Текст книги "Репейка"

Автор книги: Иштван Фекете

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– Вы были правы, Розалия, не глисты его мучили, он боится львиного рева. Ну да скоро успокоится, сегодня цирк дает последнее представление. А потом свернут они свой шатер и раскинут его уже в сорока километрах отсюда. Пусть там ревет лев в свое удовольствие.

И прощальное представление состоялось, музыка умолкла, стихли и звуки шагов разошедшейся по улицам города публики, но внимательное ухо Репейки уловило даже далекую суету вокруг разбираемого шатра. Иногда резко звякала какая-нибудь металлическая трубка, с гулом опало брезентовое полотнище шатра, стучал разбираемый настил, лестницы, стулья, доски, когда же все затихло, Репейка заскулил, танцуя на каменной ограде:

– Едут!

И Репейка не ошибся!

В прошлый раз, правда, впереди отары шагал не Янчи и позади нее – не старый Галамб, но сейчас к Репейке приближался тот самый цирк – большой государственный цирк под названием «Стар», – а значит и Таддеус, Оскар, Додо, Мальвина, Алайош, Пипинч, Буби… и все остальные.

Цирк «Стар» проделал со времени их разлуки большой путь, с остановками на давно привычных местах, которые не посещались другими цирками; потому-то и не заезжал он в те края, которые против воли, сперва в грузовике, а потом скитаясь в одиночку, посетил Репейка. Но теперь дороги их снова сошлись, ибо приближалась осень, когда все стремятся поближе к дому.

Цирк быстро разобрали, шум работы умолк; но теперь тонкий слух щенка уловил громыханье тяжелых цирковых подвод, выкативших с поросшей травой базарной площади на мощеную дорогу, и он с замиранием сердца прислушивался к ленивому бормотанию колес, затеявших с мостовой долгий разговор.

Репейка вихрем обежал двор, словно ошалелый, но тут же на секунду замер безмолвно, желая убедиться, что грохот приближается.

– Едут…

Колеса уже громыхают в конце улицы, шум колотится в окна, вот видна серая махина Таддеусовой повозки, еще миг – и они здесь, повозка Таддеуса уже миновала ворота… Репейка вскочил на каменную ограду, туда, где обнаружил однажды лаз, – и в безумном восторге закружился вокруг полусонного Буби, привязанного к задку повозки Додо.

– Хррр, – испугалась лошадка, – чего тебе, маленькая собачка?

Репейка запрыгал вокруг толстого пони.

– Это же я, Буби… я… я!

Мы должны признаться, Буби спал и в пути, проснувшись же, не поверил своим глазам и даже обнюхал щенка.

– Глядите-ка! – замахал он коротко подстриженным хвостом, – а ведь я решил, что мне это снится. Я, знаешь ли, и в пути задремлю иной раз…

– Как всегда, Буби, как всегда… ой, до чего ж хорошо здесь!

– Ну, после поговорим, но сейчас меня что-то в сон клонит… ступай на свое место, Репейка.

На радостях Репейка ласково кусанул пони за задние ноги и затрусил между колесами повозки, как все собаки на свете, когда они путешествуют и ощущают над своей головой знакомую повозку и своего хозяина.

Вскоре город остался позади, и громыхание повозок утонуло в немоте полей, уже тронутых красками ранней осени. Теплый дух перепаханной земли смешивался со сладковатым запахом зреющей кукурузы, а луга уже грезили прохладными туманами, ибо в холодные ночи над теплыми травами заливных лугов подымался пар.

Ехали и ехали повозки в безмолвной ночи, и все, надо думать, спали, за исключением Репейки, которому места казались знакомыми и направление – верным, а Репейка, как мы знаем, ошибался очень редко. Репейка знал все, что может знать собака, и даже гораздо больше того, поэтому, если он чувствовал, что дорога ведет его к дому, то именно так оно и было.

Тем же путем, каким выехал в начале лета, цирк возвращался теперь назад, медленно подминая дорогу, – между прочим, Таддеус как раз накануне объявил труппе, что это последний путь, который они проделывают на медлительных повозках, ибо в нынешнем механизированном мире будут механизированы и цирки.

– Ты, Мальвинка, будешь гарцевать на тракторе, – ехидничал Алайош, – а Буби вместо ячменя станет заправляться тавотом.

