Текст книги "Репейка"

Автор книги: Иштван Фекете

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

– Хотя, конечно, – неподвижно глядел он перед собой, – этого не может быть. Жена умерла двадцать лет назад, довольно еще молодая была… как можно даже в мыслях держать, будто она придет…

– Я опущу жалюзи, дядя Ихарош, лучше будет спаться, если захотите. А придут посетители, подыму.

– Ну, что ж. – И не сказал: хорошо, мол, или, наоборот, нехорошо. В конечном-то счете, ему все равно. И уж говорить об этом во всяком случае не стоит. Беседа утомляла его, и не хотелось допускать чужие мысли к своим, которые являлись неприметно, оставались, покуда хотели, и уходили сами по себе. Он же – просто прислушивался к ним, а если вдруг задремывал – ну, что ж…

Сил было немного, но и после сна их больше не стало.

Даже с Аннуш не прибавилось свежести, хотя от ее платья повеяло в палате запахом сена и лаванды.

– Лайош тоже хотел приехать, да больно много у него работы.

– Ясное дело.

– И Геза сейчас придет, вот только с главным врачом поговорит да с сестричкой.

– Сестра эта дочка Яноша Баллы. Бондаря…

– Чья?

– Баллы… да, ты ведь не знала его.

– Нет. Мы остановились у аптекаря, он говорил, придет после обеда… а Репейка этот едва захотел признать меня, такая у них любовь с аптекарем.

– Значит, хорошо со щенком обращается. Как домой поедем, возьмем ужо с собой… хотя я совсем ослабел, и потому на уме все только прежнее… Иногда и не думается, что домой вернусь.

Анна проглотила слезы.

– Куда ж вам возвращаться еще, отец?

– Куда, куда… да, куда?…

К счастью, в палату шумно и весело вошел Геза.

– Вот это мне нравится. Вот что значит хороший больной! Маккош говорит: пусть лежит здесь хоть две недели, но, если желает, может в понедельник отправляться домой.

– Спешить мне некуда. Послушай, Геза, ты-то знал Яноша Баллу, бондаря?

– Да как же, к дьяволу, не знать мне пьяницу Баллу?

– Ну, пить-то он пил, но все ж нельзя сказать, чтоб пьяницей был… здесь дочка его, сестрица. Хорошая девушка.

– Ну, этому я рад. Знакомому человеку все легче сказать, если что нужно.

– Есть у меня все, что уж мне нужно!

Доктор умолк, думая о том, что сказал ему несколько минут назад Маккош в своей приемной.

– Тихо уснет, вот и все… часовой завод кончается, ну, да ты и сам это знаешь.

Доктор вытащил сигарету, просто чтобы делать что-то, но Маккош предупредил:

– Здесь не кури, Геза.

– Прости, задумался… провались все к чертям! Будет сейчас старик на меня смотреть усталыми своими, честными глазами, а я стану клоуна из себя разыгрывать… и даже не знаю, верит он мне хотя бы?

– Все-таки попытайся.

И вот пытается доктор, и не получается у него, не получается…

А Анна сидит, и в уголках глаз то высыхают, то вновь собираются слезы. Она не думала, что состояние отца тяжелое, и этот неожиданный упадок сил потряс ее.

– Вот, сладкого вам принесла немножко, на окне ужо оставлю.

Гашпар Ихарош вроде бы не слышал; но немного спустя все же отозвался:

– Не знаю, разрешается ли, но положи…

– Разрешается! – сказал доктор. – Кто что ни скажет, так и говорите, дядя Гашпар: я разрешил. И Маккош.

На покрывале играла тень липы, старая рука изредка вздрагивала, словно гладила мягкие листочки.

– А что сталось с теми людьми? – спросил Ихарош погодя.

– С какими людьми?

– Да с теми двумя, что у меня были… тогда, ночью…

– Надеюсь, вздернут их. Если бы не они, дядя Гашпар, да с вашим сердцем…

– Нет, Геза. Время мое подошло…

Доктор хотел как-то переменить тему.

– Одно знаю, деньги у них нашли. Все-таки добрая весть… – Он засмеялся, не понимая, почему задрожало лицо Анны, а глаза старика ушли вдруг в дальнюю даль, словно увидел он нечто определенное, неизбежное. Кожа на его висках запала, Анна же опустила голову.

