Текст книги "Репейка"

Автор книги: Иштван Фекете

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Но сейчас старик думал не об этих приятных вечерах, он был полон радостью во-первых, от того, что приблудился Репейка, а во-вторых, он удил рыбу, и как раз в эту минуту вдруг дернулся поплавок. Пробка весело заметалась по воде.

– Тихо, Репейка, сейчас я его подсеку, – прошептал старый Ихарош и дернул удилище.

– Ах ты, чертяка!

Репейка взволнованно топтался вокруг Ихароша и не понимал, что же дергает леску, отчего тарахтит катушка, совсем как будильник Додо.

Удилище изогнулось, рыба боролась отчаянно.

– Только бы не сорвалась! – взмолился Ихарош и начал выбирать леску.

Вскоре показалась широкая спина карпа; Репейка залаял на него.

– Молчи, Репейка, не то он бесноваться начнет…

Но карп – он был килограмма на полтора – бесноваться не стал, даже когда старик подводил подсак.

Это был на диво прекрасный день. Карпа бросили в садок, крючок – опять в воду, мастер Ихарош поглядывал то на Репейку, то на садок, в котором шевелилась красавица-рыба; потом переводил взгляд на воду, камыши, и в старом зеркале глаз отражалось сейчас куда больше того, что они вокруг видели. Словно все то из прошлого, что было в нем красивого и доброго, выступило вперед, дурные же дни прикрыл, запахнув завесою, преходящий мираж удачного дня.

– Вот уж Лайош порадуется рыбке, – говорил старик себе самому, но отчасти и Репейке, который лишь качнул хвостом, так как не знал, кто такой Лайош. Если бы он услышал «Янчи», «Оскар» или «Додо», тотчас понял бы, о каком из его исчезнувших друзей – людей – идет речь, но имя Лайош еще не встречалось в его коротенькой жизни, поэтому он одобрил его лишь вообще. Вдруг Репейка заворчал:

– Кто-то идет по берегу! – Он глядел в сторону реки. – Мне не хотелось бы, чтобы он подошел к нам.

– Это смотритель плотины, – сказал старик, – не обращай внимания. Сюда он не пойдет, но это хорошо, что ты предупреждаешь… у меня-то, что греха таить, уши стали ленивы, да и глазами похвастаться нельзя. Но теперь все пойдет по-другому, ты будешь и глаза мои и уши. Знать бы только, откуда ты взялся, хотя, пожалуй, лучше этого не знать, ведь тогда пришлось бы вернуть тебя. А я никому тебя не отдам. Иди-ка сюда, Репейка!

Репейка тотчас предстал перед старым мастером:

– Вот я!

– Покажи мне свой номерок.

Мастер Ихарош пошарил в сумке и вытащил кусачки.

– Я не ущипну тебя, не бойся. – Кусачки щелкнули, налоговый номерок упал. – И какой осел на весь мир объявляет, как зовут собаку! – проговорил старик и бросил жетон в воду. – Вот так! Было – и нету. Понимаешь?

Репейка не понимал, поэтому после операции отошел немного в сторонку и встревоженно покрутил хвостом:

– Мне эта штука не нравится, – поглядел он на кусачки. – Больно мне не было, даже не ущипнуло, а все-таки не нравится. – Он успокоился только тогда, когда инструмент исчез в сумке, в той самой сумке, из которой появлялось и сало, а на сало Репейка смотрел всегда с особенным почтением.

Между тем часовая стрелка тени стала короче, потом опять начала расти и показывала теперь на восток. На другом берегу старицы из камышей вышла со своим выводком лысуха, и черные комочки весело бултыхались в ряске, пока не появился болотный лунь; маленькое семейство тотчас словно сдуло ветром. Лунь продолжал спокойно покачиваться, словно в жизни не едал птенцов лысухи, и делал вид, будто не слышит грубой брани камышовки в свой адрес. Слышать он, конечно, слышал отлично, но не обращал внимания, так как поймать камышовку луню невозможно, хотя гнездо ее разорять приходилось.

А вот мастер Ихарош и правда всего этого не слышал, потому что сладко дремал; прикорнул и Репейка, но время от времени открывал глаза и проверял, все ли на месте. Довольно долго никаких происшествий не было, так что они хорошо отдохнули, особенно когда старая ива прикрыла их своей тенью. Вдруг длинная тонкая палочка из тех, что старик расставил на берегу, стала раскачиваться, и негромко затрещала катушка.