– Некоторые лица не способны внять голосу времени и уразуметь идейные пружины необходимости прогресса… (Таддеус величественно огляделся, сам чувствуя, что сказано очень красиво…)

– Оскар вообще не понадобится, – продолжал дразнить своих товарищей Алайош. – Султану вставят в брюхо моторчик, и Таддеус сам станет заводить его перед представлением.

– Милый Таддеус, – поинтересовалась Мальвина, – а нельзя ли и Лойзи вставить моторчик? Как станет безобразничать, я возьму да и не заведу его больше…

– Хорошая идея, – кивнул Таддеус, – а теперь будьте любезны выслушать меня серьезно. Мы получим великолепные автобусы со всеми удобствами. С отоплением, ванной комнатой, душем. За какие-нибудь минуты будем добираться до места выступления, сможем дать в пять раз больше представлений, чем…

– И зарплата станет в пять раз больше? – спросил Оскар, который, если мы еще помним, был как бы запрограммирован на материальные заботы.

– Разумеется, – вмешался Алайош, и тут же добавил: – хотя ты все равно моментально окажешься без гроша, Оскар, если опять не свалится откуда-нибудь с неба еще один Репейка, залог всяческих премий…

– Не напоминай, Лойзи, об этом прелестном пуми, не то я разревусь, – воскликнула Мальвина.

– Додо идет, не будем говорить о Репейке, – предупредил своих коллег Оскар. – А что, реальная это штука – механизация? Слышишь, Додо, скоро пересядем на автотранспорт.

Но Додо лишь рассеянно кивнул ему.

– Я все думаю, ведь завтра мы окажемся примерно в тех местах, где я приобрел Репейку. Может, он домой вернулся?

– Ну и что? Хочешь выкупить его у прежнего хозяина?

– Какое! С меня довольно знать, что жив он… – И Додо проглотил в горле ком, как человек, который редко прибегает ко лжи: – В конце концов я за него заплатил…

Все замолчали, каждый подумал о своем, потом разговор перешел на другую тему, хотя как раз в эти минуты всего каких-нибудь несколько сотен шагов отделяли их от щенка, который с надеждой прислушивался к рыканью Султана. И вот Репейка был уже с ними, глотал пыль под повозкой Додо, усталый, но довольный, ибо чувствовал себя опять среди своих друзей, вместе с которыми двигался к дому. Лапы, отвыкшие от каменистых дорог, немного болели, но это все не беда, к тому же звезды уже начали прощально моргать, и Репейка чувствовал, что день принесет отдых и все необходимое.

И на этот раз Репейка не обманулся в своих ожиданиях.

Рассвет еще только занимался, когда тяжелые повозки опять свернули с мощеной дороги на поросшую дерном базарную площадь и разместились на ней так, как это предписано распорядком. А за базарной площадью на светлеющем восточном небосклоне проступили печные трубы и, одна за другой, задымили. Рано просыпающийся маленький городок медленно оживал.

– Мальвина! – пробормотал Алайош. – Ты обещала на рынок сбегать, посмотреть…

– И правда! Ну совершенно из головы вылетело… Но в такое время еще нет рынка.

– Как это нет! Они же рады поскорей распродать все и по домам разойтись. Ступай, Мальвинка: кто рано встает, тому бог дает…

– Еще одна пословица, Алайош, и я запущу в тебя туфлей! – Но она только с грохотом распахнула дверь. И вдруг замерла, буквально застыла. Хотя и не надолго. Прижав к сердцу руки, прекрасная наездница вдруг так завизжала, что Алайош, сделав блистательное сальто, выпрыгнул из постели, сильно стукнувшись о ножку стула.

– Что такое?!?

– Алайош, – указала Мальвина за дверь, – Лойзи, миленький… Репейка… дорогой мой…

Перед дверью скромно сидел щенок, весь покрытый пылью, и вилял хвостом.

– Я прибежал… И теперь ужасно голоден.

Тут уж был забыт и рынок, и все прочее.

Пипинч, путешествовавшая в клетке, укрепленной позади Оскаровой повозки, также заметила Репейку и так запрыгала, так завизжала, что Оскар появился на утренней арене с плеткой в руке, но тотчас сунул плетку за пояс и с энтузиазмом, поразительным для его уравновешенной особы, рванулся к Мальвине, которая – да, не будем скрывать от читателя этого антисанитарного ее поступка – уже в шестой раз целовала Репейку за ухом.

