Текст книги "Репейка"

Автор книги: Иштван Фекете

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Лежи, лежи спокойно, вот Аннуш придет…

– У меня на голове что-то… тяжелое, тяжелое…

Да, вздувшаяся на голове Репейки шишка, с кулак величиной, свидетельствовала о том, что Пали был мастер расправляться палкой. Еще бы чуточка, и голова щенка раскололась бы.

– Поправишься ты, не бойся…

Репейка дышал со свистом. Нос был в крови, ухо в крови, налитый кровью левый глаз выпучен. Но теперь он лежал на животе, опустив тяжелую голову на пол. Болезненный туман понемногу рассеивался, он уже видел ножку шкафа, и мозговые извилины словно бы улеглись по местам. Он попытался подтащиться ближе к хозяину.

– Уй-уй-уй, я хочу к тебе поближе.

– Лежи, лежи. Скоро Аннуш придет.

Репейка опустил морду на пол и сосредоточился на двери; повернуться к ней он не мог, но уже слышал то, чего не улавливало пока ухо старого мастера: торопливо приближавшиеся знакомые шаги.

Щелкнул замок.

– Отец!

– Приберись немного в комнате, дочка… а ты что собрался делать с этим молотом, Лайош?

Лайош только вращал глазами, и это было бы далеко не самое приятное зрелище для Пали и его долговязого приятеля.

– Положи свой молот, Лайош, – распорядилась Аннушка, оглянувшись на разъяренного супруга, – принеси мне лучше чистой воды и метелку.

– Да что же тут было, отец? – присела она на край постели. – Как вы, отец, родненький?… Где Репейка?… Дядя Петер сейчас приведет милицию… Сколько их было… нашли деньги-то… да как же вы не заметили… и собака тоже?

– Они пришибли ее, – коротко ответил Ихарош на град вопросов, – пришибли, может, и жива не будет.

Во дворе опять хлопнула калитка, в прихожей послышался топот ног, кто-то прислонил к стене велосипед, слышно было, как звякнул звонок, и по кухне прошелся свет электрического фонаря.

– Куда это с метелкой собрался, Лайош? – спросил кто-то на кухне.

– Аннушке нужно, там все вверх дном…

– Поставь-ка ее на место, сперва мы осмотрим все, – уже ближе раздался голос и вместе со своим обладателем вступил в комнату.

– Добрый вечер.

В двери стояли два милиционера. Первым вошел высокий сержант с чуть-чуть раскосыми глазами. Когда он снял фуражку, на лоб упала черная прядь.

– Особой беды, вижу, не случилось, – проговорил он, не двигаясь, но глаза его внимательно обегали комнату. – Сколько их было, дядя Гашпар?

– Слышал, переговаривались двое.

– Двое. Быстро давай в отделение, – не оборачиваясь, приказал сержант своему спутнику. – Надо поднять на ноги всю округу. Лайош, могу я тебя попросить… разбуди почту, чтобы дали связь…

– Ладно, – сказал Лайош, а велосипед второго милиционера тем временем уже катил по дорожке.

– Вижу, собаку по голове шарахнули… а пес хорош! – Сделав два шага к кровати, он наклонился к старику. – Как зовут-то? – спросил он негромко.

– Ты что, спятил, Йошка, или не узнаешь?

– Про щенка спрашиваю…

– А… Репейка, – невольно перешел на шепот и старый Ихарош. Милиционер подошел к собаке.

– Что, сержант, может с собаки допрос снять хотите? – съязвила Анна, обиженная, что милиционер не обратил на нее никакого внимания. – Правда, слух идет, будто ваша милость прежде пастухом были…

– Это отец. А я – только подпаском, – бросил ей милиционер мимоходом и тут же наклонился к собаке.

– Репейка, – погладил он щенка по спине, – Репейка, эх, как же тебя по голове стукнули!

Репейка собрался было заворчать, но передумал и только, помаргивая, глядел на милиционера.

«Он меня знает, – думал он. – Да, знает. Голос его мне нравится и рука тоже». – И впервые с тех пор, как Пали ударил его, повилял куцым хвостом.

– Почему ты не укусил его, Репейка, почему? Или все-таки укусил?

Анна сердито махнула рукой.

– А вот говорить он, представьте, не может. Многое умеет, а говорить – нет.