Репейка сел и с неприязнью наблюдал это странное явление. Может, кто-то грозит ему палкой? Он зарычал. Но старый Ихарош не проснулся, продолжая мирно посапывать.

Щенок заволновался, удилище гнулось и чуть не срывалось с места. А человек спит. Спит, как Додо в кровати, а эта штука возьмет, да и ударит прямо сюда…

Репейка решительно потянул старика за штанину, рычанием предупреждая, что пора что-то предпринять.

– Что такое, кто тут? – Старик непонимающе смотрел на щенка. – Это ты тянул меня за штаны, Репейка?

Репейка впился глазами в болтающееся удилище, пока старик не вернулся наконец в реальный мир и не услышал треск катушки – рыба уже далеко унесла проглоченный крючок.

– Ого-го, – воскликнул мастер, схватил удилище и резко подсек. Морщинистое лицо покраснело от волнения, он должен был бороться изо всех сил, чтобы рыба не ушла в камыши на противоположном берегу. Скоро леска стала то и дело окунаться в воду, потом и вовсе ослабела, – значит рыба повернула вспять. Старик взволнованно крутил катушку, подтягивая леску.

– Пока не сорвался, – прошептал он, – вот хорошо, что ты разбудил меня, песик… Эге-ге, туда я тебя не пущу, нет, вы только на нее поглядите, эта рыба еще обведет меня!

Леска натянулась предельно, пришлось опять отпустить. Катушка крутилась, как бешеная, потом – старик сильно притормозил – завертелась медленнее.

– Иди, иди сюда, куманек!

«Куманек», судя по всему, имел на этот счет особое мнение, так как пришлось еще три-четыре раза отпускать леску, пока наконец не стало ясно, что можно вытаскивать добычу.

– Ишь, дьявол своевольный! Видишь, Репейка? Но теперь уж он устал…

Репейка внимательно смотрел на воду и тявкал иногда, так как уже видел то, чего не видел еще человек: на конце лески судорожно билось длинное темное тело.

– Сом! – воскликнул старик, когда рыба наконец показалась из воды. – Теперь только не торопиться, Репейка, только не торопиться! – И он взялся за ручки подсака. – Сейчас попробую подвести с головы… Ну же, спокойно, не прыгай… Ух, какая рыбина!

Подсак, похожий на сачок для ловли бабочек, подхватил рыбу, и Гашпар Ихарош, дрожа от усилия, волоком втащил ее на берег, потому что поднять одной рукой не хватило сил.

– Есть! Вот это рыбина! А уж как Лайош-то ее любит! Но, не будь тебя, Репейка… Ума не приложу, как это тебе в голову пришло за штанину меня подергать…

Репейка напряженно следил за сомом, пока тот не перекочевал в садок. Он догадывался, что рыбная ловля один из способов добывания пищи, но никак не мог бы объяснить человеку, что потянул его за штаны просто-напросто в виде предупреждения, – да то ли еще он умеет выделывать, правда, под руководством Оскара! В маленьком щенячьем мозгу старый Ихарош занял сейчас место всего цирка – в том числе Султана, Джина и Буби, – только место старого Галамба, вкупе с овчарней и баранами, не мог занять никто, потому что все, связанное с Галамбом, было для него живой реальностью, и, когда ему снились сны, эти сны были про них.

Тем не менее Репейке очень полюбился тихий мастер, подчиняться которому было приятно: старик кормил его, а это – договор о дружбе.

– Не годится долго испытывать судьбу, Репейка. Что ты скажешь, если сейчас мы пойдем домой? Поджарим рыбку, все приготовим, а там и поедим.

Двумя радостными прыжками Репейка одобрил слово «поедим», затем лизнул руку старого мастера, давая понять, что значение этого восхитительного, хотя и вполне обыденного словечка ему совершенно ясно.

День еще был в разгаре, когда наш достойный приятель, весьма образованный несмотря на молодость, побежал по дорожке впереди своего нового друга и властелина.

– Не торопись, потихонечку! – Старик медленно шагал за ним следом. – Вот состаришься, как я, тоже не будешь бегать.

Когда кто-нибудь шел им навстречу, Репейка сразу оказывался позади Ихароша, чувствуя себя еще чужаком, но при этом ворчал в знак того, что им руководит не страх, а лишь осторожность.

