Текст книги "Девушка моего друга (сборник)"
Автор книги: Исай Давыдов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
– Вряд ли. За что он может на тебя обидеться?
– Вот и я думаю. Все-таки столько лет мы были друзьями, одной компанией...
– Да, были...
– В общем, передай ему, что он мог бы иногда и позвонить.
– Хорошо, передам. Ну, до свидания.
– Пока, Витька! Я очень рада, что встретила тебя.
– И я тоже, Белка! Просто очень рад!
– Врешь ведь!
– Нет, искренне! Ты даже не представляешь себе, как я рад!
– Что-то по твоим глазам не похоже.
– Ты никогда не умела читать по глазам, Белка! Может, это главная беда в твоей жизни. Ну, пока, а то меня сейчас втолкнут обратно...
– Пока... Витька! Подожди! Я с тобой!.. Товарищи! Пустите! Дайте выйти! Товарищи! Что же вы делаете?! Пустите!!!
– Прощай, Белка!..
«А откуда у вас
сливочное масло?»
Это было самое настоящее сливочное масло! Не какой-нибудь лярд и не перетопленное сало, а настоящее сливочное масло! И оно толстым слоем было намазано на белый хлеб. Совсем так же, как мазали его до войны, когда и белый хлеб и масло запросто можно было купить в любом магазине возле нашего дома.
Я глядел на этот кусок хлеба с маслом и все еще не верил своим глазам. Неужели это для меня? Неужели я вот так просто могу сейчас взять его в руку и съесть?
Я посмотрел на маму. Перед ней лежал такой же кусок хлеба с маслом, и она, видимо, так же боялась к нему притронуться, как и я.
Хлеба с маслом я не ел уже полтора года. С тех пор, как мы уехали из Москвы в Алма-Ату. Кажется, последний раз я ел его в поезде. Тогда у нас еще были московские запасы...
Как жаль, что с нами нет бабушки, что она уже не может идти пешком через весь город и поэтому не пришла сюда с нами! И перед ней лежал бы сейчас кусок хлеба с маслом. А так она его и не увидит. Не унесешь ведь ей половину бутерброда с этого по-царски богатого стола...
Мы с мамой обедаем у Алиных. Мы пришли к ним не просто в гости. Мы пришли по делу – принесли им зимнее пальто моего отца, которое они решили у нас купить. И вот теперь, когда папино пальто уже спрятано в шкаф, а толстые пачки красных тридцаток лежат у мамы в хозяйственной сумке, мы обедаем.
Папино зимнее пальто – это последняя вещь, которую мы можем продать. Все остальное мы уже продали раньше – за эти невероятно долгие полтора года войны.
Мы продавали сначала папины вещи, потом мамины и бабушкины, потом мои – те, из которых я вырос. И только папино зимнее пальто мы не трогали. Но вот теперь дошла очередь и до него. Алины, которые купили у нас это пальто, – такие -же эвакуированные, как и мы. Только мы из Москвы, а они из Киева. Только мы живем на самой далекой окраине города, на квартире у хозяев, а они живут в центре, и квартира у них жактовская. Только у нас нет ни «стола, ни стульев, ни кроватей– все хозяйское, а у них мебель своя, и есть даже настоящий, с зеркалом, совсем как довоенный, шкаф и диван с высокой спинкой, на котором я сейчас сижу. Впрочем, они говорят, что в Киеве у них была мебель получше...
Маргарита Васильевна Алина, высокая, полная и черноволосая, работает медсестрой в той же больнице, где мама работает врачом. Я хорошо знаю Маргариту Васильевну, потому что она часто дежурит в вестибюле больницы и всегда пропускает меня к маме. А другие .дежурные сестры не пропускают. Они вызывают маму в вестибюль, и мне приходится ее подолгу ждать.
Мужа Маргариты Васильевны я вижу в первый раз. Он ниже ее, тоже полный, у него короткие, почти совсем седые волосы, которые почему-то кажутся мне очень жесткими. Я думаю, что если провести по его голове ладонью, то ощущение будет такое же, как если провести рукой по одежной щетке.
У мужа Маргариты Васильевны больное сердце, и поэтому он не на фронте. Сам он об этом не говорит. Это сказала мне мама сегодня утром, когда мы укладывали папино пальто в большую сетку.
