Текст книги "Девушка моего друга (сборник)"
Автор книги: Исай Давыдов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
– Вы открыто живете в больнице с женатым человеком и еще спрашиваете – за что! Воспитатель молодежи сам должен быть безупречен!
Мне очень хотелось дать ему по морде. Но я побоялась, что выроню банку с молоком. Поэтому я сказала ему только, что считала его раньше мужчиной и что, как вижу теперь, ошиблась. И ушла, не попрощавшись.
И была очень рада тому, что через месяц нашу школу расформировали. Все равно я не смогла бы больше работать с этим директором.
...Ты в третий раз ставишь ту же пластинку. Конечно, мне это очень приятно. Но не кажется ли тебе, что я уже устала и что вообще не очень прилично танцевать так долго со своей женой? Нельзя же, мой друг, забывать о друзьях! Все-таки не мы у них, а они у нас...
Интересно, а о чем ты сейчас думаешь? Ведь мы все время танцуем молча. Я знаю, последние месяцы ты все время думаешь о креплении железобетона. Хочешь найти новый способ крепить балки и плиты. Нынешний кажется тебе долгим и ненадежным. Ты способен искать
этот свой новый способ и за едой, и в театре, и когда гуляешь с сыном. Но я все-таки не верю, что ты способен думать о железобетоне даже сейчас, когда танцуешь со мной.
Может, ты думаешь о том же, о чем думаю и я? Надо, мол, мне расшевелить мужской клуб, который собрался в коридоре, а тебе – пригласить Толькину жену. Она совсем скисла: хочет танцевать, а ее никто не приглашает... Или ты просто прислушиваешься к тому, что происходит в детской? Ребята там, на самом деле, странно притихли. А у нашего сына редко бывает
тихо, когда приходят к нему дети наших друзей.
А может, ты тоже что-нибудь вспоминаешь?.. Тебе ведь тоже бывало трудно, хороший мой! Я знаю... Думаешь, я не понимаю, почему простая человеческая забота казалась тебе раньше чудом? Ты никогда не говорил об этом, но разве трудно догадаться? Разве стал бы удивляться заботе человек, который привык к тому, что о нем заботятся?
И даже со мной тебе бывало трудно... Я ведь тоже помню ту осень в Сибири. Я тогда не мстила тебе, Вить ка Правда! Просто новый директор нашей школы на самом деле был очень интересным человеком. В нем был много такого, чего не хватает тебе. Он мог часами
читать на память хорошие стихи. Он знал в деталях книги, которые ты даже не брал в руки. Он различал пианистов по манере исполнения.
Я конечно, и тогда понимала, что не это главное.
Просто раньше я очень редко встречала таких людей и еще ни разу не работала с ними рядом.
Видимо, я слишком много говорила о нем дома. И слишком подробно. Потому что ты вдруг завалил свой стол сборниками стихов, альбомами репродукций и пластинками, которых у нас раньше дома не было. И уже к концу месяца ты читал на память лучшие вещи Блока,
Есенина и современных поэтов, пробовал отличать игру Рихтера от игры Ван Клиберна. Это было так необычно для тебя, что я просто терялась. А потом ты снова влез в расчеты и чертежи и смахнул со стола все, что мешало тебе работать. И уже через месяц целый цех начали
по твоему проекту переводить с выпуска ячеистых блоков на выпуск панелей из ячеистого бетона.
Ты остался самим собой. Ты ничего не объяснял мне в своем поведении. И все-таки сказал очень много.
А потом я как-то прибежала к тебе на стройку и увидала, что ты на страшной высоте ходишь по каркасу без страховки. Рабочие сказали, что ты не страхуешься уже давно, и я совсем потеряла голову и не могла думать ни о ком, кроме тебя. Тогда мне казалось, что директор как-то сам собой потускнел, померк и ушел вдаль.
А теперь я понимаю, что это сделал ты. И не только тем, что я видела. Чем-то еще. Не менее сильным. Я до сих пор не понимаю – чем. Наверно, это тоже твоя тайна...
Вроде той моей... Правда?
А может, и все остальное– так же? Я привыкла думать, что у нас все прочно, надежно, потому что об этом забочусь я. А может, и во всем – так же, как с журналами?