– Не тронь, Репейка, нельзя!

– Ого! – остановился знакомый и протянул было руку к бившимся в садке рыбинам, но тут же попятился, так как щенок, оскалив зубы, подскочил к нему с хриплым ворчанием.

– … а эту злючку-крысу где раздобыли, дядя Ихарош?

– Получил вот… в первый раз с собой взял.

Репейка замер возле рыбы, сверкая глазами, хотя даже не понял, какую ему нанесли обиду.

– Отличный улов, ничего не скажешь… а такую собаку и мне бы нужно. Ест она немного, а при том зубастая…

– Очень даже зубастая, – сказал Ихарош; он знал, что этот человек ворует рыбу в чужих садках и втихую ловит сетью, собака же ему нужна сторожем, чтоб предупреждала, если нагрянет рыбный надзор. – Не успеешь палку поднять, она уже три раза укусит.

– Неужто?

– А как же!

Репейка слушал беседу, посматривая то на Ихароша, то на незнакомца. Этого незнакомца он сразу не взлюбил, сам не зная за что. Щенок чуял вокруг него что-то дурное, и, сиди этот человек на месте Ихароша с удочкой, ни за что не подошел бы к нему.

– Складная собачка, а уж злющая… ну да переманить и ее можно…

– Что же, попробуй, – рассердился старик, а незнакомец уже вытащил из сумы кусочек сала.

– Погляди-ка сюда, щенок. Как зовут-то его, дядя Ихарош?

– Щенок и есть щенок. Сам сказал…

Репейка действительно повернул голову к незнакомцу. Он видел сало, чуял его. А человек помазал салом и руку, потом бросил щенку вожделенный кусочек.

В треволнениях скитаний дисциплинированность Репейки поколебалась, но этот человек сразу показался ему противным, и Репейка словно услышал голос Додо: нельзя!

Репейка покосился на сало и не шевельнулся. Чужак вытаращил глаза и даже разинул рот. Репейка взглянул на старика, словно ожидая распоряжения от него, но Гашпар Ихарош и сам не верил тому, что видел. Однако его переполняла торжествующая радость.

– Можешь вымыть руку, Дюла. Этот щенок не пойдет за тобой, хоть рука твоя и пахнет салом. Словом, не такая уж это крыса, а?…

– Да что уж, какое там! Если будут у нее щенки, я бы купил.

– Не проси у козла молока, Дюла, это ж кобель…

– Еще и кобель! Ну, что ж, приятного вам аппетита к рыбке, – коснулся шляпы Дюла, и Репейка тоже встал. Он подождал, пока чужак минует их, и побежал по дорожке.

Сало осталось нетронутым.

– Репейка, – проговорил Ихарош немного спустя, – Репейка, не знаю, кто был твой хозяин, но знал бы – сам бы тебя отдал… уж как он горюет небось по тебе, да оно и не диво… Иди сюда, Репейка!

Щенок крутанулся на месте и сел перед стариком, словно перед Оскаром:

– Слушаюсь!

Старик долго молча смотрел в умные, преданные, теплые глаза щенка, морщинистая рука опустилась, погладила его.

– Ах ты, Репейка… ты даже не собака, хотя что же ты такое, если не собака? Ни с того, ни с сего валишься прямо с неба, и вот ты со мной, а?

– Мне нравится твой голос, – покрутил Репейка хвостом, – а у того, другого, голос плохой.

– Вот ты здесь, словно всегда здесь был, теперь нас с тобой двое… ужо свою долю рыбы получишь, как и Лайош.

– Может, пойдем дальше? – блеснули глаза щенка. – Я словно бы проголодался…

– Будет у тебя домик во дворе, и в комнате будет местечко. Вечерком засветим лампу, и заживем вместе, потихоньку, по-стариковски. Ну, да сам увидишь… А теперь пора и в путь, ведь рыбу еще почистить нужно.

Так и шли они к дому старого мастера, новому дому Репейки, а следом за ними метелки быстротекущих минут осыпали нежную пыльцу любви и доброты.

Дом Ихароша стоял не на самой улице, а немного отступя, в глубине поросшего травой двора, за домом шел сад до самого луга, по лугу вдоль садов бежала тропка.

– Отсюда и зайдем, – проговорил старик, уже привыкший беседовать с собою вслух и теперь считавший совершенно естественным делиться с Репейкой своими мыслями.