– Коли так, то все в порядке, Геза…

Доктор встревоженно посмотрел на Анну, у которой мелко задрожали плечи.

– Что такое с вами? Послушайте, Анна, ведь я привез вас сюда не хныкать.

Анна не ответила, старик тоже отозвался лишь долго спустя.

– Не плачь, дочка, не сразу же они понадобятся. Геза-то не знал, на что те деньги были отложены. – Он повернул голову к доктору. – Это чтоб детям, понимаешь, не тратиться, когда… словом, если со мной случится что.

Доктора – как и всегда, когда он попадал в тупик, – обуял вдруг приступ ярости. Он вскочил.

– Ну, так послушайте меня, дядя Гашпар… глядите же, Анна… вот вы сейчас увидите… узнаете… – И он шумно выбежал из палаты. Анна испуганно посмотрела ему вслед, потом перевела глаза на отца.

– Куда ж это он побежал? – оживилась она; ей представилось вдруг, что вот сейчас доктор влетит с каким-то инструментом, или с главным врачом, или с новым измерительным прибором, который положат старику под мышку, и прибор покажет, что все хорошо, что у Гашпара Ихароша впереди еще годы и годы…

– Этого я, дочка, не знаю, ведь с чудинкой он… ну, да погоди, выяснится. Что Лайош поделывает? – спросил он заинтересованно, так как неожиданная выходка Гезы расшевелила и его.

– Лайош? Ведет переговоры с кооперативом, чтоб железом обить сразу три телеги. Я уж говорю ему, чтобы не надрывался так-то.

– Ты ему не мешай, дочка! Пусть в охотку работает! Ничего, не вмешивайся, он потянет. Правильно, что Лайоша себе выбрала, очень даже правильно. И покладистый, хоть в дугу его гни… да только ты все ж не гни его в дугу-то… понимаешь меня, а?

Анна кивнула.

– Не командуй им, хоть он и позволяет тебе собою командовать, не заставляй все время волю твою исполнять, потому как привыкнет, а потом, кто знает, и другим покоряться станет, чужой команды слушаться. Понимаешь ли, Анна?

Молодая женщина смотрела прямо перед собой.

– Коли выбьешь из него мужскую волю, он и в другом чем поведет себя не как самостоятельному мужчине положено, и тогда напрасно будешь требовать, чтоб в чужом подворье он волком был, коли дома барашка из него сделала только потому, что не сопротивлялся он…

– Ваша правда, отец…

– Вы пчельник-то не продавайте. Ты разбираешься немного в этом деле… Лайош научится. А как научится, так и полюбит. Под жужжанье-то пчелиное человек много дурного забывает…

Анна уже опять было погрузилась в горькие мысли, но тут вернулся доктор с таким видом, словно намерен сразиться с самой преисподней, а в первую очередь с хлипкой старухой на палочках-ножках – со смертью.

Однако он вытащил из кармана всего-навсего бутылку, которую никак нельзя было принять за боевое орудие.

– Ну, вот, сейчас мы посмотрим! – И, зажав бутылку между ног, стал буравить ее штопором с явной целью, высвободив пробку, сделать общим достоянием спрятанную в ней жидкость.

– А теперь я спрошу вас, Анна, – говорил он между делом, – доктор я или убийца Гашпара Ихароша.

Анна не ответила, и доктор повернулся к самому Гашпару Ихарошу.

– Ну, скажите же, дядя Гашпар, неужто я такой злодей, что посмел бы дать вам этот напиток, если бы с вами… если бы вы были так больны?…

Выудив из другого кармана три рюмочки, он поставил их на столик и наполнил красной жидкостью, которая на вид – и в действительности – была красным вином.

– Прошу! – сдвинул он стаканчики. – Пейте, Анна, черт бы затопил этот мир собственными слезами. Пейте, дядюшка Гашпар! Сексардское… – И подал одну рюмку Анне, другую вложил в руку старому мастеру.

– До дна! – гаркнул он, и его пациенты в самом деле выпили вино, ибо ни о каком сопротивлении не могло быть и речи. Лицо Анны сразу раскраснелось, больной тоже ласково улыбался.

– Это ж лекарство, Геза, так горячо стало в желудке… Но аптекарь-то прав…

– Аптекарь не может быть прав. Что он сказал?