Мне кажется, что это делаю я, а на самом деле мы это делаем оба?.. Ведь, если говорить честно, и у меня за эти десять лет было много маленьких чудес.
Неужели я совершила сейчас открытие?.. Чудно!..
Мы десять лет вместе, и вот я заново открываю тебя...
Сколько таких открытий нам еще предстоит, а?
...Он снова кончается, этот грустный медленный вальс. Не надо больше ставить его! Мне очень хорошо танцевать с тобой, но ведь у нас гости... Мы лучше потом, ладно? Когда все разойдутся.
А помнишь, как я учила тебя танцевать вальс-бостон?
Еще там, в моем городке, в твоей комнате... Помнишь?
Десять лет прошло. Сын уже во втором классе. А нам все еще хорошо танцевать с тобой вдвоем в пустой комнате...
Зачем ты подводишь меня к серванту? Что ты хочешь там показать мне? Как будто я могу не знать чего-то в своем серванте!.. Витька!! Откуда это? Осенью – ландыши!.. Где ты взял?
Впрочем, зачем я спрашиваю? Это же чудо! Такое же, как сборник стихов, за которым я гонялась по городу целый месяц и который нашла сегодня утром на столе... Такое же, как новые туфли, которые стояли сегодня утром возле кровати. Как раз такие, о каких я мечтала
и каких нет у нас в городе...
Ну, хорошо, ты не объясняешь... Я могу понять все!
Но откуда ты осенью взял ландыши?!
Дорога туда и обратно
Ксеня сидела в кузове на мешках, спиной к кабине, и держалась правой рукой за борт, потому что машину сильно трясло. Рука, даже в меховой варежке, быстро застывала, и тогда Ксеня передвигалась к другому борту и держалась за него другой рукой, пока не застывала
и эта.
Когда выехали с проселка на асфальтированное шоссе, Ксеня встала в– кузове на колени и еще раз подвернула выбившиеся от тряски полы старых тулупов под.
мешки с картошкой. Мешков было много: шесть своих да четыре соседских. И все нужно было сегодня продать – не везти же обратно...
Потом Ксеня снова угнездилась на мешках, прислонилась спиной к кабине и задумалась. За борт теперь можно было не держаться: машина шла ровно, и, наверное, поэтому думалось обо всем очень легко и ясно.
Сегодня Ксеня продаст в областном городе шесть мешков картошки и в следующее воскресенье опять поедет.
Это уже решено, и никакого другого выхода нет.
Пять дней назад доктор сказал, что отцу обязательно надо ехать в Железноводск, не то с печенью будет совсем, худо. А отец и так уже не работал больше месяца, все болел, лежал на кровати и стонал. И еще доктор запретил ему есть свинину, баранину и яйца и все острое и:
соленое. А что же есть, если нельзя свинину и яйца? Картошку с хлебом, что ли?
Когда отец вернулся из района и рассказал о словах, доктора в правлении, председатель колхоза Николай Гаврилович вначале, при отце, пошутил и посмеялся, она другой день был в районе и звонил оттуда в область и, когда возвратился в село, пришел к отцу – и сказал, что ему, как лучшему колхозному плотнику, могут дать путевку в Железноводск, но за нее надо уплатить сто
двадцать рублей, и колхоз тут помочь ничем не может, кроме как авансом, потому что правление – это не завком и продавать путевки со скидкой не имеет права.
В тот день Ксеня сама предложила продать в городе картонку и не выращивать трех поросят, которые уже полтора месяца хрюкали в хлеву. Картошку берегли для поросят, а поросят хотели вырастить к весне, когда мясо дорого и за него можно взять в городе полную цену, чтобы купить Ксене модные платья, узконосые туфельки на «шпильках» и модное осеннее пальто.
