Текст книги "Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер"

Автор книги: Иржи Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

31) Кровавая свадьба

Однако учительницей я уже давно не была. После того, как я сбежала из школы на Антонинской, чтобы стать гувернанткой Савы Паржизековой, мне совершенно не хотелось вновь возвращаться к преподавательской работе. И я нашла себе место в Городской библиотеке, в отделе каталогизации. И именно там – спустя несколько дней после первого визита к нам нового батюшкиного знакомого – застал меня директор библиотеки. Склонившись над карточками каталога, я усиленно размышляла о том, что же мне так не нравится в батюшкином госте, и я бы, наверное, размышляла об этом до сих пор, если бы директор, который был вдобавок поэтом, не окликнул меня:

 
– Ответьте, спящая красавица,
где именно в садах Семирамиды
душа летает ваша?
 

Я еле заметно вздрогнула, когда меня оторвали от моих дум, и вместо ответа задала ему удивительный вопрос:

– Вы слышали о ком-нибудь, кого звали бы Филипп Красивый?

– Разумеется, барышня Троцкая. Помимо французского короля Филиппа IV, прозванного Красивым, можно назвать еще брненского башмачника Филиппа Красивого, который сыграл столь омерзительную роль в кровавой свадьбе в Домашове. Неужели вы об этом не слышали? Ведь с тех пор прошло всего четыре года.

– Нет, не слышала, потому что четыре года назад я еще служила в семействе инженера Паржизека, куда не долетали шум и гам внешнего мира, ибо господин инженер настаивал на том, что в процесс воспитания его дочери не должны вторгаться мерзости жизни. Поэтому во всем доме нельзя было отыскать ни единой газеты, по радио нам разрешалось слушать только концерты, и господин инженер собственноручно обыскивал всякого, кто входил в дом, а потом подвергал все найденное тщательной цензуре.

– Фу, ну и нравы! – сказал поэт и директор в одном лице. – Тогда я поведаю вам об одной выдающейся мерзости жизни – о кровавой свадьбе в Домашове.

И я узнала, что четыре года назад в Домашове сыграли свадьбу лучший друг Филиппа Красивого и его, Филиппа, невеста. Дважды оскорбленный бывший жених подстерег свадебный поезд, когда тот из церкви в Домашове направлялся в дом невесты в Ржичках, так вот, он поджидал свадебную повозку на скале за Домашовом, и рядом с ним лежали два заряженных скорострельных ружья, и когда свадьба наконец показалась, он с этой высоты преспокойно перестрелял жениха, невесту и всех, кто был в повозке, так что она потом примчалась в Ржички набитая свежатиной, а кони были запятнаны человеческой кровью.

– И что стало с Филиппом Красивым?

– Он тут же покончил с собой.

– А как он выглядел? Не был ли у него случайно нос картошкой, а вот здесь, под левым глазом, не темнело ли родимое пятно?

Мы пошли в архив и отыскали там газетную подшивку четырехлетней давности, а в ней – фотографию убийцы. Директор и поэт взглянул на меня с недоумением.

Когда я вернулась домой, он уже сидел там, и тогда только я заметила, что его глаза напоминают нацеленные на вас дула двустволки. И батюшка немедленно радостно сообщил мне, что вот Филипп приглашает всех нас на свадьбу, причем не на простую, ведь его бывшая невеста выходит за его лучшего друга. Он будет там в качестве гостя, и он зовет и нас, своих хороших друзей. А потом батюшка взял кувшин, мол, надо сходить за пивом и вирджинскими сигарами. Матушка готовила в кухне ужин, так что я осталась с нашим гостем наедине.

– А теперь слушайте меня внимательно, господин Красивый. Предположим, дьявол шепнул вам, что если вы еще раз устроите кровавую свадьбу, повторите ее, так сказать, на кровавый бис, то он в аду сделает вам некоторые послабления…

Гость молча поднялся и откланялся.

– Что вам еще от меня надо? – спросил он раздраженно, когда я проводила его до самой улицы, а там еще и придержала за рукав.