Из-за этого больного сердца мне немного жаль мужа Маргариты Васильевны. Ведь он наверняка, как все, хочет на фронт, а его не пускают... И еще я благодарен ему за то, что он покупает папино пальто и нам не придется ходить с ним по толкучке, где его– могут просто отнять бандиты или жулики, как отняли однажды у нас с мамой папины брюки.
Сейчас Маргарита Васильевна разливает по тарелкам суп из настоящей белой лапши, и от этого супа на .всю комнату пахнет курицей. Куриный бульон и настоящую белую лапшу я тоже не ел страшно давно, наверно, больше года. В столовой, где я по талонам получаю три обеда, ни курицы, ни лапши не бывает. Там каждый день дают суп из черных галушек и на второе тоже черные галушки. Иногда мне удается получить две или три
лишние порции такого супа. Это тоже здорово. Тогда молено наесться досыта.
Мне уже давно казалось, что курица, белая лапша и настоящее сливочное масло были только до войны, а теперь их .ни у кого нет. Но вот я вижу, что у Алиных все это есть и даже столько, что они могут угостить нас с мамой.
Я стараюсь сдерживать себя, но все равно ем куриный суп торопливо и жадно, и мама укоризненно поглядывает на меня, хотя ничего и не говорит. От хлеба с маслом остался лишь маленький кусочек, и я все не ем его: берегу на закуску после супа.
Видимо, Маргарита Васильевна понимает это. Она неторопливо намазывает маслом еще два куска хлеба и кладет их возле моей и маминой тарелок. Я немедленно проглатываю остаток первого бутерброда и берусь за второй.
Муж Маргариты Васильевны наливает в рюмки вино из графинчика, чокается с мамой и со своей женой и выпивает рюмку до дна. Мама отпивает из своей рюмки лишь глоток и ставит ее обратно на стол.
– Что же это вы? – укоризненно говорит Алин.—Полагается обмыть...
– Коля!.. – строгим голосом говорит Маргарита Васильевна и глядит на своего мужа. Он сразу умолкает.
Через пару минут он снова наполняет все рюмки и снова выпивает свою рюмку до дна. Но на этот раз он молчит, когда видит, что мама отпила лишь глоток.
Я уже очень давно не видел, как люди пьют за столом вино. Последний раз я видел это два года назад, на именинах у своего двоюродного брата. Но тогда еще не было войны... И, может, именно поэтому графинчик с вином и рюмки на столе кажутся мне сейчас очень странными. Даже более странными, чем настоящее сливочное масло.
Вбегает с улицы мальчишка, темноглазый, черноволосый и вообще очень похожий на Маргариту Васильевну.
Он меньше меня. Ему, наверно, лет двенадцать.
Он здоровается с нами, берет с этажерки большущее увеличительное стекло и снова идет к двери.
– Стасик! Может, ты, наконец, пообедаешь? – говорит Маргарита Васильевна.
– Я не буду разогревать тебе второй раз!
– Мне не хочется сейчас, мама!– отвечает мальчишка. – Я лучше потом съем холодное.
Он уходит. Хлопает дверь. Алин глядит ему вслед и негромко произносит:
– Зачем зря пугаешь парня? Все равно ведь разогреешь... Маргарита Васильевна не отвечает. Ее муж снова наливает рюмки и снова выпивает свою до дна. Я думаю о сыне Алиных... Позвали бы меня к такому обеду!.. Маргарита Васильевна встает и наливает всем еще по половнику супа.
– Неси лучше второе! – говорит ей Алин. – Хватит этой...
– Коля!.. – опять произносит она строгим голосом, подхватывает кастрюлю, уносит ее из комнаты и через минуту возвращается с другой кастрюлей. На второе – курица с картошкой. В кастрюле – ножки, крылышки... И пахнет так – просто сил нет!
– А в нашей столовой никогда не дают таких обедов, – говорю я.
– Знаю я вашу столовую, – медленно говорит Алин и переводит взгляд с меня на маму. Лицо у Алина сейчас красное, глаза блестят.
– Ничего хорошего вы в своей столовой не дождетесь. Она у нас по третьей категории идет. Так и будут в ней одни черные галушки. Вам бы в другую столовую перевестись...