Летом Ксеня ездила в областной город на совещание свекловодов и там видела, как красиво одеты городские девушки и как сильно отличается от них она в своем дорогом, но немодном крепдешиновом платье с цветочками, в своих черных лакированных туфлях с каблуками-
колодками. Когда-то эти туфли казались ей верхом красоты, и она долго копила на них деньги, долго искала их в магазинах, а потом только по праздникам вынимала из сундука. И вот сейчас лакировки совсем целые, почти новые, а в городе их уже носят только старухи,
и ни одна девушка не пойдет в таких туфлях на танцы и далее вообще не выйдет вечером на улицу. А Ксеня, конечно, хочет одеваться модно, потому что когда же и одеваться модно, если не в молодости.
Уже несколько лет, с тех пор как после восьмого класса Ксеня ушла из школы и стала работать в колхозе, она мечтает как-нибудь осенью, после уборки, съездить в Москву или в Ленинград, или куда-нибудь на Юг, к морю, или хотя бы просто в любой дом отдыха.
До сих пор Ксеня никуда дальше областного города не ездила, а Москву, море и дома отдыха видела только в кино. Но чтобы поехать в большой город или еще куда, нужно не только иметь немало денег, но и быть по-модному одетой, чтобы самой себя не стесняться и чтобы другие тебя не стеснялись. А то встретится там хороший человек, захочет куда-нибудь пригласить
и, чего доброго, еще не пригласит из-за того, что не так одета.
Когда Ксеня мечтала о будущем, жизнь представлялась ей обязательно с такими вот поездками в разные большие города или просто в какие-нибудь красивые места. Пусть целый год она будет работать как заведенная, лишь бы потом куда-нибудь съездить. Еще неделю назад эта мечта казалась совсем близкой. Вот справит за лето модную одежду, получит осенью на трудодни,
и можно будет куда-то поехать. А теперь все это отодвинулось самое меньшее еще на год. Зима только началась, и впереди еще одна зима и две весны, два лета
и только потом можно на что-то надеяться. И все это время – почти полных два года – остается видеть только свою деревню, да изредка маленький и пыльный районный центр, да еще реже – областной город. И неизвестно еще, что будет через два года. Может, опять
все сорвется.
Машина несется по шоссе, и ветер свистит по сторонам, и мороз пробирается к телу, несмотря на то, что поверх своего ватника Ксеня надела старый отцовский полушубок, а поверх своего платка – толстую материну шаль, которая обычно лежит в сундуке и так пропахла нафталином, что и сейчас ни мороз, ни ветер не могут убить этого запаха.
По сторонам бегут назад то елки в белых, будто капроновых шубках, то сосны в белых шапочках, то голенькие замерзшие березки. Ксеня почему-то всегда жалеет зимой березки. Ей кажется, что мерзнут они гораздо больше других деревьев и.даже больше людей.
Когда Ксеня была девчонкой, она зимой укутывала молоденькую березку возле сарая соломой, рогожами и старыми мешками. Отец посмеивался, но никогда не мешал дочке и не снимал березкину одёжу. Может, из– за этого березка возле сарая и вымахала такой крепенькой,
развесистой и веселой.
И потому еще, может, Ксеня так любит и жалеет березки, что в восьмом классе очкарик Юрка, сын деревенской почтальонши, сидевший на соседней парте, протянул ей однажды сложенный вчетверо листок. Ксеня вначале подумала, что это обыкновенная записка, какими
ребята перебрасываются во время уроков, но потом сообразила, что записку незачем передавать в перемену и незачем при этом так краснеть, как покраснел Юрка. И едва она это поняла, как сама покраснела. .
– Спасибо, – почему-то сказала Ксеня и убежала в раздевалку. Там она развернула листок. Стихи! Она помнит их до сих пор, хотя прошло почти уже пять лет и все стихи, которые учили в школе, давно перезабылись:
Ты – как березка стройная,
Ты – как березка скромная.
Ты – как березка летняя –
И грустная и светлая.
Да что о том рассказывать?
– Тугим узлом завязана
Во мне березка русская
С твоей головкой русою.
Ксеня сразу же поняла, что стихи эти Юрка написал о ней, Ксене. «Любит!– – догадалась она. – Любит! »
И она стала думать о Юрке: о том, какой он хороший, как он отлично учится, как никогда за все годы не обижал девчонок; вспомнила, как он несколько раз давал ей списывать задачи, которые она не могла решить дома, и, в конце концов, тут же, в раздевалке, поняла, что тоже любит его, что от этой любви все равно никуда не денешься, что эта любовь – на всю жизнь.