– Что в тебе пропали три сержанта и один сборщик налогов.

– Так и сказал? Ну, погоди у меня, отравитель… я уж и так хотел ему шею намылить. Знаете, что он удумал? Хочет после обеда привести сюда собаку с визитом.

– Репейку?

– Репейку… Да ведь Маккош мигом выставил бы отсюда нас всех вместе с собакой, это же ясно, как день. Кому другому такое придет в голову?… Гм, сержант! Да это еще куда ни шло, но сборщик налогов… ну, погоди у меня, аптекарь! Однако, что верно, то верно, эту собачонку хоть на витрине выставляй. Купают ее, расчесывают… а кормят, как самого дорогого гостя.

– Аннуш тоже хотела его выкупать.

– Ужо, как домой вернетесь, отец… и будку ему сделаем.

Старый мастер на это ничего не ответил, только задумался. Сначала вино взбодрило сердце, но действие его понемногу слабело, а выпить еще не захотелось. Вино и рюмки остались на столике и после того, как доктор и Аннуш распрощались.

Им было трудно уйти. Почему – Анна не знала, но доктор знал. Он вернулся из коридора еще раз, прикрыл за собой дверь.

– Дядя Гашпар, ни о чем не тревожьтесь… если захочется или почувствуете слабость, выпейте рюмочку! – И он взял мастера за руку.

Старик долго смотрел на него.

– Ты хороший парень, Геза… все сделал… ну, так теперь пообещай мне еще кое-что.

– Я…

– Если это случится, перевезите меня домой. Там мое место, с женою рядом.

Тень липы ласково играла на одеяле, палата замкнулась, словно великан тайна человеческих привязанностей, старые глаза смотрели пристально, и доктор опустил голову.

– Обещаю.

Репейка двадцать раз засыпал и двадцать раз просыпался, а когда аптекарь позвал его, пошел на зов, но не обрадовался даже Анне. Он смотрел в открытую дверь, видел в просвете возок. Тот самый, на котором они приехали. Он узнал возок, хотя видел его лишь однажды.

Но это было еще утром, когда доктор и Анна приехали. Потом Анна ушла. Аптекарь погладил его.

– Ступай, Репейка, поиграй.

Репейка выбежал во двор и лег у ограды, потому что на подстилку падало солнце и мухи не давали ему покоя. Но играть не хотелось. Иногда он вскакивал на каменную ограду и смотрел на улицу, однако минувшая ночь была далека, как сон; улеглась и пыль, поднятая стадом.

Тогда он опять соскакивал вниз, но не шел к задам, чтобы увидеть Даму, не интересовался и тем, как обстоят дела на складе. Снова ложился в тени, закрывал глаза, а две минуты спустя опять вскакивал на карниз, но видел только чужие телеги, чужой люд да голубей, которые вспархивали перед самым носом у лошадей, и опять садились на дорогу, едва телега проезжала. Он прислушивался, но многообразный шум был пуст, хотя, зазвени где-нибудь сиротинка-колокольчик, он услышал бы его даже сквозь пушечный гром. Но напрасно настораживались уши с висевшими кончиками, напрасно поворачивались во все стороны – слышен был только удаляющийся скрип телеги да воркованье голубя, который любовно обхаживал свою подругу, а она тем временем безмятежно и старательно подбирала осыпавшиеся пшеничные зерна.

Когда повозка доктора с подавленными пассажирами тронулась в обратный путь, Репейка опять сидел на ограде, но его не заметили, потому что щенок не лаял, лишь с тоскою смотрел им вслед. Колеса разболтанно катились по камням мостовой, а Репейка почувствовал себя вдруг пленником, – плен как будто и не был настоящим пленом, и все-таки был им. Ему хотелось не спасаться бегством из этого плена, как тогда, когда он задыхался в петле или томился в плетенке под сиденьем, но просто хотелось бежать. Бежать за отарой, бежать в клубящейся, пахнущей шерстью бараньей толчее, призывать к порядку отстающих, выполнять приказания старого Галамба или лежать, когда стадо разбредется по склону холма или по долине – и ждать свиста или шкурки от сала, пусть маленькой, пусть совсем жесткой…

Репейку обуяла тоска по родине, а это такая болезнь, от которой иные люди умирают, а иные собаки становятся меланхоликами.