Милиционер подсунул обе руки под щенка, поднял его и поднес к лампе. Репейка скулил.

– Тряпочку какую-нибудь дайте, пожалуйста, – попросил милиционер. – Смочите ее, если можно. Спасибо… Ну-ну, я осторожно, песик, я очень осторожно… – успокоил милиционер заерзавшего щенка и отер его окровавленную морду.

– Ну-ка, зубы покажи!

Он оттянул брылья на деснах, обнажив фарфорово-белые клыки. Милиционер улыбнулся.

– Это ты да говорить не умеешь? Еще как умеешь! Чтобы такая собака да говорить не могла? Такой замечательный пуми?!

– И что же он вам рассказывает? – насмешливо спросила Анна.

– Всякую всячину…

– Ну, это еще не так много…

– Не много, но почти достаточно, – улыбнулся милиционер и вынул застрявшие на зубах собаки нитки. – Славная собачка, умная собачка, храбрая собачка, – гладил он Репейку, и Анна сердито и ревниво смотрела, как спокойно улегся щенок на коленях у сержанта.

– Одного из них собака как следует хватанула, за штаны, думаю, да и ногу скорее всего прихватила… вот нитки из штанины.

– Что же, теперь к ним только штаны приискать надобно, да еще человека в штаны эти…

Вообще-то Анна была женщина добрая и спокойная, а сейчас злилась главным образом оттого, что не знала, отчего злится. Страх уже прошел, и теперь ей нужна была сенсация. Были нужны вопросы и волнения следствия, неуклюжесть милиционера, допрос отца, чтобы и самой узнать хоть что-нибудь, так как ее пожирало любопытство. А этому сержанту только и дела, что с собачкой возиться…

– Репейка найдет этого человека, – сказал милиционер и осторожно положил щенка в угол. – Лежать! – приказал он, и Репейка согласно вильнул куцым хвостом.

– Да, с собаками вы обращаться умеете, – смягчилась Анна, видя, как мягко опустил он на пол Репейку, – но теперь можно бы и с людьми поговорить.

Наконец-то милиционер снял кожаную планшетку, висевшую через плечо. Он выложил на стол бумагу и карандаш.

– Ну, рассказывайте, дядя Гашпар.

Старик рассказал то немногое, что знал, потом рассказал, что знал, и дядюшка Петер. Лайош не знал ничего, но вращал глазами, поглядывал на молот и употреблял крепкие выражения в адрес всех родичей двух неизвестных, особенное внимание обращая при этом на родню по женской линии. Затем кратко подвел итог, заявив, что непременно разможжит «этим типам» башки…

– Двойное убийство с заранее обдуманным намерением, – сказал сержант милиции, – даже если брат против брата – десять лет… жаль будет оставить такую красавицу-молодушку одну… Срок-то какой! Я уж непременно за ней приударю.

Анна покраснела, но сержанта простила и, ласково ему улыбнувшись, заговорщически кивнула на Лайоша.

– А ты случаем не боишься, сержант, что я тебя из штанов вытрясу?

– Это при жене?… Грубое нарушение общественной морали… к тому же насилие против власти: один год…

Тут уже все засмеялись.

– Черт бы побрал тебя, Йошка, за три минуты на одиннадцать лет меня упек, а сам посиживаешь здесь, вместо того, чтобы бежать за грабителями.

– Что же, мне у вас нравится! Вот только шкаф еще осмотрю, вдруг да эти джентельмены мне весточку какую-нибудь оставили. Деньги в шкафу были, дядя Гашпар?

– Были, сынок, были. В самом низу под рубашками лежали, тысяча форинтов. Мне на похороны.

– Жить вам вечно, дядя Гашпар, нет здесь ни гроша.

– Тогда чего ж и жалеть. Даже если только до ста лет доживу, и то ладно, заявление назад возьму хоть сейчас.

– К сожалению, нельзя: это преступление преследуется законом. Но собаку я попрошу у вас, дядя Гашпар, на пару деньков. Да и ветеринару нашему покажу… а потом верну здоровым. Думаю, денька через три-четыре верну, а уж обращаться с ним буду очень хорошо, обещаю.

– Нынче у нас четверг, – стал считать старый Ихарош, – в воскресенье принесешь?

– Принесу.

– Тогда бери. Да и лучше, чтоб ветеринар его полечил, тебе сейчас будет не до того. Дел-то по горло, придется ездить туда-сюда, гадин этих разыскивать.