Ксеня хотела написать ему в ответ тоже стихи, но стихи у нее не получились, и она, уже на уроке, вырвала из тетради лист, написала размашисто: «Я – тоже », – и передала Юрке.
Юрка прочитал, вспыхнул, разорвал этот листок на мелкие кусочки и ссыпал их в свой портфель.
А потом они шли вместе с Юркой из школы и говорили почему-то про астрономию, про планеты и звезды, и Юрка собирался туда полететь, и Ксеня думала, что будет его ждать, сколько бы ни пришлось ему летать по звездам и планетам.
И до самой весны Юрка провожал ее после занятий и говорил с ней о ракетах, межпланетных кораблях и космических скафандрах. А Первого мая, когда они шли со школьного вечера, он увел её за село, к оврагу, и там поцеловал, и она его тоже поцеловала.
И потом почти каждый вечер они с Юркой целовались, и Ксеня ходила с припухшими губами, и мать однажды сказала:
– Смотри, девка, не спеши. На торопливых камни возят.
А Ксеня думала, что никто ничего не знает...
Перед самыми экзаменами отец свалился пьяный с мостика через овраг и сломал себе руку и ногу, и его увезли в районную больницу и сказали, что это надолго, что с год он не сможет плотничать, так как переломы сильные.
Тогда-то Ксеня и ушла из школы, потому что мать приносила из колхоза мало, а Нюська, младшая сестренка, еще только собиралась идти в первый класс. А теперь Нюська уже учится в пятом, а Ксеня могла бы учиться в каком-нибудь институте в городе.
С Юркой они целовались до осени, до холодных и бесконечных октябрьских дождей. А потом целоваться стало негде, и у Юрки было все больше и больше уроков, и они виделись редко, и Ксене стало казаться, что он ее уже не любит, и поэтому она нарочно поссорилась
с ним и не пошла мириться первая. Она все ждала, что первым придет мириться он, и тогда она его еще помучает, чтоб крепче любил. Но он почему-то первый мириться не пришел, а стал вежливо здороваться с ней на улице и проходить мимо. Когда в середине зимы Ксеня уже решила мириться с ним сама, она вдруг увидела его после уроков с Веркой Серегиной, самой красивой
девчонкой из их класса. Они шли из школы рядом, медленно, и не заметили Ксеню. Они, наверное, тоже говорили про далекие звезды и планеты. И, может, Юрка, как и Ксене, написал Верке стихи, те же самые, потому что у Верки тоже светлые волосы. А мог и другие
написать – ему это ничего не стоит. Он сам говорил, что у него дома целая тетрадка разных стихов, которые он сочинил.
Теперь Юрка уже в армии и шлет Верке письма без марок, и все знают, что она его ждет и что, когда он вернется, они поженятся.
А у Ксени так до сих пор никого и нет, хотя многие парни за это время и приставали к ней и с некоторыми она даже целовалась, но все это было просто так, одно баловство, а серьезного ничего и не было. Да и как могло быть что-то серьезное, если свои, деревенские парни
уходили в армию, а потом оставались в городе или уезжали на целину, а в колхоз возвращался лишь из пяти один, и тот, конечно, был нарасхват, и девки на него прямо вешались, а Ксеня, вешаться не умела.
Один заезжий шофер, рябой и веселый малый, которого присылали в.прошлом году в колхоз на уборку, даже предлагал Ксене пожениться и уехать с ним в город, в какой-то Ковров, недалеко от Москвы. Но о загсе этот шофер почему-то не заговаривал, и Ксеня решила, что выходить за него не стоит. Она слышала, что у иных шоферов чуть ли не в каждой деревне жена, и она
этого, конечно, не хотела. Да и любви у них никакой не было – так просто, облапил он ее один раз и поцеловал в губы. Она и опомниться не успела.