– Да отпусти же его, Мальвинка!

– Как бы не так! Чтобы он опять убежал!

– Отпусти, отпусти! Не затем он пришел, чтобы убежать.

– Правда, не убежит?

– Да отпусти же. Мы навестим Додо. Пойдем, Репейка. К Додо пойдем.

– Додо? – щенок покосился на плетку. – А поесть чего-нибудь мне не дадут?

– Ну, пошли!

И они отправились. Репейка трусил возле Оскара, Алайош босиком прыгал позади, высматривая всякий раз место, куда ступить.

Оскар постучался к Додо.

– К тебе гость, Додо!

Дверь отворилась, Репейка влетел в повозку и, скуля, прильнул к ногам Додо.

– Вот я! Вот он я, а поесть мне не дают.

– Нет! – сказал Алайош, занозивший тем временем ногу, – нет, на это даже смотреть невозможно!.. – Он имел в виду Додо, который чуть не задушил в объятиях и Репейку, уже несколько раз изловчившегося лизнуть его в щеку.

Репейка легонько отбрыкивался и поглядывал вслед Алайошу, который, прихрамывая, отправился удалять занозу. Щенок, вероятно, думал, что Алайош пошел за едой, как вдруг Додо ощутил под рукой втянувшийся живот щенка…

– Пусто! – воскликнул он. – У Репейки в животе совершенно пусто! Я сейчас… погоди, где мне оставить тебя? – Наконец, он опустил Репейку на кровать; пес тут же было соскочил за Додо, но в Оскаре проснулся дрессировщик.

– Сидеть!

Репейка весь сжался.

– Не мучай его, Оскар, не то он опять нас покинет, – сказала Мальвина, поглаживая щенка.

– Напротив, еще до обеда мы возьмем его в работу…

– Рановато будет, – послышался голос с хрипотцей, и в дверях показался Таддеус, в шлепанцах, но при этом в кавалерийских штанах; он был еще в наусниках и в спешке забыл вставить челюсть, поэтому немного пришепетывал.

– Итак, – установил он, – Репейка явился.

– Итак, он явился, – вмешался вернувшийся уже в туфлях Алайош, – и теперь ожидает горючего, но Оскар намерен тиранить его. Мы голосуем против Оскара.

– Против! – воскликнули собравшиеся хором.

– Все вы ослы! Разумеется, за исключением дамы и Таддеуса, коего я принял в свое сердце именно в связи с Репейкой, да и ключ от кассы находится у него.

– Думаю, столь небольшой отдых не повредит собачке, – рассудил Таддеус, – если, конечно, Оскар и Додо согласны…

– Вот это другое дело, – сдался Оскар, – это истинно директорский тон и голос неотразимый. Премия будет, Таддеус?

– Посмотрю… посмотрю, а вы присматривайте за сщеночком. Привет, Репейка, – помахал Таддеус рукой. – Кстати, и афиши еще целы. Ну, сто ж, не перекормите собацку.

И – восполняя недостающую челюсть – Таддеус удалился пружинистым шагом.

– Мальвинка, – попросил Додо, – если бы ты подогрела какие-нибудь остатки…

– Мальвина идет на рынок, – объявил Алайош.

– Не пойду!

– Мальвина не пойдет! Если мне нельзя быть тираном, то пусть и другие остерегутся!.. Ну, вот что, – прекратил спор Оскар, – когда Репейка поест, я впущу сюда Пипинч, если она до того времени не выскочит из собственной кожи. Можете мне поверить, зрелище будет необыкновенное, одним словом, настоящий цирк.

– Вот тебе, Репейка, – поставил Додо на прежнее место его сковородку, и щенок, чуть не перекувырнувшись через голову, бросился к знакомой посудине. Он ел, и ел, и ел, и его брюшко раздулось, как барабан.

– Хватит с него. Додо, не то лопнет…

– Ну, что ж, – облизнулся Репейка, когда Додо взял посудину у него из-под носа; глазами он все-таки следил за остатками трапезы, но уже прислушивался одним ухом к голосу Оскара, донесшемуся снаружи.

– Честное слово, Пипинч, сейчас возьму плетку.

