Текст книги "Девушка моего друга (сборник)"

Автор книги: Исай Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Техникум Вовка кончит через год.

– А как же Стелла?– спрашиваю я.

–Стелла– это так... – Вовка морщится. – Чтобы позлить Леру.

– Тебе– так, – не унимаюсь я. – А ей каково? Она Ведь не кукла.

– Ну, что ж делать, Семка? – Вовка слезает с подконника и кладет мне на плечи руки. – Что же делать?

– Вчера было плохо мне, завтра – ее очередь. Видно, так уж устроена жизнь.

Я думаю о том, что, если бы у Леры не было под боком меня, она могла бы какому-нибудь парню закружить голову так же, как Вовка Стелле. Неужели иначе нельзя? Неужели жизнь действительно устроена так, что кто-то всегда должен страдать?

Мне не хочется, мне страшно не хочется верить, что жизнь устроена именно так. Я не буду мириться с этим. И мне не нравится, что Вовка говорит об этом так спокойно. Жизнь должна быть устроена так, чтобы все были счастливы.

5

Проходит еще год. В Москве – весна. Первая послевоенная весна, когда люди уже забывают о светомаскировке, когда то тут, то там начинают восстанавливаться разрушенные при бомбежках дома и асфальтироваться новые кварталы, когда по улицам проносится необычайно много трофейных машин самых различных марок, когда на улице Горького начинают заменять железные абажуры военных лет яркими матовыми фонарями. В коммерческих магазинах продают уже почти все, даже апельсины, а по карточкам иждивенцы все еще получают по триста граммов хлеба в день. Я давно ушел с завода и учусь в институте – в маленьком институте на Садовом кольце, который готовит полиграфистов. Лера – тоже в институте. Она, как и обещала когда– то, специально выбрала институт иностранных языков, потому что там почти одни девушки и Вовке не к кому будет ее ревновать.. Вовка кончает свой техникум, готовит диплом. Тема его диплома – автоматическая линия станков, изготовляющая одну деталь без прикосновения рук человека. В те годы – это новинка, и Вовку консультируют не только преподаватели его техникума, но и один профессор из Высшего технического училища имени Баумана и начальник цеха одного из крупнейших московских заводов. Этот начальник собирается взять Вовку на работу в свой цех. Кажется, Вовка, действительно, делает что-то очень интересное, очень нужное. В техникуме о его дипломе много шумят и спорят. С Лерой он теперь, наверно, не ссорится, а если и ссорится, то я-об этом не знаю – мне не говорят. И по тому, что они теперь не ссорятся, потому, что оба они, и Вовка и Лера, какие-то сосредоточенные, серьезные и спокойные, а не измученные взаимными подозрениями и ревностью, как раньше, мне понятно, что в их отношениях изменилось что-то очень важное.Когда я впервые это понял, еще в конце прошлого лета, мне стало больно, по-настоящему больно. Я несколько дней не мог ничего читать и после работы (я тогда последние дни работал на заводе) уезжал в какой– нибудь парк и ходил там до тех пор, пока у меня не начинали смыкаться глаза и заплетаться ноги.

С Лерой в эти дни я старался не разговаривать, и если встречал ее во дворе или на лестнице, то делал страшно озабоченное лицо, торопливо здоровался и уходил.

Потом я постепенно привык к этой боли, стал меньше замечать ее, а тут начались занятия в институте, появились новые заботы, новые знакомства, и уже через месяц я спокойно думал о Лере и Вовке и даже снова стал разговаривать с Лерой. Она, как и раньше, заходит

теперь ко мне за учебниками и держится спокойно, с достоинством, как старшая.

С Вовкой мы по-прежнему друзья. Он часто заходит ко мне, а я к нему. Когда Лера занята, я привожу Вовку на наши институтские вечера, знакомлю его с нашими ребятами, и мне приятно, что у меня такой умный и красивый друг, который нравится всем нашим студентам и

особенно девушкам.

О том, что Лера и Вовка собираются пожениться, знает уже, кажется, весь наш пятиэтажный дом. Мне даже один раз пришлось услышать, как дворничиха тетя Дуся обсуждала с лифтершей вопрос о том, где они будут жить, когда поженятся, – у Леры или у Вовки.

Но не все говорят об этом так спокойно и доброжелательно.