– Отведите меня к этому вашему дьяволу.

Он пожал плечами и отвел меня к самому обычному дому на Янской улице, совсем недалеко от нас.

– Четвертый этаж, первая же дверь напротив лестницы. Засим желаю вам всего наилучшего.

…Когда он подошел к двери и отворил мне, от него воняло кислой капустой. Он сразу понял, кто я. И снял с гвоздика ключ.

32) Хромой дьявол

Мы поднялись на лифте на последний этаж, с помощью того самого ключа отперли дверь на чердак и брели по нему какое-то время, путаясь в развешанном белье. «Вот дерьмо!» – пожаловался дьявол после того, как чьи-то еще мокрые подштанники залепили ему физиономию и он налетел на балку. Через слуховое окно мы вылезли на крышу и пробрались на ее плоскую часть. Оттуда открывался прекрасный вид, все Брно было как на ладони.

– Потанцуем? – предложил он мне, но я промолчала, и он в одиночестве принялся кружиться высоко над городом. И лишь тогда я в точности убедилась, что он хромой. Мне все еще было неясно, зачем я пришла к дьяволу и что хочу отыскать здесь, зато его не одолевали никакие сомнения.

– Взгляните вон на тот дом, – показал он, громко прищелкнул пальцами, и крыша дома откинулась, и стало видно, как под ней копошатся люди.

– Видите вот эту семью, что уютно ужинает? И вот этого незаметного человечка во главе стола? На первый взгляд ничего особенного, и все же вы смотрите на печально знаменитого коллаборациониста и доносчика, которого после войны объявят в розыск по всей стране.

– После войны? Какой еще войны? О чем вы говорите?

– Посмотрите сюда! – и он вскинул руку вверх и указал мне на тучу на небосводе, которая в ту же секунду начала вскипать, точно повидло, и, кипя, она меняла свои очертания, и из нее выныривали человеческие головы, целое волнующееся море голов, и я увидела огромные толпы, маршировавшие по городским площадям, и у всех людей были в руках горящие факелы, и из тучи раздавались треск и грохот, как из мегафона. А потом туча снова вскипела, точно повидло, и превратилась в армию, гигантскую армию из повидла, что гнала куда-то свои танки, бронемашины, пушки, вооруженную до зубов пехоту и эскадрильи истребителей и бомбардировщиков, заклейменных испоганенными крестами. И из тучи вновь несся грохот, как из мегафона. А потом я увидела города, что разламывались пополам и исчезали во тьме, а посередине бурлили пылающие воронки и пузыри, и они все увеличивались, пока наконец один из них не начал стремительно расти и не закрыл собой всю панораму, а из тучи, как из мегафона, не понесся долгий противный свист.

Но тут дьявол показал вниз, на следующую крышу, и прищелкнул пальцами, и крыша откинулась, и я увидела еще одну семью, там была целая куча детишек и родственников, наверное, они отмечали какое-то семейное торжество, все смеялись и радовались, детские глазки горели счастливым огнем, но тут он взметнул руку вверх, и я снова подняла голову к небу, и туча снова закипела, и из нее вынырнули человеческие фигуры, и я сразу поняла, что это те же самые люди и те же самые дети, что только что сидели в комнате под откинутой крышей. И я видела их одновременно в их счастливом доме и – увеличенными – на небе, но если внизу на их лицах была написана радость, то там, наверху, среди туч, все они стояли на коленях, сбившись в тесный кружок, и в их глазах был звериный ужас, а на их одежде были звезды Давида, а из тучи, как из мегафона, слышался грохот телячьих вагонов, грохот телячьих вагонов, грохот телячьих вагонов, грохот вагонов, грохот…

Но дьявол уже приподнял следующую крышу и положил руку мне на плечо, повернув меня в нужном направлении, и я увидела освещенную комнату, увидела нашу квартиру, и там стоял батюшка, который только что принес кувшин пива, который только что принес вирджинские сигары, и он растерянно озирался в поисках своего гостя и растерянно озирался в поисках меня, а потом он пошел на кухню, и я увидела и матушку тоже.

