Текст книги "Репейка"

Автор книги: Иштван Фекете

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

К сожалению, телега проезжает мимо рая в короткой юбчонке, обернуться же никак нельзя, это унизило бы высокое звание вооруженного кнутом возницы; высота, на которую взгромоздился Амбруш, имеет не только преимущество – то, что Амбруш кое-кого видит, – но и минусы – его самого видят тоже.

– Вы только посмотрите на этого Амбруша! Вертит головой, как гусак… а Эсти Форго даже не поглядит в его сторону…

Амбруш злится, что столько глаз вокруг… но скоро он отходит, потому что, проезжая садами, видит старого Ихароша, который отдыхает среди деревьев.

– Тпрру, – дернул парень вожжи. – Как поживаете, дядя Гашпар?

– Помаленьку, сынок. Как пшеница уродилась?

– Хорошо. Тридцать крестцов собираем с хольда. За пчелами присматриваете?

– Наблюдаю: в одном улье вот-вот роиться начнут. А что, сынок, это ты телегу навивал?

– Я, – сразу запылали уши Андраша, потому что вопрос этот не вопрос, а похвала.

– И не боишься, что телега развалится?

– Не-ет… колеса ваши, дядя Гашпар. Ну, бывайте здоровы, – приподнял кнутовище Амбруш.

Старый Ихарош, улыбаясь, смотрел ему вслед.

Человек посторонний, непосвященный, пожалуй, принял бы этот разговор за простой обмен любезностями, но тому, кто понимает, сразу стало бы ясно, что молодой парень и старик сказали друг другу все и не наговорились бы больше и за полчаса.

Старый мастер открыто признал Амбруша самостоятельным, взрослым парнем, созревшим для того, чтобы управлять мятущимся кораблем семейной жизни, а Амбруш сказал, что подобные мастера так же редки, как пастушья сума, набитая золотом; вообще же он с радостью видит, что старик уже оклемался после грабителей, и не верит ни одному слову насчет пыток, украденных тысяч и прочих порождений женской фантазии.

Здесь мужчина говорил с мужчиной, вот и все.

Вполне возможно, конечно, что с женитьбой Амбруша не так-то все просто и тут могут «встретиться» или «возникнуть» различные препятствия, хотя сельский люд знает, что такого рода препятствия не встречаются и не возникают, что они уже есть или еще будут, коварные, как прикрытая сверху волчья яма, и немые, как колючая изгородь в темноте. Словом, препятствия возможны, что для мужчины, впрочем, не в диковинку, как возможно и то, что старый мастер сильно намучился той ночью, потому-то и пожелал ему Амбруш крепкого здоровья.

А со здоровьем у Гашпара Ихароша в самом деле было еще неважно. Во всем теле чувствовалась слабость, иногда кружилась голова, хотя он-то считал, что поправляется.

Однако старое сердце, как и доктор, говорили другое.

– Надо очень беречь дядю Гашпара, понимаете, Анна?

Анна затрепетала.

– Я не сказал, что надо пугаться. Сказал, что беречь надо. Когда немного окрепнет, отвезем его в больницу на серьезное обследование. Там уж скажут, что к чему.

– Отец и сам собирался в город… да только о больнице он и слышать не хочет. Даже помянуть при нем нельзя.

– Знаю. Но если опять заговорит о поездке, вы как бы между прочим поддержите, а там и у меня случайно дело в городе найдется. Остальное доверьте мне…

– Спасибо…

– Не за что. И о повозке я позабочусь. А пока пусть он себе пчелами занимается. О больнице ни слова.

– Очень он по песику своему скучает, а посылать за ним не хочет.

– И не нужно. Если сержант обещал, что вернет…

– Завтра обещался.

– …значит, принесет. Да, сейчас только вспомнил. Он ведь просил вам передать кое-что.

– Мне?

– Передай, мол, ей, что Репейка-то заговорил. Из шести подозрительных на двоих указал. Они и есть те грабители. Уже признались.

– Вот дурень! – засмеялась молодая женщина.

– Видел я, Анна, в жизни своей и дурней, да этот не таков. Я бы сказал даже, что он на редкость умный человек, но не скажу, потому что умный человек ab ovo[3]3
  Здесь – изначально (от яйца) (лат.).


[Закрыть] редкость.

