Текст книги "Для читателя-современника (Статьи и исследования)"

Автор книги: Иван Кашкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

Для обновленного таким образом детектива Честертон придумывает и новые виды сокрытия преступлений, так сказать своеобразную мимикрию, вплоть до "психологически невидимого человека". Сначала Воскресенье рекомендует анархисту для конспирации: "Дурень, нарядись анархистом" – и договаривается о готовящемся покушении на виду у всех за обеденным столом, расположенным на балконе фешенебельного ресторана. Двое убийц-сообщников устраивают друг другу алиби мнимого покушения на убийство, скрывая свое участие в действительно происшедших убийствах ("Тень Гидеона Уайза"). Полководец провоцирует губительное для своей армии сражение, чтобы в груде трупов скрыть труп убитого им человека ("Харчевня Сломанного Меча"). "Неуловимый принц" маскируется уже не замечаемым по привычке вороньим пугалом, а "Невидимка" – примелькавшимся почтальоном. Эта теория обоснована Честертоном и социально: как дама, отвечая на вопрос, с кем она живет на даче, ответит: "Одна", хотя бы ее обслуживал там целый штат прислуги, точно так же выскочки не считают лакея за человека и признают ниже своего достоинства замечать его приход и уход, чем и пользуется преступник ("Загадочные шаги").

Но всю эту изощренную литературную технику Честертон обращает на то, чтобы спародировать, разрушить классический детектив, построенный на высокой технике мысли. Для раскрытия необычайных преступлений Честертон вырабатывает свой необычайный метод, который, по сути дела, является отрицанием всякого метода. В отличие от Эдгара По с его железной логикой и Конан-Дойля с его скрупулезной профессиональной техникой, Честертон, в соответствии с общей своей антиматериалистической и антинаучной позицией, отрицает значение объективных данных. Так, он высмеивает "машину, которая читает мысли", под тем предлогом, что манипулирует ею самая несовершенная машина, то есть человек, подверженный всякого рода ошибкам ("Ошибка машины"). Честертон не признает дедукции, он охотно пародирует приемы Шерлока Холмса, то выводя его последователя в лице д-ра Ориона Худа, то предлагая читателю различные логически обоснованные варианты разгадок ("Честность Израэля Гау", "Харчевня Сломанного Меча"), каждый из которых настолько убедителен, что мог бы послужить темой рассказа для шаблонного писателя, но для Честертона оказывается несостоятельным.

Жизнь изобретательнее и невероятнее всякой выдумки. "Говорят, что правда удивительнее вымысла, – писал Марк Твен. – Это потому, что вымысел боится выйти за пределы вероятного, а правда нет". Как "любое произведение подлинного искусства имеет одну непременную особенность – основа его всегда проста, как бы сложно ни было выполнение", – говорит Честертон, так и "каждое умно задуманное преступление основано, в конце концов, на вполне заурядном явлении, которое само по себе ничуть не загадочно".

Как бы изощренно ни был построен рассказ "Дурная форма", весь основанный на кавычках, отрезанных на уголке бумажного листка; как бы ни старались в других случаях запутать патера Брауна мнимыми чудесами, он проявляет к ним трезвое "неверие". Он без устали твердит, что "правда гораздо более обыденна", и, вообще говоря, отрицает интеллектуальную сложность.

На вопрос, каким методом он пользуется, патер Браун отвечает, что напрасно искать у него какой-то рациональный метод. "Да... отсутствие метода?.. Боюсь, что и отсутствие разума тоже". Он не пытается изучать человека извне, он предпочитает вживаться, вчувствоваться в переживания и поведение преступника, причем это достигает такой остроты, что он с полным правом восклицает: "Всех этих людей убил я сам!", "Я внутри человека, я жду до тех пор, покуда я не окажусь внутри убийцы, покуда я не начну думать его мыслями, терзаться его страстями, покуда я не проникнусь его горячечной ненавистью, покуда я не взгляну на мир его налитыми кровью, безумными глазами, ищущими самый короткий и прямой путь к луже крови. Тогда-то я и становлюсь убийцей".