– Нам не дают пропусков в другую столовую1, – говорит мама.
– Я вам постараюсь достать,—: обещает Алин.
– На киностудию. Посмотрите, как их кормят... Месяца на два должно выйти. Они у нас снабжаются... Пусть попробуют отказать...
– Это неудобно, – говорит мама. – Я же там не работаю.
– Ха-ха-ха!–Алин громко хохочет и от этого краснеет еще больше. – Кто сейчас считается с тем, что удобно и что неудобно?! Это все вчерашние принципы!
Я вам сделаю пропуска, а вы при случае сделаете мне бюллетень... Люди должны помогать друг другу...
Мама тихонько опускает на стол вилку.
– Не надо этого, Николай Спиридонович! – просит мама и слегка морщится. – Я не так воспитываю своего сына...
– Смотрите, как бы он не стал несчастным человеком,– глядя в тарелку, глухо произносит Алин.
– Коля!.. – снова говорит строгим голосом Маргарита Васильевна.
Теперь все молчат.
Маргарита Васильевна обгладывает куриное крылышко.
Николай Спиридонович наливает себе еще одну рюмку и быстро выпивает ее. Мы с мамой сидим неподвижно и смотрим на них.
– Что же вы не едите? – спрашивает Алин и смотрит на меня. – Ешьте! Или невкусно?
Передо мной на тарелке лежит жирная куриная нога.
И целая горка пышного, воздушного картофельного пюре. Я не ел такого роскошного обеда, кажется, сто лет. Но я почему-то не могу теперь все это есть, хотя я по-прежнему очень голоден. И вообще мне сейчас не нравится Алин. Не нравится его красное лицо с выпученными глазами. Не нравится его свиная щетина на голове. И мне уже не жалко его за то, что у него больное сердце! Так ему и надо!
Я перевожу взгляд на масленку, которая стоит посреди стола. В ней еще много сливочного масла. Целых полмасленки! Оно свежее, крепкое. На нем видны маленькие, беловатые капельки воды. Такого масла даже на базаре не купишь... А ведь на базаре оно по пятьсот рублей килограмм. Маме надо работать целый месяц, чтобы получить столько денег.
– А откуда у вас сливочное масло? – вдруг громко, неожиданно для самого себя спрашиваю я Алина.—Ведь его не выдают по карточкам...
Глаза Алина быстро суживаются, темнеют и совсем трезво, с ненавистью смотрят– на меня.
У Маргариты Васильевны, наоборот, глаза открываются очень широко и смотрят на меня испуганно, как -будто случилось что-то непоправимое.
Я встаю из-за стола. Меня несет какая-то волна, и я собой уже не управляю, а только гляжу на себя как бы со стороны и удивляюсь. – Так откуда же у вас сливочное масло? – снова, еще громче спрашиваю я. – Откуда?
Пальто моего отца так и осталось у Алиных. Деньги, полученные за него, мама тратила очень осторожно и поэтому ни разу не купила на них сливочного масла. Пропусков в столовую киностудии мы, конечно, не получили. Поэтому я до сих пор не знаю, как кормили в Алма-Ате кинематографистов в годы войны. Сейчас я работаю в газете. И часто пишу фельетоны. И уже не задаю наивных вопросов, когда вижу у людей то, что невозможно заработать честным трудом...
Ксеня и я
1
Глупее ничего не придумаешь: на носу Первое мая, а я сломал ногу. Нужно быть удивительно невезучим человеком, чтобы так испортить себе праздник. Все пойдут на демонстрацию, потом будут танцевать на вечеринках, бродить по ночному городу, а я должен лежать в постели и созерцать противный гипсовый сапог, в который теперь обута моя нога.
Володька, который из всей бригады прибежал ко мне первым, рассказывал, как в бригаде известие о том, что я сломал ногу, вызвало прежде всего смех.
Я даже не удивился. Это же на самом деле смешно: быть монтажником-верхолазом, работать изо дня в день на высоте четырнадцатого этажа и схлопотать себе гипс, спускаясь в своем доме по шикарной бетонной лестнице.
Бригадир Ксенофонт Чагин, которого мы зовем просто «Ксеней», так прямо и сказал, узнав о моей беде:'
– Ну, это надо уметь!