Анна не знала, что такое ab ovo, и потому чуть-чуть покраснела. Бог его ведает, не слишком ли крепкое словцо всадил доктор, ведь он и по-венгерски выражался напрямик, своими именами называя все органы, явления, действия и материалы, встречавшиеся в его врачебной практике. Но за то его и любили – пожалуй, именно за это любили особенно, – что в спертом стонущем воздухе комнаты больного его здоровая грубость звучала обещанием грядущих радостных дней.

Предсказания его, однако, как правило, сбывались, и Анна даже подивилась, когда на другой день к вечеру в калитке показался сержант. Сержант – а рядом с ним Репейка.

На шее щенка был новый ошейник и медаль за отличную службу в деле государственной важности.

Старый мастер сидел на пороге, и глаза его затуманились, когда щенок подбежал к нему, лег и положил голову на ногу.

– Я пришел, – проскулил он, – мы пришли. Голова у меня уже не болит.

– Репейка…

Щенок вскарабкался лапами на колено старика.

– И есть мне давали… а вот этот человек не позволил мне покусать их…

– Репейка, наконец-то ты здесь!

– Ой, как же я счастлив, – тявкнул щенок, – и Аннуш здесь, нет ли чего-нибудь перекусить, Аннуш?

– И посмотрел на нее так, словно ждал ответа.

– Ну, разве не умеет он говорить? – спросил милиционер. – Разве вы не видите, он же говорит вам что-то!

Аннуш погладила щенка по голове.

– Уй-уй! – вякнул щенок. – Уй-уй-уй… там еще больно…

– Присаживайся, Йошка. Аннуш, гость у нас…

Анна вышла на кухню, а Репейка тоскливо поглядел ей вслед, потом перевел глаза на старого мастера.

– Как думаете, дядя Гашпар, о чем спрашивает сейчас собачка?

– Да ни о чем.

– Как ни о чем! Репейка спрашивает, можно ли ему выбежать за Анной на кухню.

При слове «Анна» Репейка радостно завилял хвостом.

– Верно ли, песик, что сержант говорит? – погладил старик Репейку. – Верно? Ну, тогда беги к Анне, – показал он на дверь, и Репейка, благодарно тявкнув, вылетел на кухню.

– Ну?

– Может, ты и прав, ведь я тоже, бывало, слышал, если какой-нибудь инструмент жаловаться начнет… мол, отточи меня, поставь новую рукоятку, маслом смажь или еще что…

– Оно и не удивительно. Инструмент мучился, а вы, дядя Гашпар, понимали его… Ведь он становился вроде как бесполезным, хотя мог бы приносить пользу, ну а вопрос и ответ у человека в мыслях рождаются. Но без инструмента не родились бы. Да туманное это дело…

Возможно, сержант и погрузился бы в этот туман, но вошла Аннуш, а рядом с ней бежал Репейка, веселый, словно не его ударили по голове несколько дней назад.

– Она несет уже, несет! – тявкал он, так как на подносе рядом с бутылкой вина красовалась ветчина в обрамлении колбасных кружочков.

Все это вместе, по суждению Репейки, приятно сочетало суровый реализм с самой возвышенной поэзией, действительность с грезой, ибо проглотить вот такой несравненный кусочек ветчины – это действительность, но то, что ощущает при этом собака (будь то пастушеская, сторожевая, цирковая или охотничья), – это уже чистая поэзия.

– И мне, и мне! – залаял, глотая слюну, Репейка, так как вновь пробудившийся аппетит начисто вымел из здорового желудка даже самое воспоминание об обеде.

– Дай уж ему что-нибудь, дочка… а ты посиди здесь, Репейка!

Репейка смотрел женщине вслед совсем так же, как Амбруш смотрел с телеги на Эсти, только еще более неотступно, но от хозяина не отошел. Когда же в его миске звякнули кости, весь затрясся от вожделения. Он встал лапами на сапог хозяина, но смотрел на миску.

– Можно мне туда?

– Похоже, милиционер-то не обкормил тебя… Ступай, Репейка, поешь!

Репейка бросился к своей миске так, словно опасался, что еще один миг и она, расправив крылья, улетит, хотя у мисок такое не в обычае.

– А ты, Йошка, принимайся за дело, у меня что-то нет аппетита, да и доктор запретил мясо есть.

Сержант вынул складной нож и, как только начал есть, сразу стало видно, что под синим мундиром и сейчас еще живет пастух, который режет хлеб, отрезает мясо, не манерничая, ловко, разумно, ест так смачно, что на него приятно смотреть и даже у человека с больным желудком просыпается аппетит.