Если это только фигуральное выражение, то убийцей патера Брауна можно назвать в другом смысле: он никогда, ни разу не предотвращает убийства, хотя часто бывает на месте до его совершения. В этом он выполняет волю своего создателя, потому что цель Честертона – разрушить детектив, сделать его бесцельной игрой фантазии, апологией автоматического мышления.

Часто в рассказах Честертон показывает этот процесс автоматического мышления и ту ничтожную искру, которой достаточно, чтобы сплавить воедино неощутимые слагаемые догадки. То это слово "идиот" ("Молот господень"), то выражение "в глазах Полины", которому Браун возвращает его первоначальный, не метафорический смысл ("Глаз Аполлона").

Логика патера Брауна – это не обычная формальная логика, это логика невероятного, основанная на некоторых допущениях или на снятии привычных условных ассоциаций. Так, отыскивая несуществующую виллу, он расшифровывает "Вязы" на визитной карточке не как привычную условность: "поселок Вязы" (ср. наше "деревня Дубки"), а в прямом смысле: вязы – деревья на дороге ("Необычайная сделка жилищного агента"). На сердитую реплику логичного француза, что человек должен быть либо по одну, либо по другую сторону стены, патер Браун возражает, что человек может быть одновременно по обе стороны стены, и, когда "кельтская впечатлительность" О'Брайена не выдержала этого приближения к тем границам рассудка, за которыми возможны любые несообразности, патер Браун резонно объясняет, что это стало возможно, когда отрубленная голова была выброшена через стену, а для сокрытия убийства к туловищу была приставлена тайно привезенная голова гильотинированного преступника ("Уединенный сад"). Кроме аналогичных случаев, когда Честертон бросает открытый вызов логике, у него обычны "любые несообразности" другого рода, основанные на полном пренебрежении всем, что хоть сколько-нибудь связывает его фантазию. В угоду хитроумной ситуации Честертону ничего не стоит сделать наследницу миллионного состояния, притом слепую, простой машинисткой ("Глаз Аполлона"). При внимательном рассмотрении оказывается, что "Клуб удивительных промыслов" – это клубок непоследовательностей и несообразностей, десятки которых можно найти и в других детективах Честертона.

Для писателя, умудрившегося построить детектив без логики, не представляло уже труда измыслить детектив без преступника. Цель патера Брауна не столько в том, чтобы наказать преступника, сколько в том, чтобы установить истину, избавить от наказания невинно подозреваемого, перевоспитать виноватого. Поэтому патер Браун рад, когда преступник невинен или оказывается лучше, чем он мог бы быть; таким образом, сыщик радуется скорее своему неуспеху, чем удаче. Преступник либо перерождается (Фламбо, Майкл Лунный Свет), либо не предстает перед судом человеческим ("Дурная форма", "Невидимка", "Крылатый кинжал"), либо падает жертвой задуманного им преступления ("Бездонный колодец"). Перспектива искупления и раскаяния предоставлена Честертоном лишь тем, кому это по силам ("Молот господень"). Верный своей привычке к парадоксам, Честертон делает раскаявшегося преступника жертвой и труп его средством маскировки нового преступления ("Человек с двумя бородами"). А дальше идет уже детектив без всякого преступника, либо это мнимое убийство, маскирующее самоубийство ("Три орудия смерти", "Странное преступление Джона Бульнуа"), либо просто таинственное происшествие с очень простой разгадкой ("Честность Израэля Гау", "Проклятая книга", "Отсутствие м-ра Гласса" и целая книга "Клуб удивительных промыслов" ("The Club of Queer Trades", 1906).