Главное, вначале я был убежден, что все это пустяки.
Ну, подумаешь, подвернулась нога, растянулись там какие-нибудь сухожилия, через три дня они стянутся обратно, и все будет в порядке. До Первого мая можно успеть... Поэтому, когда врач посмотрел на свет рентгеновскую пленку и сказал, что у меня перелом и мне положат гипс, я даже не поверил. Подумал, он шутит, пугает меня.
Но врач не шутил. Через пять минут мне уже на самом деле накладывали гипс, а еще через полчаса я, как маленький, прыгал на одной ноге от дверей поликлиники до стоявшего у края тротуара такси.
Так вот нелепо, глупо и началась болезнь, перевернувшая все мои праздничные планы.
Валюшка, конечно, еще ничего не знает. Позвонить ей я не могу: дома у меня нет телефона, а встретиться мы договорились только завтра вечером. Еще обидится, когда увидит, что меня нет. Надо бы ей телеграмму что ли дать... И как это я, дурень, не сообразил сказать Володьке насчет телеграммы? Теперь жди, пока он снова придет! Тетя Катя ведь ей телеграмму не отправит. Принципиально! Она слышать о Валюшке не может, считает, что Валюшка меня «окрутила», что мы женимся слишком рано... Да мало ли что она там считает! Что она понимает в любви, эта тетя Катя? Говорит, будто в человеке сразу не разберешься, будто надо друг друга проверять годами, ждать какой-то самостоятельности... Это в наш-то век проверять друг друга годами! Люди уже вокруг Земли на ракетах летают, всюду космические скорости, а я буду до старости приглядываться к Валюшке и определять, на самом или не на самом деле она меня любит. Чепуха какая! Мы с Валюшкой уже достаточно знаем друг друга, чтобы верить и не проверять. Вообще, в наш век отношения людей определяются гораздо быстрее, чем во времена тети Катиной молодости. Если подлец, так он сейчас сразу виден, что подлец. Если настоящий человек, тоже сразу виден. Вот, например, наш Ксеня. Он за любого члена бригады горой стоит. Никого в обиду не даст.
Когда Лешка Шаповалов уезжал на два месяца к больной матери и его хотели отчислять из школы рабочей молодежи, так какой тарарам Ксеня поднял! Ходил к директору школы, в районо-, стучал там кулаком по столу и доказывал, что если бригада борется за звание бригады коммунистического труда, то никто не имеет права отчислять ее члена из школы. И доказал! Оставили Лешку. А со мной... Разве пообещали бы мне комнату в первом же доме, если бы не Ксеня? Конечно, нет! А он ходил в комитет комсомола, в постройком и даже в партком и всюду говорил, что монтажник– высотник комсомолец Геннадий Корняков (это я, значит) собирается жениться и что не, дать ему в этом слу
чае комнату – значит оскорбить всех высотников стройки, И ведь Ксеня сам в общежитии живет! Ему бы тоже комната не помешала. А он о себе и не заикается. Вот это я понимаю– товарищ! Вот это бригадир!
Сейчас мы с Валюшкой ждем эту комнату. И вот будет весело, если я на новоселье потащусь с гипсовым сапогом. А я еще хвалился – обещал нашим геодезисткам, что на своем новоселье научу их танцевать настоящую румбу. Сейчас даже страшно подумать – я и в гипсе-то не могу на ногу наступить, а не то что румбу!
Тут как бы вообще хромым не остаться. Врач сказал, что перелом нехороший, что могут быть и последствия.
Вот будет весело!
2
Интересно, что думают родители, когда дают своим детям имена? И думают ли они вообще? Ну, мне еще имя дали терпимое– Геннадий, Генка, Гена... С таким именем жить можно, хотя я, например, предпочел бы Григория или Михаила. Наверно, это потому, что все Гришки и Мишки, которые встречались мне в жизни, были веселыми и озорными. Обязательно назову так
своих сыновей, когда они у меня будут.
А вот, например, имя Валя к моей Валюшке совсем не подходит. Моя. Валюшка тоненькая, задумчивая, с длинными каштановыми косами, которые она не хочет стричь, даже несмотря на то, что все студентки на ее курсе давно уже с косами расстались и делают себе или
прическу «Бабетта», или последнюю, самую «стильную» прическу – «Полюби меня, Гагарин». А Валюшка никаких причесок не делает. Ходит с косами – и все. Главное ведь – кому что идет...