Однако Репейка был еще молод, Репейка ждал, и – будь он человеком – мы назвали бы это ожидание надеждой. Беспокойной надеждой, с коротким сном, сторожким прислушиваньем и тупым равнодушием к его нынешней жизни.

Был базарный день. На улице, наполненной голосами и скрипом телег, было необычно многолюдно. И на каждый новый голос, на каждый свист Репейка летел к забору, чтобы увидеть, кто там, увидеть хоть что-нибудь, относившееся к ночному видению. Напрасно, все напрасно! Люди равнодушно проходили мимо щенка или просто его не замечали, только один старый цыган на минуту приостановился.

– Гляди-ко, – сказал он, и его глаза пробежали по ограде. Но, видимо, он решил, что ограда без изъяна, и выманить из-за нее ладного щенка невозможно, потому пошел дальше своей дорогой. Старый цыган, конечно, не знал (как знаем мы), что так просто сманить Репейку было вообще делом совершенно безнадежным. Ошибся старик и в том, что ограда без изъяна, но этого не знал пока и сам Репейка.

Между воротами и домом притаился еще небольшой кусок ограды, но оттуда было мало что видно, и щенок однажды вскочил на нее просто от нечего делать. Но, вскочив, внимательно осмотрел, так как нижний конец одного железного прута оказался отломанным. Внизу получалось квадратное отверстие, Репейка поглядел, потом убежал, но вскоре опять вернулся, со всех сторон обнюхал пробой, поглядел сквозь него и осторожно просунул голову. Просунул, втянул назад, опять высунулся… голова нигде даже не прикоснулась к железу.

Он вернулся в тень, закрыл глаза и, быть может, почувствовал себя свободнее: теперь, если однажды ночью опять зазвенит колокольчик, он сможет уйти. И долго после этого щенок не подходил к уличной ограде.

Все утро аптекарь не показывался во дворе, аптека в базарные дни бывала полна, и даже Розалия только однажды позвала Репейку к миске, тем привязав к ней щенка, потому что в миске все время что-то оставалось и нужно было охранять ее хотя бы от мух.

Полдень уже давно миновал, подстилка оказалась в тени, когда, по обыкновению бесшумно, явилась Мирци и легла возле Репейки с таким видом, словно даже не представляла себе, где бы еще могла вкушать послеобеденный сон. Репейка лишь приоткрыл глаза и тут же закрыл их снова.

– Ну что ж, – сказал этот взгляд, – только я сплю.

– И я за тем же пришла, – вылизывая себя, отозвалась кошечка, – здесь вполне можно поспать, но, если позволишь, я сперва помурлычу. На таком мягком теплом местечке нельзя не помурлыкать… Только прежде все-таки помешу тесто… без этого тоже никак нельзя.

Репейка даже глаз не открыл, что означало:

– Ладно уж!

Мирци «помесила тесто», то есть потопталась на подстилке мягкими лапками, потом от удовольствия замурлыкала – казалось, загудела где-то печурка; постепенно мурлыканье становилось прерывистей и, наконец, смолкло, так как носик Мирци уткнулся в подстилку. Мирци убаюкала себя. Теперь только мухи жужжали над миской, да ворковал голубь на улице, а над городом плыла легкая дымка, словно радующий глаз расписной шелковый платок бабьего лета.

– Загляни, Денеш, под вечер к дяде Гашпару, но если спит, не буди. Он очень слаб, – сказал доктор, остановившись у аптеки на обратном пути.

– Настолько слаб?

– Настолько… и, если понадобится, позвони.

– Думаешь, понадобится?

– Да.

– Хорошо, Геза… то есть, что ж хорошего. Оно и лучше, чтоб он не знал…

– Он знает!

Глаза доктора и аптекаря встретились, они пожали друг другу руки, и повозка покатила. Она погромыхивала так же, как все повозки и телеги на свете, но не везла ни денег, ни гостинцев. Она везла лишь молчаливые мысли, и никто не глядел ей вслед, кроме Репейки, вскочившего на карниз ограды.

Потом и он потерял ее из виду.