– Я и шагу не ступлю за ними, дядя Гашпар, буду сидеть, как паук при своей паутине. За велосипедом потом пришлю, щенка понесу на руках.

Репейка окончательно пришел в себя только в углу караульни, возле печки. В комнате стоял сухой бумажный запах, иногда звонил телефон. Это была такая коробка, тоже что-то вроде часов, и человек обращался с ней дружелюбно, так что Репейка даже не нервничал.

А сержант тем временем все гуще плел свою паутину.

– Алло, Келеменпатак? Келеменпатак? Ну, что у вас?

– Алло, Аклош, алло!.. да, могли уйти через камыши. Хорошо бы поставить кого-нибудь в штатском при входе в город. Нет, в деревне подозревать некого. По крайней мере, пока…

– Алло, Кардош, алло… Какие они? Прошу задержать. Документы могут быть у кого угодно… Я пришлю за ними машину.

– Алло, Надьхалом?… Да. Почему двоих? Это только предположение, и вряд ли они удирают вместе… Ну, конечно…

Репейка уже привык к голосу этого человека, его размеренным, спокойным движениям, но он проголодался и, когда сержант разложил перед собой на столе салфетку, Репейка встал…

– Я бы тоже поел, – завилял он хвостом, голова у меня еще болит, но все-таки я бы поел…

– Больному стонать положено, – усмехнулся сержант, что-то задумав, и обстоятельно разложил перед собой хлеб, сало, зеленую паприку…

Репейка волновался все больше, когда же внесли тарелку горячего тминного супа, заскулил.

– А я?… А мне?…

– Твое будет, Репейка, только суп еще горячий.

Сержант накрошил в тарелку хлеба и даже кусочек сала подбросил, помешал, остужая, потом поставил на пол, но ничего не сказал.

Противостоять этому было уже невозможно, болела ли голова, кружилась ли, Репейка все-таки стал подвигаться к тарелке. На голове у него зрела шишка, одно ухо висело, ноги дрожали – но облачка душистого пара влекли к себе словно магнитом.

С горем пополам добравшись до тарелки, Репейка привычно сел перед ней и вопросительно посмотрел на нового своего друга в синем мундире.

– Можно?

Сержант молчал. Он смотрел в окно, хотя смотреть там было решительно не на что. Светило солнце, утро было уже довольно позднее, но улица оставалась пустой и безмолвной. Когда человек отвернулся, наконец, от окна, Репейка смотрел на него с болью, и сержант улыбнулся.

– Теперь я знаю, почему ты остался жив и почему обе соседские собаки сдохли, – сказал он, – ты из чужих рук не ешь.

Он встал и наклонился к Репейке.

– Ешь, Репейка, можно!

Репейка, хотя и скособочив голову, но тотчас же выудил кусочек сала, так как всегда соблюдал в еде строгую последовательность. Сперва сало и все, что именуется мясом, потом хлеб и похлебка – похлебку можно выхлебать и попозже. А под конец вылизать миску…

Покончив со всем этим, Репейка посмотрел на человека. Потом обнюхал тарелку со всех сторон и опять посмотрел на нового своего кормильца, который ясно понял вопрос и дал на него ясный ответ, хотя и не сказал ни слова – только рукой указал в угол.

– Больше нет, – сказало Репейке это движение, и он без колебаний вернулся на место, на кусок мешковины, который уже почитал здесь своим.

Возможно, Репейка думал при этом, что из всех его друзей это самый разумный человек после старого Галамба, потому что умеет говорить и руками, и взглядом. Правда, Додо тоже понимал, что к чему… но это совсем другое…

Между тем успокоилось и село. Каждого здорового человека призвала к себе земля, работа, и страшные события, случившиеся на рассвете, потонули в ручьях пота. А ужасные вести уже несколько раз облетели село, по одному порядку вверх, по другому вниз, потом через улицу поперек и опять назад. Слухи приукрашивались, раздувались, одним словом, обогащались.

