Текст книги "Репейка"

Автор книги: Иштван Фекете

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

– Пусть остается, – сказал Ихарош, – пусть остается, пока я не вернусь.

Все помолчали.

Аптекарь свернул покрывало и положил возле кушетки.

– Вот твое место, Репейка.

Репейка вильнул хвостом и опять поглядел на хозяина:

– А теперь давай уйдем. Этот человек мне нравится, но приказывать мне он не в праве.

Старый мастер медленно подошел к подстилке и указал на нее.

– На место, Репейка.

Щенок выполнил приказание, но остался на ногах. Запах покрывала успокоил его, но чего-то он не понимал в происходящем.

– Останешься здесь!

– Хорошо, – сразу лег на живот щенок, но глаза по-прежнему были устремлены на хозяина. – Пойдем же! – Он заскулил и стал скрести покрывало.

Мастер Ихарош погрустнел и с трудом наклонился к щенку.

– Я вернусь, Репейка. Обязательно! Помнишь, как мы поклялись, когда повстречались? Дружба до могилы…

Аптекарь и доктор переглянулись.

– Про могилу забудьте, дядя Ихарош, – сказал аптекарь, – она другим требуется.

– Да ну?

– Верно вам говорю…

Но Репейка всего этого не понимал. Какая-то неясность носилась в воздухе, и щенку хотелось уйти, но мастер Ихарош пригнул его к подстилке.

– Останешься здесь, Репейка. У хорошего человека…

Знакомая рука успокоительно погладила щенка.

– Ну, поехали.

Предварительное обследование было проведено быстро. Геза ходил из кабинета в кабинет так, словно больница принадлежала ему.

– Распоряжение Маккоша. Срочно.

– Всем срочно, доктор, – сказала сестра из рентгеновского кабинета, – подождите, пожалуйста.

Доктор, не говоря ни слова, шагнул к телефону.

– Быть может, вам нужно указание от главного врача?

– Разденьтесь, – сердито повернулась сестра к Ихарошу. Сделав снимок, она сказала:

– Я доложу об этом инциденте.

– Хорошо, что сказали, тогда и я заявлю, что обслуживающий персонал рентгеновского отделения оставляет за собой право определять степень срочности и его не интересует, что больного ожидает к себе на прием главный врач больницы. Всего хорошего. Мы можем идти, дядя Ихарош.

Потом мастер Ихарош сидел в приемной, а Геза понес данные анализов в кабинет. Гашпар Ихарош остался один и думал о Репейке, думал о Лайоше… о дворе своем думал, о саде и пчельнике. В нос лезли характерные сложные больничные запахи, но старый мастер сопротивлялся им, что, вероятно, и обратило к дому его мысли.

Зато доктор в кабинете главврача всеми помыслами был в больнице и сразу же упомянул о недопустимом поведении ассистента-рентгенолога.

Главный врач просматривал данные анализов, но на жалобу ответил:

– Это замечательная женщина. Великолепный работник… и в конце концов она ведь права. Она вообще точь-в-точь такая, как ты…

– Ну, знаешь?!

– Разумеется, знаю. Она не допускает вмешательства в свою работу, потому что дело свое понимает и знает порядок. Вероятно, ты торопил ее…

– Конечно.

– А ты позволяешь торопить себя? Вот видишь. Хорошего работника нельзя торопить. Ее нельзя, тебя тоже нельзя… потому что и ты специалист высокого класса… к сожалению!

– К сожалению?

– К сожалению… твой диагноз безукоризнен. Вот, посмотри сам… это очень грустное чтение.

– Я так и думал, – сразу забыл свои обиды доктор, – так и думал. Ему мы уже напели, что здесь творят чудеса, только попасть трудно, потому что ты не слишком тяжелых больных не берешь.

– Правильно! Надежда – главное чудо. Часто и я этим пользуюсь. Но испробую все, а насчет приема немного поупрямлюсь…

– Очень прошу тебя. Можно позвать?

Главный врач только кивнул: в кабинет вошел мастер Ихарош со всеми признаками честной и очень утомленной старости.

– День добрый, доктор.

– Помогите, коллега, больному раздеться. Вот так. Сядьте, пожалуйста. Вам не холодно? – спросил Маккош, так как по телу Ихароша прошла дрожь.