Однажды, возвращаясь вечером из читальни, я услыхал, как Женька Сухов говорил ребятам на лестничной площадке о Лере и Вовке грязно, похабно.

Я тогда подошел к Женьке и сказал:

– Ты не имеешь права так говорить о Лере. Это скотство. Я запрещаю тебе так говорить о ней.

– А кто ты такой, чтобы мне запрещать? – Женька, прищурившись, нагло ухмыльнулся. – И какое тебе до нее дело? Или тоже пользуешься?..

Вначале я хлестал по Женькиному лицу ладонями.

Потом мне этого показалось мало, и я стал месить его кулаками. Женька упал. Ребята оттащили меня, силой довели до моей квартиры и втолкнули в дверь...

Иногда к Вовке приезжает его товарищ по техникуму Славка, скромный, очень мило улыбающийся парень в очках, который может часами читать на память Есенина, Багрицкого и Блока. Порой вместе с Вовкой Славка заходит ко мне, и мы идем гулять, втроем или даже вчетвером – с Лерой. В Славке мне нравится все, кроме одного, – его слишком откровенного внимания к Лере. Он все время старается быть возле нее, читает стихи только тогда, когда она с нами, он даже несколько раз приглашает ее в кино, и они уходят вдвоем, без Вовки. Мне и то обидно, а Вовке, кажется, все равно – он шутит, смеется и совершенно не обращает на это внимания. Я как-то не выдерживаю и спрашиваю его:

– Тебе не кажется, что Славка слишком любезен с Лерой?

– Кажется, – невозмутимо отвечает Вовка.

– Почему же ты так спокойно к этому относишься?

– Видишь ли, Семка... Мы с Лерой после защиты диплома собираемся пожениться. И если она способна увлечься Славкой, то пусть лучше это будет сейчас, чем потом. Потом это может быть страшно. Особенно, если будут дети. Вовка хмурится и отворачивается к окну. Я смотрю на него и удивляюсь: насколько он все-таки старше, взрослее меня, хотя мы с ним почти одногодки. Я не всегда бываю с ним согласен, но все же мне кажется, что он умеет думать о жизни серьезнее и глубже, чем я. В общем, так вот и идет наша жизнь до того дня, когда однажды Вовка не заходит ко мне и полушутя не спрашивает:

– Скажи, Семка, с какой стороны у человека аппендикс?

– Понятия не имею, – отвечаю я. – А ты что – решил заняться анатомией? – Нет, мне некогда заниматься анатомией. У меня что-то с правой стороны болит. – Он показывает на низ живота.–Вот тут. Ты спроси вечером у матери. Ладно? – Ладно. Спрошу. Вовка уходит.

Вечером мама говорит мне, что аппендикс – с правой стороны и что, когда он болит, надо класть лед и вызывать врача. Сама она помочь в этом случае не может – она глазник.

Я бегу к Вовке. Аппендикс у него болит еще сильнее.

Вовка уже не может заниматься, лежит на диване с грелкой и жалуется, что она не помогает.

– Дай сюда грелку! – требую я.

– Возьми ради бога! – Вовка охотно отдает ее мне. – Все равно толку от нее ни на грош.

Я выливаю из грелки кипяток, наполняю ее холодной водой из крана и приношу в комнату.

– Вот теперь клади. А я побегу за льдом и вызову врача.

– Да брось ты, Семка! – Вовка морщится. – Какого, к черту, врача! Поболит – пройдет.

– Мама сказала, что нужно вызвать врача.

– Ну, мало ли что сказала твоя мама. Я свою-то не всегда слушаюсь. Ты лучше Леру позови.

– Хорошо,– обещаю я и ухожу.

Леры дома нет. Я оставляю ей записку и бегу в аптеку.

Из первого же автомата я вызываю к Вовке врача, а уже через двадцать минут взлетаю на четвертый этаж с пузырем льда в руках.

– Где Лера? – спрашивает Вовка.

– Ее нет дома. Я оставил записку.

Врач – высокий хмурый мужчина – приходит минут через десять после меня. Он щупает Вовку справа, слева и мрачно произносит:

– У вас аппендицит. Вот направление. – Он быстро, почти одним росчерком пишет маленькую бумажку.– Я пришлю за вами скорую помощь.

– А это обязательно, доктор? – спрашивает Вовка.