И еще у Валюшки красивые серые глаза. Они чуть продолговатые и грустные. Я не знаю, почему они грустные.
Валюшка вообще-то человек веселый. Но все говорят, что глаза у нее грустные, и я тоже вижу, что
они у нее грустные.
Я убежден, что девушку с такими глазами и с такими косами лучше всего было бы назвать Таней. Может быть, потому, что именно такой я всегда представлял себе пушкинскую Татьяну. Когда я увидал Валюшку
в первый раз, я так и подумал, что ее зовут Таней. Но потом оказалось, ошибся. Правда, тут родители, конечно, не могли угадать.
Но вот уж чем руководствовались родители, когда давали своему сыну имя Ксенофонт, я никак понять немоту.
По-моему, такое имя только со зла можно дать.
Или еще по глупости.
Как вот нашему бригадиру с таким именем быть?
Как должны его звать люди, которые с ним не по имени-отчеству, а просто так, по-товарищески? Ксеней?
Это только в шутку можно или в насмешку. Женское ведь имя-то! Мы уж так-то, среди своих, зовем его Ксеней, смирился он с этим, а при посторонних не позорим:
на полную катушку величаем – Ксенофонтом.
Тоже, как говорится, не радуга! Парень он толковый, десятилетку кончил, в партию собирается вступать. И собой видный – высокий, красивый. Никак не подходит к нему имя Ксеня. Заморыша какого-нибудь так называть – не беда, а бригадира верхолазов неловко.
Просто очень даже неловко...
В общем, намудрили Ксенины предки, явно намудрили!
Я раньше об этом как-то совсем не думал. Наверно, некогда было. А сейчас вот делать нечего, лежишь и думаешь обо всякой ерунде.
Ксеня только сегодня утром у меня был. Пришел, притащил зачем-то яблок и долго ощупывал мой гипсовый сапог. Чего он в нем интересного нашел, никак не пойму. Но я уж не мешал: вижу, человек внимание проявляет. Зачем., думаю, смущать – смотри...
После Ксени ко мне заглянул Володька. Я с ним сразу же договорился, чтобы он Валюшке телеграмму дал, а то ей звонить – дело долгое. Да и не застанешь ее в общежитии: бегает, небось, после лекций по институту.
У нее ведь полно всяких нагрузок. В общем, Володька обещал.
И вот только сейчас он прибегал снова сказать, что все в порядке: телеграмма отправлена, и я могу болеть себе на здоровье. Валюшка, как получит – сразу примчится.
И еще Володька рассказал, как они с Ксеней заходили в поликлинику, где мне– наложили гипс, как
Ксеня без очереди прорвался к хирургу, выспросил у него все о моей ноге, заглянул даже в историю болезни и потребовал, чтоб ему показали рентгеновский снимок перелома. Больше всего Ксеню интересовало, смогу ли я снова работать на высоте. Хирург ему ничего определенного
не ответил, и Ксеня очень расстроился. Володька говорит, что всю дорогу из поликлиники бригадир молчал, а это у него бывает редко.
Когда Володька выпалил мне все это, надел свою кепочку и убежал, я почему-то прежде всего представил себе, как хмуро шел по улице Ксеня, откинув назад копну своих золотистых волос. Хороший он парень, настоящий товарищ! Ведь наверняка завтра пойдет в постройкой
требовать для меня путевку или еще там что.
А мне эта путевка, как говорится, до лампочки! Мне сейчас больше всего комната нужна, чтобы мы с Валюшкой могли пожениться. Я ведь все равно ни на какой курорт без нее не поеду.
Но вдруг я со страхом начинаю думать: а что, если и впрямь с ногой будет неладно. Ведь никто не пустит меня на высоту, если нога будет ненадежна. Что тогда?
Работать на земле? Идти в мастерскую слесарем? А как же высота?
3
Валюшка приезжает вечером. Глаза у нее сухие, но красные. Значит, она где-то плакала, в общежитии или по дороге. Зачем? Никак, видно, женщина не может без слез. С горя ли, с радости – все равно плачет. Валюшка даже заплакала, когда я ей в любви объяснился, я
тогда спросил:
«Ты чего?»