– К старому Ихарошу ворвались грабители…

– Старого Ихароша ограбили и чуть не убили…

– Старого Ихароша убили…

– Старого Ихароша били и ограбили…

– Старого Ихароша запытали до смерти, а потом все унесли. Грабители и убийцы на машине подъехали…

– Старого Ихароша отравили и тридцать две тысячи форинтов унесли, но он еще жив…

– Денег у старого Ихароша не нашли, поэтому забили его до смерти и со злости соседских собак потравили…

– Они хотели убить старого Ихароша, но Петер Чизмадиа – знаешь его, это дядька кузнеца, пьянчужка, – пошел на них с топором и прогнал…

– Старый Ихарош…

Обо всем этом старый Ихарош не знал и чувствовал себя относительно неплохо, только был очень, очень слаб. В кольце покрытых черными платками печальниц-старух он сам себе казался чуть ли не покойником, тем более, что кое-кто предусмотрительно явился с четками. К счастью, говорить было не нужно, потому что здесь же сидела Аннуш, которая уже в двадцать пятый раз пересказывала ночные события и все время что-нибудь добавляла – выражаясь типографским языком, всякий раз давала исправленное и дополненное издание.

– А тебе что тут делать, Мати? – проскрипела одна старуха, увидев мальчика, замершего в дверях перед морем черных юбок. – Это все не для твоих ушей, не то еще филин приснится с медным хвостом…

– Дядя Лайош молоток просит.

– Вот молоток. А муж мой что делает? – спросила Анна.

Мальчик сосредоточенно вскинул на плечо молоток с длинной рукоятью.

– Что делает-то?… Стучит… железо кует. – И с тем вышел.

– Ну и отбрил, – прошипела какая-то старуха. – Не умеет разговаривать по-хорошему, щенок.

– Чей он?

– Чей, чей… Имре Чомоша. Тот и сам рос такой же придурковатый… Так как же оно было, Аннуш, доченька?

Мастер Ихарош закрыл глаза и не заметил, что ангел-хранитель уже стоит на пороге. У этого ангела, однако, были рыжие сомовьи усы, а под мышкой – неизменный докторский баул. А еще он славился тем, что беспощадно резал правду в глаза.

Когда он появился в двери, старухи заерзали, а одна даже встала.

– Анна, вы останьтесь, остальные могут уйти. Больному нужен покой, а мне – чистый воздух. Быстро.

Когда старухи вместе с Анной вышли, мастер Ихарош улыбнулся.

– Хорошо, что пришел, Геза…

Доктор был родом из этого же села и когда-то хотел выучиться ремеслу дяди Ихароша. Каждое лето он ходил у него в учениках, да и теперь еще подолгу засиживался в пропахшей дубом и краской мастерской.

Доктор, однако, не ответил улыбкой. Он глядел на дверь.

– Не обижай Аннушку, Геза… они ж все-таки гостьи были… а потом все ведь знают, что ты только пыхтишь, а сердиться не сердишься.

После этого доктор перестал ждать возвращения Анны – которая, впрочем, и не спешила возвращаться, – а поставил свой невообразимого цвета баул и взял старого мастера за сухое, жилистое запястье, сразу поймав пульс.

– Ладно, не обижу, хоть она и заслужила. Ну, как вы, дядя Гашпар? Можете сесть? Я был в милиции, там говорят, будто вас чуть не задушили.

– Набросили на меня подушку… если бы не собачка, не лечил бы ты сейчас меня… Репейку я еще слышал, а потом уж опамятовался, лишь когда Петер мокрое полотенце на сердце мне положил. Счастье, что мимо шел.

– Действительно, большое счастье. Рубашку снимать не надо… хорошо, что Петер и пьяный нашел сюда дорогу.

– Петер? Да он же был трезвый, как сейчас ты или я.

– Ну, видите, вот за что глаза б мои не глядели на этих старых сплетниц! Дышите, дядя Гашпар. Еще…

Между тем решилась вернуться и Анна, но робко остановилась на пороге, чтобы не мешать доктору выслушивать больного.

– Все, – сказал доктор и, поддерживая старого мастера за плечи, бережно опустил его на подушку. – Почему вы не сядете, Анна?

Анна села, словно ученик, ожидающий наказания. Доктор посмотрел на нее.

– Все лишние визиты запрещаю. Чем кормить, расскажу. Если завтра или послезавтра больной почувствует себя лучше, пусть встанет… может посидеть во дворе, погулять даже. Вы понимаете, Анна?

– Понимаю.

– Все предписания строжайше выполнять. И не советую…

– Я все буду делать! – встрепенулась Анна и только что руку не подняла, чтобы поклясться.