– На дворе сейчас жарко… а здесь немного прохладно.

– Мы покончим с осмотром быстро, ведь по анализам уже все ясно. – И, наклонившись, он почти прижал к себе сухое, тающее старое тело.

– Да, небольшие шумы, то да се…

– Хорошо было бы оставить дядю Ихароша денька на два, понаблюдать, – сказал Геза, но Маккош покачал головой.

– У меня мало мест. Если привезут больного с чем-то неотложным, я не буду знать, куда девать его. Одевайтесь… дядюшка Ихарош.

Старый мастер стал одеваться, но тут заметил, что Геза ему подмигивает, подбивая заговорить.

– А ведь я… иногда… скверно себя чувствую. Очень слаб стал… Иной раз голова кружится… Если бы как-то можно было?…

Главврач отвернулся и посмотрел в окно. В саду еще грелись на солнце больные, но в кроне липы уже попадались желтые листья, трава высохла; железные пики ограды печально обрамляли это преддверие боли и выздоровления, жизни и угасания.

Геза изучал рисунок на линолеуме, а Гашпар Ихарош прислушивался к протарахтевшей за окном телеге: звук был очень знакомый.

– Вы сейчас плохо себя чувствуете?

– Да… пожалуй что… Слабый я стал… Хорошо, если б можно было остаться здесь… хотя и чужое место занимать не хочу.

– Ну, что ж… но только на одну неделю. Вы понимаете ведь, дядюшка Ихарош?

– Очень вам благодарен. Я все понимаю, да и справедливо оно, что предпочтение отдают тому, кто болен тяжелее.

– Проводите его в седьмую, коллега, а я позвоню сейчас сестре. Это единственная у нас отдельная палата, я придерживаю ее для самых тяжелых больных. Будем надеяться, что за эту неделю особо тяжелых не поступит…

– Благодарю, – поклонился и доктор, но в глаза главврачу не посмотрел; их мысли объединились только в рукопожатии и, как новая глава в книге, тут же были прикрыты белым листом двери.

Репейка некоторое время тихо лежал на подстилке, не спуская с двери глаз и слушая удаляющийся грохот докторского возка. Послышались шаги аптекаря, уши и глаза Репейки устремились на дверную ручку, но шаги свернули куда-то в сторону, и щенок опять остался один.

Полученный приказ начал понемногу терять свою силу, поэтому Репейка осторожно вскинул лапы на кушетку, но покрывало пахло более по-домашнему, и он снова лег.

Лечь-то лег, но озабоченно помаргивал. Между тем, с улицы в аптеку кто-то вошел и сказал:

– Здравствуйте… или здесь нет никого?

Наступила тишина. Потом неизвестный покашлял.

Репейка совсем готов был залаять, как вдруг услышал знакомый уже голос аптекаря.

Зашуршала бумага.

– Вот здесь распишитесь. Через два часа приходите за лекарством.

– А сразу дать не могли бы?

– Нельзя. Его еще надо состряпать.

– Что ж мне до тех пор делать?

– Осмотрите пока что наш городок…

– Какого черта мне его осматривать, я же здешний.

– Вот как? А в музее вы бывали? Там вы можете увидеть коренные зубы пятитысячелетней давности. Вот это зубы, я вам скажу! Да я хочь сейчас на них сменялся бы… Ведь не были в музее? Ну, видите! Все были, все видели… иностранные ученые приезжают специально…

– Так я ж всегда могу посмотреть…

– Вот видите, это и худо. Всегда! Нет вы сейчас посмотрите, а в полдень приходите за своим снадобьем. Для вашей супруги?

– Нет. Для тещи.

– А тогда зачем торопиться? – не унимался шутник-аптекарь. – Ступайте в музей… Вход бесплатный.

Посетитель откашлялся и удалился, аптекарь же вошел к щенку с тарелкой в руке.

– Слышал ты этого человека, Репейка? Жаль, что не видел… я отправил его в музей. Тревожится из-за тещи… Но, – аптекарь повел под носом Репейки тарелкой, – в сторону глупые шутки, когда перед нами серьезная пища!

Репейка посмотрел на тарелку, куцый хвост заколотил по подстилке.

– Это мое? – вскинул он глаза на аптекаря, единственного присутствующего здесь человека, который, судя по всему, и был самым главным.