И тут дьявол указал на небо.

По нему шла длинная вереница людей, мужчин, женщин и детей, они поддерживали друг друга, но все равно часто падали, а со всех сторон – как волки на стадо – напирали мужчины с ружьями, палками, дубинами и вилами, а потом прямо посреди вереницы я, как через сильное увеличительное стекло, увидела два лица, оба страшно постарели, Лев и Гудрун, и у матушки на шее висела дощечка с надписью Германская свинья! и в ту же минуту кто-то вонзил, точно в сноп, вилы в человека, который шел прямо перед ней, и я вскрикнула…

– Вы хотите посмотреть, что станется с вашим отцом и вашей матерью?

Я была не в состоянии говорить. Он подождал немного, а потом закрыл свою лавочку. Прищелкнул пальцами, крыша опустилась на место, и видение над нашими головами растаяло, и там снова была только грязная туча.

– Если бы ваши родители погибли на кровавой свадьбе в Домашове, то есть, на ее кровавом повторении, им было бы куда лучше, потому что кровавая свадьба – это ничто по сравнению с тем, что их ожидает. Да и все кровавые свадьбы ничто по сравнению с тем, что ожидает вас всех! Я готов был помочь. Впрочем, как вам будет угодно. Однако же, если вы еще надумаете…

Он обождал немного, а потом резко мотнул головой.

– Что ж, решили – значит, так тому и быть.

Мы забрались через слуховое окно на чердак, спустились на лифте, а когда я вернулась домой, то объяснила батюшке, что провожала его гостя на вокзал, потому что он внезапно вспомнил, что ему непременно надо нынче же кое-куда съездить, он, мол, просил извиниться за него, но он еще вернется и навестит нас.

Батюшка только удивленно покрутил головой. И однажды, спустя какое-то время, сказал мне недоуменно:

– Ты, Соня, помнишь еще того паренька, которого я пару раз приводил к нам? Того, что приглашал нас на свадьбу? Его звали совершенно так же, как убийцу с кровавой свадьбы в Домашове, если ты о ней еще не позабыла.

– Что ты! – замотала я головой. – Не помню я никакой кровавой свадьбы. Наверное, это случилось тогда, когда я еще работала домашней учительницей в семействе инженера Паржизека. Там, видишь ли, запрещалось читать любые газеты и слушать радио, а каждого, кто приходил в дом, господин инженер собственноручно обыскивал – не принес ли этот человек какое-нибудь дурное известие.

– Надо же! – перепугался батюшка. – А ты мне об этом ни разу не сказала. И зачем же инженер так поступал?

– Он не желал, чтобы процессу воспитания его жены, извини, я хотела сказать – его дочери, мешали шум и гам нашего испорченного мира.

– Слушай, Сонечка, – задумался тут батюшка, – а не тот ли это инженер, что финансирует теперь генерала Гайду и его чешских фашистов и причастен к фашистскому нападению на казармы в Жиденицах?

– Никто не сумел доказать его вину, батюшка, и вдобавок ты прекрасно знаешь, что все это нападение на казармы – простая глупость, которая выставила чешских фашистов в смешном свете.

– И все-таки я не стал бы его недооценивать.

Спустя несколько месяцев после описанных выше событий я, которой все это не давало покоя, зашла еще раз на Янскую улицу и попыталась отыскать тот дом, а в доме – ту квартиру (четвертый этаж, первая же дверь напротив лестницы). И не могу сказать, что я сильно удивилась, когда не нашла ни то, ни другое. Глупость какая – думать, будто дьявол живет в самом центре Брно. И с души у меня свалился камень, потому что это означало, что я имею право не относиться всерьез к тому, что он мне сказал и показал. Один царь был хром и глуп и растаял, как тумана клуб!

