355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иван Ефимов » Не сотвори себе кумира » Текст книги (страница 10)
Не сотвори себе кумира
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 20:25

Текст книги "Не сотвори себе кумира"


Автор книги: Иван Ефимов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Свободное место позади Шевчука не пустовало: стойкому-то выбыть, как оно мгновенно захватывалось жаждущими отлежаться… Наученные Никитиным, мы уходили за пайками или в туалет по очереди, бдительно, до драки, оберегая место ушедшего. Так и держались тут дней десять…

Виктор Сергеевич говорил о себе вначале нерешительно и, лишь уверившись, что мы не филеры, а свои, постепенно раскрылся и потеплел.

Его впихнули сюда две недели назад.

– Из "Крестов". Знаете такую образцовую тюрьму?

– Слыхал и видел однажды снаружи, но не знал, что образцовая.

– Теперь-то она совсем не образцовая, если иметь в виду страшную тесноту во всех камерах… Эта тюрьма, если вы не знаете, была построена специально для одиночного заключения: в ней тысяча сто пятьдесят одиночек. В этом году в большинстве из них изнывало по десятку и больше…

– В моей одиночке доходило и до двадцати.

– Я не проверял. Может, и в "Крестах" в некоторых одиночках сидело по стольку же, но в той, где сидел я, больше чертовой дюжины не было. Теперь – не знаю…

– А уголовники среди вас были, как здесь?

– Не заметил. Как будто не было.

– Интересно, допускалось ли смешение политических заключенных с уголовниками в дореволюционное время? – спросил я и увидел удивление в его пристальном взгляде. – Я ведь это к слову, да и к делу: здесь уголовники и "враги народа", то есть политические, посажены вместе, при этом первые – в привилегированном положении, – смущенно добавил я.

– Никогда в царских тюрьмах политических не помещали вместе с уголовниками и прочими, – ответил Никитин. – И это вполне понятно. Во-первых, чтобы не унижать интеллигентных людей, а во-вторых, революционная интеллигенция при совместном сожительстве могла пагубно повлиять на уголовников и простой народ, просветить их во вред властям…

– Теперь у нас, кажется, все стали политическими.

– А нас с вами политическими не считают. В этом вся и хитрость. И судить будут, если, конечно, какой-то; суд все же состоится, судить будут по Уголовному кодексу… Правда, ведь хитро придумано? К чему же держать нас отдельно от воров, убийц, растратчиков и прочих "друзей народа"? Мы в глазах органов внутренних дел; хуже преступников. Мы враги Советской власти, враги народа! – с горькой иронией заключил Никитин.

И как бы в подтверждение его слов над нами сильнее прогибались и скрипели нары и сквозь невидимые щели сыпалась какая-то труха и лезла в нос. Я старался переместить голову между щелей и думал: "Да, похоже, что нас считают хуже уголовников. Мы, по иронии судьбы, преступники более опасные, чем весь этот уголовный сброд".

– Но ведь нас еще никто не судил! Мы перед законом еще не преступники! Суд или "тройка" разберутся, сколь велика наша вина перед Родиной, – после паузы робко сказал я.

– Неужели вы все еще верите, что нас вызовут на какую-то "тройку" и будут разбираться?

– Уверен! – сказал я с силой, как будто находился перед большой аудиторией, а не в темном углу под юрцами в тюрьме, до отказа набитой такими же, как сам… – Иначе я не подписал бы ни одной бумажки!

– Блажен, кто верит! А я вот так нисколечки не верю, хотя тоже был вынужден подписать протокол дознания… Поймите наконец, что если всех нас сидящих здесь и в других тюрьмах одного только нашего города судить, то пришлось бы разбираться десяткам судов годами и круглосуточно. Да никаким судам и не поднять этих липовых "дел". Если всех нас вызывать в эти суды и дотошно, как это предписывает процессуальный кодекс, разбираться, с вызовом свидетелей, получится один лишь позор для наших славных чекистов. После первых же разбирательств прикрыли бы эту лавочку.

– По-вашему получается…

– По-моему получается, что и надобности в этом разбирательстве нет никакой! Конкретной вины, по существу, ни у кого нет, значит, судам и делать нечего… Но и выпускать из тюрем нельзя – это было бы грандиозным скандалом на весь мир, провалом НКВД, всей этой борьбы с "врагами народа"…

– Что же, по-вашему, так, без суда, всех и отправят в Сибирь или еще куда?..