– Все это твое, ешь!

Щенок встал и, поколебавшись, подошел к тарелке.

– Ну что ж, от тебя приму…

Седьмая палата находилась в конце коридора. Это была отдельная комната для особых случаев, которые главный врач оставлял за собой. Нет, она предназначалась не для безнадежных больных – безнадежных больных почти не бывает, не надеются только мертвые, – а для тех, кого Маккош держал под специальным наблюдением, изучал и, если мог, вылечивал.

Тихое, всегда закрытое белое помещение молчало, не храня в себе ни вздохов, ни смеха, словно ежедневное проветривание уносило в окно и все слезы, все тяготы времени.

Пока они шли по коридору, к ним присоединилась старшая сестра.

– Мы все приготовили, доктор. Из дому ничего не нужно. Одежду уберем. Прошу, – открыла она дверь в палату. – Умывальник напротив. Если захотите побриться, вы только скажите, дядечка. Вот звонок, если что-то понадобится.

– Мыло и все прочее я пришлю.

– Не нужно. Только что звонил аптекарь, сказал, если больной останется здесь, он принесет все необходимое. И еще сказал, что Репейка, мол, целует вам руки… впрочем, я, должно быть, плохо расслышала…

– Правильно услышали, сестричка. Репейка, щенок дядюшки Ихароша, временно поживет у аптекаря, мы же не думали, что дядя Гашпар останется здесь.

– А я уж решила, он опять шутит. С аптекарем ведь никогда не знаешь, что у него на уме…

Все прошло так гладко, что, покуда мастер Ихарош собрался с мыслями, он был уже в кровати, мягкой и теплой.

– Покой прежде всего, – сказала сестра, – никаких лишних движений. Этот порошочек примите. Несколько дней полежим, а там можно будет выйти во двор на солнышко. Но это уж как главврач распорядится.

– Не привык я днем-то лежать, – сказал Ихарош.

– То дома! А больница для того и существует, это в курс лечения входит. Если что понадобится, пожалуйста, позвоните.

Когда сестра вышла, доктор широко раскинул руки:

– Все-таки получилось! Грандиозная удача!

– Знаешь, Геза, хоть и глупо оно, а я боялся как-то больницы. Никогда ведь не лежал прежде.

– Могли бы рассудить, дядя Гашпар, что я дурного вам не желаю.

– Да не ты, а сама больница, понимаешь…

– Ну, а теперь?

– Хорошо мне… и даже словно бы спать хочется. В такое-то время… разве не чудно? А комнатка хорошая, право.

– Ну, если хочется спать, дядя Гашпар, попробуйте заснуть. Послезавтра мне опять нужно быть в городе. Может, и Аннуш со мной прокатится.

Он поправил одеяло, пожал старику руку и тихонько вышел.

Примерно в это время Репейка осматривался во дворе. Пообедав, он уже не раз подходил к двери и нетерпеливо поглядывал на нового приятеля.

– Мне нужно выйти!

Аптекарь поначалу не понял, тогда щенок стал скрестись в дверь: – Мне срочно нужно выйти!

Аптекарь подумал немного.

– Почему бы и не выпустить? Со двора тебе так и так не убежать никуда.

Репейка вылетел пулей, а потом – коль скоро он все равно уже был во дворе – решил, что следует изучить новую обстановку. Двор – настоящий двор холостяка – помалкивал, заброшенный, почти неухоженный, что вовсе не было неприятно Репейке. Сад отделяли от двора обрывки проволочной сетки, заросшие вокруг целым лесом ядовито-зеленых листьев хрена; щенку эти заросли показались неплохим местечком для засады.

Дверь в сарай была открыта, дверь в подвал – тоже. Репейка там и там постоял у входа, понюхал, но, как знающий меру открыватель, временно отложил их обследование.

В завалившейся дощатой будке разъедала садовый инструмент ржавчина, посреди дорожки стояла однорукая колонка с орлиной головой, некогда выплевывавшая воду, если кто-нибудь дергал ее параличную рукоять.