– Что обязательно?

– Ну, в больницу...

– Если хотите жить – совершенно обязательно.

– Хочу, доктор. – Вовка кивает и просит:

– Семка, собери мне быстренько в портфель мыло, зубную щетку, порошок и «Автоматику». Вон там, на столе, толстая лежит.

Да, сунь еще первый томик Метерлинка. Он у меня на очереди...

Врач уходит. Я провожаю его до дверей на лестницу, потом собираю все, что нужно, и сажусь возле Вовки.

– Наверно, операция будет, – тихо говорит он.

– Наверно, – соглашаюсь я. – Говорят, это самая легкая операция.

– Да черт с ней! – Вовка машет рукой. – Пусть бы тяжелая была! Только быстрее! Диплом ведь, Семка! Каждый день дорог! А тут лежи, плюй в потолок... Эх!

Приходит с работы Вовкина мать и, узнав, в чем дело, сразу начинает волноваться и суетиться. Мы успокаиваем ее, как можем. Леры все нет. Мы встречаем ее уже тогда, когда за Вовкой приезжает скорая помощь и я вместе с санитарами помогаю ему спускаться вниз. Лера бежит нам навстречу по лестнице, вдруг видит– Вовку, людей в белых халатах, бледнеет и прижимает руки к груди.

– Вова, что с тобой? – почти кричит она.

– Не волнуйся, чепуха. – Вовка через силу улыбается. – Аппендицит.

Через неделю вернусь. В машине скорой .помощи, кроме санитаров и Вовки, умещаются только двое – Вовкина мать и Лера. Мне приходится остаться. На другой день я убегаю со второй лекции и иду з институт Склифосовского узнать, что с Вовкой. Какая-то удивительно спокойная, невзрачная женщина за окошечком говорит мне, что больной Малков прооперирован, операция прошла удовлетворительно, состояние тоже удовлетворительное.

– Увидеть его можно?

– Нет. Свидания только по воскресеньям.

– Что ему можно принести?

– Пока – только фрукты. Все остальное у него есть.

После занятий я еду в Елисеевский магазин – лучший коммерческий магазин в Москве – и покупаю там два больших антоновских яблока. Они стоят безумно дорого, эти яблоки. На них уходят все деньги, которые мама оставила мне на карманные расходы до следующей стипендии. ’ Как драгоценность, я везу эти яблоки в институт Склифосовского и протягиваю в окошечко равнодушной, невзрачной женщине.

– Записка будет? – сухо спрашивает она.

Сейчас.

Я вырываю из тетради лист и пишу записку.

– Ответа ждать будете?

– Буду.

Женщина отдает кому-то яблоки и записку, и их уносят.

Я жду долго, почти, полчаса. Наконец мне приносят мой же тетрадный листок, на обороте которого корявыми, шатающимися буквами написано:

«Семка, спасибо. Скажи Лере, чтоб приехала обязательно.

Между нами – мне паршиво. Кажется, во время операции прорвался гной. Спроси у матери, чем это пахнет.

В.».

Прямо из вестибюля института звоню на работу маме, но мне говорят, что она на обходе и к телефону в это время не зовут.

После обеда я выбегаю на угол и из автомата звоню еще раз. Мне говорят, что мама на операции.

Вечером, когда мама, наконец, приходит домой, я спрашиваю, чем пахнет, если во время операции аппендицита прорывается гной.

– Перитонитом, – говорит мама.

– А что это такое?

– Воспаление брюшины. Это очень опасно. А у кого это?

– У Вовки.

Мама начинает волноваться:

– Это плохо, Семочка. Это очень плохо. Я посоветуюсь завтра с нашими хирургами.

На следующий вечер мама приходит раньше обычного.

–Я специально отпросилась, – говорит она. – Скажи Вовиной маме, что помочь может пенициллин.

Это новое средство. Импортное. Его страшно трудно достать, и оно стоит очень дорого. Но, говорят, оно делает чудеса. У нас его достать невозможно. Кажется, у главврача есть какой-то крошечный запас, но он о нем даже не позволяет говорить. Вот если она где-нибудь раздобудет…

Я бегу к Вовкиной матери. Она, выслушав меня, одевается и уходит куда-то звонить.

Через два дня ей удается, наконец, достать пенициллин.