– Вот это наш сад. Деревья, правда, старые… но забор хороший, отсюда не убежишь, да ты ведь и не собираешься убегать, верно?

Репейка беспрерывно вилял куцым своим хвостом, он одобрял все, что говорил этот человек. Голос приятно журчал над ухом, наполняя все тело радостным трепетом.

Из сада во двор тоже вела добротная калитка с автоматическим запором на пружине – как то и пристало жилищу столяра, у которого зять кузнец, – а во дворе помалкивал сарай, в котором летом вполне можно было работать. Но теперь в том сарае всегда сумеречно и тихо, ибо давно уже затих перестук молотков и хриплый визг пилы.

С липы перед входом слышалось воркованье горлицы.

– Гурлы-гурлы-гурлы, – говорила она, – я тебя вижу, маленькая собачка, но до сих пор не видела.

Репейка дружелюбно посмотрел на горлицу, потом на Ихароша.

– Здесь они птенцов высиживают, объяснил мастер, – поэтому я не держу кошек. Ну, входи, осваивайся.

В большой кухне, служившей одновременно прихожей, Репейка огляделся. Обнюхал печь, лежанку при ней, ножки стола и к тому времени, как старый рыбак освободился от поклажи, уже закончил осмотр. Запахов, сколько-нибудь стоящих запахов влажный нос не учуял.

– А это комната. Помни, тебе можно входить, куда захочешь. Ты ведь чистая собачка?

Репейка в этот момент знакомился с оставленными в углу сапогами, так что совсем не обиделся, хотя вопрос, даже как предположение, был оскорбителен: чтобы он – жемчужина цирка, друг Додо, гордость Оскара, воспитанник пастуха Галамба – не знал, что около людей, а тем паче в жилище отправлять некоторые интимные надобности, подымая заднюю ногу или не подымая ее, немыслимо!

– Я, конечно, просто так спросил, – продолжал свой монолог Ихарош – понимаю ведь, что все-то ты знаешь. Теперь посиди здесь, а я кликну Лайоша и Аннуш, чтоб приходили… да вина припасу в твою честь, хотя, ясное дело, не для тебя. Ужо Лайош и вместо тебя выпьет… сиди, жди.

Дверь не захлопнулась, но Репейка за хозяином не пошел, последнее «сиди» звучало ясным приказом.

На стене тик-такали старые часы, и Репейка спокойно наблюдал за механическим качанием маятника. Он не боялся, каким-то образом чувствуя, что в этом доме ему ничто не угрожает. В доме их только двое – он и старый Ихарош, который здесь всему господин и указчик, даже этому хвосту, с тарелкой на верхнем конце… эта раскрашенная штука все размахивает хвостом, но сказать ничего не может, кроме: тик-так тик-так. Дурость, да и только!

Под часами стоял стул, на нем трубка, кисет с табаком, спички.

Репейка уже отвернулся было от часов, сочтя бессмысленное качание хвоста неинтересным, как вдруг часы крякнули и стали отбивать время. Одна гиря пошла книзу – впрочем, Репейка увидел это уже из-под стола, – а та штука наверху загалдела:

– Длинь-длинь-длинь, длинь-длинь! – Пять раз подряд.

Репейка ворчал, а в дверях стоял Ихарош и улыбался.

И снова все то же: тик-так, тик-так…

– Испугался, Репейка? Поди сюда! Ну-ну, иди, часы ведь не кусаются. – И старик поднял щенка. – Погляди хорошенько и больше не обращай внимания.

Репейка, слегка упираясь, обнюхал гири, но к маятнику совать нос не стал.

– Ладно, ладно, – извивался он в руках Ихароша, – кусать эту штуку я не буду… пусть себе подлизывается, виляет хвостом, мне-то что, только на пол ей лучше бы не спускаться…

– А теперь займемся рыбой, мой песик, я ведь уже сказал Лайошу да Аннуш, что нынче вечером будет пир. Они тебе обрадуются, вот увидишь.

Это произошло, однако, значительно позднее, когда улеглась уже пыль, поднятая возвращавшимся домой стадом коров и гурьбою свиней. Репейка за это время ознакомился с двором, сараем, забором и даже понюхал из-за планок соседскую собаку, которая по ту сторону забора держалась очень лихо и храбро.