Сзади сад аптекаря оберегала высокая и крепкая кирпичная стена, слева – дощатый забор, справа тянулся ряд заскорузлых кольев. В огороде все же были заметны следы человеческой деятельности: солнце грело желтые животы огромных огурцов, на одной-двух яблонях, кажется, надумали закраснеться яблоки, картофельные кусты полегли, как будто телом своим оберегая наливавшиеся клубни, а на грядках высоко вымахал пахучий (хоть сейчас его в творог!) укроп, который мог бы вполне сойти и за камыш.

Все это Репейка принял к сведению и решил, что сторож здесь может понадобиться.

Однако в конце дома он обнаружил еще одну открытую дверь, а за ней в полумраке, среди ящиков, коробок, бутылок и различной жестяной посуды, уловил какой-то странный шорох, движение. Репейка напряженно прислушался и сам не заметил, как оказался внутри, в тени от ящиков, с воинственным пылом ожидая, чтобы таинственный шорох облекся, наконец, в живую форму.

Репейке приходилось встречаться с крысами, но та, что показалась в следующую секунду, ошеломила его и заставила держаться осторожно. Кроме того, в поведении крысы была надменная хозяйская самоуверенность и такая – внушающая даже почтение – степень наглости, что щенок на секунду заколебался, правда, только на секунду. В следующий миг он уже схватил голомордого грызуна той безошибочной хваткой, от которой любая крыса теряет дар речи. Он метнулся, сверху ухватил крысу за хребет так, что хрустнули ребра, потряс из стороны в сторону так, что разошлись все позвонки, и в заключение крепко стиснул врага.

Репейка не обучался такому ведению боя, это умение жило в нем, унаследованное, как умение есть и ходить.

Одержав легкую победу, Репейка вытащил на свет легкомысленного представителя крысиного рода, положил перед дверью и оглядел, соображая, не нужно ли сделать с ним что-то еще. Крыса, однако, не шевелилась, она могла теперь послужить разве что пищей для того, кто позарился бы на нее, но Репейке, пообедавшему ветчиной и сарделькой, это, разумеется, даже в голову прийти не могло. Впрочем, мы, пожалуй, и не знаем такого животного, которое бы охотно лакомилось крысиным мясом. Говорят, иногда от него дохнут кошки, хотя они зачастую его даже не пробуют, хорьки же и ласки обычно лишь пьют крысиную кровь, и только хищные птицы с лужеными желудками пожирают крыс без малейшего колебания. Однако им это редко удается, ведь чаще всего крыса – подпольный жилец городов и сел, обитатель выгребных ям, таможенный сборщик в подвалах и складах, распространитель самых чудовищных заболеваний, жестокий враг людей и животных. Вред, причиняемый крысами в большом городе, так велик, что на эту сумму можно было бы ежегодно строить больницу или стадион.

Репейка всего этого не знал, но чувствовал, что крыс нужно уничтожать, потому что крыса – извечный враг собак, а тем самым и человека. Репейка не знал, что крыса убивает и таскает не только домашнюю птицу, но и беспомощных крольчат и щенят, он просто чувствовал: этому животному рядом с ним не жить.

Итак, он вернулся на содержащийся в полном беспорядке склад и опять устроил засаду.

Поначалу было тихо.

Как ни бесшумно прошла предыдущая битва, как ни стремительно щенок уничтожил крысу своей мертвой хваткой, его жертва все же успела пискнуть, и этого было довольно, чтобы остальные крысы насторожились.

«Враг в нашем стане!»

Однако так нерушима была до сих пор спокойная жизнь и так давно она длилась, что это предупреждение не показалось серьезным.

– Надо оглядеться, – моргали в подземных переходах старейшины, – надо обойти склад, оглядеться…

Слабый быстрый шорох от сотен бегущих лапок возобновился.

Репейка живо схватил меньшего члена разведывательного отряда, потом поймал еще одного, постарше, но тот успел завизжать, и между ящиками надолго воцарилась тишина. Зато снаружи, перед дверью, лежали рядком три крысы: Репейка любил порядок, да и хотелось ему похвастаться добычей, хотя он не знал, что такое хвастовство…

На складе было мертвенно тихо, от дома тоже не раздавалось ни звука. Поэтому Репейка опять побежал в сад, где чувствовал себя свободней, чем в комнате.

И тут он увидел Даму, слепую на один глаз, подагрическую легавую выжлицу, ковылявшую вдоль забора. Репейка обрадовался родной душе и уже бросился было к ней для первого знакомства, как вдруг оторопел.