Нож не крошил хлеб и не кромсал мясо. Он отрезал кусок как раз такой, какой нужно, не меньше и не больше, и было похоже, будто это лезвие делало ветчину лакомством еще до того, как она попадала на мельницу здоровых зубов.

Бывший пастух, сержант не пожирал жадно пищу, но и не баловался крохотными кусочками. Он ел молча, и это молчание превращало его трапезу в обряд, совсем как там, в мире полей и трав, где пища всегда есть подлинная радость, частица извечного праздника жизни.

Он с удовольствием осушил стакан вина, кивнув Анне и старому мастеру, и в этом коротком кивке было и уважение, и благодарность за уважение, проявленное к нему.

Это не было данью вежливости, чем-то внешним, ибо относилось не только к человеку, но и к самой пище, с которой следует обращаться почтительно и никогда не забывать, что пища это не воздух, имеющийся всегда, а нечто такое, ради чего нужно потрудиться, неизменно помня о том, что было бы, если бы ее не было.

– Возьмите еще, Йошка… ведь ничего и не поели совсем, – потчевала Анна, но сержант уже защелкнул свой нож.

– Очень вкусно было, поел с удовольствием, но и довольно с меня.

Эти слова тоже звучали не цитатой из книги о хорошем тоне – было ясно, что гость был сыт и в высшей степени удовлетворен. Выше подняться уже нельзя, вниз спускаться не хочется.

А Репейка, еще раз старательно вылизав миску, подошел к столу.

– Это было великолепно! Особенно кость от окорока… впрочем, если вдруг… может найдется что-нибудь еще?

– Лайош уплетает в три раза больше… да вон и Репейка словно бы еще поел.

– У Лайоша все в работу уйдет, Репейка выбегается, да и растет он. Я же много сижу, расти тоже вроде бы перестал…

– Жениться вам пора! – прорвался у Анны извечный инстинкт сватовства.

– Оставь ты Йошку в покое, – вмешался старый мастер, защищая мужскую свободу, безо всякого впрочем злого умысла и мудро сознавая, что когда придет время, молодой человек все равно рухнет в ту счастливую пропасть, откуда его не выволочь и шести волам.

– Ну, признались эти мерзавцы?

– Один сразу же… второй с трудом, но Репейку просто держать приходилось, чтобы не порвал их. На других он и ухом не вел.

Анна наградила за это Репейку кружком колбасы, – колбасной медалью, носить которую положено исключительно внутри.

– Ну, теперь ты поел достаточно, ступай погуляй, – широким движением показала Анна на двор, словно отсылала играть мешавшегося под ногами ребенка.

Репейка понял, но счел, что настолько Анна все же не вправе им командовать. Он посмотрел на старого мастера.

– Я люблю этого человека в юбке, но отсылать меня она не имеет права.

И подчеркнуто стал у ног хозяина.

– Ну, видели вы этакую бесстыжую собачонку! – возмутилась Анна. – А еду от меня, так это он принимает… Пошел отсюда! – крикнула она и сердито топнула ногой.

Репейка сразу окаменел и заворчал.

– Но-но, советую со мной поосторожнее, – предупредил он Аннуш, так как почуял злость в воздухе и знал, что это уже не игра. – Нас тут двое, правда? – оглянулся он на старого мастера.

– Ступай, ступай, Репейка, – погладил его Ихарош, – с женщинами лучше не связываться. Ступай, – показал он на двор, – погляди, чтоб не забрели в огород соседские куры…

– Вот это другое дело! – Репейка потянулся и, сторонясь Анны, побежал в огород.

– Только вас и слушается, отец, – подобрев, сказала Анна даже с некоторой гордостью.

Сержант задумчиво смотрел собаке вслед.

– За сколько бы вы его продали, дядя Гашпар?

Старик улыбнулся.

– Глупый вопрос я задал, – махнул рукой сержант, – сам понимаю… но, думаю, все-таки спрошу. Кто такую собаку продает, того и поколотить не грех, а не то в сумасшедший дом запереть.

– А все же, сколько бы вы за него дали? – полюбопытствовала Анна, потому что деньги-то все же деньги, но старый Гашпар только мрачно отмахнулся, а сержант угадал за вопросом женскую алчность.