А она всхлипывает и отвечает:
«Мне раньше все какие-то неприятные объяснялись, противные, а ты – хороший».
– «Чего же, – спрашиваю,– плакать-то из-за этого?» – «Не знаю»,– говорит, а сама все плачет и плачет. Так вот и объяснились...
А сегодня, значит, тоже плакала. Чудно! Чего плакать?
Я ведь живой!
Я знакомлю Валюшку с тетей Катей. Тетя Катя очень сухо здоровается, потом садится в углу, поджимает губы, смотрит на нас и молчит. И мы тоже с Валюшкой смотрим друг на друга и молчим. Почему-то при тете Кате не говорится.
Я все жду, что тетя Катя догадается, уйдет куда-нибудь. А она не уходит. Видно, не хочет. Чудачка.
Неужели она думает, что этим расстроит у нас что-нибудь? Право слово, чудачка! Ведь вот знаю, что она меня любит, вижу, что заботится обо мне, а такая злость сейчас на нее берет – просто слов нет!
Наконец, я не выдерживаю и говорю ей.
– Тетя Катя! Может, ты чайку нам сделаешь?
Тетя Катя молча поднимается, уходит на кухню и сердито гремит там чайником.
Валюшка сейчас же бросается ко мне, целует меня а губы, в лоб, в щеки, и я целую ее и говорю всякие ласковые слова. Но тут мы слышим, как из кухни тяжелыми шагами идет тетя Катя, и еле успеваем отодвинуться друг от друга. Когда тетя Катя входит, я снова лежу на подушке, а Валя ровно сидит на стуле.
– Поставила я чайник!—громко говорит тетя Катя.
Она опять садится в свой угол, складывает руки на коленях и молча смотрит на нас. Мы тоже молчим и Смотрим друг на друга. У Валюшки в глазах слезы. Хорошо еще, что она сидит к тете Кате спиной, и слез из угла не видно.
Чтобы выручить Валюшку, я начинаю рассказывать, как подвернул ногу, как допрыгал на одной ноге до мостовой и стал ждать такси. Хорошо, рядом дерево было, так я о него оперся, стою, как аист. В общем, рассказываю все по порядку. Надо же о чем-то говорить.
Пока я рассказываю, Валюшка приходит в себя, смахивает слезы и тоже начинает спокойно рассказывать про свои институтские дела, про то, что скоро зачеты, а надо еще студенческую научную конференцию провести, про то, что послезавтра майский вечер и она обещала девчонкам познакомить их со мной, а теперь вот ничего не выйдет, и вообще вечер этот ей теперь ни к чему.
– Зачем так? – говорю я. – Тебе все равно стоит пойти. Там же будет весело!
– Весело? – Она усмехается.
–Тебе было бы весело, если бы я лежала со сломанной ногой?
Я молчу. Пытаюсь представить себе это.
– Нечего мне там без тебя делать, – добавляет Валюшка. – Я с тобой посижу.
Я вижу, как за ее спиной, в углу, тетя Катя, не произнося ни слова, одобрительно кивает.
Потом тетя Катя идет на кухню посмотреть чайник, и мы снова торопливо целуемся и снова отшатываемся друг от друга, когда слышим в коридоре тяжелые шаги.
Тетя Катя молча накрывает на стол, достает свое лучшее, вишневое варенье, так же молча придвигает стол к моей кровати и коротко приглашает:
– Давайте пить!
И мы, обжигаясь, пьем горячий чай, и тетя Катя начинает неторопливо расспрашивать Валюшку о ее родителях и родственниках, хотя я ей уже говорил, что родители у Вали – сельские учителя, живут в глухой деревушке, далеко даже от районного центра, что в городе у Валюшки никаких родственников нет.
Затем тетя Катя начинает говорить сама, вспоминает, как я был маленьким, как– озорничал. Она даже вытаскивает из шкафа старые фотографии и раскладывает их перед Валюшкой.
Я понимаю, что Валюшка ей понравилась.
А потом тетя Катя вдруг начинает собираться к своей подруге, к которой давно обещала зайти.
– Хорошо, что вы тут, – говорит она Вале. – Все ему одному не сидеть... Забыла я из-за него про все свои обещания...