Этот первый у Честертона сборник рассказов построен по типу "Новых сказок Шехеразады" Стивенсона, но уже как развенчание романтики в эпоху, когда "кости последнего мамонта, эти величественные обломки погибшего прошлого, давным-давно истлели. Штормы не топят наших кораблей, горы с сердцем, полным огня, не повергают наши города в объятия адского пламени. Зато мы вступили в фазу злобной и вечной борьбы с мелкими вещами, главным образом с микробами и запонками для воротничков".

Так же как и у Стивенсона, люди объединены в клуб совершенно необычного типа, но там это был клуб самоубийц, играющих жизнью, а тут безобидная игра, выдумывание себе необычайных профессий, которые являются условием принятия в этот клуб. Один из членов, бакалавр изящных искусств м-р Нордсовер, искренне уверенный в том, что "творит доброе (и прибавим – выгодное) дело", учреждает "Агентство приключений и романтики", где за приличную плату каждый "человек, испытывающий жажду разнообразия", может получить соответствующую порцию романтики. Нордсовер сетует, что в современной жизни человеку дано испытывать радости романтики, лишь сидя за книгой. "Мы даем ему эти видения, но мы даем ему вместе с тем возможность прыгать со стены на стену, драться с незнакомыми джентльменами, стремительно мчаться по улицам, спасаясь от преследователей, – мы даем ему возможность проделать все эти здоровые и приятные физические упражнения... Мы возвращаем ему его детство, то божественное время, когда нам дано творить сказку и быть собственными своими героями". Профессии членов клуба удивительны, но так ли они необычайны в современном мире, о котором позднее, в "Рассказах о длинном луке", Честертон скажет: "Современный коммерческий мир гораздо безумнее всего того, что может о нем сказать сатирик".

"Агентство приключений и романтики" стремится заменить своим клиентам книгу, однако "вначале обыкновенно один из наших талантливых романистов составляет для этой цели волнующую и яркую повесть", согласно которой клиент и снабжается своей порцией романтики. Но что это, как не пародия на фабрику детективных романов, эксплуатирующую литературные находки Э. По, Стивенсона и того же Честертона и заменяющую хорошую, но скучную книгу дурманящим чтивом, что это, как не предвосхищение Голливуда и иных сценарных комбинатов. В рассказе "Жуткий смысл визита викария" дана пародия на пародию. Это как бы филиал "Агентства приключений и романтики", а именно "Контора профессиональных задерживателей", предотвращающая нежелательные для клиента посещения. Но что это, как не частные сыскные агентства, которые в числе любых вторжений в частную жизнь не отказались бы выполнить и такое поручение. В "Печальной гибели репутации" выведен профессиональный партнер мнимого остроумца, но ведь в жизни это ряд профессий – от партнера комического дуэта и сочинителя шуток (Gag) до широко распространенной профессии литературного негра.

Наконец, промысел самого председателя Бэзила Гранта – добровольный уголовный суд – уже не пародия, а настоящая сатира на государственный английский суд, где все переводится на язык денег и сумму штрафа. Здесь от смешного Честертон действительно делает шаг к трагическому. Бэзил Грант бывший коронный судья: "На данном поприще я делал все возможное, чтобы быть справедливым и строго блюсти закон. Но мало-помалу мне стало ясным, что во всей моей работе нет ничего общего с истинным правосудием... Передо мной проходили сложные и волнующие вопросы, разрешить которые я пытался своими нелепыми приговорами или глупыми штрафами, в то время как постоянно живой здравый смысл говорил мне, что все эти вопросы могут быть гораздо легче разрешены поцелуем, пощечиной или немногими словами объяснения, дуэлью или свадьбой... Затем настало время, когда я публично проклял всю эту нелепость, после чего меня сочли сумасшедшим, и я отошел от общественной жизни". И стал учредителем добровольного суда чести.

Грант – апологет непосредственного впечатления, он астролог и мистик, он пользуется среди своих клиентов до того неограниченным авторитетом, что брат его восклицает: "Да человек ли ты?" И это напоминает отношение учеников к Воскресенью. Он говорит скорее как священник или доктор, но не как судья, напоминая этим будущего патера Брауна.