– Ну и ну, – заморгал он, – ну и ну… старушка-родственница с кошкой гуляет… Ну и дела!

Да, впереди старой легавой, поразительно изящным кошачьим шагом, выступал котенок, иногда оборачиваясь, словно обращая внимание старой собаки на очередное удобное для отдыха место.

– Вот здесь, на песочке, можно бы прилечь… мягко, чисто, и солнышко пригревает.

Легавая остановилась, принюхалась.

– Чую родственный дух… да вот и вижу… Почему он не подходит?

Котенок тоже сделал из хвоста вопросительный знак и посмотрел на Репейку:

– В самом деле. Почему он не подойдет?

Репейка приблизился к забору весьма неохотно, с чувством, сотканным из враждебности и любопытства.

– А родич-то хорош собой, да и силен, видно, – мигнула одним-единственным глазом легавая и, принюхавшись, добавила: – И крысами пахнет.

Репейка сел и слегка помел землю хвостом.

– Нюх у тебя отличный, это верно… но кошка пусть убирается. Кошка не нашего поля ягода… и, если забредет сюда, быть беде…

Котенок, ластясь, потерся об лапу легавой.

– Слышишь?

– Эту кошечку я вырастила. Так что она не только мой друг, но, до некоторой степени, мое детище… – покачала головой легавая. – Это все знают, хорошо бы знать и тебе…

Репейка лег, ожидая более обстоятельного объяснения.

– А дело было так, – легла напротив и старая собака, – мой щенок сгинул, а ее мать разорвала такса, знаешь, такая кривоногая. Я такс не люблю, они настырные, наглые и даже лживые… что среди собак редкость… Словом, молоко у меня было, и, когда подложили этого поскребыша – зовут-то ее, между прочим, Мирци, – мне даже приятно было, что кормить могу. С тех пор мы всегда вместе, и спим вместе, и едим… но подойди же, дай обнюхать себя как следует, а то у меня последнее время нюх уж не тот.

Старая легавая с трудом поднялась на ноги.

– Подойди и ты, Мирци, – глянула она на котенка, – незнакомец тебя не обидит, можешь даже поиграть с ним, я-то уж скакать да прыгать не гожусь.

– Я только с людьми играю, – уклончиво махнул хвостом Репейка, – иногда с Пипинч, но с кошкой – никогда.

– А ведь она умеет играть, еще как! Но вообще-то пахнешь ты славно, степью и еще крысами… вот только что это еще за вонь от тебя идет? – нервно повела носом легавая.

– Это от человека, который в этом доме живет…

А ты, по-моему, очень старая. От тебя старостью пахнет…

– Да, это так… Ну, я прилягу, – отвернулась старая легавая, – а Мирци пусть с тобой поиграет…

– Пожалуй, лучше бы ей сюда не являться, – поколебался Репейка, вставая, но котенок уже проскользнул между рейками забора и, мурлыкая, прошел у Репейки под животом, вышел же между двумя передними лапами, высоко задранным хвостом погладив Репейку по носу.

– Незачем мне нос щекотать, мне это не по вкусу, – чихнул Репейка, – но крыс могу показать.

И они направились к складу.

Мирци оторопела, когда увидела крыс. Одна из них была величиной с нее самое.

– Вот эту маленькую я унесу, если можно, – мяукнула кошечка.

Репейка заворчал, но Мирци не обратила на это внимания. Они опять вернулись к забору, и Мирци положила перед старой собакой крысенка.

– Я ими брезгаю, – сразу отвернулась легавая, – брезгаю. Унеси ее, Мирци, не то рассержусь.

Мирци мурлыкала.

– Мне она тоже ни к чему… у нее мясо поганое. – И, схватив опять Репейкину добычу в зубы, вернулась к щенку.

– Вот, – положила она крысенка перед Репейкой, который, как мы уже знаем, любил порядок, поэтому в сопровождении Мирци отнес добычу назад и положил перед дверью склада.

– Теперь уж я не стану обижать тебя, – посмотрел он на кошечку, – но ступай-ка ты все-таки к старой суке.

– Она вечно спит. Хотя спать это хорошо… – замурлыкал котенок, но тут дверь дома распахнулась.

– Репейка, – крикнул аптекарь, – Репейка, иди сюда!