Это был, во всяком случае, странный, словно замедленный день, хотя ничем от прочих дней не отличавшийся. Репейка очнулся от послеобеденного сна, но не двигался. Посмотрел на Мирци, которая тут же открыла глаза и замурлыкала, словно и не было перерыва.

– Я еще сплю, – говорило это мурлыканье, и Репейка закрыл глаза, тем ей ответив:

– Я тоже.

Аптекарь пообедал молча, чего Розалия почти не заметила, хотя вообще он бывал словоохотлив. Но под конец она все-таки спросила:

– Что это вы нынче такой молчаливый?…

– Так.

– Беда какая-нибудь?

Аптекарь только пожал плечами и удалился в свою комнату, чтобы, по обыкновению, прилечь на несколько минут, однако не лег. Он следил за уплывающим дымом сигареты, смотрел в залитое солнцем окно, на щипец соседнего дома, и, услышав голоса под дверью, тотчас открыл аптеку, хотя обеденный перерыв еще не кончился.

Молчаливо отмерял он лекарства, обвязывал пузырьки, заворачивал коробочки, а оставшись один, забарабанил пальцами по столу.

– Странно, что я столько о нем думаю… – Ощущение было такое, будто доктор, Анна и он сам в каком-то смысле нечто единое, а Гашпар Ихарош – один, от них всех особо. Старик не был ему родственником, аптекарь и встречался-то с ним, пожалуй, не чаще, чем с другими, а вот – стал ему ближе и роднее, чем все остальные. Стал значительнее в своем одиночестве и как-то человечнее, просто до боли.

«Знает!» – вспомнил аптекарь. И задумался о том, что придет однажды день, час, когда он тоже будет знать… и смотреть вслед убегающим минутам. Страха не было, была только печаль. Тогда и он будет один, и даже если б стояла вокруг семья, все равно был бы один. Уходят все в одиночку.

День убывал медленно, но в конце концов город успокоился, притихла базарная площадь, и опять стал слышен бой башенных часов над домами.

Завечерело и в аптеке.

– Забегу-ка я в больницу, – выглянул аптекарь на кухню, – если потребуется что-то срочно, пусть подождут. Я быстренько. Да приглядите за щенком, Розалия, я совсем забыл про него.

– Он поел и весь день спит вместе с котенком.

– Если бы не этот доктор, право, отвел бы его… пусть бы порадовался дядя Ихарош. В конечном счете, на нем не больше бактерий, чем на любом человеке. Хотя, как подумаю о тех крысах… да не поведу я, сказал, не смотрите на меня, как на клопа какого-нибудь… не поведу!

– Все одно вас прогнали бы с собакой вместе.

– Меня?

– И Репейку тоже. Ведь этот одноглазый привратник… этот Бакоди…

«Хорошо, что напомнила», – подумал аптекарь и купил по дороге коробку сигар.

Проходя мимо привратницкой, он остановился, словно вдруг что-то вспомнил.

– Да, чуть не забыл. Вот, кто-то принес мне в подарок, но я сигар не курю. Дымите на здоровье, Бакоди, мое почтение.

Привратник улыбнулся, но глядел с подозрением. Что у этого аптекаря на уме?

Однако аптекарь ничего не просил, и привратник, успокоившись, лихо отсалютовал ему, как в те достославные и прекрасные времена, когда человек имел полное право потерять глаз во имя какого-то весьма запутанного и непонятного дела.

В коридоре уже горели лампы, затихали и прежде едва слышные шумы. Время посещений кончилось, время ужина еще не настало.

– Погодите, я открою сама – знаю, как повернуть ручку неслышно. Чтобы не разбудить без нужды. Главный врач строго наказал его не беспокоить.

Гашпар Ихарош спал.

В палате было довольно светло, так как западный небосклон еще светился памятью о сиянии дня. Аптекарь неслышно сел.

– Подожду немного, – шепнул он, – может, проснется.

– Я не закрою дверь на защелку, – сказала сестра и выскользнула в коридор.

В палате теперь не слышно было ни вздоха. Старый мастер тихо спал. На лице его не было страдания, и не было слов, чтобы описать это лицо. Оно было таинственно и как будто ожидало чего-то и, даже с закрытыми глазами, с чуть печальным спокойствием следило за временем. Но свет на дворе угасал, и лицо старика понемногу слилось с опадающими друг на друга тенями.