– Если все будет хорошо, вечером забегу, перекинемся в картишки, – пообещал доктор.

– Ты уже двадцать раз обещал, – улыбнулся Ихарош, – это двадцать первый…

– Что поделаешь, дядя Гашпар! Ведь в так называемом старом добром мире доктора звали, когда больной уж богу душу отдавал, а теперь – мчись сразу, да поскорей, потому что…

– …потому что бесплатно, сынок…

– Да черт бы их побрал, тех, кто на деньги тревогу свою измеряет. Но теперь мне надо спешить. Анна! – И он погрозил ей пальцем.

Анна вспыхнула.

– Все будет в порядке, доктор!

А солнце между тем не стояло на месте, и вскоре сумерки прикрыли события дня серой пеленой. Все уже знали всё, а нового ничего не просачивалось. Блюстители порядка умеют молчать. Но женщинам для полноты картины хотелось чего-то еще. Соседка Ихароша, например, тридцать раз оплакав Бодри – ту самую Бодри, чьего духа она не переносила на кухне, оказывая несправедливое предпочтение Цилике, – объявила вдруг, что по сути причиной всему сам старый Ихарош: зачем он держит в доме этакие деньги!

– Ну, разве не так? – обратилась она к мужу.

Аладар был мрачен. Он устал, к тому же одна его лошадь напоролась на гвоздь…

– Крестцы перевязали?

– Крестцы-то? – замялась жена, все еще озабоченная «сорока восемью тысячами» форинтов мастера Ихароша. – Крестцы?

– Да, крестцы!! Если ночью подымется ветер и разбросает их…

– С чего бы ветру быть?

– Значит, не перевязали, хоть я и наказывал…

– Да тут как раз подошла эта Мари, мол, уже и доктора к старику срочно вытребовали, мол, едва ли до утра дотянет…

Аладар метнул на жену недобрый взгляд и одним пинком вышвырнул Цилике из комнаты.

– Ну, так слушай! Мне нет дела, что там наплела тебе Мари, и я не знаю, доживет ли старик до утра, но знаю одно, если эта дорогая пшеница пропадет ни за понюшку табаку, то уж вы-то с ней до утра не доживете. А теперь тащи ужин, твоей болтовней сыт не будешь.

– Это еще не причина кошку пинать, – выходя, не преминула оставить за собой последнее слово жена и подняла на кухне такой шум и гром, как будто утильщики перебирали кастрюльки да сковородки на своем складе.

Потом внесла тарелку пустого супа.

Однако ночь оказалась тихой. Ветра так и не было, сон мирно убаюкивал все заботы и тревоги дня. Спал и мастер Ихарош, хотя Лайош на кухне так храпел, что даже сова покинула трубу; только Репейка спал мало, потому что у него был жар, к тому же в дежурную комнату милиции постоянно заходили люди. Дважды подкатывали машины, отчего гудели окна и по стене пробегал яркий свет. Иногда из смежной проходной комнаты слышался разговор, и сержант каждый раз выходил туда.

– Спи, спи, Репейка, – говорил он, и щенок вяло шевелил в темноте хвостом.

– Голова болит… вот эта голова, – объяснял сержанту Репейка, явно не считая свою больную голову тем же самым, что здоровая голова. И, возможно, был прав.

Сержант лежал на кровати одетым и только однажды довольно долго просидел за столом – когда вошел молодой милиционер с докладом, что вернулся с дежурства, и положил на стол завернутый в бумажку катышек из шкварок.

– Это я под вечер нашел в саду Ихароша на дорожке. Ну, и подумал: такое не здесь выросло…

Глаза сержанта впились в катышек, потом в милиционера.

– Что, руками брался?

– Прутиком подбросил на бумажку, но и руки вымыл…

– Отлично, Лаци. Верно говорится: лучшие лесничие из браконьеров…

– Давно ведь было-то, – вспыхнул Лаци.

– Вот дурень! Я же в похвалу тебе… гляди, не испугайся, если представлю на повышение.

– Я не из пугливых.

– Знаю. Можешь прилечь, Лаци.

Сержант сидел один и, держа бумагу за краешки, осторожно перекатывал на ней шарик из шкварок. Потом встал. Достал пинцет, кончиком поковырял в коричневом катышке. На бумагу вывалились две белые крупинки.

