пустыня с редкими торосами льда.

– А вы не помните, когда и кем строилась эта дорога – не железная, а та, старая, гужевая?

– Помню, но смутно.

– По части истории кое-что знаем и мы, – с явным удовольствием сказал Малоземов. Все его внимание в эту минуту было обращено на маленький, у кого-то выпрошенный окурок, который он с наслаждением досасывал, смешно выпячивая губы и обжигая пальцы.

– Приятно выслушать еще одного спеца, – весело сказал Кудимыч, устраиваясь половчее на кромке нар. – Глядишь, и не заметим, как пролетят восемь – десять лет…

– Интересно бы посидеть и на уроке истории.

– Уж такие страсти, я чаю, тут были!..

– Да уж, наверное, не без того!..

– Учиться так учиться!

– Всех подробностей, конечно, я не знаю… – начал Малоземов.

– Ладно тебе прибедняться. Ведь знаем, что ты историк.

Тема была настолько интересной, что даже ко всему равнодушные блатари перестали шушукаться и замолчали в ожидании, а Меченый не без зависти изрек по адресу Малоземова:

– Слушай, Гриша, откуда вы объявились такой отъявленный марксист? Наш друг Ежов знал, что в тюрьме умные люди нужнее, а на воле с ними одна морока…

– Умные и ловкие воры на воле тоже очень вредны… – ответил Григорий.

Уголовники раскатисто загоготали, а польщенный Чураев тряхнул головой:

– Фартово сказано!

Малоземов тем временем вытянул руку с клочком газеты:

– Подсуньте махорочки, божьи люди! – И когда махорка была завернута в цигарку, многозначительно сказал:– Строили эту дорогу главным образом поляки…

– А эти как сюда попали?

– Настоящие поляки?

– Самые настоящие.

И Малоземов долго и обстоятельно рассказывал, как после известного польского восстания 1863 года в одну только Восточную Сибирь было сослано более одиннадцати тысяч польских повстанцев. Большинство их было распределено по каторжным работам здесь и за Байкалом, а ссыльных поселили в деревнях. Не находя нигде для себя работы, поселенцы постепенно вымирали от голода. В Чите каторжане работали на казенных чугунолитейных заводах, на верфях строили баржи. Немало их работало и на соляных варницах, где условия труда были столь ужасны, что люди через год-два умирали. Впоследствии, когда началась постройка Прибайкальской дороги, значительное число ссыльнопоселенцев и каторжных было доставлено сюда.

И как бы в подтверждение слов Малоземова впереди что-то загудело, загрохотало чрезмерно и в вагоне вдруг стало совсем темно. В открытый люк ударила густая удушливая волна паровозного дыма.

– Закрывайте окна! – закричал кто-то не своим голосом.

От смрадного дыма стало нечем дышать. Кто-то спрыгнул на пол, где воздух был посвежее, но в темноте на кого-то наступил, оба упали, чертыхаясь.

На нижних нарах кто-то испуганно запричитал:

– Конец свету, царица небесная!

– Тихо, товарищи! – пересиливая грохот поезда, закричал Городецкий. – Ведь это же туннель! Мы по туннелю едем!

Через минуту стало вновь светло. Поезд выскочил из тьмы, и весь ужас прекратился,

– А чего же так загудело? – послышался голос того, кто причитал, и из-под нижних нар выбрался Малое, пожилой крестьянин из Лужского района.

– Отчего же такой грохот-то? – уставился он на Городецкого телячьим взглядом.

– Потому, что это эхо.

– Эхо-о-о?

– Этих туннелей разной длины… – сказал Городецкий, но поезд опять ворвался в непроглядную темень и грохот, длившиеся минуты две, показавшиеся часом. Когда в вагоне просветлело, Городецкий закончил фразу:– Туннелей всего по Кругобайкальской дороге, на расстоянии примерно восьмидесяти километров, пробито тридцать девять, общей протяженностью более восьми километров.

– Тридцать девять?!

– Значит, еще тридцать семь раз будем дохнуть-глохнуть?

– К сожалению, да. Наши телятники не оборудованы ни звукопоглотителями, ни изоляцией…

– Зато мы хорошо изолированы!

Тридцать девять коротких и длинных туннелей в отрогах Хамар-Дабана, пробитых неимоверным трудом польских и русских каторжников, наш поезд прошел почти за четыре часа. Четыре долгих часа тридцать девять раз он то, сбавляя ход, нырял в темноту, то вырывался на сумеречный свет, заполнявший широкие и узкие ущелья. И всякий раз мы, словно зачарованные и в то же время оглушенные и задымленные до удушья, жадно смотрели в узкие бойницы, в которых, как на плохой киноленте, чередовались то ломящая глаза белизна снега, то непроглядная тьма.

Наша беседа смолкла, пришибленные грохотом, все притихли, думая, вероятно, не только о судьбе несчастных поляков…

– Ну а как твои поляки, Малоземов? Построили они эту дорогу или нет?

– Не только они, – ответил Григорий. – Но достроили. Туго им тут пришлось, и недаром они восставали.

– Неужели восставали? На что они могли рассчитывать?

– В тысяча восемьсот шестьдесят пятом году поляки сделали отчаянную попытку освободиться и пробраться в Китай или Монголию…

– Восстание? Здесь?

– В Китай? Отсюда? Это же безумие!

– Да, к чести их будь сказано, поляки не пожелали ожидать медленной смерти… Они выковали косы, напали на охрану, обезоружили, но в результате все кончилось плачевно. Из Иркутска на пароходе быстро подоспел отряд солдат, и восстание было подавлено. Из пятидесяти человек, которых судил иркутский военный суд, пятерых расстреляли… Восстание это было явно безрассудно, но оно помогло улучшить положение заключенных поляков.

– Каким же образом?

– О бунте вскоре стало известно за границей…

– Как же там узнали? – Отсюда и птица не долетит…

– Птица не долетит, а слух всегда дойдет!

– Земля слухом полнится…

– И о нас за границей знают?

– А ты думал как…

Так реагировали в вагоне на последние слова Малоземова.

В Улан-Удэ и в Чите простояли более двух суток, затем снова покатили на восток. Чувствовалось, что мы приближаемся к "своим" местам.

После Читы Малоземов стал рассказывать нам о декабристах, сто лет назад отбывавших здесь ссылку… Но свой рассказ Гриша так и не успел закончить. Скоро мы прибыли на "свою" каторгу, и все услышанное надолго заглохло в памяти. Наша каторга была во много раз горше.