Этот голос, по самым свежим воспоминаниям, Репейка связывал с великолепной едой, поэтому он, не прощаясь, покинул котенка.

– Вот я! – вырос он на пороге, но вместо еды, увидел рядом с аптекарем женщину, то есть человека в юбке. Это была аптекарева домоправительница.

– Вот он! – указал аптекарь на Репейку. – Он и есть прославленный охотник на воров, собака-сыщик и вообще чудо-собака. В данный момент – наш гость. Репейка, эта дама именуется Розалией и желает стать твоим другом. Прими ее ласково, ибо она нас кормит, то мясом, то тушеными овощами, но овощами чаще…

Женщина смеялась.

– Поди ко мне, Репейка! – (И Репейка без всякого протеста позволил ей погладить себя.) Если будешь паинька, получишь мясо, хотя бы аптекарю только тыква досталась или клецки из манной крупы. Надеюсь, ты умеешь вести себя в комнатах?

– Словно герцог Бурбонский! Кроме того, он верен, как средневековый рыцарь, и умен, как бывают умны только фармацевты, – перечислял аптекарь достоинства Репейки. – Сейчас я пойду навестить твоего старого хозяина.

– Я крыс ловил, – повилял хвостом Репейка, – а еще подружился с Мирци, воспитанницей соседской собаки.

– Ладно, ладно, передам от тебя привет. Поухаживай покамест за Розалией.

Аптекарь ушел, а Розалия кивнула Репейке:

– Пойдем, Репейка, ты, верно, голоден.

Розалия не ошиблась, ведь Репейка почти всегда был голоден или, во всяком случае, всегда мог поесть.

Оставшись один, Гашпар Ихарош почувствовал: все хорошо. Попасть в больницу удалось, послезавтра приедет Аннуш, а через неделю он вернется домой. Вот Репейка обрадуется, когда он усадит его с собой рядом в повозку!

Палата только в первый миг показалась чужой, теперь же он освоился и, совсем как дома, смотрел в окно на большую липу и крыши, проступавшие сквозь ее листву.

Он устал, но ощущал эту усталость скорее сонливостью, теплым онемением и едва заметил, как сознание мягко погрузилось в легкую дымку сна.

Он не видел, как отворилась дверь, унесли его одежду и чуть-чуть задвинули занавески, чтобы создать полумрак.

Сестра двигалась бесшумно.

– Спит, – сказала она в коридоре, – хотя выпил совсем легкое снотворное.

Однако для старого мастера довольно было и легкого снотворного. Его утомила дорога, да и события дня были, как-никак, из ряда вон. После тяжелой своей перины он едва ощущал на себе легкое шерстяное одеяло, но под ним было тепло, и ласковые сны невесомо приходили и уходили, как будто переворачивались вспять листки календаря его жизни. Из таинственных архивов памяти выплывали давние-предавние картины, столь давнишние, что наяву он вообще ни о чем подобном не помнил. Какой-нибудь инструмент, труба, дверная ручка, колодезный журавль, щербатый нож, бугорок в виде сердца на эмали умывального таза, костыль, попавшийся на глаза где-то на рынке, башмаки и платье, голоса и запахи, и люди, люди…

– Как держишь рубанок? – слышал он и опять стоял рядом с отцом, и вновь ощущал под ногою стружку и чуял в воздухе запах олифы…

– Ну, что, ноге-то в них удобно? – Это был уже голос матери, и он явственно почувствовал, как жмут сапоги, но они были такие красивые, с латунными подковками, и он сказал:

– Удобно.

– Тогда можешь не снимать, – сказала мать: она видела, что сапоги очень нравятся мальчику, ну, так и пусть порадуется.

Был жаркий летний день, и через полчаса сапоги превратились в раскаленный железный капкан. Каждая остановка – передышка в море мучений, и каждый раз начало пути – неверное спотыкание на раскаленной жаровне боли.

Отец ожидал их в дешевой закусочной, летней времянке, он внимательно глядел на отставшего от матери сына.

– Красивые сапоги парнишке купила… – глянул отец на покупку.

– Понравились ему.

Тут подошел и он сам. Стиснув зубы, улыбнулся, поблагодарил за сапоги.

Отец только кивнул и долго смотрел вдаль из-под брезентового навеса, словно увидел что-то особенно завлекательное в базарной толкотне.