Обезьянка так разволновалась с тех пор, как увидела потерянного друга, что начисто позабыла о дисциплине, и теперь буквально тянула Оскара к повозке Додо.

– Там друг мой… мой друг… скорее, – лопотала она, и Оскар не был бы истинным укротителем зверей, если бы не понял, как взбудоражена Пипинч. Итак, они пришли, держась за руки, и Пипинч с мольбой взглянула на Оскара.

– Отпусти же… ой, да отпусти же меня, наконец!

Оскар погладил обезьянку.

– Повозку-то хоть не переверните.

Пипинч вскочила на порог, куцый хвост Репейки метался, как бешеный, потом одним прыжком он оказался перед обезьянкой, которая обняла его, прижала к себе и усердно облизала, что до какой-то степени было поцелуем, частично же свидетельствовало об искреннем интересе ее к только что поглощенному собакой завтраку.

И вот Пипинч начала негромко повизгивать. Она отпустила шею Репейки, села, и теперь нельзя уже было не видеть, что она форменным образом отчитывается перед другом.

Репейка лежал, глядел на свою маленькую подружку, хвост его непрерывно ходил ходуном, но стоило ему попытаться встать, как Пипинч тотчас прижимала его к полу и глаза ее метали молнии:

– Не хочешь меня выслушать?…

– Да что ты, Пипинч, – растягивал губы Репейка, и получалось что-то вроде снисходительной усмешки, – что ты! Хотя, впрочем, я половины не понимаю.

Тут уж Пипинч хваталась за голову, била себя в грудь, колотила по полу, чесалась и даже – для пущей доказательности – хватала иногда Репейку за ухо.

– Не тяни ухо, Пипинч, ведь больно, – шипел Репейка, – меня один человек ударил…

– Ну, Пипинч, довольно, – сказал Оскар, – пошли в клетку!

– Нет! – воскликнула Мальвина. – Если Лойзи нельзя быть тираном, тогда и тебе нельзя. Сегодня – день Пипинч и Репейки. Правильно я говорю?

– Правильно! – ликовали зрители. – А Оскара самого в клетку!

– К Джину!

– Это кто же тут так жаждет крови? – спросил Таддеус, появившийся опять, но уже без наусников и сияя вставной челюстью. – Я все слышал, и, по-моему, Мальвина права – частично… По-моему, с вашего разрешения, излишек хорошего так же вреден… как, впрочем, и недостаток его… тут и Мальвина со мной согласится. Пусть же наши любимцы побудут час-другой вместе утром, а после обеда – еще столько же.

– Я тоже так думаю, – проговорил Додо.

– Не возражаю. Мальвина, приди на грудь мою, – раскинул руки Оскар, – главное, жить в мире.

– Оскар, – предупреждающе вскинул палец Алайош, – Мальвина давно уж укрощена… а я предлагаю вместо этого заняться Таддеусом, нашим тираном. У него ведь и сердце есть, и деньги тоже…

– Дети мои, – поднял Таддеус обе руки, словно благословляя присутствующих, – дети мои, у тирана нет сердца и нет денег – только для себя самого. Я был и остаюсь вашим бедным директором и, в качестве такового, приглашаю вас после представления на небольшую вечеринку по случаю радостного для всех нас возвращения Репейки.

– Таддеус, – подпрыгнула Мальвина, – позволь мне поцеловать тебя.

– Только с моими усами осторожнее, Мальвинка, душа моя, – подставил ей свою физиономию директор. – Ну, а теперь, – предложил он, – оставим, пожалуй, виновника торжества с его приятельницей, потому что время не стоит на месте, и, если вы сейчас же не приметесь за дело, ничего у нас сегодня не получится.

Шатер цирка был в основном уже установлен – время шло к одиннадцати, – когда Оскар увел с собой Пипинч, повиновавшуюся беспрекословно. Она рассказала Репейке все свои обиды, выловила у щенка всех его блох и, когда увидела в руке Оскара сахар, то притягательной его силы оказалось достаточно, чтоб расстаться с другом.

Оскар, уходя, захлопнул дверь, и Репейка с удовольствием лег, наконец, на прежнее свое место. В ступнях еще гудел долгий ночной путь, к тому же он был сыт, а знакомые шумы снаружи так успокаивающе оседали вокруг повозки, что Репейка заснул сразу и спал необычно крепко. Стены повозки олицетворяли такой совершенный покой, запахи были так знакомы, словно все желания исполнились, и лишь много позже в глубь его сна проник звук из далекого прошлого – звук колокольчика.