Аптекарь опустил голову в ладони и ждал. Мысли лишь проскальзывали, проносились мимо, но некоторые вдруг задерживались, и тогда тяжело становилось ему на сердце: ведь аптекарь в сердце своем ощущал Гашпара Ихароша, думал же о себе, словно это было одно и то же – да так оно, вероятно, и было.

Совсем стемнело, когда он прошел по коридору.

– Ни разу не проснулся, – сказал он сестре, – если понадобится, позвоните.

– Так и тот доктор наказал, который привез его сюда.

– Что ж, спокойной ночи, сестричка. Завтра наведаюсь еще.

– Я скажу ему, когда проснется.

Дома его опять охватила такая тишина, словно он принес с собой медленно заволакивающуюся туманом глубь той палаты. Он вышел во двор, кликнул Репейку, который и сейчас сидел на карнизе ограды.

Аптекарь погладил собачку по голове.

– Худо хозяину твоему, Репейка… нехорошо. Не знаю, увидишь ли его. Как ты думаешь?

Репейка задумчиво наклонил голову набок.

– Ночью здесь прошла отара… но она ушла, а если придет еще раз, я тоже уйду следом. Не знаю, можно ли, но я уйду.

– Что же тогда с тобой станется, собачка? Анна заберет, или попросить тебя у нее?

– Мне можно уйти? – посмотрел Репейка на своего самого нового среди людей друга. – Да, я уйду, хотя это был не Янчи и не старый Галамб, даже не Чампаш. И все-таки я уйду с ними, мне иначе нельзя.

– Грустно все это, Репейка. Заснет однажды твой хозяин, и больше не позовет тебя. А ведь как он тебя любил! Куда исчезает слово, собачка, куда исчезает любовь?

На это Репейка уже не знал, что ответить.

Он только смотрел на человека, слушал его голос, который слетал в тень и пропадал в ней.

Однако старому Ихарошу – столов, кроватей, шкафов и веселых кегельных дел мастеру – довелось еще разок поговорить с маленьким своим щенком. Не долго, правда, но они поговорили.

Башенные часы пробили после полуночи дважды, когда в темной комнате зазвонил телефон.

– Попросите, пожалуйста, аптекаря.

– Это я.

– Придите, пожалуйста, к нам…

– Хорошо.

Аптекарь наскоро оделся, потом выглянул во двор.

– Репейка! Пойдем, собачка, твой хозяин кличет тебя.

Он прицепил поводок, и они торопливо зашагали по звучно отражающим шаги улицам. Бакоди, одноглазый привратник, выглянул было из своей каморки, но тут же прикрыл и этот единственный свой глаз. Бакоди был не только привратник, но и человек тоже. Он знал, что собачонка Ихароша живет пока у аптекаря, знал, что приводить собак в больницу строжайше запрещено, но – хотя, к чести его будь сказано, не знал, что исключение лишь подтверждает правило, – все же закрыл свой единственный глаз, а немного погодя закурил и сигару.

«Пропустил бы я их и без этого, – думал Бакоди, – хотя, ежели дойдет до Маккоша, снимет он с плеч одноглазую мою голову».

Обо всем этом Репейка не знал, а аптекарь и не желал знать. Иногда ему приходилось тянуть щенка за собой, так как Репейке очень не нравились больничные запахи, холодная белизна коридора и вообще вся эта незнакомая обстановка.

– Входите, пожалуйста, – сказала ночная сестра, – дежурный врач только что сделал ему укол, но сказал, что пользы от этого немного…

В комнате горел свет, так что здесь было покойнее, чем в предрассветном сумраке улицы. Старый мастер продолжал спать, но лицо немного ожило и руки иногда шевелились.

Вдруг он открыл глаза.

– А вот и мы, дядя Ихарош, поглядите!

Лицо старика обратилось на голос, глаза прояснились.

– Репейка, – выдохнул он и пошарил рукой по краю постели. – Репейка, песик мой…

До сих пор Репейка отчужденно озирался вокруг, но тут вдруг его глаза блеснули, и он подошел к кровати. Затем мягко приподнялся, обнюхал руку, ту самую ласковую, знакомую руку, и заскулил.

– Так вот где ты… ты здесь… – И положил голову возле руки старика. – Но теперь мы уйдем?