Она надевает пальто и уходит.
Несколько минут после ее ухода мы сидим неподвижно, точно боимся, что тетя Катя что-нибудь забыла и вот-вот вернется. Но она не возвращается.
Я смотрю в Валюшкины глаза. Они ясные-ясные, счастливые-счастливые. И вовсе никакой в них нет грусти.
Ошибаются все, когда говорят, что они грустные.
Разве кто-нибудь понимает в Валюшкиных глазах больше, чем я?
Мы снова целуемся и до__ прихода тети Кати мало что говорим в этот вечер.
4
Когда лежишь целыми днями в постели, чего только не передумаешь! Читать– в конце концов устаешь, радио слушать надоедает, и остается только, закрыв книгу и выключив радио, думать. Это не надоедает. От этого не устаешь.
Иногда я думаю о том, как мы с Валюшкой будем жить в своей комнате. Можно, кажется, просто поглупеть от того счастья, которое я себе представляю в эти минуты. Подумать только: пришел с работы, помылся, и до самого утра можно не расставаться! Можно без конца смотреть, как она ходит по комнате, занимается, шьет что-нибудь. Можно сколько хочешь целоваться и не оглядываться при этом по сторонам, не бояться, что вот-вот без стука откроется дверь и кто-то войдет. Можно даже, черт возьми, просто запереть дверь на крючок и не впускать к себе никого, если вдруг попадутся назойливые соседи.
Ей-богу, люди, которые живут со своими любимыми в отдельных комнатах, должны быть счастливы уже только оттого, что они вдвоем и могут ни на кого не оглядываться. Мне очень жалко тех, кто не ценит этого.
А до чего хорошо будет у нас в комнате! Мы купим только самое необходимое, самое нужное. И никакого барахла! Тахту, хельгу, стол и стулья. Все! Книжную полку я сколочу сам. Ну, может, еще шезлонг. Нужен – разложил его, не нужен – убрал. И ничего больше! Чтоб в комнате было просторно! Чтоб воздуху, было много! Чтоб было где потанцевать, когда придут ребята! Они ведь обязательно будут приходить к нам.
Ребята... Сейчас даже как-то странно, что год назад я никого из них не знал. Даже не знал, что они существуют. Служил в армии, чистил свою «мортиру», как старшина называл наше орудие, а монтажников-высот– ников видел только в кино. И, если бы я после демобилизации не поссорился с отчимом и не хлопнул дверью, может, до сих пор я не знал бы наших ребят. Но я поссорился. И хлопнул. И уехал. И ни капельки не жалею об этом. Противно жить рядом с человеком, который делает подлости и еще говорит, что делает их ради тебя.
Впрочем, ладно! Шут с ним, с отчимом! Не хочется о нем вспоминать. Наверняка никогда в жизни больше таких не встречу!
Ребятам я до сих пор еще не рассказывал о нем. Да они ни о чем и не расспрашивали. Пришел в бригад у – и ладно. Работай себе на здоровье. Ксеня только один поинтересовался, кто у меня отец, кто мать.
Я ответил, что отца нет, мать учительница, и замолчал.
Он больше и не спрашивал ничего.
В бригаде тогда было десять человек, и бригадирствовал не Ксеня, а спокойный, неторопливый Андрей Салеев. Ксеня был его заместителем. Потом Андрея перевели в другую бригаду, где бригадира выгнали за пьянку. Ксеня стал нашим начальником, а в заместители себе выбрал Михаила Кельбу – такого же спокойного и немногословного, как Андрей Салеев.
Кельба – сибиряк, много лет прожил в Тобольске и до сих пор считает, что зимой красивей Тобольска города нет.
Среди нас всех Кельба– самый «старый». Ему уже стукнуло двадцать шесть, у него жена и даже дочка.
Из-за жены-то он и приехал в наш город из своего Тобольска.
У тещи здесь просторный собственный дом, и, хотя Кельба ее не очень любит, а теща его и вовсе не любит, жить приходится у нее. Больше негде.
Все остальные наши ребята моложе. Ксене и мне– по двадцать два. Двоим – по двадцать четыре, одном у– двадцать, а Володька Красулин и Лешка Шаповалов– вообще младенцы. Им исполнилось по восемнадцати, и только осенью их должны призывать в армию.