Таким образом, "Клуб удивительных промыслов" был своего рода наброском к циклу рассказов о патере Брауне. Первая книга этого цикла – "Простодушие патера Брауна" ("The Innocence of Father Brown", в русском переводе "Сапфировый крест") – вышла в 1911 году. Рассказы "Сапфировый крест" и "Летучие звезды" говорят о первой встрече патера Брауна с его фактотумом Фламбо и о последнем преступлении этого вора-артиста. Призыв патера Брауна: "Я хочу, чтобы вы вернули эти драгоценности, Фламбо, и я хочу, чтобы вы отказались от этой жизни" – напоминает сцену обращения Жана Вальжана епископом. Рассказ "Загадочные шаги" – один из вариантов теории психологического невидимки – изысканно прост по выдумке и затрагивает острые социальные проблемы, как и рассказ "Харчевня Сломанного Меча".

Вторая книга цикла – "Мудрость патера Брауна" ("The Wisdom of Father Brown", 1914) – в основном продолжает линию детектива без преступника. Так, патер Браун избавляет Джона Бульнуа от виселицы, которая угрожает ему лишь за то, что он сказал не знавшему его посетителю, что его нет дома, в тот момент, когда совершалось убийство. Не довольствуясь отсутствием преступника, Честертон создает детектив, где отсутствует жертва. "Отсутствие м-ра Гласса" – это пародия на дедуктивный метод Шерлока Холмса, пользуясь которым д-р Орион Худ конструирует мнимую жертву (ср. "Поручик Киже"), а интуитивная догадка патера Брауна вскрывает, что несуществующий м-р Гласс это просто восклицание жонглера, уронившего стакан: "Missed a glass".

Третья книга – это "Неверие патера Брауна" ("The Incredulity of Father Brown", 1926). Она продолжает линию разоблачения чудес, намеченную еще в рассказе первого сборника "Молот господень": "Современный ум постоянно смешивает две разных идеи – тайна в смысле чудесного и тайна в смысле сложного. В том-то и дело с чудесами. Чудо поражает, но оно просто. Оно просто именно потому, что оно чудо... Если здесь, как вы думаете, была только магия, то это чудесно, но не таинственно, то есть не сложно. Сущность чуда таинственна, но происходит оно просто. Ну, а в этом деле простого нет ничего... Чуда здесь не было никакого, если не считать чудом самого человека с его странной, злобной и в то же время героической душой".

Заглавие книги вовсе не парадоксально. Это скорее не "неверие", а "недоверчивость" человека верующего. В первом рассказе книги преступление маскируется мнимыми, ловко сфабрикованными чудесами, преступники "хотят навести на мысль о сверхъестественном именно потому, что знают, что никакого чуда здесь не было", но они хотят запутать в это дело патера Брауна и уверить общественное мнение в том, что он сам был в заговоре. Между тем у патера Брауна вера соединена с несокрушимым здравым смыслом. Дело объясняется очень просто: тогда как все полагали, что стрела должна непременно прилететь издалека, патер Браун указал, что стрелой можно заколоть человека, как кинжалом ("Крылатый кинжал"), и, наоборот, в другом случае стилет, привязанный к палке, может заменить копье. Но здравый смысл патера Брауна не исключает мистики. Он "сомневается не в сверхъестественной части события, а в ее естественной части", он "способен поверить в невозможное, но не в неправдоподобное". Таким образом, "Неверие патера Брауна" опровергает чудеса лишь для того, чтобы утвердить веру в чудо.

В четвертой книге, "Тайна патера Брауна" ("The Secret of Father Brown", 1927), Честертон повторяет себя: Фламбо здесь уже благоденствует как рантье, а на его месте раскаявшегося грабителя фигурирует Майкл Лунный Свет, который в данном случае никого не ограбил и никогда никого не убивал, но сам он становится жертвой и трупом его пользуются, чтобы замести преступление.