– Так! – сказал сержант. – Так. И где они раздобыли его, гады? Может, при ограблении аптеки в Бактахазе?

Но никто ему не ответил.

Затем некоторое время было спокойно, словно близящийся рассвет пожелал вознаградить тех, кому не дал отдыха день и не принесла сна ночь.

Ибо в помещении милиции и таких набралось человек пять-шесть, причем не милиционеров, – напротив, не было для них ничего более чуждого, чем милиция. Длинная скамья, на которой они сидели, конечно, не слишком манила ко сну, но сельские отделения милиции санаторными удобствами не оборудованы. Впрочем, этим людям было вообще не до сна. Единственным их горячим желанием было увидеть здание милиции снаружи, повернуться к нему спиной и поскорее убраться как можно дальше.

Этих людей подобрали на дорогах, в полях и питейных заведениях городских окраин; правда, поиск еще продолжался, но одновременно начался отсев. Более детальную проверку проведут уже в городе, но к чему везти туда тех, кто проскочит сквозь сито при первом же просеивании.

– Введите лошадника! – сказал сержант, глядя на дверь, в которую уже входил невысокий крепыш.

– Господин сержант! – раскинул руки человечек в желтых плисовых штанах, и глаза, исчерканные красными прожилками, воззрились на милиционера.

– Господин сержант, неужто меня не знаете?

– К сожалению, знаю.

– Господин сержант, жена убьет меня…

– Возможно, но только после допроса, если… если мы вас вообще выпустим.

– Господин сержант, клянусь…

– Довольно! Где ты был, Йошка, прошлой ночью?

– Вот как было дело-то… выпили мы, значит, немножко, а потом, черт бы побрал этого цыгана…

– Он твой родственник, если не ошибаюсь…

– Родственник-то родственник, а играет только за деньги… но, правда, редкостный скрипач. И мою любимую песню знает, и ведь как выводит, собака… вот эту…

– До которого же часу он играл?

– У меня, изволите знать, часов нет, да я все равно не помню. Корчмарь уже и молоток достал, потому как мы все не хотели уходить.

– Ну, и куда же ты пошел?

– Так ведь шел, шел, потом отдохнул малость на травке… если, думаю, жена почует, что пил палинку – ой-ой!

– Ты один был?

– Один, прошу прощения, остальные-то меня бросили… в беде друзей не бывает… один был, вот как палец… можно мне идти, господин сержант?

– Можно, в соседнюю комнату.

– Ай! – схватился за голову лошадник. – Ой, что теперь будет… а ведь и корчмарь знает… право, знает…

Сержант знаком приказал ему покинуть комнату, а милиционеру – остаться.

– Да, – кивнул тот, – его алиби в полном порядке. Корчмарь вышвырнул их в полночь, а на рассвете, когда мы набрели на него, он был еще пьян в стельку. Но мы все-таки прихватили его, ведь чем черт не шутит. Да и просто видеть мог что-то или кого-то, а расспрашивать его тогда не было возможности.

– Правильно. Теперь давайте сюда того длинного.

Милиционер повернулся и впустил в кабинет носатого мужчину с птичьей головой.

– Доброго вам утречка, – поклонился долговязый.

– Здравствуйте, – сказал сержант и повернулся к печке, потому что Репейка вдруг шевельнулся и стал принюхиваться. У щенка мучительно стучало в голове, один глаз совсем заплыл, но он все же встал, как будто пробуя запах на вкус, потом, заворчав, двинулся к долговязому бродяге.

Сержант смотрел на бродягу, видел его исказившееся лицо, моргающие глазки.

– На место, Репейка! – крикнул он громко, и хорошо сделал, потому что собака, ощерясь и хрипло рыча, уже бросилась было на человека. – Там сидеть!

Репейка, правда, вернулся на место, но остался стоять и время от времени, склонив распухшую голову набок, принимался ворчать.

Человек переминался с ноги на ногу, а милиционер некоторое время смотрел на чернильницу, словно приводил в порядок свои мысли. Затем он встал и обошел бродягу кругом.

– Не шевелитесь!

Сержант обошел его еще раз и вдруг заметил разорванную штанину.

– Подверните штанину! Повыше! Вот так. Та-ак, – протянул он: над коленом сбоку, среди лиловых кровоподтеков, явственно был виден след собачьего укуса.

– Надеть ему наручники!