– Теперь-то нисколько, – сказал он, – ведь этого пса пришлось бы на привязи держать, чтоб назад не сбежал. А когда так, то уж он ничего и не стоит.

Над столом воцарилась тишина, только мухи жужжали над остатками еды, что, к счастью, отвлекло мысли Анны. Она встала, собрала тарелки.

– Если гость не ест, и мухам пировать нечего, – сказала она и, оставив на столе только вино, скрылась на кухне. Но, опустив поднос на кухонный стол, отошла не сразу, как будто от тарелок ожидала ответа: «И сколько ж он дал бы, этот бывший пастух?»

Тарелки молчали, неподвижные и белые.

А сержант в комнате придвинулся к старику.

– Я бы пять сотен дал за него… а может, и побольше…

– Знаю, – кивнул старый мастер, – но Аннуш не поняла бы… Считала бы, что я выкинул пятьсот форинтов.

– Поэтому я и не сказал, – кивнул сержант. – … А потом вот что было интересно, – повысив голос, проговорил он, потому что Анна прислушивалась изо всех сил и, уловив шепот, тотчас выросла в дверях, первые шаги пробежав на цыпочках: вдруг да ухватит что-нибудь.

Но у сержанта был хороший слух…

– … вот что было интересно, на одного из них он рычал все время, пока велся протокол допроса, второго же ненавидел только до тех пор, пока он не заплакал.

– Заплакал? – растерянно спросил Ихарош.

– И еще как! В голос ревел, с охами да причитаниями, уж так от этого муторно было… Вот ведь штука: женщина плачет, ну что ж, плачет так плачет… но мужчина… Правда, тут я виноват: сказал ему, что дядя Гашпар умер… Испугать хотел.

– Чего ж тогда ему не плакать! – глухо сказала Анна.

– Он не тогда заплакал, а только когда я сказал, что – не умер.

На порожке стало очень тихо, как будто, шаркая, прошел мимо, куда-то к закату, заплаканный, ни за что загубивший свою жизнь старик. Не слышно стало ни воркования горлицы на сухой ветке липы, ни жужжания мух – ничто не пробивалось сквозь роящиеся мысли. Все трое сидели молча, покуда женщина не шевельнулась, поднеся руку к глазам:

– Бедолага он, бедолага, – прошептала она.

И тут опять заворковала горлица, а Репейка бросился к воротам, заливаясь радостным лаем.

– Лайош идет, Лайош, Лайош! – сообщил он людям на бегу. – Лайош есть хочет… мы поедим, поедим, правда, Лайош!

Но, как ни шумел Репейка, Лайош тоже не отстал от него.

– Репейка! – громыхнул кузнец. – Ты уже дома?… Йошка! – завопил он во всю мочь, так что горлица на верхушке дерева тревожно замигала глазом, хотя и хорошо знала этот голос.

– Аннушка, почему ты не угощаешь Йошку?… я голоден, как волк…

– И я, и я, – прыгал вокруг кузнеца Репейка, вполне уяснив себе значение фразы «я голоден» и симпатичный характер Лайоша. Чувствуя однако, что без старого хозяина ничему не бывать, он прекратил ликование вокруг Лайоша и сел рядом с Ихарошем, хотя посматривал на Анну. Аннуш начала уже понимать этот взгляд.

– Можешь теперь смотреть на меня, сколько хочешь. Если ты меня не слушаешься, так и я тебя слушать не буду.

– Выходит, он все-таки говорит? – улыбнулся сержант. – Глазами говорит. Вот скажите ему, что не получит ничего.

– Нету! – воскликнула Анна. – Ни кусочка нет. Все милиционер съел. Не дам!

Репейка перестал весело вертеть хвостом и посмотрел на мастера Ихароша. Встревоженно, но и настойчиво:

– По-моему, тебе следует вмешаться. Лайош голоден… и, признаться, я тоже что-нибудь съел бы.

Однако Ихарош не вмешивался. Он хотел еще больше испытать сообразительность щенка.

– Надо Аннушке сказать, – показал он на дочь, – попробуй попросить у нее. Поди к ней и попроси.

Репейка лег и задумчиво посмотрел на Анну, потом опять на хозяина.

– Ступай, ступай, – подбодрил его Ихарош, – мясо-то у нее…

Жажда полакомиться и совет хозяина влекли теперь Репейку к Анне, и он поддался этому влечению.

– Ну, что ж, если так, – вздохнул он, почтительно подошел к женщине и сел перед ней на задние лапы.