Щенок открыл глаза, вскинул голову и мгновенно, не отдавая себе в том отчета, был уже на ногах.

– Отара!

Он бросил взгляд на дверь, но никто не приходил. Почему не пришел Додо, чтобы выпустить его? Разве он не слышит, что идет стадо? Или не знает, что ему непременно нужно сейчас туда?

Скуля, Репейка царапал дверь, но его тихий плач пропал в шуме и гаме большой площади, а колокольчик звенел, все удаляясь, и скоро щенку уже не слышен стал топот множества копытец.

– Да, впереди идет старый пастух, рядом с ним вожак, и клубится пыль, а сзади, в пыли, шагает Янчи, один.

Так чувствовал Репейка, и так оно и было!

– Выпустите же меня! – захлебывался щенок, но все было напрасно, гомон цирка заглушал все прочие звуки, и Репейка, подавленный, вернулся на свое место; однако, глаза его не отрывались от двери.

Потом он снова задремал и вскочил лишь тогда, когда появился Додо, причем с миской.

– Здесь прошла отара, отара, – запрыгал щенок вокруг человека, – я жду их!

– Вот твой обед, моя собачка, теперь-то мы останемся вместе, ведь правда?

Репейка, углубившись в еду, не ответил.

После обеда Додо тоже прилег: солнце уже светило лишь искоса, когда дверь отворилась. Оскар сказал с порога:

– Пошли, Додо, погуляем с Репейкой, чтобы он поскорее освоился в прежней обстановке.

– Взять на поводок?

– Не надо. Я убежден, что щенка украли, а когда он почуял и услышал нас, сразу пошел за нами. Поводок положи просто в карман, а вот спички и трубку оставь на стуле. Пошли, Репейка!

Цирк стоял уже в полной готовности на поросшей травою площади, и щенок чувствовал: все в порядке, и можно спокойно ждать того, что прозвенело ему во сне. Почти совсем непринужденно прошел он мимо клетки Султана, который поглядел на него с усталым равнодушием.

– Я вижу тебя, маленькая собачка, хотя какое-то время не видел. – И, закрыв глаза, лев опустил косматую голову на свои огромные лапы.

Джин вообще их не заметил. Он смотрел сквозь них, как будто сквозь стекло, и только хвост его напряженно извивался, словно выражая сокровенный смысл какого-то чувства или мысли.

Миновав шатер цирка, Оскар остановился.

– Ну-ка, посмотрим, сколько ты перезабыл. – Он погладил Репейку. – Славная собачка, красивая, хорошая собачка… принеси-ка спички… спички!

Репейка крутанулся вокруг себя и умчался, тотчас же вернувшись с коробкой спичек.

Глаза Оскара засветились от радости.

– Репейка, собака из собак, господин профессор, умоляю – трубку!

Щенок нес трубку так, словно это было триумфальное знамя. Он высоко закинул голову и выступал парадным шагом.

Оскар сунул руку в карман и, развернув бумажку, достал половину сардельки; Репейка сидя ожидал награды.

– Вот тебе, собачка, – протянул ему Оскар лакомый кусочек, – а вы все, между прочим, оказались ослами, милый мой Додо. Не сердись, ладно?

– Сердиться я не умею. Иногда мне грустно, только и всего. А теперь вот Репейка вернулся…

– Мы хоть сегодня могли бы выступить с этим номером. Память у этого пуми, что чистейшая восковая пластинка для звукозаписи. Ставишь на проигрыватель, включаешь, и она играет все подряд.

– Похоже, ты прав.

– И не забывает ничего, и так устроен, что подчиняется сильнейшему… причем в точности так, как его научили. Что с тобой, Репейка? – взглянул на щенка Оскар. – Чего тебе?

Сразу за базарной площадью извивалась серая лента шоссейной дороги, и Репейка вдруг беспокойно заскулил.

– Они здесь прошли… здесь прошли… куда они делись? Можно мне посмотреть?

Он перескочил через кювет и возбужденно заметался среди овечьих следов.