– Так вот и отправят, как уже отправили не одну тысячу… Можете не сомневаться. Я здесь уже две недели и знаю, что никого еще ни разу не вызывали ни на "тройку", ни на суд. А вот на этапы из камер выгребли порядочно. Дверей здесь нет, и все, что делается в тюрьме, или почти все становится известным. Ведь это не пересылка!.. Так что нетрудно распознать, куда скликают в определенные дни сотни людей. Никто уже не сомневается, что вызов с вещами-это вызов для отправки в места уже уготованные.

– Почему вы так уверены, что и вас судить не будут? – не сдавался я, чувствуя, как за моей спиной замер Шевчук: он тоже надеялся на правый суд.

– Ну так послушайте, и все встанет на свои места. – И Никитин рассказал нам: – В последних числах октября в ленинградских газетах было напечатано сообщение прокуратуры. В нем говорилось о раскрытии новой антисоветской вредительской группы. Эта очередная группа правых на сей раз была обнаружена в областной конторе объединения "Заготзерно". Читаю и не верю своим глазам: тут и управляющий конторой Давид, старый большевик, главный инженер Огурцов, управляющий базой номер восемь Ширяк вместе со своим заместителем. Среди них был и мой хороший знакомый и сокурсник по институту технорук Никитин, мой однофамилец…

– За что их арестовали?

– Было бы кого, а за что – это найдут… В данном случае якобы за то, что они портили хлебопродукты – в муке находили жучка и его личинки, якобы заражали клещом семенное зерно и фуражные запасы… С какой целью? В обвинении было сказано общей фразой: чтобы вызвать недовольство населения политикой партии и Советской власти. Сказано устрашающе, а по сути – ничего…

– Судили их? Из этого "Заготзерна"? – спросил Шевчук.

– Было объявлено о разбирательстве дела в открытом заседании, но я-то точно знаю, что никакого заседания не было. Наша мельница входит в это объединение и подчиняется конторе, и уж я-то по своему положению обязан быть в курсе событий. Кого же и приглашать, как не из числа актива! Никакого суда не было, уверяю вас!

– Значит, всех сразу и выпустили?

– Всех шестерых расстреляли…

– Как расстреляли? Без суда и следствия? За что же?!

– Следствие было, конечно. Вроде нашего… А суда не было никакого. О расстреле было сообщено в "Ленинградской правде" официально на другой день. Тут уж не верить нельзя… Вероятно, судила особая "тройка", заочно. А за что? Будто бы за вредительство да еще за то, что они будто бы организовали а районах антисоветские группы, вроде своих филиалов, в том числе и на нашей мельнице.

– Значит, вас в эту компанию?

– Значит, да. Раз папку для "дела" завели, надо ее заполнять. Дня через два после этого события на нашей мельнице арестовали человек десять. В том числе загребли и меня…

Когда я спросил Никитина, слышал ли он о старорусском процессе над работниками межрайонной конторы, он подтвердил, что такой процесс там происходил. И кажется, "открытый".

– Об этом тоже сообщалось в газетах. Расстреляно восемь человек. И вообще октябрь был месяц урожайный на процессы. В октябре же был процесс и над работниками Охтинского химкомбината. Химиков судил военный трибунал Ленинградского военного округа.

– Почему же трибунал?

– Все же химия, полувоенная продукция. В обвинении было сказано, что эта группа работала будто бы по заданиям гестапо. А тут уж не шутки… Тут дело трибунальное.

– Гестапо. Это что-то слишком…

– Но это еще не все. Охтинцам предъявили обвинение в организации террористических актов против руководителей правительства, против самого Сталина…

– И все это доказано? Все правда?

– Стало быть, из-за них и не было суперхостату для колхозов? – не выдержал Шевчук, поперхнувшись на трудном слове.

– Едва ли… – тихо промолвил Никитин. – Сколько во всем этом правды – судить трудно. Одной истории, может быть, это станет известно. Но при любых условиях приговорить к расстрелу сразу полтора десятка людей – это непостижимо, бесчеловечно. Никогда еще такого не бывало в истории нашего государства…

Постепенно мною стал овладевать страх, страх за свою судьбу. "Боги жаждут, Иван!"-вспомнились мне вещие слова редактора "Трибуны" Мирова. "Боги жаждут крови!" – мысленно повторял я его слова, и жуткий след все глубже проникал мне в душу.

На Шевчука эти сообщения подействовали не менее сильно, чем на меня и наших соседей, от которых Никитин ничего не собирался скрывать.