На своих, деревенских, Ксеня уже не надеялась, не ждала, что выйдет за кого-нибудь из них замуж, да, признаться, теперь и не очень хотела этого. Выйди она за кого-нибудь из своих, жизнь у нее была бы такая же, как у ее матери, такая, какую она уже знала, какой жила все свои двадцать лет. А она хотела жизни интересной, и в другом месте. Ехать же самой в город, на завод или на стройку, как уезжали некоторые девчата, было страшно. Да и от людей неудобно, потому что
отец больной, а сестренка еще на ноги не встала. А вот если встретится хороший человек и увезет ее, то тут уж никакого неудобства нету. И ехать с хорошим человеком на новое место не страшно. Он и поможет, и защитит, если кто станет обижать.
Только все это пока что мечты, потому что холостые люди в деревню приезжают редко и ходят
больше в правление да на фермы. А Ксеня там почти не бывает, вот ее и не замечают. И сама она теперь из деревни выберется не скоро. Не раньше, чем через два года...
Елки, сосны и березки все бегут и бегут назад, потом они начинают редеть, и, когда Ксеня поворачивается, зажмурившись от встречного холодного ветра, вдали уже виднеется город – высокие дома на холме, темные трубы заводов и высокая железная мачта, с которой
идут передачи по телевидению.
Когда приехали, народу на базаре было уже много…
Свои, городские, и приехавшие из ближних деревень позанимали почти все места, и Ксеня, обегав ряды, с трудом нашла местечко далеко от входа – неудобное и невыгодное – и замахала Сергею рукой, чтоб он подгонял туда машину.
Затем из кабины, кряхтя, выбралась Степановна, Ксенина соседка, которая тоже приехала с картошкой, и Сергей откинул борт и стал стаскивать мешки.
Когда мешки были сгружены, Сергей поднял борт, закурил тоненькую папироску и сказал:
– Ну, я к родне поеду. За вами прикачу к пяти.
Раньше вам все равно не расторговаться.
Ксеня молча кивнула, хотя знала, что Сергей поедет не к родне, а на заправочную станцию, купит там бензину, а затем станет где-нибудь на бойком месте и будет поджидать «леваков». В деревне не подкалымишь, в город председатель отпускает Сергея редко, а деньги ведь и ему нужны. Трое пацанов дома – одёжи не напасешься. Когда Сергей уехал, Ксеня пошла за весами и долго
стояла в очереди, а потом, притащив на свое место весы для себя и для Степановны, пошла по рядам узнавать, почем сегодня картошка.
Картошка была по полтиннику за три кило. Дешевле продавали только мелочь – на корм свиньям. Ксеня тут же решила, что будет продавать кило за пятнадцать копеек, и пусть Степановна обижается не обижается – дело ее. Ксеня ее с собой не звала, она сама увязалась, когда узнала, что председатель дает Ксене машину.
Если бы Степановна была поумнее, она бы и сама так же торговала. Место у них неудобное, картошки много – иначе не расторгуешься. Но Степановна – скряга и лишние полкопейки ни за что не уступит. Хоть три дня будет торговать, но возьмет полную цену. Время
свое она ни в грош не ставит.
Так оно и вышло. Когда Ксеня сказала, что будет продавать по пятнадцати копеек, Степановна заворчала:
–Вот такие, как ты, цену и сбивают. Балаболки-то... И в хозяйстве от вас никакого проку. Даром что замуж не берут... Мужику хозяйка нужна...
Кряхтя и охая,. Степановна выбрала из мешка самые крупные картофелины и положила их на весы.
У Ксени картошка была не хуже, чем у Степановны.
Но она не выбирала. Она положила всякую – и крупную и среднюю. Какая есть. Чтоб без обману.
Первым подошел парень с потертым кожаным чемоданчиком.
Он взял одну картофелину в руку – должно, хотел проверить, не мороженая ли, – но, увидав,
что картофелина еще теплая, сразу же положил ее обратно на весы.
– Почем твоя картошка, красавица? – спросил он.
– Пятнадцать копеек.
– Сыпь полный чемодан.
Он положил чемоданчик возле весов и раскрыл его.
И, пока Ксеня накладывала и вешала картошку, он не отводил взгляд от ее лица.
– Откуда будете? – весело спросил он.
– Из Таловки. Камышейского району.
– У вас там все такие красивые?