– Если бы я могла до тебя добраться, показала бы, какова я, – пролаяла она, но потом умолкла, так как запах выпотрошенной рыбы буквально ударил ей в нос.

– Ры-ыба, – проворчала она завистливо, – рыба… Я тоже ела рыбу нынче утром, и мясо, и всякое другое.

– По ребрам твоим видно, – тявкнул Репейка и подбежал к Ихарошу, державшему в руке печень сома.

– Ешь, Репейка. Много сейчас не дам, не то вечером, пожалуй, не захочешь ужинать…

Репейка взял печень с ладони аккуратно, словно пинцетом, и пылко покрутил хвостом, заверяя своего хозяина, что не бывает такой доверху нагруженной телеги, чтоб не уместилось на ней еще хоть что-нибудь; возвращаться к забору, чтобы продолжить знакомство, он не стал. Соседская собака видела, что он ест, довольно и этого…

Большая сковорода постепенно заполнилась нарезанной кусками рыбой. Горлица умолкла, пыль улеглась, и во двор хлынули остывающие летние ароматы сада. На кухне уже горела лампа, и над застарелыми запахами давних яств, приготовлявшихся когда-то на плите, заколыхался свежий аромат жарящейся рыбы. Старый рыбак благоговейно и умело переворачивал кусок за куском, и его морщинистое лицо разглаживалось.

– Лайош себя не вспомнит от радости, этакого сома увидя, да мне и самому выловить подобного прежде не доводилось. Вот посмотришь, Репейка… он и тебе, конечно, обрадуется… вот увидишь.

Однако Репейка встретил Лайоша без особого воодушевления. Он даже отступил в тень и заворчал.

– Собака! – закричал Лайош. – Право, слово, собака! А ну, иди ко мне, собачка, да поживее. Я в этом доме свой…

– Возможно, – проворчал щенок, – вполне допустимо. Я и сам это сразу заметил, но мне, кроме моего хозяина, никто не указ.

– Садись, Лайош, и не пугай щенка. Он не привык к тебе, но потом вы подружитесь. Я сегодня его приобрел.

Лайош сел.

– Ко мне, Репейка, – сказал старик и сунул Лайошу кусочек жареной рыбы. Погладив щенка, он ласково подтолкнул его к кузнецу. – Возьми у него рыбу, песик. Лайош человек хороший…

Репейка очень сдержанно взял рыбу из рук Лайоша и раз-другой слабо вильнул хвостом.

– Вкусно было, право, очень вкусно, – поглядел он на Лайоша, – я тебя знаю и теперь всегда буду узнавать, очень уж ты вонючий…

– Сейчас и Аннуш пожалует, – сказал Лайош и щелкнул пальцами, подзывая Репейку; однако Репейка только покосился – знаю, мол, что меня подзываешь, – но даже не шевельнулся. «Ну, настолько-то мы еще не подружились!» – говорила эта неподвижность.

– Ишь, какой неприветливый, – оскорбился Лайош и укоризненно покачал головой, когда появилась Аннуш и Репейка встретил ее, как старую знакомую. Лайошу было невдомек, как страшен Репейке въевшийся в него запах сажи, дыма и дегтя, не подумал он и о том, что человек в юбке никогда не вызывал у щенка опасений. Ни разу женщина его не ударила, не пнула ногой, зато все они, начиная с Маришки, кормили его и ласкали.

– Ой, какой хорошенький щеночек! – восторгалась Аннуш. – Только шерсть вся в липучке да в репее…

– Она меня знает! – сразу решил Репейка, услышав свое имя, и почти не протестовал, когда Аннуш старой гребенкой стала приводить в порядок его свалявшуюся за время скитаний грязную шерсть.

– Ой! – тявкал он иногда, больно.

Бывало Пипинч тоже дергала шерстинки, но не так сильно.

– Завтра я его выкупаю, – пообещала Аннуш, а Лайош встал и заглянул в сковороду, чего давно уже с нетерпением ожидал старый Ихарош.

– У-ууу! заорал он во все горло, – сом!

Репейка рванулся из рук Аннушки и испуганно уставился на Лайоша.

– Не бойся, песик, этот Лайош вечно кричит… но никого не обижает.

– Дядя Гашпар, да как же вы поймали его?! Аннушка, поди сюда, ты только погляди на эти кусища… а я-то всего одну бутылку вина прихватил.