– Пусть у вас остается, – поглядел Ихарош на аптекаря, а аптекарь все смотрел на руку его и на щенка и думал о том, что есть вещи, которые позабыть невозможно. Но ответить не смог, да и некому, пожалуй, было уже отвечать.

Свет медленно угас в глазах восьмидесятилетнего мастера, и последний отблеск его, обратясь в росу, заблестел из-под приопущенных ресниц.

Репейка отвернулся от неподвижной руки, сполз на пол и тихо, очень тихо завыл.

Уже занимался на востоке рассвет, когда они вновь проходили мимо привратницкой, однако Бакоди словно испарился; впрочем, аптекарь не увидел бы его, даже сиди он на месте.

«Последний раз я плакал на похоронах отца», – вспомнил он, рукой вытирая глаза.

И они тихонько поплелись домой.

На улицах было еще безлюдно, но эхо шагов уже не отдавалось между стен, как ночью. Все изменилось и стало новым. Было грустно, и при этом появилось ощущение освобожденности, готовности к обновлению. Репейка обнюхал угол дома, старательно, словно разбирал какую-то надпись, и человек тоже остановился, поджидая его.

– Минуточку, – взглянул на него щенок, словно попросил прощения. – Ну, вот, мы можем идти.

Однако аптекарь все еще стоял. Он долго смотрел на щенка и, наконец, улыбнулся.

– Ты мне только одно скажи, Репейка, как, собственно, обстоит дело: ты меня унаследовал или я унаследовал тебя?

Последующие дни были наполнены тихой суетой, и щенком занималась только Розалия. Иногда во двор выглядывал, правда, и аптекарь, но не успевал сказать нескольких слов, как за ним приходили.

– Доктор прибыл… Анна приехала с мужем… Из больницы звонят…

На третий день, однако, все стихло.

Гашпар Ихарош возвратился, как и положено, домой, к жене своей, и не было нигде ни живописца, ни бочара Яноша, не было нигде тех развеселых его дружков, которые одни могли бы еще задержать его на скромном застолье жизни.

Но Репейка ничего не знал обо всем этом, как и о том, что к аптекарю приезжал по его собачью душу сержант.

– У вас он будет без дела, а у меня великим помощником станет. Здесь же только испортится или пропадет. Я охотно заплачу за него…

– Не об этом речь, – покачал головой аптекарь, – да и вы сами, если б там оказались в ту ночь… «Пусть у вас остается», – сказал старый Ихарош, и кто же может теперь это изменить… Собака останется здесь. Испортится – ну что ж, так тому и быть, убежит – что ж, значит, убежит. Да только с чего ей убегать, обращаемся мы с ней хорошо, все у нее есть…

– Верно, все верно, – кивал сержант, – об одном только прошу, если все-таки передумаете…

– Тогда Репейка ваш, и так же, как я его получил: бесплатно.

И об этом Репейка ничего не знал.

Он без дела слонялся по двору – крысы выходили наверх только ночью, но в темноте, среди набросанных как попало ящиков, к ним было уже не подступиться.

Мирци теперь спала возле него чаще, чем возле Дамы, однако полуослепшая и полуоглохшая легавая относилась к этому равнодушно. Иногда она провожала свою воспитанницу до забора и там останавливалась, обнюхивала проем, но не пролезала в него.

– Зачем мне туда? – отворачивалась она. – Спать можно и здесь, – и тотчас ложилась там, где была: на солнце, так на солнце, в тени, так в тени. – Ты ступай себе, – оглядывалась она на Мирци, – а мне ни к чему…

Репейка теперь даже ухом не вел, когда Мирци пристраивалась под боком, а мурлыканье его усыпляло.

Ничего нового не происходило ни в доме, ни в саду. И погода словно устоялась. Луна была на ущербе. Вставала поздно и не приносила с собой ни дождя, ни ветра, лишь ночи – темноглазое преображенье природы – стали глубже и таинственней.

По ночам Репейка вскакивал на каждый шорох и летел к забору, но отара больше не приходила, а поздние прохожие даже не замечали притаившегося в тени пуми.

Но однажды на рассвете его вновь охватило трепетом напряженного ожидания. Солнце еще не встало, но во дворе было совсем светло. Явилась Мирци, оба улеглись на подстилке, и только успела кошечка запустить свою мурлыку-мельничку, как знакомый голос долго и протяжно пронесся над ними и, нарастая, громом небесным, устрашающим ревом раскатился над крышами.