– Не тесны? Главное, чтобы тесны не были. И на две портянки не тесны будут?

– Лето на дворе, – вступилась за красивые сапоги мать.

– Неудобная обувь на всю жизнь может ноги испортить. Я спрашиваю, сын: не тесны сапоги?

В голосе были любовь и угроза. Даже мухи замерли на столе; отец положил руку сыну на плечо. И от этого весы покачнулись, зло отделилось от добра, ложь от истины. Мальчик поднял залитое слезами лицо.

– Тесны, отец… но тогда я и не почуял.

– Ничего, растянутся…

Но мужчина лишь глянул на жену, и она сочла за лучшее больше не вмешиваться.

– Снимай, сынок. Я помогу…

Сапоги никак не хотели слезать с затекших ног; едва навес не порушили, их стаскивая.

– Оботри, может, примут назад. Так. А теперь пошли.

– Вот его старые сапоги, – сказала мать.

– Не нужно!

Еще и сейчас, семьдесят лет спустя, легкая краска проступает у Гашпара Ихароша на лице, и он ногами ощущает теплую летнюю пыль. В руках у него два красавца-сапога с латунными подковками, портянки, и ему хочется провалиться сквозь землю со стыда.

Сапожник упирался недолго.

– А теперь дайте нам такие, чтоб, хоть с чердака прыгнул, сразу в них угодил, – сказал отец.

Вот это было освобождение! Окончательное освобождение от муторных завтрашних дней после сболтнувшегося ненароком слова и от последствий его, всегда кривых или тесных. Жестокий урок послужил началом обдуманности, и Гашпар Ихарош больше не лгал, разве только во благо. Никогда не называл белое черным, прохладу жарой, дурное хорошим, тесное просторным. Соблазны минуты подстерегали его не раз, потчуя мимолетной своей сладостью, но за ними почти мгновенно проступала суровая действительность и – начинали жать сапоги.

Случилось все это давно, но во сне стало теплым и близким – и Гашпар Ихарош, видя лица, из которых уже ни одного не осталось на свете, ощущает пахнущую сеном суету, чувствует на ногах удобные новенькие сапоги: он с благодарностью берет отца за руку, и чувство мучительной радости начинает колотиться в старом его сердце.

Он видит давнишнюю их повозку и железную подножку, на которую он ступает, видит люшню и корзину на руке матери, ощущает в руке тянучку и во рту – освежающий вкус тянучки семидесятилетней давности, но при этом знает не зная, что все это только сон, и на сердце становится тяжело и печально.

Когда он проснулся, у постели сидел аптекарь. Старик не сразу собрался с мыслями, потом, словно прося прощения, улыбнулся.

– Заснул я…

– Вот и хорошо, дядюшка Ихарош. А я мыло принес и все необходимое. Геза-то мне строго наказал… хотя, если б я знал, сам принес бы. В этом Гезе три сержанта пропало да один сборщик налогов.

– Хороший он человек, хоть и кричит иногда. И доктор хороший…

– Да кричать-то зачем? Можно и потише хорошим человеком быть и хорошим доктором. Уж сколько раз я твердо решал, что тоже стану на крик с ним беседовать и так же глазами вращать, да вот беда, всякий раз забываю, шут возьми его, этого эскулапа! И вот ведь беда, очень он мне по душе… А еще я принес вам многочисленные приветствия от щенка по кличке Репейка. Чувствует он себя хорошо и, если Розалия не закормит его до смерти, будет встречать вас у двери в аптеку.

– Очень я привязался к этому душевному песику. Будто человек был со мной рядом. Очень мне его не хватает, я ведь иной раз вслух раздумываю, а он будто и понимает мои слова…

– Я его во двор выпустил, чтоб не чувствовал себя узником, – сказал аптекарь. – Выйти оттуда он не может, да и не думаю, чтобы такой щенок убежал. Разве сманит кто.

– Сманить его нельзя…

Тихо отворилась дверь, и вошел главный врач в сопровождении сестры. Аптекарь встал, а сестра подошла к окну и подняла жалюзи.

– Больной спал, – сказала она, – но сейчас сумерки ни к чему.

Главный врач кивнул и взял морщинистую руку старика.

– Поспали хорошо?