Но, кажется, он уже бесполезен.

В этот день Лера вбегает ко мне растрепанная, страшная. На белом, совершенно белом ее лице, как угольки, чернеют широко раскрытые глаза.

Я замечаю, что у Леры перекручен чулок, и это почему– то пугает меня больше ее бледности. Ведь Лера всегда так безжалостно-жестоко высмеивала женщин, которые не следят за своими чулками...

– Семка, – задыхаясь говорит она. – Вовкиных родных вызвали в больницу. Мне соседи сказали...

– Едем, – отвечаю я.

– Подойди к зеркалу, приведи себя в порядок.

Я выхожу из комнаты, закрываю дверь и надеваю в коридоре пальто. Когда я возвращаюсь, Лера причесана, у нее подкрашены губы, и это еще сильнее подчеркивает ее бледность, но чулок у нее по-прежнему перекручен. Мне неудобно говорить ей об этом, и я киваю на дверь. – Пошли. Мы почти бежим к троллейбусу, потом пересаживаемся на другой. У Леры какие-то странные, возбужденно– испуганные глаза. А я все время невольно смотрю на окружающих и думаю: замечают они или нет, что у Леры перекручен чулок. Кажется, никто, кроме меня, этого не замечает. Люди глядят в окна, в газеты, в книги, разговаривают, и никому до нас нет дела. В институте Склифосовского нам безоговорочно выписывают пропуска и выдают халаты, хотя сегодня и не приемный день. И по этому я чувствую, что дело плохо, очень плохо. Я бегу за Лерой по узким и длинным коридорам, слышу стоны и кряхтенье больных в палатах, и мне становится жутко. В маленькой палате, куда вбегает Лера, – четыре кровати. Возле одной из них я вижу мать и бабушку Вовки. А на кровати... Боже, неужели это Вовка?!. Ужасно худой, с обтянутым темным лицом, с выпирающим, острым носом, с провалившимися, страшными глазами, которые, кажется, ничего не видят, кроме какой-то одной точки на потолке. Приходит сестра. Делает ему укол. Пенициллин. Тот самый пенициллин, который теперь уже, видимо, бесполезен. После укола Вовка вдруг вскакивает, машет руками и дико, безобразно ругается. Я за всю жизнь ни разу не слыхал, чтобы он так ругался. Его укладывают обратно в постель.

Сестра, которая делала ему укол, поворачивается ко мне и тихо произносит:

– Агония.

Какое это страшное, безнадежное, черное слово! Я только тут впервые понимаю его ужасное значение.

У Вовкиной матери красные, измученные, выплаканные глаза. Она сидит, бессильно опустив руки на колени, и неотрывно смотрит на Вовку. Бабушка его тихо плачет, скривив рог и вытирая глаза белым, в горошек, платком, который она при мне сняла с головы. Лера стоит молча, раскрыв от испуга рот и прижав своим обычным жестом руки к груди.

Я все еще не верю. Мне кажется, что это – страшный, какой-то немыслимо страшный сон, который вот-вот кончится, который не может продолжаться долго.

Но сон не кончается. Он становится еще более страшным.

Вовка вдруг приходит в себя, узнает мать, Леру, бабушку.

Меня он не видит, потому что я стою у него в изголовье.

Но мне кажется, что ему и не нужно видеть сейчас меня. Ему нужны люди более близкие.

Он протягивает губы и тихо просит:

– Лера, поцелуй меня.

Лера присаживается на кровать, целует его в губы, в лоб, гладит его волосы.

– Мы поженимся, Лера, – говорит Вовка.

– Да, конечно. – Лера кивает. – Поженимся.

И она находит в себе силы улыбнуться. ..

Мне страшно. Мне так страшно, что я не выдерживаю и выхожу в коридор.

Когда я возвращаюсь, Вовка уже опять никого не узнает.

...И вот все кончено. Бабушка деловито закрывает ему глаза пальцами, складывает его руки на груди и пристраивает между ними снятый с себя железный крестик.

Мне не нравится этот крестик. Я думаю о том, что Вовка был комсомольцем и собирался вступать в партию, о том, что мы с Лерой – тоже комсомольцы и нам нужно было бы убрать этот крестик с Вовкиной груди.

Но какая-то непонятная сила удерживает меня, сковывает движения, язык. Я ничего не делаю и ничего не говорю.