– Я тоже вина припас, – улыбнулся старик, – очень уж хороший день у меня нынче выдался. Две этакие рыбины да щенок… – И задумался: как же про него рассказать? Может, просто: купил у одного человека? – …Спрашивает, не куплю ли собаку. Ну, я и купил. Понравился мне щенок, зовут Репейка…

– Ко мне он сразу пошел, а от Дюлы Цинеге – хотите верьте, хотите нет – сала не взял. Это собака ученая, да и тот, кто продал, про это сказал… Накрывай, Анна.

Репейка тотчас побежал за Анной, мудро рассудив, что, где женщина, там и ласка, там и кастрюльки с едой.

Теперь по комнате и по кухне распространился приятный аромат – предвестник ужина и угощения. Аннуш напевала себе под нос, а Лайош взял из сковороды кусочек поменьше и положил на хлеб:

– Можно, дядя Гашпар? Как хотите, а я должен попробовать…

Старый Ихарош размягченно смотрел на Лайоша, у которого даже глаза закатились от наслаждения.

– Такой рыбы я еще не едал, – прошептал Лайош, который звуки средней громкости вообще опускал. И либо кричал, либо говорил шепотом: – Она ж как роса, как… – Не найдя достаточно возвышенного сравнения, он положил на хлеб еще кусочек рыбы: – Вот теперь у меня появляется аппетит!

Гашпар Ихарош улыбался, но Репейка не улыбался.

Этот насквозь продымленный, рукастый великан уже ел…

У Репейки заблестели глаза, он несколько раз проглотил слюну, и Лайош показался ему теперь куда более симпатичным. Щенок, до тех пор крутившийся под ногами у Аннуш, словно бы невзначай вышел на кухню и замер возле старого мастера. У Репейки был определенный жизненный опыт, и этот опыт говорил, что во время трапезы человек становится несомненно более тароватым, поскольку многие люди носят сердце в желудке, и любители поесть часто дружелюбнее, чем унылые хиляки, с которыми нужно держать ухо востро. Цирк, разумеется, не в счет, там толстяков не водилось, за исключением Буби… впрочем, Таддеус тоже позволил себе отпустить некоторое подобие животика, выглядевшего весьма недурно между его великолепными лаковыми кавалерийскими сапогами и директорскими медалями.

– Я здесь, – посмотрел Репейка на своего друга и хозяина, – просто так вышел к вам.

– Положи-ка, Лайош, кусочек рыбы на пол, – сказал Ихарош, – но не спеши и не говори ничего…

Лайош положил. Стало слышно, как скворчит жир на сковороде.

Репейка посмотрел на кусок, вильнул хвостом, посмотрел на хозяина, но теперь хвост уже мелко дрожал, торопя… Щенок умоляюще заскулил и, наконец, лег на живот перед куском рыбы, носом едва его не касаясь.

– Видишь?

– Чудеса!

– Репейка, поди сюда!

Щенок поплелся к Ихарошу с таким видом, словно ему приходилось для этого разорвать какую-то нить, крепко привязывавшую его к рыбе, Лайош же поднял дивный магнетический кусочек.

– Можешь съесть! – кивнул Ихарош, и Репейка так и взвился, но – вожделенный кусок был в руке у Лайоша.

– Отдай сейчас же! – ощерился Репейка и, уже не обращая внимания на противные запахи, схватил Лайоша за штанину, как когда-то Додо. – Отдай сейчас же! – лаял он звонко, а Лайош смеялся так, что из глаз полились слезы.

Улыбалась и Анна, стоя в двери; щенок уловил общее веселье, увидел блеск глаз, и это напомнило ему тысячи восторженных глаз, обжигавших арену цирка.

«Значит, это игра», – подумал он и уже решительней потянул Лайоша за штаны. Когда же кузнец отдал ему рыбу, лизнул большую ладонь, одним глотком отправил кусок в надлежащее место и позволил себя погладить.

– Можем и в другой раз поиграть, – поглядел Репейка на кузнеца, – я всегда играю с удовольствием. – И он опять подбежал к Анне, которая как раз взяла большое блюдо с рыбой.

– Проходите, отец, а ты, Лайош, вымой руки после собаки.

Уже совсем стемнело, и, когда лампу унесли в комнату, в рамке открытой кухонной двери вызвездился вечер.