Бригада наша самая молодежная на стройке. Держимся мы всегда вместе, на вечера в клуб строителей приходим гурьбой, и у девчат нашей стройки считается шиком дружить с кем-нибудь из «чагинской» бригады.
Так нередко называют нас по фамилии бригадира– Ксени Чагина.
На стройке ходит немало всяких легенд про нашу бригаду. Они стали появляться после того, как однажды,
во время дежурства дружины строителей в парке,
мы поймали матерого бандюгу с двумя финками и кастетом.
Ничего более выдающегося во время наших дежурств не произошло, если, конечно, не считать того что в штабе городских дружин я и познакомился с Валюшкой. Однако после этого на стройке стали рассказывать про нашу бригаду бог весть что. Однажды знакомая девчонка из бригады штукатуров вполне серьезно спросила меня на комсомольском собрании:
– А правду говорят, что ваша бригада задержала две шайки грабителей?
Я сделал каменное лицо и на таком же полном серьезе ей ответил:
– Врут! Мы разоблачили десять шпионских гнезд. А грабители – это мелочь. Мы их не считаем! Она посмотрела на меня сначала с испугом. Потом, видно, до нее дошло, что я шучу, и она робко улыбнулась. Насчет шпионов она, конечно, не поверила. Но насчет двух шаек грабителей теперь, наверно, не сомневалась.
Однажды мы шли вечером всей гурьбой из кино и вежливенько оттерли двух пьяных, которые прицепились к худеньким девчатам в пышных юбках и с руганью тянули их в какой-то двор. Пьяные, увидав, что нас много, сразу скисли и отстали. Девчат мы благополучно довели до дому. Потом оказалось, что девчата эти с нашего лесозавода, что они нас узнали, и опять по стройке поползли всякие небылицы.
Но все это были только разговоры. А о том, что на самом деле как-то случилось у нас в бригаде, никто не знал, и мы об этом никому не рассказывали, боясь, что Ксене достанется за нарушение техники безопасности.
Если бы об этом случае узнали, Ксене могло бы влететь очень крепко, потому что тогда Володька Красулин чуть не разбился, и только каким-то чудом, каким– то прямо цирковым трюком Михаил Кельба его спас.
Когда нашим бригадиром был Андрей Салеев, он всегда следил, чтобы, работая на высоте, мы обязательно пристегивались цепями к петлям колонн или балок. Если он видел, что кто-то работает не пристегнутым, он жутко ругался и предупреждал:
– Еще раз увижу – выгоню из бригады.
И все знали, что на самом деле выгонит. Он такой.
А Ксеня на это не обращал внимания. Он сам часто работал не пристегнутым и не требовал этого от нас– Время нам всем было дорого, а пристегиваться и отстегиваться– долго. Это ведь раз двадцать, а то и больше на дню делать надо. Вот мы и стали пристегиваться только тогда, когда забирались очень уж высоко или нужно было долго работать на одном месте. А если сварки на пять минут, мы не теряли времени на возню с цепями.
И вот один раз это подвело. Володька, работавший на балке стоя, потерял равновесие. Михаил Кельба сидел верхом на балке на метр ниже Володьки. К счастью, в этот момент Кельба отдыхал, сидел без рукавиц, прислонившись спиной к колонне, защитный щиток у него был поднят на лоб, и поэтому он увидал, что Володька покачнулся. Как Кельбе удалось поймать Володьку за руку, он и сам до сих пор не понимает. И Володька этого тоже не понимает. Когда мы услыхали
крик, Володька уже висел на руке Кельбы, а Кельба лежал на балке, обхватив ее ногами и одной рукой. И по его неподвижности мы поняли, что он не пристегнут и поэтому не может протянуть Володьке вторую руку: тогда они сорвутся оба.
Мы оцепенели. На одной руке долго не провисишь.
Под Володькой – двадцать метров, и внизу ребра железобетонных балок.
Ксеня был к Володьке с Кельбой ближе всех. Может, поэтому он и опомнился первым. Он крикнул:
«Держись!» и кинулся по балкам бегом, слегка балансируя руками.
Минуты через две он уже был возле Кельбы, нагнулся над ним, поднял цепи его пояса и пристегнул их к кольцу в колонне.