Мы медленно выходим на улицу. На улицу, которая дышит весной, светом, радостью пробуждающейся природы, шепотом вечерних свиданий. Я тяжело, устало отмечаю про себя, что ничего этого Вовка уже никогда не увидит.

Неожиданно я вспоминаю, что вчера из-за полного безденежья снес в букинистический магазин сочинения Надсона, и теперь у меня в кармане почти полная сотня. Я поднимаю руку и останавливаю такси. Это первое в моей жизни такси, которое я останавливаю сам и в котором поеду на свои деньги. Мы молча садимся в машину и минут через пятнадцать так же молча вылезаем из нее возле своего дома. Мы с Лерой заходим к Вовке и с полчаса молча сидим в его комнате и глядим в пол. Мне очень хочется курить, но папиросы у меня дома, в столе. Я вдруг вспоминаю, что на столе остался незаконспектированный и даже непрочитанный материал по языкознанию. Завтра семинар, и я к нему не готов. Но в конце концов черт с ним, с этим семинаром и со всем языкознанием вместе! Есть на земле вещи поважнее, чем классификация индоевропейских языков. Лера поднимается первая. Мы тихо выходим в коридор. Я иду проводить ее до квартиры. И когда она поднимается впереди меня по лестнице, я вдруг замечаю, что чулок у нее все еще перекручен. На другой день рано утром ко мне заходит Славка. Нужно ехать за Вовкиными вещами. Я стучусь в соседнюю квартиру, где есть телефон, звоню своему декану, говорю, что у меня умер друг и я не смогу приехать на занятия. Потом говорю Славке:

– Я готов. – Надо зайти за Лерой.

Славка вынимает из кармана платок и тщательно протирает очки.

– Зачем нам Лера? – спрашиваю я.

– Надо. Славка не объясняет и молча поднимается наверх. Я иду за ним. На улице Славка покупает Лере букетик подснежников, и меня коробит от этого: как он может думать сейчас о цветах? Санитарка выносит нам большой узел, завязанный в белую простыню, и потертый Вовкин портфель. Славка сразу хватает узел. Портфель достается мне.

Славка берет Леру под руку, и мы выходим на улицу.

Он все время говорит, говорит об обычных вещах, о которых мы говорим каждый день: о погоде, о преподавателях, о новых фильмах и книгах. Он даже читает на

память какие-то стихи.

Я понимаю, что он делает это специально, что он старается отвлечь Леру от мыслей о Вовке, но все-таки мне это неприятно. По-моему, от этих мыслей ее все равно не отвлечь, и делать это сейчас не нужно. Да Лера, кажется мне, И не слушает его.

В троллейбусе Славка по-прежнему держит Леру под руку, а узел с Вовкиной одеждой опускает на пол.

Когда я вижу этот узел на грязном полу троллейбуса, у меня вдруг поднимается необъяснимая волна злости и на Славку, которому, видно, не дорога память друга, и на Леру, ничего этого не замечающую.

Я грубо выхватываю у Славки узел с вещами и прижимаю его к груди. Славка удивленно смотрит на меня близорукими серыми глазами, которые через очки кажутся очень большими, и, не сказав ни слова, отворачивается к Лере.

От троллейбуса я уже иду сзади них и несу в одной руке портфель, а в другой – узел. Славка два раза просит у меня что-нибудь, но я ему ничего не даю и смотрю на него волком.|

А Лера ничего не замечает, деревянно идет впереди,

неподвижно смотрит перед собой и кусает лепестки подснежников.

6

– А кто вы ему будете? – спрашивает меня профессор.

– Друг, – отвечаю я.

Мы сидим с низеньким —. гораздо ниже меня – и очень подвижным профессором в пустой аудитории и говорим о Вовкиной дипломной работе. Я приехал сюда, в Высшее техническое училище имени Баумана, чтобы просить профессора продолжать по этой работе консультации.

Кажется, он готов согласиться...

Мы с Лерой нашли черновик Вовкиной дипломной работы у него дома, в столе. Мы решили переписать его и показать в редакциях. Может быть, эту работу удастся опубликовать? Ведь Вовка говорил, что она почти закончена. Он делал что-то стоящее, что-то очень нужное людям. Его мысли не должны погибнуть вместе с ним.