Село успокоилось не сразу, по пыльной улице изредка проезжали телеги, гоня перед собой лошадиное ржанье, оставляя позади тяжелый перестук высохших колес, но постепенно все меньше света падало из окон на улицу, все меньше печных труб оповещало соседей о наспех разогреваемом ужине.

Сонная усталость прикорнула с людьми, неизменно опасливые женщины закрыли на засовы наружные двери, словно перевернули на календарях листок минувшего дня и щелчком замка поставили в кратком дневнике точку, завершая маленькую частицу жизни, обозначенную и на этот раз одним-единственным словом: работа!

За время приятнейшего ужина Репейка нет-нет да и выбегал во двор, держа под контролем всех, кто проходил мимо дома. Он прослушал вечерние собачьи новости, среди которых не оказалось ничего интересного, и прошелся вдоль забора, за которым тотчас объявилась соседская собака, начавшая принюхиваться, еще не произнеся ни слова.

– Рыба! – проворчала соседка. – Опять рыба. Это добром не кончится…

Репейка с полным животом потянулся.

– Что делать, очень уж меня закармливают.

– Украл? – смягчилась соседская сучка. – Ну, ничего, это не беда, если… если не заметили. Вчера я ухватила с блюда куриную ножку, просто кончик торчал… словом, блюдо стояло на земле, и ножки как не бывало. Ухватила ее, ну и все…

– Заметили?

– Заметили… а ведь я и не выскочила – прямо вылетела ласточкой, даже еще быстрее. Но хозяин все равно кликнул меня к себе и взялся за палку… Собачья жизнь, это уж точно.

– Меня не бьют, – покрутил хвостом Репейка.

– Ладно, ладно, – засопела соседка в забор, – мне можешь не рассказывать… Да я уже и не смотрю на тебя, как на чужого, тем более что ты собака-мужчина, а я собака-женщина и, в конце концов, у меня все зубы на месте. А запах от тебя первоклассный, и я сейчас не про рыбу говорю… Ну, вот, – почесалась за забором соседская дама, впрочем, почесалась изящно, с соответствующими паузами, чтоб Репейка лучше уразумел язык жестов, – а потом и палки показалось ему мало, схватил меня за шкирку да несколько раз носом ударил о кастрюльку. С тех пор мне и на свою-то миску противно смотреть, боюсь, как бы не стукнула по носу… а Цилике, хоть и делала вид, что не видит, отлично все видела! Ведь Цилике…

– Кто это? – поинтересовался Репейка.

– Мяу, кошка! Цилике… она и есть Цилике! Иногда она сидит на коленях у человека в юбке, и ей дают молоко. Мне молока не дают, а Цилике дают… эх, прижать бы ее где-нибудь потихоньку…

Тут во двор вырвался громкий смех.

– Мне пора к своим, – встрепенулся Репейка. – Попозже выгляну еще! – И он мягко затрусил к дому, причем сразу вбежал прямо в комнату, где громко веселился Лайош.

– Привет, Репейка, – обрадовался щенку Лайош, и тому было много причин, главными из которых следует считать опустевшее блюдо и опорожненную бутылку, пока одну.

Репейка с симпатией посмотрел на кузнеца, но сел возле старого мастера, показывая, что дружба дружбой, но своим повелителем и хозяином он считает Гашпара Ихароша, который – это очевидно – кормит и Аннуш с Лайошем. Дружеский круг нашего славного приятеля то расширялся, то сужался, но своим повелителем и хозяином он всегда признавал только одного человека, словно чувствовал, что ему же будет худо, если распоряжения посыпятся с разных сторон…

Правда, безоговорочно, это звание принадлежало лишь старому Галамбу, самому молчаливому из всех его повелителей. Другие появились позднее и в разное время, но старый пастух и все его окружение – так чувствовал Репейка – были и пребудут всегда.

Это разделение началось для Репейки уже в цирке, когда им стали командовать Додо и Оскар. Получалось совсем не так, как если бы Янчи приказывал что-то при Галамбе. Репейка понимал, что языком Янчи к нему обращается старый Галамб, но Додо и Оскар говорили и приказывали каждый по-своему.

С тех пор как Репейка оторвался от Галамба, ни в одном человеке не почуял он той силы, которая остается внятной силой даже при полном безмолвии; и ни один жест не был ему столь понятным, как скупой жест старого пастуха, каким он указывал на отбившуюся от стада овечку.