Наконец, последняя книга цикла, "Клевета на патера Брауна" ("The Scandal of Father Brown", 1935), содержит рассказы о нравах буржуазной прессы и рассказ "Проклятая книга" о бунте незаметных, тех, кого принято не замечать. Знаменитый психиатр, профессор Опеншо, в то же время истый сноб, который не считает себя обязанным обращать внимание на своих собственных служащих; возмущенный этим, его клерк гримируется и, явившись к профессору, рассказывает ему небылицы о "Проклятой книге", заглянув в которую люди сейчас же исчезают. В подтверждение этого он незаметно снимает грим и, исчезнув как посетитель, заглянувший в книгу, является как клерк на зов профессора. Патер Браун, не побоявшись заглянуть в книгу, увидел в ней только чистые страницы и не исчез. "Я, видите ли, не суеверен", – объясняет он и укоряет профессора: "Вам бы следовало замечать не только лжецов и обманщиков, присмотритесь и к честным людям".

7

Поиски таких честных людей в буржуазном обществе оказались напрасным трудом, и этим объясняется появление социальных мотивов в творчестве Честертона и заинтересованность его "простым народом". Однако, чтобы понять истинные корни и цели социальных мотивов и социальной сатиры Честертона, надо уяснить себе демагогичность его фразеологии. То, что Честертон называет революцией, есть на самом деле реакция. Revolution is revolution, то есть оборот колеса. Revolution is distribution, то есть раздел крупной собственности, прежде всего земли, во имя укрепления мелкой собственности. Революция в сознании – это, по Честертону, обращение к средневековому католицизму. Однако, как бы реакционна ни была позитивная программа Честертона, негативное его отношение к современной Англии заслуживает внимания как свидетельство осведомленного очевидца. Так не бесполезно бывает иногда выслушать свидетеля, который и сам виновен, если не в данном, то в аналогичном преступлении.

Впечатлительный и импульсивный Честертон остро ощущал актуальные события и еще только назревавшие процессы и сейчас же откликался на них. Многие его беллетристические произведения – это иллюстративные отголоски на волновавшие его события. "Наполеон из Ноттинг-Хилла" откликается на англо-бурскую войну и британский империализм, "Жив человек" отражает борьбу с пессимизмом и декадентством, "Перелетный кабак" – действенное оружие в полемике с трезвенниками и вегетарианцами, "Неверие патера Брауна" написано непосредственно после посещения Америки, которая открыла Честертону новые и страшные стороны плутократии, а именно: "Движение в сторону промышленной монополии, объединение всей мировой торговли в руках трестов... во имя которого будут убивать и умирать". Причем фигуры американских миллиардеров представляются ему еще более мрачными и зловещими, чем английские плутократы.

Вместе с тем в тех же и других произведениях зачастую предвосхищены еще только намечавшиеся тенденции. В качестве примера можно привести поголовную азефовщину "Человека, который был Четвергом", грядущее штрейкбрехерство 1926 года констеблей из среды буржуазной и аристократической молодежи в той же книге, "сухой закон" в "Перелетном кабаке", демагогические приемы развращения народа, архаическое маскарадное обличье и кровавый разгул и горькое похмелье фашизма в "Наполеоне из Ноттинг-Хилла", теорию круговорота или просто попятного Движения в ряде произведений, разрушительные изобретения на службе у врагов народа в "Рассказах о длинном луке" и т. д.

Уже давно в произведениях Честертона звучали своеобразно преломленные им социальные мотивы. Так, его отношение к буржуазному строю отразилось еще в фигуре Бэзила Гранта. Он "понял, что все эти люди со дна – попрошайки, карманные воры, босяки, – все они в самом глубоком смысле стремятся быть хорошими" и что люди высшего света закоснели в своем зле. Он устает судить этих неисправимых джентльменов казуистическим, формальным, беспомощным судом, острая пародия на который дана позднее в "Рассказах о длинном луке". Премьер-министр лжесвидетельствует против своего лакея, и приговор Гранта гласит: "Добудьте себе новую душу. Ваша душа не годится даже собаке. Добудьте себе новую душу". Когда же дело дошло до бесконечной тяжбы между двумя финансовыми магнатами, Бэзил Грант счел за благо прикинуться сумасшедшим и оставить судебную деятельность.