Ксеня усмехнулась.
– Через одну.
– Тогда поеду к вам! – решительно произнес парень.
– Возьму отпуск и поеду.
– Небось, жена не пустит! – заметила Ксеня.
Парень, все еще улыбаясь, кивнул.
– Да... Жена, конечно, запротестует...
Потом озорно скосил глаза и добавил:
– А я к вам на уборку!.. Примете?
– Приезжайте... – Ксеня пожала плечами. – Мне-то что? У нас въезд никому не заказан... Девяносто копеек с вас.
Парень рассчитался и на прощанье подмигнул:
– Жди в гости, красавица!
Затем он затерялся в толпе, а Ксеня, накладывая на весы картошку, думала о том, назначил или не назначил бы он ей свидание, если бы был холостым. «Наверно назначил бы!» – решила она, и от этой мысли стало как-то веселей и уютней на холодном и шумном городском рынке, где люди не смотрели друг другу в лицо, а смотрели на весы и на руки, отсчитывающие деньги.
Несмотря на то что место было далеким и неудобным, покупатели к Ксене все-таки подходили и картошки брали помногу, потому что тот, кому нужно два -или три кило, не пойдет искать по всему рынку, где дешевле.
У Степановны тоже брали картошку, но с ней все ругались. Во второй вес накладывала одной мелочи, и люди сразу понимали, что она обманывает, А с Ксеней не ругался никто, многие даже улыбались ей и желали счастливо торговать, а один, немолодой уже мужчина и, судя по хорошему пальто и полному, гладкому лицу, какой-то начальник, даже сказал, что, будь он помоложе и неженатый, он бы купил сразу всю картошку и увез ее к себе вместе с хозяйкой.
– А может, я бы не поехала!—улыбаясь, ответила ему Ксеня.
– Поехала бы! – уверенно сказал мужчина. – Я молодой красивый был. Еще как поехала бы!
Уходя, он тоже пожелал счастливо торговать, а Ксеня подумала, что у себя на работе он, может, совсем не такой веселый, а строгий и суровый, и, если бы Ксеня с какой-нибудь просьбой пришла к нему в кабинет, он бы разговаривал с ней совсем по-другому. И вообще, начальники всегда вежливы и просты с теми, кто от них не зависит, и если только они очень хорошие
люди, то обращаются с подчиненными так, будто те вовсе и не подчиненные.
Сейчас в колхозе такая звеньевая по свекле, Настасья Федоровна. Она работает вместе со всеми, всех защищает, никого не обижает и вообще будто и не начальница. И все бабы и девки в звене, даже самые вредные, боятся подвести свою звеньевую и работают как заведенные, и никогда ни от чего не отказываются и не увиливают. Потому что они видят, как Настасья Федоровна все делает по совести и лучше себя обидит, чем кого-нибудь из своего звена.
А потом Ксеня забыла и про мужчину, которому так понравилась, и про всех начальников и подчиненных, потому что покупатели пошли один за другим, и нужно было только успевать поворачиваться – накладывать картошку да считать деньги.
К обеду картошки на рынке осталось мало, передние столы, что около входа, пустели один за другим, и возле Ксени и даже возле Степановны установились небольшие очереди.
– Не грех бы цену-то поднять, – шепнула Степановна, занимая у Ксени мелочи.
– Стыда не оберешься, – ответила Ксеня.
Степановна по привычке заворчала, но Ксеня уже не слушала ее, потому что возле весов стояли люди и торопили.
Подошла очередь высокой дамы в меховой шубе из каких-то желтых с темными полосами посредине шкурок.
Ксеня заметила эту даму еще тогда, когда та становилась в очередь. «Какой это у нее мех? – подумала тогда Ксеня. – И не угадаешь, что за зверь такой...»
А теперь эта дама придирчиво отбрасывала с весов среднюю картошку, и ту, которая была хоть чуть задета лопатой, и ту, на которой были наросты.
– Вы не выбирайте, – сказала Ксеня. – Картошка вся хорошая. Гнилой нет.
– Я тебе деньги плачу! – неожиданно громко взвизгнула дама. – Дерут последнюю шкуру да еще требуют, чтобы не выбирали! Тунеядцы!