– Вот здесь… здесь, – вдруг замер щенок и громко затявкал, – этот запах тот самый… запах старого пастуха, его сапоги… – И он вскинулся на задние лапы, чтобы дальше видеть, но в багряно-золотистом пыльном тумане дорога была пуста и ничего ему не сказала.

Репейка сел и оглянулся на двух своих спутников.

– Я их не вижу…

Оскар задумчиво посмотрел на Додо.

– Не понимаю, но думаю, что здесь-то и ключик к загадке. Кто-то или что-то прошли по дороге, и этот кто-то или что-то весьма интересует Репейку, возможно, даже больше, чем мы… Додо, надо очень присматривать за ним.

– Я и сам уж вижу. Недалеко те места, где он попал к нам…

– Не забывай, однако, что то место, где он пропал или его украли, напротив, очень далеко. Километров пятьдесят-шестьдесят по крайней мере. Если бы он ушел сам по себе, тогда и не вернулся бы, значит, его все-таки украли. Но если украли, как он появился здесь снова в одно прекрасное утро, грязный, усталый? Очевидно, где-то пристал к повозкам. Но где? Додо, дорогой мой, нужно быть начеку. А ну-ка, посмотрим, что это он высматривает?

– Что ты там видишь, Репейка? – Додо и Оскар подошли к пуми, который, вертя хвостом, смотрел куда-то вдаль.

– Отара, – встал вдруг Репейка, – отара. Чампаша с ними не было…

Теперь, делая круг за кругом, он уже уверенно распутывал слегка размытую, но все-таки ясную роспись следов.

– Вот здесь шел Янчи! – застыл он вдруг на одном месте.

Оскар приблизился, почесал бровь.

– Ничего не вижу, все затоптано, следы перепутаны. Вот бы заглянуть в твою маленькую умненькую головку. Ну, пойдем, Репейка. Нельзя! – крикнул он и махнул рукой. – Пошли! – И щенок тотчас, правда, очень неохотно, последовал за человеком, которому покорялся даже Джин.

– Нельзя? – что-то вдруг запротестовало в нем. – Нельзя отыскивать мое стадо? Но, может быть, это только сейчас нельзя… а вот если бы отара была здесь, тогда иное дело. Если бы здесь оказался старый пастух и знаком позвал меня… Нет, тогда уж пусть Оскар говорил бы, что хотел, да он и не стал бы ничего говорить, потому что ведь тому пастуху подчиняются все, и Оскар, конечно, тоже.

– За собакой надо глаз да глаз, Додо, какое-то в ней непокорство.

– Ну, что ты! Сам же сказал, что хоть сегодня можем выступать.

– Сказал. А ты видел ее сейчас, когда я позвал ее с шоссе? Она подчинилась, верно, но ведь как неохотно! Окажись здесь то или тот, чьи следы она обнаружила, так, пожалуй, и не пошла бы с нами.

– Не буду выпускать ее, пока не уедем из этих мест.

– Когда рядом ты или я, можешь выпускать спокойно, щенок очень дисциплинирован, да и хотел бы я поглядеть на того человека, который переманил бы его от меня!

И Оскар потрепал Репейку по голове, а тот лизнул ласкавшую его руку. Однако Оскар, если и знал, то забыл, что испытывать судьбу не следует.

Когда они вернулись к повозке Додо, Оскар сказал:

– Сейчас я попробую повторить с ним одну штуку, которой просто так, между прочим, обучал его. Придержи его здесь, а как позову, отпусти. И сам приходи тоже.

– На место, Репейка, – ласково сказал Додо, и Репейка с удовольствием прыгнул в свой ящик, хотя теперь уже едва в нем умещался.

– А ты вырос, собачка моя, в самом деле вырос… но Оскар, по-моему, все-таки неправ.

Вскоре они услышали голос Оскара, он звучал грозно, как в те часы, когда дрессировщик сердился на Пипинч.

– Репейка!!!

Репейка выскочил из ящика и посмотрел на Додо.

– Ступай, Репейка, – махнул рукой Додо, и щенок вихрем умчался на голос.

Возле повозки Оскара стояли рядком три стула, как будто места для публики. На одном сидел Алайош, на двух других – униформисты. На голове у Оскара был цилиндр, а из кармана благоухало мясом.

– Сядь!

Репейка сел, настороженно вертя хвостом.

– Игра?… Игра?

Оскар снял цилиндр с головы и протянул Репейке.