Детектив предполагает поиски виновника, и вот к традиционным уголовникам и авантюристам Честертон решительно прибавляет еще две категории и выводит целую галерею современных дельцов-шантажистов, вплоть до миллиардеров, и английских политических деятелей-убийц, вплоть до премьер-министров. Еще Луначарский отметил, что нельзя считать это реальным отражением частных фактов. Однако такие навязчивые фантазии сатирически настроенного романтика все же весьма показательны. Достаточно вспомнить фигуры Бальфура или Черчилля, Робертса или Китченера – и окажется, что сатира Честертона типизирует в стиле детектива действительно существовавшие тенденции. Оттого, что Бальфур лично не убил ни одного ирландца, а лишь приказывал патронов не жалеть, оттого, что герои Омдурмана и Амритсара убивали не одного, а десятки тысяч суданцев, индусов или буров и не своими, а чужими руками, – от всего этого суть дела не меняется.

"У делового человека нет никакого социального идеала; у него нет ни традиций джентльмена, ни честности рабочего", – говорит патер Браун. А другой персонаж, Мэррель – Санчо Панса из "Возвращения Дон Кихота" утверждает: "Воров можно встретить скорее в высшем обществе", "как, впрочем, и убийц", – добавляет от себя Честертон на многих страницах своих книг.

В "Простодушии патера Брауна" Честертон продолжает вглядываться в тех, кто избег и избегает добровольного уголовного суда Бэзила Гранта. "Двенадцать истых рыболовов" рассказа "Загадочные шаги" – это члены аристократичнейшего из клубов Англии. Собравшись за обеденным столом, они вершат судьбы страны, как свое семейное дело. Это клуб истых джентльменов, а джентльмен – это "тот, кто в жизни не знал, что такое работа". К тому же это новоявленные джентльмены-выскочки, которые считают ниже своего достоинства даже замечать лакеев. "Джентльмен – это человек, который никогда не бывает груб, разве что намеренно". Однако быть грубыми после ужина и возлияний им вовсе не хочется, и они предпочитают игнорировать непрошеное появление вора в образе лакея, который во фраке как две капли воды похож на своих господ джентльменов. И чтобы хоть чем-нибудь отличаться от лакея, "истым рыболовам" приходится в конце концов сменить цвет своего клубного фрака на зеленый. Таков английский джентльмен в представлении Честертона.

А вот английский военачальник Сент-Клэр – один из создателей ее колониального могущества. "Во всех далеких жарких странах, куда попадал этот человек, у него был гарем, он пытал свидетелей и накоплял позорные богатства; и, конечно, он с ясным взором сказал бы, что делает все это во славу бога". Это дважды убийца и предатель. Запутавшись в шантаже и взятках, он продается врагам, а затем, убив своего разоблачителя, он для сокрытия преступления губит весь свой отряд, чтобы похоронить труп среди трупов. Его постиг заслуженный суд уцелевших соратников, которые его повесили. Но "ради чести Англии они поклялись навсегда сохранить тайну о деньгах предателя и оружии убийцы". И вот: "Его не забудут в Англии, пока крепка бронза и камень не разрушится. Его мраморные статуи еще сотни лет будут возвышать сердца гордых невинных юношей; от его могилы будет веять честью, как ароматом лилий. Миллионы людей, никогда не знавших его, будут любить его, как отца, хотя последние, кто знал его, обошлись с ним, как с собакой. Он будет святым, а правды о нем никто не узнает". В "Харчевне Сломанного Меча" Честертон еще осторожно говорит о каком-то генерале Сент-Клэре, погибшем в Бразилии в середине века, но это наводит на мысль: а что, если попристальнее вглядеться в истинное лицо других колониальных героев Англии, посмертную славу которых, подобно славе Сент-Клэра, хранят пышные монументы и лживые легенды? Так издалека вступает трагическая тема попустительства, которая становится центральной темой сборника "Человек, который слишком много знал" ("The Man Who Knew Too Much", 1922). Книга эта развивает давнюю линию и завершает давний образ. Бэзил Грант слишком много знал об английском суде, чтобы остаться судьей; патер Браун слишком хорошо познал глубины падения человека вообще, чтобы остаться только обвинителем. Хорн Фишер – кость от кости, плоть от плоти правящей верхушки Англии – слишком много узнал об ее преступлениях, чтобы решиться стать обличителем.