Мы раздобыли в одной из квартир нашего дома старую, разбитую пишущую машинку и медленно, по очереди, перепечатывали на ней страницу за страницей Вовкин черновик. Иногда мы спорили и даже чуть не ссорились из-за какого-нибудь неразборчиво написанного слова, которое каждый из нас расшифровывал по– своему. В конце концов мы. все перепечатали, все проверили, и вот теперь нужно показать работу специалисту'. Профессор соглашается посмотреть работу, обещает сказать свое мнение через неделю, и я протягиваю ему тоненькую зеленую папку. Через неделю мы приезжаем к профессору вместе с Лерой, встречаем его в коридоре и не успеваем поздороваться, как Леру обхватывает сзади какая-то полная, краснощекая девушка, почти визжит:

«Лерка! Сколько лет, сколько зим!» – и оттаскивает ее в сторону.

– Это ваша девушка? – профессор едва заметно улыбается.

– Нет. – Я отрицательно качаю головой. – Это девушка моего друга, Владимира Малкова.

– А-а-а, – уже почтительно тянет профессор. – И она что – тоже заботится об этой работе?

– Да, профессор. Мы ее вместе разбирали и перепечатывали.

– Похвально. – Профессор слегка кивает. Расцеловавшись с полной, краснощекой девушкой, к нам возвращается Лера

. – Мы вместе были в интернате, в эвакуации, – как бы извиняясь, говорит она.

Профессор ведет нас в помещение своей кафедры, достает из шкафа тонкую зеленую папку и, протягивая ее мне, произносит: – Работа вашего друга, бесспорно, очень интересна и может быть полезной. В ней, правда, есть немного неточностей, не хватает четких выводов, но это я, пожалуй, мог бы сделать. Мне только не нравится язык работы. Он какой-то тяжеловатый и... неотшлифованный...

– А это могу сделать я, – прерываю я профессора. Он с удивлением приподнимает брови, и я понимаю, что нужно сказать ему что-то еще, чем-то подтвердить это свое обещание.

– Я учусь на редакторском факультете, – добавляю я.

– О! – Профессор поднимает указательный палец.– Это как раз то, что надо. Тогда я берусь показать работу вашего друга в редакциях сам.

В конце мая, перед весенней сессией, я привожу профессору выправленную и заново перепечатанную Вовкину работу с хрустящими, красивыми чертежами, которые

вычертили по сохранившимся эскизам ребята из Вовкиного техникума. А еще через две недели, позвонив профессору по телефону, я узнаю, что работа будет опубликована в сокращенном виде в августовском номере нового технического бюллетеня.

...Наступает лето. В нынешнем году оно у меня какое-то странное – сладкое и мучительное. У меня еще никогда такого не было.

Я сдаю экзамены за первый курс. Каждый день я занимаюсь с утра и до вечера, занимаюсь так усердно, что голова к концу дня становится свинцовой. А вечером ко мне приходит Лера, и мы идем с ней или в парк, или в кино, или просто бродить по улицам.

У Леры тоже экзамены, и она тоже занимается целый день. Несколько раз мы пробовали заниматься вместе, но у нас ничего не получалось – мы слишком много разговаривали. Поэтому мы и решили встречаться только по вечерам.

И вот мы идем по улице Горького, выходим на Ленинградское шоссе, и Лера гладит на нем кустики и вспоминает:

– Вовка больше всего любил гулять здесь. Он здесь зимой даже на лыжах бегал.

Мы идем в кино «Москва» на Маяковской, и Лера тихо произносит:

–Вовка считал, что это по акустике один из лучших кинозалов Москвы.

Мы едем в Парк культуры и отдыха, заходим в Нескучный сад, бродим по его горкам, сидим на простых зеленых скамейках без спинок, снова ходим, и Лера вздыхает:

–Вовка здесь всегда целовал меня. Он говорил, что Нескучный сад потому так и называется, что сюда ходят целоваться.

Она долго молчит, потом неожиданно просит:

– Семка, я закрою глаза, а ты поцелуй меня. Крепко. Как Вовка.

Я с раздражением пинаю ногой камень, слежу, как он катится по траве под гору, и говорю: .

– Не могу, Лера. Она останавливается, жалобно глядит мне в глаза

– Ну, что тебе стоит, Семка?