– Проси, Репейка! Получим мясо! Мясо!..

Чуть поколебавшись, Репейка аккуратно взялся за край цилиндра.

– Проси, Репейка! – указал Оскар на «публику», и Репейка по очереди присел со шляпой в зубах перед Алайошем и двумя униформистами, выжидая, пока каждый бросит в шляпу монетку.

– Неси сюда!

Репейка принес цилиндр Оскару, который совершенно расчувствовался, и даже поднял собаку с земли вместе со шляпой.

– Пусть кто-нибудь осмелится украсть тебя или сманить, – убью! Понимаешь? Убью его, но сперва отдам Джину поиграть… впрочем, нет, не отдам, потому что желаю сам пытать его. Забери, Додо, свою собачку, а дома угости вот этим мясом. Не нужно держать Репейку взаперти, я теперь за него уже не боюсь.

Оскар опять забыл кое о чем – о незатейливом народном присловье: «лучше наперед бояться, чем вдруг испугаться». В самом деле, боясь чего-то заранее, можно предотвратить тот испуг, который вызывает уже факт свершившийся, когда изменить ничего нельзя.

Однако, все страхи были как будто напрасны. День перешел в сумерки, а сумерки перелились в вечер так же неприметно, как переходит маленькая стрелка часов с цифры «пять» на «шесть», «семь», «восемь», «девять»… Неприметно, даже когда человек на нее смотрит, а уж если и не смотрит?…

Уходя, Додо все же запер щенка на ключ, однако Репейка воспринял это весьма благожелательно, потому что наелся и хотел спать, а возможно, и видеть сны, но этого нельзя знать наверное. Заснуть он во всяком случае заснул, но мы никогда не узнаем, снился ли ему аптекарь, мастер Ихарош, а может, и Лайош или Мирци, как не узнаем, видел ли он во сне старого Галамба или отару, что каждый вечер возвращается в загон, в тот самый загон, ворота которого в эту пору постоянно открыты, как будто они только и знали с сотворения мира, что ждать, ждать его…

Некоторое время в сон Репейки проникал гомон цирка, рыканье Султана и далекий град аплодисментов, но потом все затихло. Пришел Додо, чтобы умыться, и на этот раз оставил дверь открытой.

– Ну, Репейка, сейчас будет твой праздник.

Репейка потянулся и прислушался, но услышал только сонные, как всегда, шаги Буби.

Однако, вечеринка удалась блестяще.

Во главе стола сидела Мальвина, в конце стола – Пипинч с Оскаром, а Таддеус произнес тост в честь Репейки, назвав его «сверкающей кометой на собачьем и цирковом небосводе». Закончил он тост словами о вечной и отныне уже неразрывной дружбе, которая связывает Репейку с Додо, Оскаром и всеми остальными.

Таддеус говорил превосходно – позднее все утверждали это, – Мальвина послала ему воздушный поцелуй, мужская же часть застолья гораздо более выразительно склонила перед ним знамена признания, основательно выпив за здоровье Репейки и Таддеуса.

Репейка благопристойно восседал рядом с Додо на стуле, однако свою долю от пиршественного стола поглощал уже на земле, куда позднее – с разрешения Оскара – перебралась и Пипинч со своей жестяной тарелкой. Вероятно, не стоит и поминать о том, что в тарелке ее уже было пусто, потому Репейка весьма прохладно посоветовал ей не слишком приближаться. Ведь он еще ел… Пипинч обиделась, опять поставила свою тарелку поближе к Оскару, и Репейка спокойно закончил ужин. Но маленькая обезьянка продолжала клянчить и вообще вела себя неприлично, так что в конце концов Оскар схватил ее за загривок и отнес спать.

После этого ничто уже не нарушало спокойного течения вечеринки.

Напитки благополучно убывали, лампы светили все ярче, полотнище шатра мягко раздалось, смелей и роскошнее стали жесты, сопровождавшие мирную беседу.

Сейчас Таддеус и в самом деле выглядел величественным патриархом, который даже кровью пожертвовал бы ради своих чад, – да он таким себя и чувствовал. Впрочем, все прочие были настроены так же. Они верили каждому слову друг друга, всё подтверждали и всё прощали, а когда реже стали приходить на память случаи из прошлого и рассказчик довольствовался уже одним скупым жестом, чтобы наглядно пояснить пятнадцатиминутный рассказ, Таддеус провозгласил:

– Мальвинка, душа моя, ты бы нам спела.