После дела Маркони Честертон и сам узнал слишком много об истинном положении вещей, об истинном лице правящей Англии. Он мог бы сам сказать словами своего Хорна Фишера: "Я знаю то, чем дышит все окружающее, я знаю, чем движется вся эта машина... Я нахожу гнусным очень и очень многое. Если бы вам, молодежи, когда-нибудь удалось подложить динамиту в эту помойку и разнести ко всем чертям весь этот высший свет, то не думаю, чтобы от этого сильно пострадало человечество... Положение не может быть хуже, пусть даже Нози Циммерман ссужает деньгами половину кабинета, а первого лорда казначейства шантажирует дюжина миллионеров с их уличными листками, а премьер переженится хоть на дюжине заокеанских невест, а руководители страны обзаведутся паями дюжины дутых рудников. Все трещит и разваливается".

По всей книге встречается мимикрия в самых разных ее видах: беглец прикидывается вороньим пугалом, снайпер-убийца – неловким стрелком, тупица империалист Хастингс – великим стратегом, ошибки которого исправляет его помощник Траверс. Но под проницательным взглядом Фишера спадают маски, разоблачаются легенды, рушатся дутые репутации. Он видит не просто виновников, но виновных – прямых преступников. Начинается с частного случая. Ревностный и исполнительный полицейский чиновник убивает своих товарищей, чтобы устранить соперников, обвинить в этом ирландского революционера и сделать на этом карьеру, – и он остается безнаказанным, чтобы не пострадала от огласки карьера его патрона, видного сановника ("Неуловимый принц"). Английский военачальник на Востоке, носящий гордое имя Хастингс, на престиже которого, на том, что он стал арабской легендой, держится английское влияние на всем Ближнем Востоке до такой степени, что только его именем Англия может удерживать "демонов в бутылке", – падает жертвой им же замышленного убийства ("Бездонный колодец"). Крупный делец, новоявленный пэр, делатель кабинетов и опора премьера Джинкс убивает бывшего судью Тэрнбулла, который угрожает ему разоблачением его темного прошлого ("Лицо на мишени"). Это как бы косвенный намек на то, что могло бы ожидать Бэзила Гранта, останься он судьей не по уголовно-нравственным, а по уголовно-политическим делам. Премьер, тяготящийся давлением дельца-шантажиста, приносящего в жертву личной выгоде интересы Англии, становится убийцей этого темного афериста ("Причуды рыболова").