– Что это вы, право! – заговорил было долговязый, но сержант так на него глянул, что тот онемел и сразу протянул вперед руки: наручники, звякнув, щелкнули на запястьях.

– В заднюю комнату его, и пока никого не впускать.

– Слушаюсь!

Когда долговязый вышел, Репейка опять лег, но ему было горько. Несколько раз он еще поурчал про себя, чувствуя, что должен был укусить того человека…

Но потом и жажда мести прошла, потому что сержант присел вдруг на корточки и его рука легла щенку на спину так, что это было уже само тепло и счастье.

– Ах ты, собачка… ах ты, собачка, – шептал человек в синем мундире, – ах ты, собачка! Репейка, вот я работник милиции, но я тебя украду. Я тебя украду, потому что я был пастухом и такую собаку нельзя не украсть. Ну, разве ж ты не говоришь? Ты – не говоришь?! Да профессор университета с высокой своей кафедры не скажет разумней, чем ты! А теперь – гляди! Я голоден, как волк, но мой завтрак будет твоим.

Он выдвинул ящик и, развернув чистую белую тряпку, выложил перед щенком хлеб и сало.

– Ешь, Репейка, ешь, ты заслужил, больше всех заслужил… ах ты, малыш… всем собакам собака!

Потом он заходил по комнате.

Репейка некоторое время следил глазами за шагавшими взад-вперед ботинками: он был сыт и поднять голову повыше ленился. Да и знал, что над ботинками увидел бы своего друга в синем мундире, опухшую же голову подымать было все еще больно. Щенок предпочел закрыть глаза и открыл их, только услышав, что сержант крикнул:

– Точильщика ко мне!

Вошел маленький пожилой человек, явно возмущенный.

– Кто заплатит мне за невыполненную работу, кто отвезет меня обратно к моим инструментам, кто проследит за моими вещами? Я буду жаловаться!

Сержант взглянул на милиционера.

– Я хочу остаться с этим человеком наедине.

Милиционер отдал честь и вышел.

– Уж не бить ли хотите? Что ж, с таким стариком справиться не велика честь! – кричал маленький старичок, а попозже еще выкрикнул громко и возмущенно:

– Я не видел! Никого не видел!

Если бы, однако, кто-нибудь заглянул в окно, ему представилось бы весьма странное зрелище. Когда дверь притворилась, сержант закрыл ее на задвижку и с улыбкой указал на стул. Старый точильщик, тоже улыбнулся, сел и по-домашнему положил на стол свою видавшую виды шляпу. Впрочем, за промасленной лентой лихо торчало длинное сорочье перо, говоря о заманчивых прелестях веселой бродяжнической жизни.

– Нет! Я тогда спал, прошу прощения! – опять громко сказал старик, вынимая в то же время сигарету из портсигара сержанта.

– Как поживаете, дядя Янчи? – прошептал сержант и сел на койку, почти вплотную к старику.

– Хорошо, когда я жил плохо? Отец твой наказывал привет передать, мать целует… – И тут же во весь голос сказал: – У меня свидетели есть, изволите знать, и среди них даже священник. Вчера вечером я точил ножи у него во дворе, могу сказать, таких поганых ножей давно уж не приходилось видеть. Чистая жесть… все ж таки стыдно…

– Я не про это спрашиваю, – крикнул сержант и тут же шепотом: – Вы что-нибудь знаете, дядя Янчи?

Старик придвинулся к нему.

– Там сидит один лысый толстяк в соломенной шляпе. Он и тот длинный, который передо мной вошел, связаны друг с другом.

– Точно? Дядя Янчи, это очень важно! – взволнованно прошептал сержант и опять громко спросил:

– А потом куда пошли?

– Спать лег! Там и спал, у священника в яслях… – Старик понизил голос: – Одним словом, толстый с длинным перемигивались, длинный сделал толстому знак рукой, а тот в ответ кивнул.

– Спасибо, дядя Янчи, я не забуду вашей услуги. Если будете в наших краях, передайте от меня поклон отцу с матерью…

Сержант встал, пожал старичку руку, потом подтолкнул из комнаты.

– Отпустите его, – сказал он дежурному милиционеру. – Вот того лысого ко мне.

Старый точильщик был давнишним другом сержанта, однако никто этого не знал. Много раз ночевал старик в их загоне, много бараньего жаркого поел за их столом, а теперь, при случае, любил выступить как частный сыщик. Именно ему был обязан сержант двумя-тремя блистательными своими удачами, но об этом не догадывались даже его товарищи.