Тарас Петрович не принимал участия в наших разговорах. Он был далек от мира отвлеченных вопросов и событий, совершающихся за пределами его деревни, семьи, соседей по колхозу. Но рассказ о химиках, видимо, что-то разворошил в нем – он долго ворочался, вздыхал и вдруг заговорил:

– А ведь и у нас в Острове тоже, я слышал, был суд над районным начальством. Верно, был! Но как-то у меня об этом запамятилось. А вот теперь вспомнил: судили! И председателя, и заврайзо, и еще кого-то, и тоже будто всех порешили.

Как бы очнувшись от долгой умственной спячки и все более и более воспламеняясь от нахлынувших воспоминаний, он торопливо и сбивчиво продолжал:

– И Никифорова Федора Никанорыча в одночасье с ними убили – это председателя соседнего колхоза "Новый свет". Хороший был мужик, справный, царство ему небесное! – И Шевчук перекрестился, задевая перстом за верхние нары.

– Ну-ка, расскажите, Тарас Петрович, что вы еще слышали и когда это было? – стал я допытывать Шевчука.

– Судили будто бы в середине августа, а может быть, и попозднее. В районной газете все было пропечатано! Пора-то рабочая была, не до газет было, а вот ребята, дети мои, читали, а я только и упомнил, что о председателе да заведующем земельным отделом. Дельный был тот Никанорыч, соблюдал общее хозяйство, заботливый и бережливый, а вот поди ты, не пожалели – и пропал мужик…

– А тебя-то, Петрович, за что арестовали? Тоже за вредительство? – спросил Никитин.

– Заарестовали-то меня за снопы с зерном: взял по осени с поля десяток снопов…

– Сцапал социалистическую собственность? – съязвил кто-то.

– Не стащил, а взял с позволения бригадира. ребят то у меня четверо, и все мал-мала меньше, а хлеба fi распределения не хватает. Вот и попросил этих снопов поля, чтобы выколотить зерно в избе, насушить да и ступе потолочь мучишки ребятам на лепешки.

– Вот тебе за то и натолкли и натолкали…

– Дорогонько тебе лепешки обошлись.

– Надо бы трудодней ждать, по ним бы получи

– Трудодни?! Труды и дни есть, а вот какая от него польза – неизвестно. Грош ломаный и тот дороже, чем наш трудодень.

– Как же так – трудодней много, а хлеба и денег нет?

– А вот и так, – отвечал, уже сердясь, своему новому собеседнику разговорившийся Шевчук. – Ты городской? Да? А почем ты в лавке покупаешь хлеб? По рублю за кило?! А государство платит колхознику за него гривенник! И за картошку цены нету. И за лен, и за молоко, и за мясо государство платит в десять раз меньше, чем надо, вот так.

Чувствуя, что все его внимательно слушают, Шевчук продолжал:

– Ты думаешь, мужик уж совсем дурак и разучился считать? Сколько же колхозникам остается после такой обираловки? Почему все бегут из деревни, ты знаешь? Даром работать никто не хочет – интересу нет! Машину и ту маслом смазывать надо, иначе она работать не станет.

Он замолчал так же неожиданно, как и заговорил. Мы тоже молчали, думая об услышанном. И все, кто слышал Шевчука, вдруг затихли. Это была голая правда.

Впрочем, именно за правду и гибнут люди повсеместно…


Обманутые надежды

Верно говорят, что счастье переменчиво, а в тюрьме оно и вовсе скоротечно. Своего насиженного, а точнее, належанного места под юрцами мы лишились довольно скоро, не погрев его и двух недель. А случилось это так. Однажды среди дня широченная решетчатая стена вдруг ненароком раздвинулась, как по волшебству, и все услышали команду:

– Выходи строиться! Быстро!

– С вещами? Всем выходить?

– Выходить с вещами!

– На этап, что ли?

Камера ожила, зашумела, загомонила, послышались возгласы:

– Мешок мой приступил, черт тебя дери, отпусти!

– Погодите, дайте шапку найти, шапка куда-то пропала с головы!

– Была б голова, шапка найдется!

– Отдайте фраеру соболью шапку! Кто закосил? – несется сквозь гомон издевательский голос с верхних нар.

С грехом пополам после всех выдралось из-под нар наше общество и, замыкая шествие, пристроилось к хвосту…

Все были взволнованы неизвестностью, растревожены донельзя. "Зачем? Почему? Что стряслось?"