– Очень-очень прошу! – И склонил голову набок, как будто знал, что противостоять этому бесконечно милому движению женское сердце не способно.

– Ах ты, паршивец, ах ты, подлец, ах ты… ты, мужчина! – И Анна, подхватив щенка, так его прижала к себе, что Репейка стал повизгивать:

– Голова-то моя… голова… смотри, будь поосторожнее…

– Ай, бедненький, – спохватилась Анна, – а я и забыла!

Она опустила Репейку на пол, и он, теперь уже полноправный обладатель пригласительного билета на ужин, бросился впереди Анны на кухню.

– Вот в такие минуты я по-прежнему чувствую себя пастухом, – признался сержант, – и, как говорится, мог бы убить из-за такой собаки… однако, в арестантской кутузке я ведь только ночую, поэтому лучше мне, пожалуй, уйти. Ты слышал, Лайош, про то, как я сам в кутузку попал?

– Не рассказывайте, не рассказывайте, подождите, – крикнула из кухни Анна, у которой уши были, как у рыси.

В комнату влетел Репейка: вдруг да Лайош потихоньку ест уже, – но увидев, что никто не ест, кинулся назад, так как запахи окорока и колбасы клубились все-таки только возле рук Аннуш.

– Ну, вот вам, – поставила Анна поднос на стол, – кушайте! А теперь расскажите.

– Дело было вот как. Всю ночь я провел на дежурстве, утром тоже поспать не удалось, а после обеда в кабинете у меня так стало душно, что я перешел в арестантскую – там прохладнее – да и прилег. Сказал ребятам, чтоб без нужды не будили. Только я заснул, является мальчонка этот, Пишта Бограч – где, мол, сержант?

– В кутузке.

– В кутузке? – Пишта так и обомлел. – Неужто в кутузке?

– Ну да.

– Что ж, тогда… тогда в другой раз…

Парнишка – он с жалобой приходил, что собака укусила, – пулей бросился домой, влетает на кухню.

– Бабушка, бабушка, милиционера арестовали…

Ну, старую Бограч вы знаете… она как раз собралась печь растопить, но тут спичку поскорей погасила, не успела даже бумажку поджечь.

– Это ж которого?

– Сержанта. Другой милиционер сказывал…

– Лаци? Значит, правда!

Час спустя вся деревня знала, что я в арестантской, да оно так и было… Но истории еще не конец. Пошел тут этот звонарь Лаци на почту, а старуха налетела на него, будто коршун.

– Лаци, сынок, верно ли… верно ли, будто сержанта…

– Что поделаешь…

– Да за что же?…

– Этого сказать не могу.

– Только мне, сынок, знаешь ведь, я никому ни полслова!..

– Не положено!

– Парочку колбасок получишь, сынок, не за это, право слово… я уж давно для тебя берегу.

– Это дело другое. Где ж колбаса?

Старуха полетела, точно старая ворона, притащила колбасу. Лаци еще посмотрел, хороша ли.

– Так про что вы хотели знать, тетка Борча?

– А про то, с чего это сержант в кутузку угодил?

– А с того, тетушка Борча, – только дальше-то не передавайте, – с того, что спать ему очень хотелось… а в кутузке прохладно… Он и сейчас еще там спит…

Тут старушка стала клясть и Лаци, и меня, и всю милицию чохом. С тех пор, как увидит милиционера, отворачивается… Ну, да это выдержать можно.

– Ясное дело, можно, – захохотал Лайош, – мне вон кошмары всегда снятся, если она за чем-нибудь в кузню заглянет…

– Лаци я, конечно, пропесочил как следует, – поднялся сержант, – но это уже не помогло, колбасу-то мы съели прежде, чем он рассказал, как раздобыл ее. Большое спасибо за угощение. Колбаса была вкуснее, чем у тетушки Борчи… Не проводишь меня, Репейка?

Щенок опять был увлечен костью, поэтому лишь повилял хвостом в знак приветствия, давая понять, что вопрос слышит и своего друга в синей форме видит, но оставить еду способен только по строгому приказу или из-за очень уж важного дела…

День шел к концу, расстилал во дворе, в саду и в доме длинные тени. Трое за столом почти не разговаривали. Лайош все ел, ел, ел. Анна смотрела на него, старый мастер то поглядывал на кровать, то вспоминал старые времена и видел их отчетливо, даже закрыв глаза.

