Текст книги "Девушка моего друга (сборник)"

Автор книги: Исай Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

– Но ведь он же был добрым, мама! – возражаю я. – Я помню, как он был добрым!

–Ему тогда везло, – говорит мама. – Ему долго везло больше, чем всем нам. Потому что он умел ловчить...

После гражданской войны мы с папой, и Алексей, к Семен учились в Харькове. Голодно было. Варили суп из картофельных очисток. И вот тогда Семен ушел из института и стал делать дома спички. Мы ругали его, а он смеялся и угощал нас настоящими мясными котлетами. А потом он достал в институте какую-то липовую справку и устроился на должность инженера. Понимаешь,

папа поступил в институт на год раньше Семена и все еще был студентом и ходил в тужурке с

обтрепанными рукавами. А у Семена был шикарный костюм, он разъезжал на извозчике и называл нас простофилями.

Он привык ловчить. Ему все удавалось.

Поэтому он и был добрым. Конечно, он не без способностей...

Он и в молодости что-то изобретал. Но только ради денег. Он вот и со своим домом все время

ловчил. Но сейчас это труднее. Да и годы у него уже не те... Тогда он был молодым, красивым. Ему многое прощали – за анекдоты, за красоту, за то, что он умел выпить... Был нэп. Тогда многие ловчили. На это не обращали внимания. Сейчас другое время. А он как-то не может этого понять...

Мама замолкает и снова задумчиво смотрит в окно на убегающие назад дачи, заборы, станции.

Я тоже смотрю в окно и пытаюсь представить себе дядю Семена молодым, красивым, в хорошем костюме и на извозчике.

Потом я почему-то снова вспоминаю про телеграмму, которую положил возле зеркала, и задаю себе вопрос: что же все-таки в этой телеграмме?

Узнал я об этом не скоро, потому что не ездил в Малаховку и не видел ни тетю Олю, ни Киру. Телеграмма была от Аллочки. Она сообщала, что ее маме очень плохо, что маму подобрали на улице и увезли в больницу на «скорой помощи».

Через неделю ее мать умерла, а я не знал об этом еще очень долго...

5

Я был совершенно уверен в том, что в Малаховку больше не поеду. Однако поехать туда еще пришлось.

Однажды днем, вернувшись из института, я нашел в ручке двери записку:

«Сема, приезжай в Малаховку. Убили Киру».

Подписи не было. Почерк был незнакомый, и я решил, что это чья-то неумная шутка.

Я хотел спросить у соседей, кто оставил записку, но соседей не оказалось дома.

Кинув записку на письменный стол, я начал разогревать себе обед.

Уже доедая суп, я подумал, что, если в Малаховке действительно случилось несчастье, кто-нибудь обязательно позвонит маме на работу. Если же мама ничего не знает, на записку можно не обращать внимания.

Через десять минут я уже звонил маме из ближайшего автомата.

– Сема, ты? – Голос у мамы встревоженный. – Ты получил записку?

– Какую записку?

– О том, что случилось в Малаховке... Я звонила в соседнюю квартиру, просила написать тебе... Мне об этом сообщили еще утром.

– Получил, мама. Я сейчас еду в Малаховку.

– Езжай. Я приеду туда прямо с работы. Дождись меня.

–Хорошо.

Я вешаю трубку и почти бегу к метро, как будто от того, насколько быстро я приеду в Малйховку, что-нибудь зависит.

Через полтора часа я уже в Малаховке, у дяди Семена.

Еще проходя по двору, я машинально отмечаю про себя, что готова уже на только первая, но и вторая терраса и что маленький домик огорожен забором. Видно, продан.

В доме много народу. Ходят и сидят какие-то незнакомые люди, наверно, соседи. Холодно, все в пальто.

Видно, сегодня не топили. Моя двоюродная сестра Светка, дочка дяди Алексея, закутанная в пушистый платок, из-под которого испуганно глядят на все большие карие глаза, рассказывает мне, что Киру нашли утром на улице, на дороге со станции. Она уже была мертва. Убили ее ночью из нагана. Многие слышали выстрел. Почему убили, непонятно. У нее ничего не взято, даже часы остались на руке, а деньги в сумке.

Возвращалась она поздно потому, что было комсомольское собрание в институте, а потом она еще куда-то заезжала по поручениям дяди Семена. Дядя Семен и тетя Оля решили, что она заночевала в Москве, у Аллочки,

и не волновались. А утром к ним прибежали и сказали...

– А где она сейчас?– спрашиваю я.

– Кто?

– Кира...

Я почему-то не могу сказать иначе.

Светка понимает. В ее глазах появляются слезы.

– В морге. Увезли на вскрытие.

Все это кажется мне диким, невероятным, непонятным.

Была война. На ней убивали людей. Это тоже было дико, но, по крайней мере, понятно. Война есть

война. А ведь сейчас войны нет! Почему же убивают?!

Кто? За что? Разве Кира могла хоть кому-то сделать что-нибудь плохое?..

Я стою у стены и молчу. Все случившееся как-то не переваривается, не укладывается в моей голове.

Тети Оли не видно. Светка говорит, что она лежит в спальне, что ей плохо, и там Светкина мама.

Дядя Семен маячит по всему дому – приходит, уходит, сидит у стола, потом снова ходит из комнаты в комнату и все говорит, говорит, ни к кому не обращаясь.

Я прислушиваюсь и улавливаю, что он говорит о

Кире, о том, какая она была хорошая, послушная, заботливая, о том, как она любила его, отца, и как он любил ее, хорошую, послушную, заботливую. По-моему,он говорит все время одно и то же, и мне начинает казаться, что он сошел с ума.

Светка рассказывает, что утром был следователь, спрашивал, не было ли у Киры или дяди Семена каких-нибудь личных врагов, и дядя Семен, отвечая ему, вспомнил одного молодого плотника, который хотел дядю Семена обмануть, но не смог, и, уходя, пригрозил, что отомстит. Плотник жил на соседней станции, в Краскове.

Почему-то я сразу вспомнил драку дяди Семена с Филатычем и подумал, что, наверно, не плотник хотел обмануть дядю Семена, а наоборот, дядя Семен обманул плотника. Но убивать из-за этого Киру?.. Если это так, я готов своими руками задушить этого плотника...

На другой день я снова приезжаю в Малаховку – на похороны. В столовой стоит гроб, и Кира лежит в нем спокойная, холодная. Я, кажется, впервые за всю жизнь понимаю, что она была очень красивой. Раньше я как-то не замечал этого.

Тетя Оля стоит возле гроба молча и уже не плачет.

А дядя Семен все ходит и все говорит, говорит...

Возле стены я замечаю Аллочку, подхожу к ней, и мы здороваемся едва заметным кивком головы. Я тихо спрашиваю, где ее мама, как она себя чувствует.

Аллочка очень ровно, бесстрастно говорит:

– Мама умерла. Уже давно. Только очень хорошие друзья не знают этого.

Я неудержимо краснею. У меня такое ощущение, как будто она дала мне пощечину.

На кладбище дядя Семен снова говорит, и снова о том, какая Кира была хорошая, послушная, заботливая.

Кончает он тем, что здесь же, рядом с Кирой, похоронят и его, и он вроде с нетерпением будет ждать этого дня.

Мне почему-то противно его слушать, я отворачиваюсь и отхожу в сторону. Мне не нравится, что он так много говорит.

Рядом со мной оказывается Аллочка. По ее взгляду я чувствую, что сейчас она настроена по отношению ко мне более миролюбиво, чем утром. Она грустно улыбается

и тихо произносит:

– Ведь у тебя сегодня день рождения, Сема...

Да, у меня сегодня день рождения. Я как-то совсем забыл об этом. И мама забыла, она даже не поздравила меня утром, как поздравляла всегда. А вот Аллочка помнит...

– Страшные подарки иногда преподносит жизнь...– добавляет Аллочка.

Мы медленно идем с кладбища по грязной, размытой дороге. Начинает моросить противный осенний дождь. Аллочка старается ступать осторожно, чтобы не забрызгать чулки. Прямо из Малаховки ей надо ехать на уроки. Она уже дает уроки музыки и на это живет.

– А разве дядя Семен не отдал тебе долг? – спрашиваю я.

– Немножко отдал. Но очень немножко. Сказал, что на все сейчас не хватает... Вот когда достроит дом, начнет сдавать его дачникам, тогда...

Я вспоминаю, что дядя Семен собирался продать маленький домик не меньше чем за тридцать тысяч, вспоминаю две новые террасы... Да... Тут все ясно…

– А как живет Саша? – решаюсь, наконец, спросить я.

– Не знаю, – равнодушно отзывается Аллочка. —Я давно ене видела его.

– Вы снова поссорились?

– Почему «снова»?

– Мне казалось, что тогда... ну, после моего дня рождения, вы помирились...

– Да, ты прав. Но откуда ты узнал?

– Я видел.

– Поэтому ты тогда и не пришел?

– Да.

– А я и не знала, что подумать. Обиделась.

– Зря,

– Может быть. Сейчас это, наверно, уже не имеет

значения.

– Почему? Имеет.

– Вот как?

Аллочка искоса взглядывает на меня, озорно улыбается.

Н ас догоняет дядя Семен, становится между нами, берет нас обоих под руку и начинает говорить о Кире, вспоминает, как она играла с нами, когда мы были маленькими, как вытирала нам носы и сажала на горшок.

Я молчу, потому что не помню этого и потому что говорить об этом, мне кажется, совсем не нужно. Я очень любил Киру. Она сделала мне много хорошего.

Но я чувствую, что об этом не нужно, нельзя сейчас говорить.

Это нужно хранить где-то внутри, для себя. Видимо, Аллочка думает так же, потому что она тоже неловко молчит. Потом она задумчиво произносит:

– Даже не представляю себе: как я сегодня вернусь домой? Одна в четырех стенках... И так-то каждый день с тоски выть хочется... А сегодня просто жутко!

Я думаю о том, что мне нужно сегодня пригласить Аллочку в кино или еще куда-нибудь, чтобы она меньше была дома одна. Она, наверно, не откажется сегодня пойти со мной. Но где добыть денег? Может, снести в букинистический несколько книг?

Пока я думаю об этом, дядя Семен резко поворачивается к Аллочке и говорит:

– А ты переезжай жить к нам! Ведь у нас теперь нет дочки. А у тебя нет родителей. Переезжай. Будешь нам дочкой.

Я испуганно гляжу на Аллочку. Она растеряна. Она явно не знает, что ответить. Это слишком серьезно сказано, чтобы отшутиться. Да и день сегодня такой, что не до шуток.

– Переезжай, Аллочка, – продолжает уговаривать дядя Семен. – Тебе будет хорошо. Ты не пожалеешь. И у Оли будет забота, будут обязанности по отношению к тебе. А то ведь ей будет очень плохо. Я боюсь за нее.

Я вижу, что сейчас дядя Семен говорит искренне. И Аллочка это видит. Она полувопросительно глядит на меня – как бы просит поддержки и совета.

– Ты будешь жить в Кирочкиной комнате, пользоваться всеми ее вещами... – Дядя Семен вдруг начинает надрывно кашлять и туже закутывает шею старым, заштопанным шарфом. – А если тебе тяжело жить в ее комнате, – бери любую другую. Ведь у нас шесть комнат...

–Он снова начинает кашлять.

– Но у меня же две комнаты в Москве, – растерянно произносит Аллочка. – Их придется тогда сдать...

– Зачем?! – В голосе Дяди Семена не только удив ление, но и возмущение. – Кто же в наше время сдает комнаты? Их можно обменять на полдома в Малаховке, с террасой. У тебя будет своя дача. Понимаешь – своя, а не коммунальная. Ты сможешь сдавать ее дачникам...

Мне вдруг становится невыносимо противно. Так противно, что хочется ударить дядю Семена. Я грубо выдергиваю свою руку из его руки и почти кричу Аллочке:

– Не слушай его! Ему нужна не ты! Ему нужны твои комнаты! Он хочет на них заработать! Он на всем хочет заработать!

Аллочка глядит на меня громадными испуганными глазами, как на сумасшедшего, закрывает руками щеки и говорит:

– Сема, что с тобой?! Сема! Это же кощунство!

– Вот увидишь, увидишь, что я прав! – снова кричу я, поворачиваюсь и ухожу назад, в дождь, к станции.

Через неделю ко мне заходит Майк.. Всегда он казался мне очень высоким. А сейчас я вижу, что он совсем не так высок – почти одного роста со мной, даже чуть-чуть ниже. На его плечах поблескивают серебристые погоны капитана. У него огрубевшее, обветренное лицо, но на

нем еще видны прежние, мальчишеские веснушки. И почему-то то, что они видны, очень радует меня, делает мне Майка ближе, роднее.

Вначале я чувствую себя скованно. Я понимаю, что дядя Семен рассказал Майку о моей выходке в день похорон и что Майка это, конечно, не может радовать.

Однако Майк держит себя так, как будто ничего не произошло, или, по крайней мере, как будто он ничего не знает. И поэтому постепенно моя скованность проходит.

Майк рассказывает, что он провел два дня в Малаховском угрозыске, нашел вместе со следователем плотника, который грозил дяде Семену, что этот плотник вначале от всего отказывался, но, когда его приперли к стене, признался: да, он просил одного типа с Малаховской

толкучки отомстить дяде Семену, и тип взялся это сделать за четверть водки и еще потому, что он дядю Семена знал и был обманут им на какой-то комбинации с гвоздями. Сейчас плотник сидит, и ищут этого типа.

– Провалиться бы к черту этой толкучке! – с ненавистью говорит Майк. – Вся грязь от нее! И зачем только ее перевели в Малаховку?!

Я вспоминаю, что раньше толкучка была близко от нашего дома, на Тишинском рынке, и тогда в нашем районе тоже убивали, грабили, обкрадывали. А когда убрали толкучку, сразу стало спокойно. Но мне кажется, что в гибели Киры виновата не только толкучка. Я уверен, что ее погубила та темная, мутная, страшная сила, которая заставила Филатыча и дядю Семена схватиться за топоры, которая поставила для меня на одну доску темного, дикого плотника, покупающего убийцу за четверть водки, и интеллигентного, в галстуке и белоснежном воротничке, дядю Семена, который подсчитывает, сколько он сам у себя заработал за день.

Мне хочется объяснить все это Майку, но я почему-то чувствую, что объяснять ему сейчас все это не надо, что он это сейчас не поймет, потому что это надо увидеть и пережить самому.

Прощаясь, Майю говорит, что, наверно, он скоро демобилизуется и перевезет свою семью в Малаховку.

После ухода Майка я долго не вижу никого из родственников и не знаю, что происходит в Малаховке. Да, если честно говорить, меня это и не очень интересует.

Зато мне очень хочется увидеть Аллочку Жук. Однако ехать к ней как-то неудобно. Каждый раз, когда я собираюсь это сделать, передо мной встает ее испуганное и, как мне сейчас уже кажется, возмущенное лицо, и я слышу ее голос: «Это же кощунство!»

Я уверен, что, если я приеду, Аллочка будет говорить со мной сухо, вежливо и все время посматривать на часы.

И поэтому я не еду к ней долго, месяца два с лишним.

Наконец, уже зимой, я не выдерживаю и отправляюсь в Молочный переулок. Будь что будет! Хоть один раз увидеть ее я должен.

Мне открывает заспанная, непричесанная соседка и лениво говорит, что Аллочки нет, что она живет теперь в Малаховке, а свои комнаты меняет и приезжает только тогда, когда их кто-то хочет посмотреть.

Я понимаю, что дядя Семен оказался сильнее, что он уговорил Аллочку, и молча ухожу. Мне безумно хочется помчаться сейчас в Малаховку, высказать дяде Семену в лицо все, что я о нем думаю, вырвать оттуда Аллочку.

Но я понимаю, что никто там меня не будет слушать, и Аллочка первая, что я ничего не смогу там изменить, потому что я всего лишь студент и у меня нет возможности

как-то помочь Аллочке занять свое место в жизни..

И в то же время я боюсь, что та же сила, которая погубила Киру, согнет и сломает Аллочку.

Уже дома я догадываюсь написать ей письмо и отнести его в Молочный переулок. Когда Аллочка придет, пусть прочтет его, пусть приедет ко мне, я постараюсь .ей все объяснить, все рассказать.

Я пишу это письмо два дня, везу его в Молочный переулок и подсовываю под дверь Аллочкиной комнаты.

Вначале я жду Аллочку каждый вечер. Но она не приезжает ни через неделю, ни через месяц, ни через три месяца. Она не приезжает совсем.

6

Проходит еще полтора года, и я снова вынужден ехать в Малаховку. Вынужден – потому что не ехать нельзя. Умирает тетя Оля.

Она болеет уже давно, у нее уже было два инфаркта, и все знают, что скоро будет третий, и она это знает и просит, чтобы все родные приехали с ней проститься.

Это очень тяжело – приезжать прощаться к человеку,

который знает, что скоро умрет. Но, видимо, так нужно. И я еду.

Дом дяди Семена встречает меня сочным запахом распиленного леса, веселым стуком молотков и визжанием пил. На доме работает, наверно, не меньше десяти плотников. Еще никогда у дяди Семена работа не шла так весело, с таким размахом. Плотники отделывают последнюю террасу нижнего этажа, стучат в мезонине и на террасах мезонина, стеклят готовые террасы.

Уже видно, что дом получился громадный, просторный, шикарный. В ближних кварталах нет ни одного дома, который мог бы сравниться с ним.

Я вижу, что дом красив, но меня не радует эта красота.

Я знаю, чего она стоит. Она оплачена жизнью Киры и жизнью тети Оли. Я знаю, что в этом просторном доме было тесно и душно Майку, когда он приехал сюда с семьей после демобилизации. И вот теперь в его комнате живут дачники, а он снимает частную квартиру

в Раменском.

Я знаю уже, откуда у дяди Семена взялись деньги, чтобы нанять плотников. Он «занял» их у Аллочки, занял после того, как продал часть дома в Краснове, которую Аллочка получила за свои московские комнаты.

Аллочка, конечно, не смогла ему отказать. Для нее все это, наверно, было неожиданно. Да и дядя Семен так умеет обволакивать словесами каждый свой шаг, что он кажется шагом ангела. Но ведь я-то знал, что так будет, давно знал! И так же, как я ненавижу дядю Семена за то, что он сделал это, я ненавижу сейчас себя за то, что не смог помешать ему это сделать.

Когда я вхожу, тетя Оля полулежит в кровати, а дядя Семен сидит рядом и говорит Светке и ее матери, которые приехали раньше меня, как хорошо станет всем нашим родственникам будущим летом, когда дом, наконец, будет закончен.

– Мы здесь будем жить все вместе, – тянет дядя Семен, – одной большой коммуной. И детям будет просторно, и взрослым спокойно. На центральной террасе каждый вечер будем устраивать танцы. И не надо стесняться. Чувствуйте себя как дома. Ты, Светочка, привози сюда своего молодого человека, а ты, Семочка, – свою девушку. Места хватит всем. Всем будет просторно

и хорошо. И Кирочка всегда будет с нами.–Дядя Семен кивает на большой портрет Киры на стене.

–Она никогда не покидает нас...

Из другой половины дома в этот момент доносится детский плач, затем ругань и хлопанье двери. Это дачники.

Дядя Семен не обращает на это внимания и все говорит, говорит.

Мне становится душно, тошно, как будто я попал на панихиду. Должно быть, у меня резко изменяется лицо, потому что тетя Оля, внимательно поглядев на меня, перебивает

дядю Семена и тихо спрашивает:

– Сема, ты, наверно, еще не видал, как отстроился

дом?

Я молча мотаю головой..

– Тогда сходи посмотри его. Поднимись на мезонин.

Там почти все готово. И очень удобная лестница. А помнишь, как ты лазил по стремянке?

Я киваю. Я помню.

– Сходи-осмотри все. – Тетя Оля слегка улыбается мне. – Тебе это будет интересно. А потом я с тобой поговорю.

Я выхожу и долго осматриваю дом, брожу по участку.

Мне не хочется возвращаться в комнату, не хочется слушать и видеть дядю Семена.

Я все жду, что вот-вот увижу где-нибудь Аллочку.

Но ее нет. Спрашивать о ней у дяди Семена мне противно, а у тети Оли – почему-то неудобно:

Наконец, я замечаю, что дядя Семен вышел поговорить с плотниками, и иду к тете Оле.

Тетя Оля очень бледна и очень спокойна. Я еще никогда не видел ее такой бледной и такой спокойной.

Она расспрашивает меня об институте, о перспективах работы. Расспрашивает подробно. Мне вначале кажется, что это только вежливость: ведь не может же она всерьез интересоваться моим институтом, когда знает, что скоро умрет. И поэтому я отвечаю коротко. Но потом

я понимаю, что она не лицемерит, что ей на самом деле все это интересно. Она спрашивает неторопливо, медленно повторяет некоторые мои ответы, как бы стараясь

запомнить их, и у меня создается впечатление, что она копит какие-то сведения, какие-то знания, складывает их в своей памяти, чтобы унести с собой, ибо понимает: это единственное, что можно с собой унести.

От сознания, что она так старательно и спокойно готовится к смерти, мне становится не по себе. Должно быть, тетя Оля и это замечает, потому что она резко меняет тему, улыбаясь, спрашивает, не собираюсь ли я жениться и как вообще у меня «на этом фронте».

Затем она быстро оглядывает комнату. Светкина мать вышла на кухню – готовить ужин. Тетя Оля слегка морщит лоб, как бы отыскивая что-то в уме, и посылает Светку на огород – надо нарвать и очистить к ужину редиски.

Когда Светка уходит, тетя Оля просит меня:

– Сядь поближе, Сема.

Я осторожно присаживаюсь на ее кровать.

– Я хотела кое-что сказать тебе, – вздохнув, произносит тетя Оля. – Я знаю, как ты относишься к своему дядьке. Мне трудно судить тебя, может, ты и прав. Но ты, как и все дети, жесток. Ты забываешь, что он стар и болен. А об этом нельзя забывать. И нельзя забывать,

что он носил тебя на руках, менял тебе пеленки. – Тетя Оля задумывается, и я понимаю, что она сейчас видит меня в пеленках.

– Да... Об этом тоже никогда нельзя забывать... Ему еще будет очень плохо. Сема. Очень плохо...

Скоро будет!.. Он останется совсем один. Ты даже не можешь представить себе, какая это пытка быть одиноким в его годы. Он будет приезжать к тебе. Не за помощью, а просто чтобы ты ему посочувствовал. Не гони его... Это все, о чем я тебя прошу...

Тетя Оля замолкает, берет мою руку и тихонько сжимает ее.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Разве я могу сейчас чего-нибудь не обещать?

На террасе слышны шаги. Входит дядя Семен, садится в кресло и, сложив руки на коленях, снова начинает говорить о том, как всем будет хорошо, как все будут счастливы, когда дача, наконец, будет достроена и тетя Оля выздоровеет...

Через три дня я уезжаю в студенческие лагеря, а когда к осени появляюсь в Москве, тети Оли уже нет.

Она похоронена рядом с Кирой, там, где дядя Семен хотел похоронить себя.

Мама рассказывает мне, что дядя Семен живет сейчас один, совсем один. Аллочка поссорилась с ним и уехала на Урал, к своей тетке. Должно быть, в Малаховке произошло что-то очень нехорошее, потому что перед отъездом Аллочка была у Светки, плакала, называла

дядю Семена мерзавцем и говорила, что я был прав, когда предупреждал ее. Уехала она почти без денег. Даже на дорогу ей пришлось занимать у Светкиной матери.

Все это меня уже не удивляет...

Через месяц я узнаю, что дядя Семен объезжает родственников и знакомит их со своей новой женой. Молодой.

Красивой. Жена очаровательно улыбается и приглашает всех летом в Малаховку. И дядя Семен приглашает.

К нам с мамой они не приезжают. Только к нам. Я очень рад этому.

А еще через месяц мама говорит, что дядя Семен звонил ей на работу и прощался. Он продал дом и уезжает во Фрунзе. Он сказал, что денег у него теперь очень много, хватит до самой смерти и что вообще он уже может жить только на свою пенсию и на проценты. Так и

сказал: жить на проценты. Как рантье!

Несколько лет его не было видно. Изредка, раза два в год, к нам заезжал Майк и рассказывал, что дядя Семен живет неплохо, что у него свой домик, сад и никаких обязанностей. Процентов ему на жизнь хватает.

Я вспоминал цену этих процентов, и мне становилось тошно.

Радовало меня только то, что он далеко, что я его, наверно, никогда больше не увижу и мне не придется сдерживать обещание, данное тете Оле.

Но в последнее время он вдруг стал появляться в Москве.

Часто. И с женой. По-прежнему молодой, по-прежнему красивой. Но уже издерганной и злой.

Когда я вижу их вместе, мне кажется, что они ненавидят друг друга. Я догадываюсь, почему– это. Она ждет и злится, что ждать приходится долго, что годы уходят.

А он понимает, ч е г о она ждет.

Мне не жалко их. Я только не понимаю, зачем они так часто приезжают в Москву, зачем дядя Семен каждый раз ездит в Малаховку, смотрит на свой дом и ходит на кладбище.

Светка говорит, что это бывает, что преступника часто тянет на то место, где он совершил преступление.

Она тоже не любит их и тоже, как и я, старается уйти из дома, когда они приходят в гости. И, кажется, все наши родные стараются это делать.

Дядя Семен, конечно, видит это. Он, конечно, все понимает.

Но почему-то ходит и ходит в гости, как бы стараясь вымолить себе прощение. Кто же может простить его, если не мы?..

Совсем недавно я случайно попал в Молочный переулок.

Там сейчас все чистенько, заасфальтировано. Домик, в котором когда-то жил дядя Семен, все еще стоит.

Его обшили тесом, покрасили, и он кажется новеньким и веселым. В его заросшем густой зеленью дворе играют дети. Конечно, я наверняка ошибся, но почему-то мне показалось, что две девочки, которые играли в этом дворе, были удивительно похожи на школьницу Киру и крошечную

пианистку из детского садика – Аллочку Жук...