– Не видишь, что эту паршивку в пшеницу занесло?

Все это говорил только жест, ибо слов не было.

Но позднее щенок не подчинялся кому попало, уже хотя бы потому, что это было неудобно да и излишне. А иной раз и опасно, ведь никогда нельзя знать, чего ждать от чужого человека: ударить он хочет или погладить, а не то посадить в клетку или даже убить.

Сейчас эти страхи не мучили щенка, потому что вокруг лампы вились не только одуревшие мотыльки и пьяные от света комары, но и мягкие волны добродушия и любви. Самая мощная из этих волн исходила от Лайоша, который вдруг возлюбил весь мир безоглядно. Надо признаться однако, что фундаментом этой любви были шесть больших кусков сома и полтора литра вина.

Старый Ихарош и Аннуш только улыбались и не мешали кузнецу изливать свои благородные чувства, так как знали, что у Лайоша это самая крайняя степень подпития. Теперь он может выпить хоть ведро вина, ничего не изменится, и новых улучшений в настроении уже не произойдет.

– Ничего, завтра за работой все выветрится, – улыбалась Аннуш, – верно, ангел мой?

«Ангел» совершенно расчувствовался и обнял жену так, что у нее затрещали кости, а Репейка заворчал, видя, что Анна противится мощному объятию.

– Он ревнует Аннушку! – заорал Лайош, так и не отмывший черных следов своего ремесла, да и игрою мускулов под одеждой похожий, скажем честно, скорее на буйвола, чем на ангела.

– Возьми, Репейка, зубра этого! – смеялась Анна, и Репейка звонко облаял Лайоша, весело виляя хвостом, так как отчетливо понимал, что все это только игра.

Когда же Лайош опять вытянул свои страшенные ручищи, щенок решительно ухватил его за штанину:

– Ррр-ррр, – тряс он головой, – если так, давай играть!

– Не порви, Репейка, – наклонилась к нему Анна, – зашивать-то мне.

Репейка беглым «целую ручки» лизнул руку Анны, вернулся к своему хозяину, сел, тесно прижавшись к его ноге, и заглянул ему в лицо.

– Я с ними играю… но это ничего не значит…

Давно уже не было у Гашпара Ихароша такого чудесного вечера, поэтому он на минутку вышел и вернулся с коробкой сигар. Сегодня он не чувствовал пугливого биения сердца, как бывало теперь всякий раз, когда он пил и много курил, и старый мастер решил, что увенчать этот день может только добрая сигара.

– Закуривай, Лайош, сынок, живем-то один только раз!

– Зато – долго! – одобрил Лайош и бережно защипнул большущими пальцами сигару, словно то был цветок. – А где спички?

Репейка вздрогнул. В мозгу зазвучало прежнее значение слова «спички», и не мог он сделать ничего иного, кроме того, что сейчас сделал. Репейка бросился к стоявшему под часами стулу, где видел спички, осторожно взял в зубы коробку и сел перед Лайошем.

– Пожалуйста! – завертел он хвостом.

– Ай! – вскрикнула Анна, а у Лайоша чуть не выпала сигара изо рта. Кузнец вытаращил глаза и не посмел взять у Репейки изо рта спичечную коробку.

– Нет, дядя Гашпар, я с этим… с этим существом в одном доме не останусь…

– Возьми же коробок, – неуверенно пробормотал Ихарош.

Рука Лайоша тряслась, когда он брал спички. Но закуривать кузнец не стал.

– Дядя Гашпар, я не к тому говорю, а только здесь что-то неспроста… у меня мурашки по спине… Может, я скажу сейчас «принеси трубку», а он и принесет.

Репейке тотчас припомнилась старая игра. Весело подскочив, он кинулся в комнату, ведь там на стуле лежала и трубка. Ловко схватив ее, он опять сел перед Лайошем.

– О-ох! – простонал великан-кузнец. – Ох-хо-хо, ведь говорил же я, оно нас понимает…

– Да вот же трубка, – поскуливал Репейка, – возьми ее у меня изо рта, она такая вонючая, что ужин в животе переворачивается.

Лайошу ничего не оставалось, как взять у него трубку, но в комнате после этого воцарилась тишина. Аннушка подошла поближе к мужу, а Репейка, сев рядом с хозяином, озабоченно взглянул на него.