– Вы не оскорбляйте, – терпеливо сказала Ксеня,– Я не меньше вашего работаю. Может, даже побольше.
Ксеня подумала, что дама эта, наверно, никогда не гнула в поле спину от зари до зари, но зато у нее есть такая шуба, какой Ксене в жизни не носить. И не ей говорить, что с нее дерут последнюю шкуру.
Дама в шубе больше не ругалась, а молча отсчитала деньги, взяла свою картошку и ушла. И Ксене показалось, что вся очередь тоже молчаливо осуждала эту даму, потому что там стояли всё люди простые, никакой роскоши на них надето не было, и наверняка они понимали, что Ксеня эту картошку своим потом поливала и не она виновата, что в магазинах нет картошки
подешевле.
Потом Ксеня подумала, что, появись она в своей деревне в такой вот шубе,, ее наверняка засмеяли бы. И парни первые. Потому что шуба эта, как балахон, и не .угадаешь, что под ней: бабья стать или суковатая коряга...
Картошку свою Ксеня продала первая, свернула мешки, сбегала к воротам купить пирожков с ливером и повидлом, съела их и стала помогать Степановне, к которой все еще подходили, покупатели. Ксеня теперь вешала картошку, а Степановна только получала деньги.
К пяти часам у Степановны еще оставалось полмешка картошки, и Ксеня подумала, что, когда приедет Сергей, эти полмешка придется везти обратно в деревню.
Но Сергей к пяти не приехал, и до закрытия рынка всю картошку удалось продать.
А потом с рынка пришлось уйти, и Ксеня со Степановной долго стояли у ворот, мерзли и все ждали Сергея. В городе уже было темно, горели большие желтые, как луна, фонари. По соседней улице, рядом с рынком, бесшумно проносились легковые машины. Куда-то спешили люди. Они шли широкими потоками в обе стороны, и не было у этих потоков ни начала ни конца. И Ксене страшно захотелось быть нарядной горожанкой, идти в одном из этих потоков, спешить в кино
или там в театр, и чтобы позади, за спиной, у нее был свой городской дом, с диваном, с комодом, уставленным разными безделушками, и с радиолой «Рекорд», возле которой аккуратной стопкой, под вышитой салфеточкой, лежали бы самые хорошие, самые веселые и самые грустные пластинки и среди них—любимая песенка о том, что «нет любви хорошей у меня».
Сергей так и не приехал. Либо он нашел далекого, выгодного «левака», либо на самом деле загулял у своей родни. Ксеня со Степановной ждали его у ворот целый час, а потом Ксеня сказала:
–Надо в Дом колхозника идти. Переночуем, а утром поездом уедем.
До их районного центра можно было доехать поездом, и поезд уходил по утрам. Это Ксеня знала.
Степановна, конечно, опять заворчала:
–В Доме колхозника платить надо. Лучше уж на вокзале переночевать. Лавок-то хватит.
–Вы как хотите, а я в Дом колхозника пойду, – твердо сказала Ксеня и подняла со снега мешок. В него были вложены остальные свернутые мешки и старый тулуп, которым укутывали картошку.
–Погоди уж, и я с тобой.—Степановна заторопилась и тоже подхватила свой мешок. —Чего я одна на вокзале-то буду? Чай, обокрасть могут.
В Доме колхозника их поместили в большую комнату, где стояло шесть коек. Кровать Степановны была у двери, а Ксенина —у окна, в углу. Под соседней кроватью лежал туго набитый рюкзак, а на тумбочке, которая отделяла эту кровать от Ксениной, лежали журналы.
Ксеня подошла, посмотрела их. «Знание —сила», «Техника —молодежи», «Юность». И все новенькие, необтрепанные. Видно, только что купленные.
Ксеня аккуратно сложила на стуле отцовский полушубок, свой ватник, материну шаль, причесалась перед зеркалом, зажав заколки губами, взяла полотенце и пошла умываться. Степановна покосилась на нее, но из комнаты не вышла – осталась стеречь вещи, хотя,
кроме них двоих, в комнате никого больше не было.