– Везет ему, – говорили они; да только много ли проку было бы в этом везенье, не обладай сержант на диво обостренным чутьем, какое мало унаследовать – нужно еще и оттачивать в том многоцветном мире, который редко заговаривает на понятном человеку языке и которому имя природа.

Приземистый лысый человек, моргая, остановился перед столом. Сержант долго смотрел на него, но так, словно смотрел на дверь, что была за его спиной. Затем сделал знак сопровождавшему милиционеру, и они остались одни.

– Не хотите ли сесть?

Бродяга сел.

– Молчи, Репейка, – сказал щенку сержант и прикрикнул: – Сидеть! – так как чувствовал, что помощь ему уже не понадобится. А если Репейка и поворчит немного, что ж, это не беда.

– Курите!

На столе, на белой бумаге лежал катышек из шкварок, и сержант держал сигареты так, чтобы бродяге пришлось тянуться к ним над бумагой.

– Руки дрожат? Понимаю…

– Я уже старый человек, сами видите.

– Старый… конечно. Но не у всех стариков дрожат руки. У старого Ихароша, например, уже не дрожат… умер он ночью. Паралич сердца…

– Я не знаю, кто это…

– Доктор сказал: паралич сердца. Слишком долго продержали его под подушкой. На другой день и умер…

Приземистый лысый человек опустил руки на колени: они так дрожали, что сигарета едва не выпала из пальцев.

– Любите шкварки?

У бродяги едва шевельнулись губы:

– Ем, когда есть…

– Вот же! – Сержант пододвинул бумагу со шкварками, и его лицо стало каменно жестким, однако руку он держал так, чтобы успеть помешать, если бродяга все же потянулся бы за катышком.

– А я после так и объясню: решили покончить с собой… Берите, берите! Все быстрее, чем веревка…

На лысой голове бродяги проступили крупные, как горох, капли пота.

– … Раз и готово… Кстати, аптека в Бактахазе получила новую партию…

Лицо лысого совсем посерело. В углах рта показалась пена, он хотел встать и не мог.

– Ваш напарник раскололся, – продолжал сержант. – Хотите сделать чистосердечное признание? Аккуратнее, прожжете штаны… Да, полное чистосердечное признание, этим вы еще можете себе помочь… пожалуй, избежите самого худшего… Говорите же! Если не умолчите ни о чем, я тоже кое-что вам скажу, но это многого, очень многого стоит – жизни…

– Сержант… – выдохнул бродяга.

– Ладно, скажу: Гашпар Ихарош не умер!

Старый бродяга, громко всхлипнув, уронил голову в ладони; сержант смотрел на него, он был тронут. Потом спрятал отравленные шкварки в стол.

– Черт бы побрал вас, старый осел, – крикнул он, чтобы не расчувствоваться, – теперь-то вы плачете… Но я и слезы эти внесу в протокол… может, они смоют вам год-другой…

И затрещала пишущая машинка, как будто покатились на бумагу черные горошины двух изломанных жизней, как будто заглянула в окно вязкая безжалостная физиономия промелькнувших лет.

А за окном пылало лето; со свистом падала, скошенная пшеница; рассыпаясь, переворачивались под плугом земляные пласты, словно прикрывая опадающие минуты, готовя прошлогоднее ложе перебравшихся в колосья зерен под новую колыбель для будущего весеннего сева.

На проселочных дорогах, со стоном переваливаясь, катили телеги и сердито кряхтели на ухабах, как будто говорили: и восьми крестцов на телегу за глаза довольно, что же взбрело в голову этому гордецу Амбрушу навалить сразу десять?

Телегам, конечно, невдомек, что не затем Амбруш нагрузил на свою телегу целую гору пшеницы, чтобы быть к небу поближе, а затем, что лишь с такой высоты может он увидеть рай более достижимый, который, в лице Эсти Форго, мотыжит кукурузу. И, конечно, не думает Амбруш о том, что этот рай может разом превратиться в ад со всей его дьявольской музыкой… ну, да оно и хорошо, что не думает, ведь только дурак мерзнет летом, подумавши о зиме, и только безумец с молодых лет собирает деньги в кубышку, потому что когда-нибудь на гроб понадобится.