Да, конечно, ей кажется, что мне ничего не стоит поцеловать ее так, как целовал Вовка! Ну, что ж... Если она думает, что мне это ничего не стоит, пусть будет, как она хочет... Я обнимаю и целую ее – крепко и долго, так крепко и долго, как Вовка, наверно, ее никогда не целовал. Когда я отпускаю ее, она, все еще с закрытыми глазами, отворачивается от меня, счастливо улыбается и шумно вздыхает. Потом мы бродим по берегу Москвы-реки, и Лера тихонько напевает:

О Париж, край забав...

Это одна из любимых вещей Вовки. Он вообще очень любил оперетту.

– А ты не видишь Славку? – неожиданно спрашивает Лера. – Нет, а ты? – Я его тоже давно не вижу. – Лера прищуривается.

– Знаешь, он тогда... ну, после всего этого... стал вдруг за мной ухаживать. Зачастил ко мне. Ездит и ездит. Я вначале думала, он это так... Ну, чтоб меня успокоить, отвлечь... А он всерьез... Букеты привозит, руки целует... А раз мы с ним шли из театра, и он меня на лестнице попытался поцеловать. Грубо так, нахально... Я его оттолкнула и говорю: «Славка! Как тебе не стыдно! Ведь ты же Вовкин друг!» А он знаешь что отвечает? «Ты, говорит, не молись на него. Он тоже ре ангел был». И снова целоваться полез. . Ох, знаешь, Семка, как я его по щекам отхлестала! В жизни так никого не била, как его. С тех пор не вижу...

Мы медленно идем к выходу и едем домой. А на другой вечер Лера снова тянет меня в Нескучный сад. В Зеленом театре парка идет какой-то концерт. Лера пробирается вдоль забора театра и манит меня рукой.

– Иди сюда! Здесь должна быть лазейка.

Она действительно находит в заборе две доски, которые легко раздвигаются, и тихонько перелезает в театр.

Я перелезаю за ней.

– Эту лазейку Вовка нашел, – говорит Лера. – Мы с ним тут всегда пробирались.

Театр почти пуст. Мы идем к передним рядам, садимся и слушаем.

Концерт оказывается неинтересным. Лера морщится и тянет меня за рукав.

– Пошли обратно.

– Пошли, – соглашаюсь я.

Мы снова отыскиваем свою лазейку и выбираемся через нее в Нескучный сад.

Когда становится совсем темно, Лера останавливается, гладит мой рукав и тихо просит:

– Семка... еще раз... как вчера...

– Не надо, Лера! – Я мотаю головой. – Не надо!

Это нехорошо.

– Ну, Семка!.. – Голос у Леры тихий, жалобный. – Я так хочу! Неужели ради меня ты не можешь через что-то переступить? Ведь у тебя нет девушки! Ты ни перед кем не виноват.

Мне страшно хочется ее поцеловать, но я снова упрямо мотаю головой.

Тогда Лера сама обхватывает мою шею и прижимается губами к моим губам. И я не выдерживаю, обнимаю ее, и мы целуемся крепко, еще крепче, чем вчера.

После этого я стараюсь не ездить в Нескучный сад, но через несколько дней Лера снова вытаскивает меня туда, и снова повторяется то же самое.

Эти поцелуи потом целый день жгут мне губы, снятся по ночам. И, хотя они мучительны, мне хочется их снова и снова. Но я понимаю, что они – не для меня.

В следующий раз я набираюсь решимости и твердо говорю Лере:

– Я больше не поеду в Нескучный сад. Я больше не могу так. В конце концов я тоже человек, а не

поцелуйная машина.

Лера как-то странно, даже немного презрительно улыбается. .

– Я думала, у меня есть друг, – говорит она.– Один человек не раз называл себя моим другом. А когда от него потребовалось очень немногое, совсем немногое, он сразу стал говорить: «Я не могу», «Я не хочу», «Я не поеду»... Тебе этого не понять, Семка. Тебе это просто. А я, может, только этим и живу!