Когда Ксеня вернулась, умываться пошла Степановна, а Ксеня расстелила во всю ширь одеяло на своей кровати и легла, раскинув руки и чувствуя, как усталость придавливает ее к постели и не дает даже пошевелиться.
Однако уснуть Ксеня не уснула и, полежав так с полчаса, повернулась на бок, взяла с тумбочки один журнал и стала его перелистывать. И как раз в это время в комнату вошла девушка в расстегнутом зимнем плюшевом жакете и пуховом платке – маленькая, тоненькая,
румяная.
Она подошла к соседней кровати, сказала Ксене «здравствуйте» и сняла с себя платок и жакет.
Ксеня тоже сказала «здравствуйте», села на кровати
и добавила:
– Я тут ваш журнал взяла посмотреть. Вы уж извините.
–Пожалуйста, пожалуйста! – сказала девушка. —Смотрите на здоровье.
– Спасибо.
Ксеня снова легла и посмотрела в журнал. Но теперь смотреть в него почему-то не хотелось. Хотелось глядеть на девушку, на то, как она роется в своем рюкзаке, достает тапочки, снимает меховые ботинки и тоненькие капроновые чулки. Ксеня зимой таких чулок не носила, потому что в них холодно, а надевала шерстяные или фильдеперсовые. А девушка вот фасонила, и
ее тоненькие ноги стали от мороза розовыми и пошли пупырышками, как от холодной воды.
На вид девушке было лет шестнадцать-семнадцать, но Ксеня понимала, что ей не меньше восемнадцати и что она просто выглядит моложе, потому что худенькая. Худенькие всегда кажутся моложе.
«Интересно, откуда она? —подумала Ксеня. —Спросить бы...»
Однако спрашивать почему-то было неудобно.
Ксеня снова опустила глаза в журнал, перевернула несколько страниц, прочитала заголовки и подписи под картинками.
Девушка тем временем убрала рюкзак, легла на кровать, укрыла свои худенькие голые ноги углом одеяла и тоже взяла с тумбочки журнал.
Потом она неожиданно сказала:
– Как еще у нас все-таки много бюрократов! Даже в комсомольских органах – и то бюрократы!
– Да... – согласилась Ксеня и вздохнула. – Бюрократов у нас еще много.
Она почему-то вспомнила секретаря своего сельсовета хромого Степку Афонина, который учился с ней в одном классе. Степка выдавал в селе разные справки и страшно важничал. Редко кто получал у него справку сразу. Обычно ходили к нему за каждой бумажкой по два, а то и по три раза. Когда он успел стать таким, Ксеня не понимала. В школе был парень как парень.
Но лишь только заполучил в свои руки печать – сразу переменился. Правда, Юрка, которого она когда-то любила, всегда терпеть не мог Степку Афонина и считал его дураком. И она тоже стала считать Степку дураком после того, как он однажды подсунул ей в парту дохлого котенка, а потом целую перемену носил его по школе и совал в лицо девчонкам. Может, Степка Афонин
потому и стал так быстро бюрократом, что он дурак?
Может, и другие бюрократы – это тоже просто дураки? Ведь зачем бы умному да хорошему человеку становиться бюрократом?
– А вы что – по комсомольским делам сюда приехали?– осторожно спросила девушку Ксеня.
– Да вроде по комсомольским, – ответила девушка.
– Хотела путевку получить. На комсомольскую стройку. Чтобы или ГЭС или химия... Что-то главное надо делать!,. Да, боюсь, придется так ехать...
– Это почему же? Не дают? – с интересом спросила Ксеня.
Она вспомнила, что по комсомольским путевкам уехали из их деревни на целину три ну прямо совсем некрасивые девчонки. А потом они писали, что девчат на целине совсем мало и парня можно выбрать хорошего, если только не быть дурой. И все они на самом деле вышли там замуж, и одна даже приезжала с мужем к себе домой. Муж у нее был симпатичный и всем в деревне очень понравился.
Когда Ксене становилось тоскливо и одиноко, ей тоже очень хотелось уехать на целину или на какую-нибудь большую стройку, про которые она много читала в газетах и журналах. Но она все никак не решалась.