– Очень хорошо, даже сны видел, хотя со мной это редко бывает, особенно в незнакомом месте.

– Ничего, к новому месту привыкнете.

– Да я и привык уже. Здесь тихо и лежать приятно, хотя за всю свою жизнь я, может, раз десять всего днем полеживал, да и то вряд ли.

– Надо теперь наверстать. Сон очень важен. Сестра принесет вам журналы с картинками. Очки при вас? Хорошо. Просматривайте журналы, читайте и думайте обо всем, кроме болезни, ведь износ еще не болезнь, и на старой телеге можно ездить, только осторожнее…

– Пожалуй, и мне уже пора, – сказал аптекарь, когда главный врач направился к выходу. – Завтра опять приду, дядя Ихарош. Что передать Репейке?

Мастер Ихарош остался один, а в коридоре врач и аптекарь взглянули друг на друга. Они были знакомы довольно давно и, помимо родственности профессий, их связывала просто человеческая дружба.

– Хотелось бы мне знать, увидит ли старик еще свою собачку!

– Если бы можно было привести собаку в больницу, пообещал бы наверное, что увидит, – сказал главный врач, – а так… предсказывать не берусь…

– Печально.

– А может, и не печально, только мы так воспринимаем. Ни ты, ни я не доживем до этого возраста.

– Что ж, и это печально, – проговорил аптекарь. – Ну, привет! Может, сейчас в аптеке тоже кто-нибудь печалится, потому что уже три минуты ждет лекарства. Надо бороться против печального…

Однако в аптеке никого не было, если не считать трех мух. Две из них попались между оконными рамами и как будто уже примирились с тем, что сквозь стекло вылететь нельзя, хотя с мушиной точки зрения это непонятно: что-то, которое с виду ничто, но при этом все-таки нечто. Чудеса! Несколько часов кряду они бились и ломали головы о стекло, а теперь, несколько обалделые, ползали по рамам и, встречаясь, потирали передние лапки.

– Что новенького?

– Ничего!

– Непонятно!

– Непостижимо!.. – И опять бросались на стекло.

Третья муха получила, правда, территорию побольше, дававшую весьма любопытную пищу как глазам ее, так и обонянию, однако все источники запахов, равно как и объекты наблюдения, скрывались в стеклянных или фарфоровых банках. К ним можно было приблизиться, но добраться до них было нельзя.

Итак, муха, испробовав все и убедившись в недостижимости желаний, совершила еще два-три круга, села на блестящие костяные чашечки весов и стала ждать, ибо ничего иного сделать не могла. Правда, она взлетела, когда вошел аптекарь, но теплое лоно чашечки очень к себе манило, и она опустилась на нее вновь, прямо напротив человека, который был непостижимо огромен, а в то же время – этого муха не знала – непостижимо коварен. Он незаметно взял пыльную тряпку и одним движением прихлопнул муху.

– Вот тебе, паршивка!

Муха сразу вскинула ножки кверху, но аптекарь продолжал злиться, хотя это не имело уже никакого смысла. Муху убил – и все-таки злился! Чего ему еще нужно?…

Он долго протирал чистой тряпочкой миниатюрную чашу весов, затем ушел в свою комнату и тут вспомнил о Репейке. Впрочем, вспомнил бы и так, ибо в двери показалась Розалия:

– Репейка целый кавардак устроил на складе. Лает, будто поймал кого.

– Милая Розалия, на нашем, так называемом складе кавардак устроить невозможно. Там испокон веков кавардак, а лаять – его право и даже обязанность. На то он и собака…

– Не морочьте мне голову, сама знаю, что не бегемот, но идти туда боюсь!

– Это другое дело! Пойдемте вместе, но скажите сперва, что приготовите на ужин.

– Еще не знаю. Если будет телячья печенка…

– Превосходно, тогда пойдемте. Если б яичница, я не пошел бы.

Но тут и аптекарь услышал лай Репейки – похоже было на то, что щенок спешно просит помощи:

– Она вот сюда ушла… вот сюда… ой, какая громадина!

К этому времени перед дверью склада покоились уже пять крыс, в образцовом порядке, – так выкладывают добычу на какой-нибудь аристократической охоте; аптекарь дивился, Розалия ужасалась, но мы-то знаем, что Репейка любил порядок.