Стоило ему взглянуть на сарай, и в сумерках шевелились воспоминания, овеянные терпким запахом дубовой стружки.

На конек пчельника села сорока, протрещала что-то, и вспомнилось старому мастеру, что, когда хоронили его жену, точно такая же птица села на крышу, но тогда был ветер и похоронное песнопение улетело над домами, как незрячая птица печали.

Потом замелькали былые пути-дороги, веселые ярмарки, придорожные харчевни и люди, которые, весело смеясь, заглядывали в светлое вино на пиру молодости.

Пройденные пути напомнили, что, вот, хотел он сходить еще в город, но теперь даже заикнуться об этом не смеет.

– … и ведь думал я в город наведаться, а что получилось… – сказал он все же, но так, словно и сам от намерения своего отказался. – Что ж, на нет и суда нет.

– Слыхала я, будто доктор в город собирается, – сразу ухватилась Анна, – может, скажем ему? Повозка у него удобная.

– Нет, нет! Сами знаете, он с причудами…

Но говорить доктору не пришлось. Он забежал вечером на минутку, прослушал своего пациента и вдруг развеселился.

– Дядя Гашпар, приглашаю вас на стаканчик пива!

– Пива?

– Если, конечно, у вас есть в городе дела и вы не прочь прокатиться со мной.

Старый мастер испытующе смотрел на доктора.

– Но это, само собой, только при желании да хорошем самочувствии. Возможно, я ошибаюсь, но вот, прослушал вас и думаю, вы можете смело катить в город, такое небольшое путешествие, пожалуй, и на пользу пойдет. Мне-то все равно ехать, неделю уж собираюсь, но теперь откладывать некуда.

Подозрения старого мастера рассеялись.

– Что ж, завтра и ехать?

– Ну, нет… я-то с удовольствием бы, но, пожалуй, послезавтра, не раньше. Если погода не подведет…

Ихарош вопросительно посмотрел на дочь.

– А что ж… если Геза считает… и вам, отец, хочется съездить…

– С этим спешить не стоит, – прожевав и тут же поднося ко рту еще кусок колбасы, сказал Лайош, ничего не знавший о сговоре Анны с доктором. Анна посмотрела на мужа сердито – за то, что забыла сказать ему и теперь он, чего доброго, еще разладит поездку.

– Ты лучше помолчи, Лайош, Геза знает, что говорит, он отвечает…

– Оно и лучше, потому как если с отцом что случится, я ужо схвачу свой большой молот и…

– А я – маленький шприц. Тот, малюсенький… с капелькой синей жидкости; только ты подымешь свой молот, а я и уколю… сразу молот опустишь, и впору звать людей труп обмывать, хотя тебя-то нипочем не отмоешь… Разве что в щелоке, со стиральным порошком…

Мастер Ихарош улыбнулся, но Анна не улыбалась.

– Одно слово, мужчины! Этот колет, тот бьет, потому-то и мир такой сиротский. Иного и не знаете ничего!

– Аннуш права, – сказал доктор и встал. – Я бы еще посидел, да у Боршошей ребенок фасолину в нос засунул, надо ее оттуда выковырять… потом еще укол сделаю старому Коломпошу, этот в пятидесятый раз помирать надумал, приступ печени у него. Ребятенку-то в виде дополнительного курса лечения выдам хорошую затрещину.

– Приступ печени… это говорят очень больно, – сказала Анна.

– Очень! – подтвердил доктор. – А зависит часто только от того, ест человек жирное или нет. Я уже полсотни раз объяснял Коломпошу, да он не верит. Знай твердит: сало-то вроде было нежирное… а потом смерти просит. Старику, к сожалению, дать затрещину не могу, хоть он и заслуживает. Ну, спокойной ночи. Молот свой положи под голову, Лайош, потому что я со шприцем приду…

Доктор ушел и, так как Лайош провожал его, пошел провожать и Репейка. Он как раз кончил обгладывать кость и отнес остатки к стене, чтобы заняться ими, может быть, ночью; таким образом, ничто ему не мешало проявить любезность, впрочем, вовсе не обязательную.

Вернувшись, он с горечью, а потом и с гневом обнаружил, что проводы были излишни, а что излишне, то и дурно, ибо кость – исчезла. Ведь Анна была хорошая хозяйка: увидев, что кость превратилась в закусочную для мух, она тотчас подхватила совком гладко очищенный, отполированный мосол и выкинула в мусорную яму. Мухи, естественно, последовали за костью.