– Султан! – сразу на все четыре лапы вскочил Репейка. – Султан!

Мирци оскорбленно замяукала.

– Я не знаю, что это, но ты наступил мне на голову…

– Султан, это Султан! – Щенок бросился к забору, потом обратно. Перед ним возникли Пипинч, и Додо, и Оскар, Джин и весь цирк… Он видел их, но объяснить Мирци ничего не мог, поэтому и не стал объяснять.

Но если они здесь, то почему не приходят? Быть может, они придут вечером, когда Додо ляжет в кровать?

– Какая беспокойная нынче собачка! – сказала утром Розалия аптекарю. – Наверное, рыканье льва услышала.

– Репейка не глухой, милейшая Розалия, но почему бы он стал бояться того, чего и не знает? Думаю, у него глисты… во всяком случае, я поговорю с ветеринаром… А ты, Репейка, не бойся, лев сюда не придет.

Аптекарь, несомненно, ошибался. Репейка вообще не боялся Султана – которого Оскар даже назвал однажды «хорошим мальчиком», – более того, он ждал Султана, хотя не одного и не свободного.

К вечеру беспокойство Репейки достигло предела, так как рев Султана повторился, а немного позже донеслись и обрывки музыки, отраженные от щипцовой стены соседнего дома.

Щенок скулил и не отходил от забора, то и дело вскидываясь на задние лапы.

– Почему они не приходят, ну почему же они не приходят?… Ведь Додо уже в кровати, и Оскар подает знак… да где же он, Оскар?

Еще некоторое время слышалась музыка, потом все затихло, но Репейка за всю ночь не заснул ни разу, он ждал, что за ним придут и ему нужно быть наготове.

Но никто не пришел, кроме серенького рассвета да Мирци. Репейка недовольно поглядел на котенка, который никак не соответствовал его ожиданиям, а позднее еще более неприязненно взглянул на человека с баулом в руке, вошедшего во двор вместе с аптекарем.

Репейка не встал, но и не залаял. Он смотрел на незнакомца, но этот человек был ему не нужен.

– Прицепи ему ошейник, чтобы отскочить не мог, дело-то минутное…

Репейка даже лизнул руку, оделявшую его ветчиной, но в тот же миг к нему сунулась и другая рука и, не успел щенок зарычать или укусить, схватила его нижнюю челюсть, силой раскрыла пасть и сунула с помощью каких-то щипцов две горошинки прямо в глотку.

– Все в порядке, – сказал человек, – я дал ему двойную дозу, так что глисты мигом разбегутся. Ты пока подержи его, ишь, как разозлился, того и гляди, в штаны мне вцепится. Ну, будь здоров.

Человек ушел, Репейка рыча провожал его глазами.

– Ну, ладно уж, ладно, – хотел погладить его аптекарь, но щенок отдернул голову. – Не дури, малыш, хороший он человек, этот звериный доктор…

– Ты обманул меня, – заворчал Репейка, – а теперь у меня болит живот. Пусти меня.

– Все будет хорошо, – отстегнул поводок аптекарь, но и в этом ошибся, потому что было очень даже нехорошо. Целый день напролет щенка мучили перебегающие спазмы, отчего и он сам все время бегал, не находя себе места, таково оказалось действие двойной дозы глистогонного средства. В довершение всего щенка мучила жажда. Что же до того, разбежались ли от лекарства Репейкины глисты, то этим вопросом никто не занимался, так что не будем им заниматься и мы.

Однако от обуревавшего Репейку беспокойства снадобье не помогало, это несомненно. Да и не могло помочь, потому что Оскар – если то был действительно Оскар – несколько раз предоставлял слово «царю пустыни», который никогда в жизни пустыни не видел, той пустыни, где нет никакой еды, лишь песок, да камень, да опять песок. А лев песок не любит. Лев любит зебр да антилоп, они же обитают в саваннах. Султану вообще неизвестно, что он – царь, а если б и было известно, то он отнесся бы к этому с полным безразличием. Однако голос его и в самом деле был царственный, что ж удивительного, если Репейка из-за него словно с цепи сорвался.