Хорн Фишер прекрасно видит все это и молчит. Он слишком много знает, чтобы действовать. "Да, все трещит и разваливается, я не могу помочь этому, но я и не подтолкну и без того готового упасть". Почему? Да все из-за того же кастового принципа круговой поруки. "Права она или не права – но она Англия". Ведь и сам Хорн Фишер говорит, что он "не безгрешен". Он связан с преступниками семейными и общественными узами, "его родня раскинула свои ветви по всему правящему классу Великобритании", он любит Хогса и других своих сановитых родственников. Да к тому же он и бессилен. Кто ему поверит? Мигом "все будет обращено в забавную выдумку". В молодости Хорн Фишер пытался протестовать и бороться; подобно самому Честертону, он выступает с утопически-народнической программой в защиту свободного йомена, владельца трех акров и коровы. Он надеялся "повести новое крестьянство на борьбу против новой плутократии". Но когда блудный сын поднял голос протеста, его влиятельная родня нашла способ без огласки, семейными средствами призвать "выродка" к порядку и заставить его замолчать, посадив его в решающий момент в комфортабельную темницу. "Всю жизнь мою я прожил в этой комнате. Я победил на выборах, но так и не попал в парламент. Вся моя жизнь была жизнью в этой комнатушке на пустынном острове. Вволю книг и сигар и комфорта, вволю знаний и интересов и новостей. И ни слова, которое дошло бы из этой могилы до внешнего мира. Там я, верно, и умру" ("Выродок").

Пессимистический лейтмотив всей книги: "Знай сверчок свой шесток!" Книга начинается признанием удящего рыбу Фишера: "Крупная рыба мне не по зубам – приходится выкидывать" – и кончается напоминанием о том, что "большая рыбина может порвать леску и уйти прочь". Так трагедия попустительства становится трагедией безнаказанности. Тогда как Бэзил Грант еще мог наказывать известный круг лиц за известного рода преступления, тогда как патер Браун спасал и реабилитировал невинно подозреваемых или случайно согрешивших, теперь Хорн Фишер лишь молчаливо констатирует, что преступление уже наказано, или дает виновнику уйти, потому что это слишком крупная рыбина.

Изобретательность Честертона неисчерпаема. Свидетельством этому служат "Рассказы о длинном луке" ("Tales of the Long Bow", 1925). По-английски "натягивать длинный лук" – значит плести небылицы. Честертон измышляет "Лигу стрелков из длинного лука" как очередное общество чудаков, а рассказы об их похождениях – это в самом деле небылицы в лицах. Для выражения недоверия по-английски существует ходовой идиом: "скорее Темза загорится", или "свинья полетит", или "корова прыгнет через луну". Честертон находит ситуации, при которых осуществляются языковые идиомы: загорается политая нефтью Темза, летают спущенные на парашютах свиньи и т. д. Если бы Честертон писал по-русски, он с такой же легкостью заставил бы "рака свистнуть" или дождик идти именно в тот четверг, когда ему нужно. Но к чему вся эта языковая эквилибристика? Ограничивается ли дело языковой игрой? Будь это так, стоило ли разбираться в этом? Но дело в том, что Честертон считает, что произведения, не возникающие как результат пропаганды, мелки и скучны. "Рассказы о длинном луке" действительно пропагандистская книга, она вышла вскоре после образования лиги дистрибутивов, почти одновременно с книгой Честертона, посвященной Коббету, этому апостолу мелкой крестьянской собственности. По существу, это проповедь серьезных, пускай утопических и реакционных, мыслей Честертона о создании нового крестьянства как оплота против новой плутократии, а его чудаки – это, в сущности, те же дистрибутисты, во всяком случае стрелки все по той же цели.

Не говоря уже о реакционности пропаганды Честертона, нельзя не отметить ее органической слабости и уязвимости. У нее нет прямых корней, а скорее литературные традиции Коббета. При всей своей "радикальности", Честертон шел по реакционному и неверному пути. В то время как единственной надеждой для сельской Англии было объединение сельскохозяйственных рабочих-батраков с индустриальными рабочими в борьбе с остатками земельного феодализма и кулачества, Честертон пытался разрешить проблему, наделяя клочком земли всякого рода деклассированные элементы, – попытка, тщету которой хорошо показал Голсуорси, рисуя филантропические затеи Майкла Монта. В современной, вконец обезземеленной Англии борьба, затеянная методами Честертона, бесперспективна. Однако защита этих явно незащитимых позиций, ни к чему не обязывая и оставаясь вполне безопасной для обеих сторон, давала Честертону повод рядиться в тогу народного трибуна.