Репейка об этом, конечно, ничего не знал, поэтому, обнюхав место, где оставил свою драгоценность, вопросительно посмотрел на хозяина, потом на Аннуш.

– А куда девалась та вкусная косточка?

– Посмотри на щенка, Аннуш, он кость ищет.

Репейка понял, что слово «щенок» относится к нему: возможно, тут затевается какая-то игра. Однако, этого нельзя было сказать наверняка, потому что люди были серьезны.

Репейка опять посмотрел на хозяина, уловил, что глаза смеются, и тотчас вскинул передние лапы ему на колени:

– Ты ее спрятал?

– Чего тебе, Репейка?

Репейка вертел хвостом.

– Здесь была кость, а теперь нет кости…

– Я с места не двигался, – объяснил старый мастер, – если здесь и распорядился кто, так разве Аннуш только.

Репейка посмотрел на Аннуш, потом спустил лапы с колен старика и застыл перед женщиной.

– Если кость у тебя, то будь добра…

Анна упорно глядела в стену, но глаза ее смеялись.

– Здесь готовится какая-то игра, – догадался щенок и положил голову Анне на колени.

– Чего тебе? – засмеялась Анна.

– Ага, – залаял Репейка, – ага-ага! Так это ты! Где моя кость? – И, ласкаясь, схватил Анну за юбку:

– Если будем играть, ты отдашь мне кость?

Можно ли было устоять против этого!

Анна обеими руками взяла голову собаки, заглянула в блестящие, смеющиеся, умные глаза.

– Ах ты, разбойник! – Она встала и повела щенка к мусорной яме. – Вот твое сокровище.

Репейка ринулся на кость, схватил в зубы, бросился с ней в сад и спрятался под кустом, но Анна за ним не пошла, как видно, не хотела больше играть…

Под кустами было тенисто, тихо. Мухи сюда не залетали, – эти перепончатокрылые предпочитают солнце, – поэтому Репейка полежал, прислушиваясь, потом зарыл кость и отправился осматривать сад.

Он провел осмотр с обычной тщательностью, ибо люди на порожке тихо беседовали и это означало, что охранять их сейчас не требовалось.

Репейка дважды пробежал вдоль забора, чуть-чуть надеясь увидеть Бодри, но от соседки не было ни слуху, ни духу, так что, судя по всему, в ту ночь она отмучилась окончательно, и это как-то было связано с двумя чужаками и полученным от них ударом по голове.

В соседнем саду Ката со своим выводком искала насекомых; у цыплят пух уже прикрывался перьями, но вряд ли им приходило в голову, что они вступают в тот самый возраст, который люди обозначают словами: «годится на жаркое». Это обозначение в то же время и приговор, но тут уж ничего не поделаешь. Ката, естественно, воюет за своих цыплят, когда это нужно, но с властью, облеченной в юбку, воевать невозможно, да Ката и не замечает, как вместо шестнадцати цыплят остается четырнадцать, потом двенадцать. Ката не очень-то сильна в арифметике, оттого и не знает, что такое печаль. Человек же в ней разбирается, – и, как знать, не потому ли иногда печален? Можно бы поразмыслить на эту тему, а впрочем, не стоит.

Ката вообще ни о чем не думает, только о самом насущном, и ей этого достаточно. Вот она видит Репейку, одна нога ее повисает в воздухе, и она говорит:

– Ку-уд-куда… вижу тебя, маленькая собачка.

– И я тебя вижу, Ката, – вильнул хвостом щенок, – не знаешь, где Бодри?

Ката опустила ногу.

– Ко-ко-ко, – обратилась она к цыплятам, – покопайтесь в мусоре, пока я разговариваю с соседом… Нет, собачка, я не знаю. Бодри моя приятельница, хотя и крала мои яйца…

– Крала?

– Ну да, ведь яйца принадлежат человеку. Только человек не понимал, когда я кричала: вот яйцо, вот яйцо! А Бодри понимала… Ко-ко, – повернулась она к разбежавшимся цыплятам, – спать пора.

Репейка остался один в оплетаемом тенью саду.

Солнце клонилось к закату, покоя остывающие лучи на верхушках деревьев. Свет все убывал, а тишина нарастала, и в ней обретали крылья запахи земли, деревьев, сада и огорода. Жужжание пчел стягивалось к ульям, которые гудели мягко и сонно, как будто миллионы живых крошек-мельниц перемалывали собранную за день пыльцу.