– Давай, давай, пошевеливайся, не в гостях! – подлаивали коридорные надзиратели, звеня связками ключей и выравнивая в две длинные шеренги людской муравейник.

Кому-то уже стало известно, что тюремное начальство потеряло счет, сколько же здесь заключенных. Статистика о численном наличии не совпадала с расходной ведомостью бухгалтерии на хлебные пайки. Кто-то уворовывает лишние порции, иначе ничем не объяснить расхождение… А что, если в тюрьме сидят излишние арестанты, не числящиеся в списках? Все могло быть.

Проверка производилась пофамильно. Какие она дала результаты, для нас осталось неизвестным, но наша дружная троица уже не попала на собственное место. Хлынувшая в широченный проем стены толпа, как вода сквозь прорванную плотину, растеклась по камере и заполнила все выбоины и пустоты…

Мы с Никитиным все же устроились сравнительно сносно у самой стены, противоположной нарам. К ней можно было хотя бы прислониться – все легче сидеть с поджатыми ногами. Шевчук уселся неподалеку от нас в гуще пожилых мужиков. Он попал в свою стихию и, кажется, был доволен.

Со дня на день жду вызова на заседание "тройки", жадно вслушиваясь в голоса надзирателей, вызывающие то на малый этап, то на доследование. Но меня не вызывают.

Потянулись дни и ночи, однообразно-тягостные, тоскливые.

– Что-то долго на "тройку" не вызывают…

– И не вызовут, напрасно ждете, – отвечает Никитин.

Однотонно-мучительно тянется время в безделье. И хорошо, что мне повезло на умного, доброго и знающего товарища. Как-то я спросил его, не помню уж в связи с чем:

– Интересно, кто из наших старых большевиков бывал в этой "пересылке"? И как бы они повели себя при вчерашней драке?

Я имел в виду вчерашнюю потасовку из-за порции хлеба, украденной каким-то уголовником, в результате чего в карцер увели трех человек, в том числе и жулика.

– Как бы они действовали – боюсь судить. Счастье в том, что им почти никогда не доводилось бывать в зобных условиях. У них такой школы не было… Из – тех, кто, возможно, проходил через эту "пересылку", а живых, пожалуй, уж никого и нет. Для потомства кое-где сохранились еще воспоминания политкаторжан, но эти издания стали библиографической редкостью. Если они где и есть, так только в особом фонде Публички да в личных библиотеках книголюбов… Вы заметили, что уже более пяти лет не попадаются и не издаются воспоминания о царской тюрьме и каторге? А почему? Сравнение было бы не в пользу "бывалого каторжника" Иосифа Виссарионовича…

И действительно, литература подобного жанра куда-то исчезла. Я вспомнил, что небольшая книжица Ольминского "В тюрьме" о его трехлетнем пребывании в "Крестах" тоже не издавалась давно, и у букинистов я ее не видел. Это, пожалуй, последний из революционеров, который был еще в почете до своей естественной смерти. Остальные оказались либо троцкистами и зиновьевцами, либо правыми и левыми. Поэтому все написанное ими, включая и воспоминания о Ленине, давно изъято вместе с ними… Ольминский был всего несколько дней этой тюрьме, и, судя по его воспоминаниям, сорок лет "назад здесь было намного вольготнее.

Ольминский оказался в "пересылке" единственным политическим заключенным. Когда ему надоело одному разгуливать по свободной камере, он вызвал начальство потребовал, чтобы его перевели в общую камеру пришедший по вызов начальник тюрьмы вежливо ответ Ольминскому: "Не могу. Инструкция не позволяет заключенных высшей категории, к счастью, через нашу тюрьму давно не проходило. А к уголовным– не могу, О инструкции…"

И к этапному поезду на Николаевский вокзал заключенных вели мимо Боткинской больницы среди бела дня. Впереди, под конвоем, пешим строем шла огромная партия уголовников, а Ольминский и его товарищи ехали сзади в тюремной карете. Не со всеми, не пехтурой, а особой привилегией, в карете И кому же был такой почет. Профессиональным революционерам, непримиримым врагам царизма!