И я сдаюсь, и мы едем в Нескучный сад и снова целуемся там – долго, крепко, сладко. А потом бродим по диким дорожкам, лазаем по горкам, сидим на обрыве над Москвой-рекой до тех пор, пока свистки милиционеров не поворачивают нас к воротам парка. Милиционеры начинают свистеть в половине двенадцатого. От всего этого я теряю голову, занимаюсь кое-как, потому что все время думаю о Лере, и последние экзамены сдаю на тройки. А после экзаменов Лера прибегает ко мне радостная, улыбающаяся и говорит:

– Ой, Семка! Мама мне преподнесла сюрприз – путевку на Рижское взморье, в дом отдыха. Как хорошо! Через десять дней еду! Мне становится тоскливо. Я знаю, что буду все лето сидеть в Москве, потому что у нас с мамой нет денег ни на какую путевку. И теперь, когда Лера уезжает, я понимаю, что буду в Москве один, потому что почти все ребята из нашей группы тоже разъезжаются. В эти последние десять дней мы еще несколько раз едем в Нескучный сад, и все происходит так же, как раньше. Но, я чувствую, что мысли Леры уже не здесь, не со мной, а где-то там, на Рижском взморье. – И вот уже чемодан Леры заложен на третью полку, и мы выходим на перрон, гуляем по нему, ожидая последних звонков. Мать Леры мы оставили в вагоне – караулить чемодан. Лера останавливается и гладит лацканы моего пиджака.

– Так что же ты скажешь мне на прощанье, Семка?– спрашивает она.

– Получше отдыхай, набирайся сил, – говорю я первое, что приходит в голову. – И только? – А что ты хочешь еще?

– Нет уж ,– как-то печально произносит Лера.– Ты говори то, что хочешь ты, а не то, что хочу я. Мало ли чего я хочу!

Я думаю, что сейчас нужно было бы сказать ей о том, как давно я ее люблю и как долго она меня мучила, не замечая этой любви и заставляя меня делать то, что нельзя требовать даже от очень хорошего друга. В конце концов, ей когда-то нужно узнать, что все это я делал не только из чувства дружбы.

«А нужно ли?– тут же спрашиваю я себя.– Нужно ли ей это знать? Будет ли ей от этого знания легче? Ведь все равно ничего, кроме дружбы, для нас невозможно.

Между нами стоит Вовка, и будет стоять всегда, всю жизнь. Пусть уж лучше мы останемся хорошими друзьями...

Я как можно беззаботнее улыбаюсь и спрашивают:

– Ты будешь мне писать?

– Буду. А ты мне?

– Хоть каждый день! Только пришли адрес.

– Пришлю. Ты пиши. А то мне там будет скучно.

Раздаются звонки. Из вагона нам машет рукой Лерина мама.

Мы подходим к вагону и последний раз глядим друг другу в глаза. Мне очень хочется поцеловать

Леру – не как Вовка, а от себя, на прощанье, – но я не знаю, как она к этому отнесется. Она ведь не просит сейчас об этом...

И вот уже поезд уходит, и Леры не видно. Я беру под руку ее маму, и мы потихоньку идем к трамваю.

Мне абсолютно, мне совершенно нечего делать дома.

Мне некого пригласить в парк или в кино, а знакомиться с девушками на улице я не умею и не хочу. Из кашей институтской группы я остался в Москве чуть ли не один. И от нечего делать я начинаю читать книги по курсу средневековой западной литературы, которую мы

станем изучать в будущем году, и конспектирую толстую историю французской литературы, которая недавно вышла из печати. Эта работа постепенно захватывает меня, и я уже снова занимаюсь целыми днями, как во время экзаменов, и только по вечерам выхожу прогуляться

на улицу.

Иногда приходят письма от Леры – короткие, спокойные – не письма, а отписки. Я отвечаю ей длинными и, мне кажется, умными письмами, в которых рассказываю об ирландских сагах и цитирую французских поэтов-трубадуров.

Лера приезжает неожиданно, не известив меня телеграммой,

как мы договаривались, и я встречаю ее на лестнице случайно, уже через два дня после ее приезда.

Она вся какая-то новая, южная, загоревшая, у нее новая прическа, маленькие серьги в ушах, новые бусы. Она куда-то торопится и обещает зайти ко мне и обо всем рассказать. Я жду ее целых два дня и никуда не выхожу из дому. Но ее все нет. Я поднимаюсь к ней сам и узнаю, что вчера она уехала в деревню, к каким-то знакомым, и вернется лишь к началу занятий. Писем из деревни она мне уже не присылает.