– Но у меня же голос, как у ночного сторожа…

– Кто смеет утверждать это? – встал Алайош, обводя присутствующих разбегающимися во все стороны глазами.

– Представь себе, ты, Алайош!

– Позор! – провозгласил Оскар и дернул Алайоша за брюки, отчего тот мешком плюхнулся на свое место.

– Убит, – потянулся Алайош к своему стакану в поисках опоры, – собственной супругой своей убит и уничтожен.

– Заткнись, Алайош, иначе мы сами тебя убьем и уничтожим, – прервал кто-то стенания впавшего в меланхолию акробата и положил гитару Мальвине на колени. – Просим!

Гитара заговорила, аккорды встречались на взлете, сплетались, и песня мягко уносилась к куполу цирка.

Мальвина пела. Она и в самом деле как будто немного охрипла, но это только выделяло слова песни из сонно-страдальческого гитарного наигрыша и придавало смысл сопровождавшим напев мыслям. От одной что-то отнимало, другой что-то добавляло. Заволакивало туманом и топило в солнечном сиянии, пело об успехе и напоминало о провалах, за тенями бродили лица и воспоминания, минувшие времена, дороги, игры, аплодисменты и прохладное безмолвие.

На лице Мальвины играла улыбка, а в глазах стояли слезы, и, когда она умолкла, стало так тихо, что можно было, казалось, услышать, как проносится по небу падающая звезда.

– Вот оно как, – проговорил кто-то, а Алайош опустился на одно колено перед своей женой и поцеловал ей руку.

– Ты была великолепна, – выдохнул он, а Мальвина ласково погладила мужа по голове, погрузив пальцы в светлую его шевелюру.

– А ведь ты лысеешь, Алайош…

Гитара со стуком легла на стол и тем прикрыла дверь в обитель чувств.

Вечеринка на этом и кончилась.

– Прекрасно было все, детки, – сказал, подымаясь, Таддеус, за ним последовали и все остальные, только Оскар сделал Додо знак.

– Все подготовлено, пошли, Додо, если не хочешь спать, и виновника торжества кликни с собой.

Погасли лампы. Все стихло вокруг цирка, огромная белая дуга Млечного пути молча охватила ночь, даже Джин, кажется, заснул, только в повозке Оскара еще горела лампа и слышались изредка невнятные возгласы:

– Двойной кон! Двойная последняя ставка! А погляди-ка, Репейка, как я на это отвечу! Но вы все же пить не забывайте…

Додо наблюдал за игрой, полулежа на кровати. Репейка, услышав свое имя, подошел не к Оскару, а к Додо.

– Может, пойдем уже спать?

– Репейка, по-моему, предпочел бы отдохнуть. Или, по крайней мере, прийти сюда, ко мне.

– Что ж, позови. Сегодня он именинник.

По знаку Додо Репейка вскочил на кровать и прилег рядом с человеком, которого здесь любил больше всех. Правда, он слепо повиновался приказаниям Оскара, но к чувству привязанности, к любви это не имело никакого отношения. Щенок сунул голову под руку Додо, вздохнул и закрыл глаза. Вскоре задремал и Додо.

Теперь из повозки вырывались изредка лишь сугубо серьезные, профессиональные термины. Сигаретный дым вился над крышей, словно туман; Алайош тихонько поставил стакан.

– Спят, – кивнул он в сторону кровати.

Оскар даже не обернулся.

– Спать и в могиле успеем… а этой живительной влаги у нас только на двоих и осталось.

Мате Галамб сдал сотню валухов, пятьдесят старых уже овцематок и получил вместо них сорок молодых овечек.

– Они поместятся на грузовике, – сказал директор государственного хозяйства, – зачем вам, дядюшка Галамб, на своих двоих плестись. Сядете рядом с шофером, Янчи с овцами устроится.

– Что ж, можно.

– Когда думаете выехать?

– А чуть свет. У меня еще в городе кой-какие дела, а из города, как все переделаю, и пешком доберусь. К нам оттуда недалеко. Овец же и Янчи доверить можно. Домой приедут вовремя, сразу и стадо выгонит.

– Ну, конечно. Комната для гостей в вашем распоряжении, и ужин готов.