Тюрьма для мужественных людей не страшна. Не ее суровость пригибает человека, а его собственные обиды, чаще всего-разуверение в идеалах, которыми Мрачные предсказания Никитина и полная неизвестность о заседании желанной "тройки", где разрешился и кончился бы навсегда весь этот кошмар, сильно сказывались на моем настроении. Я все более грустнел, надежда моя таяла с каждым днем. Если уж здесь, в областном центре, не разберутся, где собраны все наши дела и есть живые свидетели, то какое основание надеяться на благополучный исход моего дела заочно, если меня отправят отсюда за тридевять земель!

Шли и шли недели, начался уже новый, 1938 год, а я все ждал и ждал. Неужели Бельдягин обманул? Какая ж была ему корысть? Он же сам уговаривал меня подписать протокол, твердя, что мое дело пустяковое. Тогда почему сам, своей властью, его не прекратил? Нет, тут что-то не так…

Неделю назад в очередной этап был включен Шевчук. Тарас Петрович протискался к нам на прощание, робко протянул руку и заплакал:

– Увидимся ли коли? Приведет ли Бог? Уж вы не обессудьте, глупого мужика, если чего и не так наговорил тогда.

– Что вы, что вы, Тарас Петрович, это вы нам насчет деревни мозги прочистили, – трясли мы его руку. А потом обнялись по-братски. – Прощай, Петрович, крепись, береги здоровье для ребятишек – авось еще вернешься к ним…

Два дня спустя под вечер вызвали с вещами и Никитина.

– Вот и меня на этап… Вот вам и тройка с бубенцами, Иван Иванович! Я, признаться, тоже носил в себе малую надежду на этих рысаков, именуемых особой "тройкой". И хорошо, что малую… В нашем положении выгоднее надеяться на меньшее, на худшее. Разочарований и утрат меньше, – торопливо говорил он, надевая полупальто и закидывая за спину удобный охотничий мешок. – Прощай, товарищ мой, привалит счастье – не забудь адресок, навести моих домочадцев…

Но и с Никитиным мне увидеться больше не довелось.

Я в сильном волнении проводил его до решетки и пока он не скрылся за поворотом, смотрел ему вслед едва сдерживая слезы, а под конец все же заплакал, уткнувшись носом в кепку.

Сколько уже было встреч и расставаний с хорошими людьми, печальными моими сотоварищами! Куда все они исчезли?

Где вы теперь, кончились ли ваши муки?

Наконец-то пришел и мой черед разделить удел ушедших. Я уже потерял счет дням и этапам, прошедшим за время пребывания в "пересылке". Потерял и надежду на "тройку", которая мне уже не представлялась в образе святой троицы убеленных сединами старых большевиков-чекистов дзержинской выучки, – нет, скорее всего это были безжалостные и бездумные фанатики-чинуши, заочно, не глядя, из боязни оказаться в нашем положении ставящие свои крючки на заранее подготовленных однотипных для всех постановлениях: "Виновен!"

Общепринятая процедура вызова на этап не миновала и меня.

– Ефимов! – выкрикивает чиновник, собирающий этап.

– Есть Ефимов Иван Иванович!

– Год и место рождения?

– Тысяча девятьсот шестой, Калининская область, Молоковский район.

– Правильно! Выходи с вещами!

– А когда же "тройка"? – решаю потешить я себя.

– Какая еще "тройка"? Ты что, ребенок?

– Суд какой-то должен быть или объявление приговора?!

– Об этом нам неведомо… Вот еще новость!

– А кому же ведомо?

– Сказано – не знаем, и разговор весь! Что за митинги тут?! Марш с вещами в строй!

В большом этапном зале, где формировался бог знает который эшелон на отправку, нас продержали еще почти сутки. Оказалось, что не хватало десятка вагонов в составе порожняка, за что, конечно же как за вредительство, влетит кому-то из железнодорожников… Затем нас вывели на широкий тюремный двор, ярко освещенный прожекторами.

К воротам тюрьмы была подведена ветка, и вагоны товарняка, оборудованные для перевозки людского ""Руза, подавались вплотную к воротам тюрьмы. Отобранные строго по спискам, по тридцать шесть человек "а вагон, мы поспешно под непрерывные окрики охранников вбегали по дощатому трапу с территории двора прямо в… тюрьму на колесах и забирались на остуженные и промерзшие жесткие нары, стараясь попасть на верхнюю полку.

В ту же ночь очередной тайный эшелон под военизированной охраной в полушубках и тулупах с живым грузом отбыл из Ленинграда, цитадели революции, в неизвестном нам направлении.

Прощай, город Ленина! Как мы надеялись на твою правду, и как равнодушно ты отнесся к нашим чаяниям и надеждам…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю