Текст книги "Девушка моего друга (сборник)"

Автор книги: Исай Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Д е в у ш к а м о е г о д р у г а

1

Когда, приехав с вокзала, мы с мамой входим в нашу квартиру, в ней тихо, пусто, и посреди коридора сидит большая серая крыса. Она удивленно смотрит на нас черными глазами-бусинками, шевелит усами и неторопливо убегает в ванную. Все комнаты открыты. Наши стулья почему-то ока; зываются в комнатах соседей, а всей остальной мебели нет. Видно, пропала. Стекло в одном из окон вылетело – наверно, его выдавило при бомбежке взрывной волной. Кто-то забил окно листом железа. Хорошо еще, что мы вернулись из эвакуации летом, а то зимой из-за этого могли бы замерзнуть. В первую же ночь крысы начисто съедают задники у моих ботинок, и утром приходится срочно бежать на толкучку, покупать на последние деньги другие ботинки и на ночь убирать их повыше. За неделю мы с мамой приводим квартиру в порядок. Теперь в ней можно жить. По вечерам я спускаю плотные синие бумажные шторы и старательно прижимаю их края к оконным рамам, чтобы снаружи не было видно ни полосочки света, В первые дни мне это не всегда удается, и тогда к нам приходит дворничиха тетя Дуся, которая следит за; светомаскировкой. Она ловко прижимает шторы к рамам и потом пьет у нас чай с сахарином.

Как-то вечером я встречаю на лестнице Лерку Хмелеву, которая живет у нас на пятом этаже. С ней мы до войны играли в прятки, в ножички, дрались и менялись фантиками. Словом, ту самую Лерку, без которой я не могу представить свое детство.

Лерка всегда была ниже меня, а сейчас она кажется мне особенно маленькой. Но, несмотря на это, я вдруг чувствую, что она уже взрослая. То ли в этом виновата ее пышная прическа, то ли ее модная шляпка, то ли бусы, выглядывающие из-под пальто, но она уже взрослая, а я все еще мальчишка и поэтому не могу назвать ее по-старому – Леркой. Она начинает ахать, расспрашивает обо всем меня, рассказывает о себе. Месяц назад она вернулась из Фрунзе, где с начала войны жила в интернате, и уже успела поступить в студию при одном из небольших московских театров. Неожиданно она спрашивает: – Ты с Вовкой Малковым переписываешься? И тут же почему-то краснеет. Я отрицательно качаю головой: нет, я не переписываюсь с Вовкой, хотя мы с ним и были до войны друзьями. Не знаю уж почему, но я не переписывался во время эвакуации не только с Вовкой, который уехал на Урал, но и ни с кем из ребят нашего дома. Как-то не принято это у мальчишек, даже если они большие друзья. – Жалко. – Лера вздыхает. – А в чем дело? – Я переписывалась с ним почти все время. Но последнее письмо пришло в интернат еще в начале лета, а здесь я ни одного не получала. Он писал, что его матери обещали пропуск в Москву... – Хорошо бы! – говорю я и думаю: «Странно! Почему это Вовка с Леркой переписывался? Очень странно! » Видимо, Лера понимает, о чем я думаю, потому что она снова густо краснеет и прощается. – Ты заходи ко мне! – кричит она уже сверху, в пролет лестницы. Но зайти к Лере я так и не смог. Вскоре у меня серьезно заболела мама, и врачи сказали, что это надолго – может, на год, а может, и на два. Маме дали пенсию, но такую маленькую, что жить на нее вдвоем совершенно невозможно. И тогда я еду по совету ребят из соседнего двора на один из заводов и поступаю туда учеником токаря.

Когда я вечером говорю об этом, мама начинает плакать и спрашивает:

– А как же школа?

Я твердо обещаю, что буду учиться в школе рабочей молодежи.

И вот начинается жизнь, которая в первые недели, с непривычки, подавляет меня усталостью и систематическим недосыпанием. Я поднимаюсь в шесть часов утра, чтобы к восьми уже стоять возле токарного станка. А спать я ложусь в час или в половине второго, потому

что в двенадцать у нас только кончаются занятия в школе.

Вначале мне кажется, что я этого не выдержу, и школу придется бросить. «Еще вот немножко позанимаюсь,– уговариваю я себя, – и все. Еще только немножко ». Но проходит это «немножко», я назначаю себе другое, потом еще одно, а потом начинаю замечать*

что устаю я уже не так, и в школе меньше хочется спать, и, пожалуй, как-нибудь можно дотянуть до каникул, а там отоспаться всласть...

В нашем доме постепенно становится все более шумно.

Жильцы возвращаются из эвакуации один за другим.

Как-то утром, убегая на завод, я вижу, что во дворе, возле подъезда, сгружают с подводы чемоданы и тюки Нинка Козина из соседней квартиры и ее мать. Через два дня, ночью, приезжают наши соседи по квартире, а в конце зимы возвращается с Урала Вовка Малков.

Лера еще за две недели говорит мне, что Вовка вот– вот приедет в Москву, и я понимаю, что они продолжают переписываться. «С чего бы это? – снова думаю я .– Неужели они влюблены?»

Раньше эта мысль как-то просто не приходила мне в голову. Теперь же, когда у нас в школе рабочей молодежи все влюбляются друг в друга, я подумал, что, может,

и у Леры с Вовкой – то же самое. Но когда это у них началось? Неужели еще до войны? Ведь до войны Вовка учился всего лишь в пятом классе. Правда, он всегда был самым красивым мальчишкой у нас во дворе...

Впрочем, ладно! Какое мне дело...

В первый же вечер, когда у меня в школе нет занятий, Вовка сидит у нас и рассказывает о жизни на Урале.

Вовка по-прежнему очень красивый. У него строгое, мужественное лицо, плотно сжатые губы, умные серые глаза и длинные, зачесанные назад золотистые волосы. Он как раз такой, какими рисуют на плакатах молодых рабочих. В жизни я таких ребят видел очень мало, но на плакатах все молодые рабочие почему-то именно такие, как Вовка. – Ты что думаешь делать? – спрашиваю я его.– Айда к нам на завод! – Я в техникум пойду, – говорит Вовка, лениво потягиваясь.– Я уже полгода проучился. У меня перевод есть. Техникум, в который поступает Вовка, оказывается возле моего завода. И занятия там тоже начинаются в' восемь часов. Поэтому по утрам мы с Вовкой обычно вместе ездим на метро. Изредка, когда Вовка задерживается в техникуме после занятий, мы встречаемся и на обратном пути. Как-то мы возвращаемся вместе с ним домой и встречаем у наших ворот Женьку Сухова. Когда-то, еще до войны, коренастый, с квадратным лицом Женька был командармом «армии», созданной мальчишками в нашем дворе. Я был в этой «армии» комиссаром, а Вовка в нее вступить отказался, и с тех пор Женька Вовку невзлюбил и всегда говорил про него только плохое. В войну Женька не уезжал из Москвы, работал слесарем и поэтому с презрением смотрел на всех, кто возвращался из эвакуации. Сейчас он стоит, прислонившись к стене, перекрестив ноги, и с важным видом курит. Рядом с ним грызет семечки Алик Степанов. Он был в нашей «армии» единственным рядовым, а сейчас работает учеником в той же мастерской, что и Женька. Солидно, как младшему, Женька протягивает мне потемневшую, изъеденную металлом и машинным маслом руку. Я спокойно пожимаю ее своей рукой, которая к этому времени уже тоже изъедена и металлом и машинным маслом. А у Вовки рука белая, то

– Вернулись, белоручки, на готовенькое, – сплюнув в сторону, цедит он сквозь зубы.

Вовка бледнеет и грозно надвигается на Женьку.

– Что ты сказал? Повтори!

От неожиданности Женька чуть робеет, но, взглянув на Алика, гордо выпячивает грудь.

– А что слышал. Вернулись, говорю, на готовенькое, трусы чертовы...

Вовка со всей силы бьет Женьку по одной щеке, и в ту же секунду я бью его по другой.

За спиной у Женьки стена. Поэтому он удерживается на ногах.

– Ах, так! – хрипит он.—Двое на одного!.. Алька, сюда!

И он бросается на Вовку.

Мы подрались и разошлись с синяками. Но больше никто из ребят нашего двора не рисковал оскорблять тех, кто вернулся из эвакуации.

2

– А мы, Семка, опять с Вовкой поссорились...

Лера Хмелева сидит около моего письменного стола и старательно складывает гармошкой листок бумаги.

В комнате полумрак – горит лишь настольная лампа.

Холодно. У Леры на плечах зимнее пальто, у меня – ватная стеганка. На окнах по-прежнему синие

шторы.

Мы с Лерой вдвоем. Мамы нет дома – уехала к тетке.

Я молча смотрю на черные Лерины кудряшки, на ее полные руки с короткими пальцами, и мне становится жалко ее. Я вижу, что ей по-настоящему тяжело, что она на самом деле любит Вовку. И я хорошо знаю, что Вовка тоже любит ее и тоже сейчас мучается. А вот ссорятся...

– Понимаешь, Семка, – рассказывает Лера, – вчера после репетиции один тип увязался меня провожать.

Я и отказывалась, и гнала его, а он не отстает – и только.

Идет рядом, балагурит, хохочет на всю улицу... Я уж с ним три раза прощалась: на Маяковской, на нашем углу и у ворот. А он попрощается и дальше идет. В подъезд забрался, стоит и не выпускает мою руку. Здо

ровый—я перед ним цыпленок. А тут Вовка с улицы входит. Мне так неудобно стало – ты себе не представляешь. Сразу к нему: «Вова! Вова!» А он только меня глазами проколол – и бегом по лестнице. Не догонишь!.. Тип этот понял, наверно, ушел... А сегодня утром Вовка в техникум бежал, увидел меня впереди и спустился по черному ходу. В подъезде уж оттуда выскочил. Только спина передо мной мелькнула. И после техникума не зашел...

– Ничего, помиритесь, – успокаиваю я Леру. – Нет, не помиримся. – Она отрицательно качает головой. – Теперь уже не помиримся. Он меня предупреждал: «Еще хоть раз с этими пижонами увижу – все!» Он так наших студийцев называет – пижонами. А что я могу сделать, если они липнут? – Веди себя так, чтоб не липли! —жестко говорю я. – Это легко сказать! – возражает Лера. – Какой– нибудь уродине это очень просто. А я ведь не уродина! – Ей для этого не нужны усилия, – уточняю я .– А тебе нужны. Ради Вовки стоит их приложить. – А!.. Теперь уже все равно. – Лера машет рукой. – Это навсегда! – Ерунда! – Я досадливо морщусь. – Завтра же вы помиритесь. Только ты будь умнее. Плюнь на своих пижонов. Все они вместе взятые Вовки не стоят. Я поднимаюсь и начинаю укладывать в сумку учебники и тетради. Через полчаса в школе занятия. Сегодня у меня на заводе выходной, а обычно после работы я успеваю только кое-как поесть, переодеться – и сразу в школу. Рассиживать некогда. Работаю я все на том же заводе и даже на том же станке. Только уже не учеником, а токарем пятого разряда. Учусь уже в девятом классе. Недавно мне исполнилось шестнадцать лет, в милиции мне выдали вместо паспорта временное удостоверение и сказали, что скоро меня припишут к военкомату. – И тогда можно будет на фронт? – спросил я. Женщина в лейтенантских погонах, сидевшая за деревянным барьером, рассмеялась. – Все вы, как удостоверение получаете, проситесь на фронт. Прямо удивительно!.. Далеко тебе еще, парень, до фронта! Война успеет кончиться... Я не поверил женщине и пошел в военкомат сам. Молодой лейтенант на протезе и с удивительно белым искусственным глазом поинтересовался:

– А может, ты в спецшколу пойдешь? До фронта тебе так-то далеко, а из спецшколы все ближе.

– Ничего не ближе, – возразил я. – Спецы только и делают, что на вечера в женские школы ходят. А мне некогда – я работаю и учусь.

– А где работаешь?

Я сказал.

Лейтенант присвистнул и покачал головой.

– Ну, тогда, паря, нечего тебе нам голову морочить.

Жди, пока не вызовем. На своем заводе ты нужнее.

И теперь я все жду, что меня вызовут в военкомат на приписку, но меня почему-то не вызывают. А вот Вовку уже вызывали и выдали ему приписное свидетельство.

Правда, Вовка на полгода старше меня. Может, поэтому..

Лера следит за тем, как я складываю книги в сумку, растягивает в руках бумажную гармошку и задумчиво говорит:

– Если мы помиримся, я уйду из студии. Буду учиться в школе. Как все. А потом поступлю в институт иностранных языков. Там, говорят, одни девчата. Ребят совсем нет. Вовке не к кому будет ревновать.

Я молчу. Такая жертва кажется мне чрезмерной. Но в конце концов – это же ради Вовки.

– Все равно большая актриса из меня не выйдет – это уже ясно, – а чем быть плохой артисткой, лучше стать хорошим педагогом. – Лера говорит тихо, и я чувствую, что она убеждает себя.

С лестницы кто-то стучит в квартирную дверь.

Я выхожу, открываю. За дверью стоит Вовка.

– Ты еще не ушел? Это здорово! – Он обрадовано жмет мне руку. – Понимаешь, чертовски нужна твоя готовальня. Дали деталировочный чертеж, да такой сложный...

В общем, она у тебя свободна?

– Ради бога! – говорю я .–Заходи! Впрочем, постой минутку в коридоре. Я сейчас выскочу.

Не обращая внимания на удивленный взгляд Вовки, я оставляю его в коридоре, влетаю в комнату, кладу на стол готовальню, затем хватаю свою сумку с книгами.

Лера поднимается.

– Я пойду, Семка. Мне пора.

– Сиди! – Я почти насильно усаживаю ее обратно «а стул. – Сиди! Я сейчас вернусь!

В коридоре, натягивая пальто и заматывая шею шарфом, я говорю Вовке: – Готовальня на столе. Можешь работать у меня, пока мама не придет. Она придет поздно. Если ее не дождешься – ключ бросишь в почтовый ящик. А я – в школу. Отдаю все еще удивленному Вовке ключ, вылетаю на лестницу и захлопываю дверь квартиры. Спустившись на этаж, я жду минут пять – не откроется ли наша дверь. Если Вовка не захочет мириться, •он, увидев Леру, сейчас же уйдет. Но на лестнице тихо. «Значит, мирятся», – думаю я и убегаю в школу.

3

Проходит год. Мама выздоравливает и снова начинает работать в своей больнице. Но я все равно не ухожу с завода. Я привык к нему, мне жаль с ним расставаться, и я знаю, что особые снаряды, детали для которых я вытачиваю, пока что очень нужны. Учусь я уже в десятом классе, заниматься приходится много, и мне дорога каждая минута. Я читаю в поездах и на лестницах метро, в трамваях и троллейбусах. Умудряюсь читать даже на ходу, на улице. Я жалею время на все: на кино, на театры, на знакомых и родственников. Уже несколько месяцев не был ни у кого из своих родственников. А когда они приезжают к нам, сижу с ними для приличия полчаса, прощаюсь и ухожу заниматься в юношескую читальню на Садовой. Родственники обижаются, но я не обращаю на это внимания. Пусть обижаются, если им нравится, Я очень хорошо отношусь к ним, но мне некогда. Однако порой я целыми вечерами ничего не делаю. Это случается, когда ко мне приходит Лера. Она приходит в те дни, когда в школе рабочей молодежи нет занятий и я готовлю уроки. Она входит в комнату в наброшенном на плечи пальто и не снимает его, потому что у нас по-прежнему холодно. Первое, что она делает, когда приходит ко мне,– это смотрит на маленькие флажки, которые я передвигаю

по карте Европы, что висит на стене, возле книжной полки. Флажки уже двигаются по Польше. Каждый

день после салюта я передвигаю какой-нибудь флажок вперед. Иногда в день бывает два-три салюта, и тогда я передвигаю два-три флажка.

Лера такую карту достать не смогла и очень мне завидует.

О чем только мы не говорим в эти вечера – и о занятиях, и о своих учителях, и о книгах, и о театре и кино.

О них, в основном, говорит Лера, потому что я бываю в кино и театрах редко. Но больше всего мы говорим о Вовке и о том, как он любит Леру, а Лера любит его.

Она почему-то рассказывает мне даже такие детали их отношений, которые мне не хочется ни знать, ни слушать.

Но я молчу, слушаю и не останавливаю Леру, потому что боюсь, как бы она не обиделась и не ушла. Я

уже знаю, что, когда она уходит, мне почему-то становится очень пусто и очень тоскливо и Довеем не хочется заниматься, а хочется идти на улицу и ходить, ходить без конца.

Лера, как и собиралась, ушла из театральной студии и учится сейчас в десятом классе женской школы, которая стоит на улице, параллельной нашей, как раз напротив моих окон. Однако, несмотря на то что из студии Лера ушла и «пижоны» ее больше не провожают, она продолжает ссориться с Вовкой, и очень часто, и каждый раз думает, что это – навсегда, что они больше не помирятся. Вовка во время ссор думает то же самое и даже рассказывает мне, как он, чтобы отвлечься, начинает

«ухаживать» за какой-нибудь девчонкой в техникуме.

Я уверяю и Леру и Вовку, что ссора их – совсем не навсегда, что нечего им дурить, а надо мириться.

– Нет! Он меня совсем не любит! – Лера вздыхает.

– Как это можно? Мы целую неделю не виделись, а вчера встретились на лестнице, и он только кивнул.

Не остановился, не спросил, здорова ли я. Кивнул – и мимо. Разве это любовь?

У Вовки тоже «веская» причина.

– Веришь, Семка, – говорит он,– поднимается она вчера вечером мне навстречу по лестнице и такими ледяными глазами смотрит – ну как будто я дворник или вот Смолин, который у нас канализацию чинит. У нее наверняка кто-нибудь есть! Разве она иначе смогла бы так?

И я говорю Вовке, что никого у Леры нет, я это твердо знаю, а Лере говорю, что Вовка хотел остановиться,, да испугался ее ледяного взгляда. А на другой день Лера влетает ко мне на минутку в те полчаса, когда я обедаю дома между заводом и школой, влетает, чтобы выпалить: «Мы с Вовкой помирились! » – и тут же убегает. Я встаю из-за стола и провожаю ее. У дверей она неожиданно целует меня в щеку и говорит: – Это тебе в благодарность, Семка. За то, что ты нас все время миришь. Хлопает дверь. Я тупо гляжу на качающуюся цепочку и думаю, что уж лучше бы Лера меня совсем не целовала, чем вот так... Возвращаюсь в комнату. На столе стынет суп. Доедать его мне почему-то не хочется. Через месяц Вовка с Лерой ссорятся снова. Лера сидит у меня в комнате вечером, кутается в пальто, нервно поправляет короткими, пухлыми пальцами потрепавшуюся, подклеенную во многих местах синюю штору на окне и рассказывает: – Видишь ли, Семка, мы, наверно, будем все время ссориться. Я не знаю, может, об этом не надо говорить, но, кроме тебя, сказать некому. Вовка требует от меня слишком многого... Больше, чем допустимо... Понимаешь? Я опускаю глаза и молчу. Конечно, я понимаю. Наверно, я даже бледнею, потому что Лера с испугом смотрит на меня. В эту минуту я ненавижу Вовку, хотя мы с ним семь лет живем в одном доме и семь лет друзья. Его лицо, которое всегда казалось мне красивым, благородно– мужественным, сейчас кажется отвратительным, жестоким и холодным —лицом негодяя. Я, наверно, даже смог бы ударить его, если бы Вовка был рядом. Мне становится больно, очень больно, и я не знаю, что сделать, чтобы успокоить эту боль. – Ну, что же ты молчишь, Семка? – спрашивает Лера. – Что же ты ничего не скажешь? – А что я тебе могу сказать? – грубо отвечаю я. – Подумай, что на это можно сказать?

Я выдвигаю ящик письменного стола, достаю из его глубины пачку папирос и закуриваю. Курю я мало, только когда у меня плохое настроение. Мама мне курить не разрешает, и, если я это делаю, когда ее нет дома, я потом выношу окурки на улицу сам, чтобы мама случайно

не увидела их в мусорном ведре.

Лера с удивлением смотрит на меня.

– Семка, ты куришь?

– Как видишь!

Она смотрит на меня внимательно и говорит:

– Тебе идет курить! Ты сразу становишься похожим на мужчину.

Меня коробит от ее слов. Мне до сих пор казалось, что я уже мужчина и мне незачем быть на него похожим.

Но я молчу, не спорю. Да и о чем тут спорить?

На этот раз Лера с Вовкой не мирятся долго, очень долго. И я не мирю их.

Иногда случается так, что Лера заходит ко мне, когда у меня сидит Вовка, или Вовка заходит, когда у меня Лера. Они вежливо раскланиваются друг с другом, и тот, кто пришел последним, просит у меня учебник, или готовальню, или еще что-нибудь и тут же уходит.

Порой по вечерам, когда я возвращаюсь из школы, я вижу, что Леру провожают какие-то парни. Я в таких случаях делаю вид, что не замечаю их, не здороваюсь с Лерой и молча поднимаюсь по лестнице. И странно—в эти минуты мне обидно не за себя, а за Вовку, потому

что я твердо знаю. Вовка намного лучше всех этих парней, и только неразборчивый человек может предпочесть их ему.

Как-то в выходной Вовка почти силой вытаскивает меня к себе в техникум на вечер. Я отказываюсь, говорю, что у меня много уроков, но он ничего не желает слушать и тащит меня с собой.

Зачем он это делает, я понимаю лишь потом, после плохого, неинтересного концерта. Когда начинаются танцы, Вовка знакомит меня с очень красивой, гораздо красивее Леры, девушкой, у которой звучное имя – Стелла.

Он дает мне покружиться со Стеллой один вальс, а потом начинает с ней танцевать сам и уже не отходит от нее до конца вечера. А когда танцы кончаются, он одевает ее в гардеробе и прощается со мной.

– Я поеду провожать Стеллу, – говорит он, берет ее под руку, что-то шепчет ей на ухо, и они уходят, прижавшись друг к другу.

Я смотрю им вслед, и мне почему-то жалко Вовку и жалко Стеллу. Я понимаю, что Вовка по-прежнему любит Леру, иначе ему незачем было так спешно тащить меня на этот вечер и знакомить со Стеллой. А Стелла наверняка ничего этого не знает, не понимает и думает, что Вовка относится к ней искренне. Когда– нибудь это кончится слезами, и горькими. Эх, Вовка,. Вовка! Что ты делаешь!.. Я пытаюсь поговорить с Вовкой на другой день, но– он холодно обрывает меня: – Это, Семка, не твое дело. С Лерой у нас давно– все кончено. У каждого теперь своя жизнь. А Лера по-прежнему часто говорит о Вовке, расспрашивает о его делах. Я стараюсь рассказывать ей. все меньше, перевожу разговор на другое, но она упорно возвращается к этой теме. Как-то она встречает Вовку на улице со Стеллой и прибегает ко мне в слезах. – Кто это?—требовательно спрашивает она. – Ты, Семка, должен знать, кто это! Она описывает мне внешность Стеллы и вопросительно глядит в глаза. – Ну? Я с минуту думаю: говорить или не говорить. Потом все-таки решаюсь сказать: – Это, наверно, Стелла. Она учится вместе с Вов-* кой. – Ты ее знаешь? – Один раз видел. – Где? – На вечере в техникуме. – Когда это было? – В позапрошлый выходной. Лера стоит у окна, смотрит на свою школу, но мне кажется, что она видит не школу, а Вовку под руку со Стеллой, с красивой, стройной, золотоволосой Стеллой, у которой изумительная улыбка с ямочками на щеках, у которой какие-то удивительно глубокие, бездонные голубые глаза. Она, наверно, сравнивает сейчас себя со Стеллой и думает о том, что сама она невысокая, полненькая, что у нее пухлее руки с короткими пальцами и толстые, некрасивые ноги. И, конечно, она уверена, что Вовка теперь будет любить Стеллу, потому что Стелла красивее, потому что у нее словно точеные ножки, потому что она проводит с Вовкой в техникуме весь день, а Лера видит его все реже и реже и совсем не разговаривает с ним.

И наверняка в эту минуту Лера не понимает, что главное – не в ножках и не в ямочках на щеках, что есть что-то более важное, чем руки и волосы. Она хорошо понимает это, когда сравнивает с Вовкой других ребят, но, по-моему, не может сейчас применить ту же

мерку к себе.

Мне страшно жалко ее. Невыносимо хочется ее приласкать, погладить, поцеловать – и не только потому, что мне ее жалко, а просто так, потому что она мне очень нравится, гораздо больше любой из девушек, которых я знаю. Но я не позволяю себе даже думать об этом. Лера любит моего друга, и это значит, что для.

меня на ней лежит «табу» на всю жизнь.

Лера вздыхает и поворачивается от окна ко мне. На ее глазах, изумительных, больших, темных глазах, которые кажутся мне сейчас самыми красивыми глазами на

земле, блестят слезы.

– Слушай, Семка, – неожиданно деловито говорит она, подвигает стул к письменному столу и садится. – Ты мне друг?

Я пожимаю плечами.

– Что за вопрос? Конечно!

– Ты смог бы сделать для меня что-нибудь трупное?

– Все, что в моих силах.

– Ну, то, о чем я тебя попрошу, не потребует очень больших усилий. – Лера улыбается, но слезы все еще блестят у нее в уголках глаз. – Это нужно для меня, для моего счастья. Для нашего с Вовкой счастья. Понимаешь?

Я киваю и спрашиваю:

– А что я должен делать?

– Ты не должен делать почти ничего. Делать буду я. Ты только терпи.

– Что терпеть?

– Ну... – Лера замялась, – небольшую комедию, которую я разыграю. Понимаешь, Семка, у меня нет больше ни одного друга, которому я могла бы так довериться. Для любого другого моего знакомого все это будет по-настоящему, а не игрой. А с тобой я могу быть совершенно спокойна. Ты свой в доску. Мне нужно, чтобы Вовка меня ревновал. Понимаешь? Безумно ревновал. Тогда он мой! Понимаешь?

Я понимаю. Я, наконец, все понимаю. У меня как-то странно холодеет в груди, и кажется, будто стул вместе со мной поднимается в воздух. Я ничего не могу сказать. Только молча киваю: да, я согласен.

4

И вот уже мы с Лерой старательно изображаем влюбленных. В те вечера, когда я не иду в школу, Лера приходит ко мне заниматься и сидит у меня допоздна, до тех пор, пока не приходит с работы мама. Но это еще не все. Моя соседка по квартире Ольга Степановна – немолодая и очень злая женщина – страшная сплетница. Об этом хорошо знает весь дом. И именно этим Лера решила воспользоваться. Муж Ольги Степановны продает театральные билеты в метро. И Лера заставляет меня покупать у него билеты и говорить ему, что я иду в театр с Лерой. У меня не всегда есть время и деньги для того, чтобы ходить в театр. И, когда у меня нет времени, Лера идет по нашим билетам с сестрой или подругой. А когда у меня не хватает денег, Лера берет билеты, едет к началу спектакля, продает их и назавтра приносит деньги мне. Но она безусловно требует одного: чтобы в тот вечер, на который я взял билеты, меня дома не было. И, если в этот вечер у меня нет занятий в школе, я, подчиняясь Лере, ухожу в читальню и сижу там до закрытия. Но иногда мы с Лерой все-таки попадаем в театр. И, когда после спектакля мы подходим к нашему дому, Лера начинает прижиматься щекой к моему рукаву. По лестнице она поднимается на свой пятый этаж очень медленно, останавливаясь на каждой площадке и не выпуская моей руки из своей. Она хочет, чтобы нас видело как можно больше жильцов, чтобы нас видел вместе Вовка. И раза два он действительно видит нас, коротко здоровается и пулей взлетает к своей квартире на четвертый этаж.

Однако и после этого все остается по-прежнему. И тогда Лера делает новый смелый шаг.

Как-то вечером, когда я выхожу проводить ее в коридор, она неожиданно целует меня возле выходных дверей, целует по-настоящему, в губы; как меня еще не целовала ни одна девушка. Целует, несмотря на то, что рядом, на кухне, жарит картошку Ольга Степановна.

У меня перехватывает дыхание, и я оторопело гляжу на Леру. Мне хочется, чтобы она целовала меня еще и еще, мне хочется самому целовать ее. Но я стою ровно, как столб, и только показываю глазами на кухню.

– Вот именно поэтому, – шепчет Лера, снова звонко целует меня и выбегает на лестницу.

После этого Вовка перестает заходить ко мне, на лестнице здоровается сквозь зубы и сразу же отводит глаза.

Я понимаю, что Ольга Степановна все слыхала, все сказала ему, и говорю об этом Лере.

Она довольно улыбается и гладит мой рукав.

– Ты молодец, Семка. Еще немного. Скоро ты отмучаешься.

В один свободный от занятий вечер Лера забегает ко мне и просит:

– Семка, затащи к себе Вовку! Очень нужно! И задержи его на полчасика.

Мне неудобно и неприятно идти сейчас к Вовке, но я покорно встаю из-за письменного стола и натягиваю через голову спортивную рубашку.

Медленно поднимаясь на четвертый этаж, я соображаю, зачем можно было бы вытащить к себе Вовку, и наконец нахожу подходящий предлог. Недавно я придумал для своего токарного станка приспособление, которое позволяет втрое сократить машинное время на изготовление

двух вкладышей. Приспособление у меня уже работает. Эскизы его чертежей я показывал начальнику цеха, он кое-что исправил там и попросил меня вычертить их заново и более четко, чтобы передать в конструкторское бюро. До понедельника я эти эскизы должен сделать. Вот их-то и хорошо бы показать Вовке. Он ведь учится на техника по холодной обработке металлов.

И ему неудобно будет отказать мне.

Вовка встречает меня холодно, даже сурово. У него сдвинуты брови, слегка вздрагивают ноздри. Я знаю, что он думает сейчас о Лере, о том, что я оказался плохим, подлым другом. Поэтому, когда я говорю ему, зачем он мне нужен, у меня заплетается язык и получается что-то маловразумительное. Однако он понимает, что мне надо, и, заглянув в свою комнату, говорит бабушке:

– Я к Семке. Мы молча спускаемся по лестнице. Дома я усаживаю Вовку за стол, раскладываю перед ним эскизы и набрасываю на клочке бумаги вкладыши, которые мне приходится обрабатывать. Вовка берет карандаш и начинает разбираться. Он смотрит эскизы молча, ставит возле некоторых размеров маленькие вопросительные знаки, и мне начинает казаться, что приспособление ему не нравится. Неужели какая-нибудь ерунда? Но ведь оно же работает, и начальник цеха его смотрел... Я даже на какое-то время забываю, что привел к себе Вовку совсем не из– за этого приспособления, а из-за Леры. – Это не ново, – вдруг говорит Вовка. – Такое приспособление уже было описано в каком-то журнале. Я вот только не помню, в каком. Но это можно найти. Мне кажется, что вот здесь, – он показывает на эскиз, у тебя слишком массивная стенка. Тут такая толщина не нужна – нагрузка-то маленькая. Я на той неделе разыщу этот журнал и покажу тебе, как там. Но вообще-то здорово, что ты это сообразил. Там была статья инженера. А у тебя ведь только пятый разряд? Я киваю. Да, у меня только пятый разряд. В комнату быстро стучат. По стуку я узнаю Леру. – Да-да,– говорю я. Лера входит и протягивает мне книгу. – Вот твоя история, Семка. Спасибо. Потом она вдруг замечает Вовку (до чего же искренне у нее получается это «вдруг»!), здоровается с ним и спокойно, даже как-то озабоченно говорит: – Очень хорошо, что ты здесь. У меня к тебе важное дело. Но я спешу. Ты сможешь проводить меня до метро? __ Смогу,–жестко произносит Вовка. – Хорошо. Тогда быстренько поднимись, оденься, я тебя подожду здесь. Вовка извиняющимся взглядом глядит на меня и разводит руками: мол, видишь, есть дела поважнее твоего приспособления.

Я толкаю его к двери.

– Давай быстрей. Эскизы потом посмотрим.

Вовка выходит.

Лера прижимает руки к груди и испуганно глядит на меня.

–Ну, Семка, пожелай мне ни пуха ни пера.

– Желаю.

. Лера тихо шепчет: «Иди к черту!» – и улыбается.

Я отворачиваюсь к столу и начинаю собирать эскизы.

Возьмусь за них в выходной. Сейчас надо делать тригонометрию.

В дверь стучит Вовка.

Лера прощается со мной и выходит. Хлопает квартирная дверь, тихо позвякивая, качается цепочка, на лестнице, постепенно удаляясь, слышится голос Леры.

Я возвращаюсь в комнату, сажусь за тригонометрию и долго ничего не могу сообразить. Потом понемногу начинаю вдумываться, но задачи у меня все равно не

получаются. Я бросаю их и ухожу на улицу.

На другой день, когда я торопливо обедаю дома, ко мне входит Вовка, крепко сжимает мою руку и садится на подоконник.

– Мне Лера все рассказала, – говорит он,– Всю вашу комедию. Спасибо, Семка. Все-таки помирил нас. ,Мы, наверно, скоро поженимся. Вот кончу техникум, и поженимся.