Репейка сбегал в конец сада, понаблюдал, как стремительный ястреб выхватил воробья из разлетевшейся стайки, и взглядом скорей одобрил эту артистическую охоту. Ястреб исчез со своей добычей, и щенок сразу отвернулся, потеряв к воробьям интерес, тем более, что вдоль забора кралась Цилике с чем-то съедобным в зубах.

Цилике была по эту сторону забора, однако пробиралась среди кустов и легко увернулась от бросившегося на нее Репейки. В следующий миг она сидела уже на столбе забора и смотрела на Репейку с презрительной ненавистью.

– И ты еще хочешь со мной тягаться? Ты-ыы, – сказал этот взгляд, – ты, вшивый пес!

– Погоди, мы еще встретимся, – проворчал Репейка, – мы еще встретимся!

– И я выцарапаю тебе твои подслеповатые буркалы. Но сейчас я собираюсь поесть. Ну, и лакомый кусочек нашла я в твоем саду, чуешь, как пахнет? – И Цилике, почти не разжевав, проглотила находку. Проглотила и уставилась перед собой, словно прислушиваясь… еще раз глотнула, потом соскочила с забора к себе.

Этот прыжок, однако, не слишком ей удался, и Репейка с содроганием увидел, что Цилике ведет себя точно так же, как Бодри. Она выгнулась дугой, скорчилась, по всему телу прошла судорога, словно ее выворачивало наизнанку, и стала кататься среди кустов картошки.

Цилике мяукала отчаянно, протяжно, невыносимо, но тише и тише. Потом все кончилось. И Репейка побежал к своему порожку, вдруг ощутив острую тоску по людям.

На порожке сидел Лайош, сонно попыхивая трубкой, а старый Ихарош смотрел на улетающий дым.

Сейчас и не тянет закурить, думал он, а ведь хорошо, если б захотелось.

– Что, прибежал, мой Репейка?

Репейка передними лапами встал ему на колено.

– Цилике уже нет. Цилике что-то съела, и ей пришел конец… – сообщил он куцым хвостом, но этого не понял бы ни сержант, ни сам Галамб. Цилике съела последний катышек, начиненный грабителями стрихнином, но теперь сад очистился от грозного яда. Цилике закопают рядом с Бодри, и над ними пышнее зазеленеют деревья. Вот и все.

Репейка прилег у порога так, чтобы видеть и Аннуш, поскольку обычно в это время из кухни очень даже понятно гремела посуда. Однако, сегодня ничего не было слышно. Люди недавно поели, и теперь их влекла только постель. Аннуш призывно взбивала в комнате подушки, и старый Ихарош поднялся.

– Что ж, пора и на покой.

Однако возле щенка остановился.

– Видишь, Репейка, вот ведь оно как! Одна выкупать тебя обещает, другой домик сулит… а потом даже подстилки плохонькой не бросят в угол. Когда тебе голову из-за них разбивают, это все правильно… когда помираешь из-за них, тоже правильно…

– Несу, несу! – крикнула из комнаты Аннуш. – Еще вчера приготовила, да запамятовала.

– Иди, Репейка! Вот твоя миска, а вот и постель. Ведь заслужил, что правда, то правда.

Репейка понимал, что слова эти – не приказ, а так как слово «миска» понял тоже, то подошел и понюхал милую сердцу посудину, потом поднял голову.

– Да-да, – сел он перед миской, – но миска-то пуста…

Это поняла и Анна, поэтому, не мешкая, наполнила ее под горячее одобрение щенка. Покончив с едой, Репейка обнюхал вдоль и поперек сложенную вдвое подстилку.

– Вот твое место, – мягко пригнула Аннуш Репейку. – Здесь будешь спать и дом стеречь.

Репейка это прекрасно понял. Он повертелся немного на подстилке, потом поскребся, словно рыл логово в мягкой земле. Попробовал лечь так и эдак, устраивался, мостился, пока не нашел самое удобное место и положение, которое одновременно было самым подходящим и для наблюдения за калиткой, двором и садом. Он положил голову на передние лапы и, настроив уши так, чтобы слышать, что в комнате, закрыл глаза: к этому времени он остался на порожке один, а над тополем в конце сада открыла глаз вечерняя звезда.