(Однако на самом деле я отлично понимала, что он не солгал мне. Ведь все то, что мне было показано, я уже давным-давно знала по представлениям ланшкроунского звериного театра. Итак, сначала мне показали это в театре, когда я сидела на крыше ланшкроунского сарая, потом в кино – на небе над брненскими крышами, ну а затем все это случилось в действительности. Но так происходит со всеми нами. Прежде чем что-то случится, мы сто раз видим это, сто раз слышим или читаем об этом, но ничто не вразумляет нас! Мы не желаем понять, что все истории правдивы! Слышите, господа, все истории правдивы! И рано или поздно они происходят на самом деле!)

33) Харон

Миновали годы после нашего визита к господину президенту в Ланы, и все это время батюшка мечтал еще раз с ним встретиться, еще раз побеседовать, но никогда он ничего для этого не предпринял, он не хотел напоминать ему о себе, потому что понимал, что президент завален государственными делами и что если бы он уделял каждому гражданину столько президентского времени, сколько в тот раз нам двоим, то целых триста лет не занимался бы ничем, кроме встреч с согражданами.

Так что они больше не виделись, но батюшка все же нашел способ быть рядом со своим президентом. Я знаю, например, что он зачитывался его книгами. Темно-красный том «Мировой революции» Масарика я видела на полочке над креслом-качалкой, где батюшка держал книги, которые хотел иметь под рукой. И еще это их общее увлечение: русские романы!

Однажды батюшка сказал мне:

– Представь себе, что когда я читаю, например (в который уже раз?), «Преступление и наказание» Достоевского и брожу с Раскольниковым по петербургским улицам, то мне кажется, я вижу, как к нему подходит какой-то человек, и я сразу узнаю Масарика в этой его фуражке легионера, и Раскольников испуганно оборачивается, его сбивает с толку военная форма президента, но старик спокойно улыбается, давайте побеседуем, предлагает он и ведет Раскольникова к скамейке на набережной Невы. Я незаметно присоединяюсь к ним и слышу, как наш президент рассказывает об обуявших нынче многих идеях всеобщего разрушения и о мечте о сверхчеловеке, иссушающей душу и превращающей все, что есть в человеке истинного, в сплошной навоз; говорит он и о том, что на самом деле наше величие заключается как раз в умении любить ближнего. «Иисус, а не Наполеон!» – говорит Масарик Раскольникову, а когда после долгой беседы он наконец поднимается, то Раскольников еще несколько минут сидит в одиночестве, а потом спешит домой. Его душа спасена! Вот только книга испорчена! Потому что если Раскольников не убьет старуху-процентщицу, то что же останется от романа? И я бегу за господином президентом, опасаясь, что он затеряется на петербургских улицах, догоняю его и говорю: «Да вы же настоящий романоборец! Ведь если вы этак вот полезете во все главные романы и станете подобным образом говорить со всеми отрицательными персонажами, то что же останется от мировой литературы, что все мы будем читать?» И мы оба смеемся.

Когда же в середине тридцатых годов батюшка узнал, что Масарик больше не может читать, что ему нельзя напрягать глаза и что ему читают вслух, то он сразу озаботился тем, читает ли ему кто-нибудь его любимые русские романы, и если да, то по-русски ли и с хорошим ли русским произношением? Потому что, как говорил батюшка, это очень важно. И ему тут же пришла в голову мысль во время своего отпуска, а может, и между рейсами, навещать господина президента и читать ему вслух по-русски Гоголя, Толстого и – из новых – Мережковского. Но, к сожалению, он постеснялся предложить свои услуги.

Дорогой друг!

Теперь я пишу плохо и с трудом, но именно поэтому сейчас самое время обратиться к Вам с этим письмом. После нашей встречи в Ланах я часто думал о Вас. Я хотел еще раз повидаться с Вами, однако для этого надо было отыскать время, какой-нибудь несуетный день, но это мне так и не удалось. А знаете ли вы, милый Лев Львович, голубчик Лев Львович, что вы замечательный человек? И не сердитесь, пожалуйста, что я вот так вот прямо говорю об этом. Я всегда представлял себе, как в нашей прекрасной стране будут мирно жить люди различных национальностей и вероисповеданий, объединенные общим моральным законом. Этакое братство умов и сердец, друг мой. И ваша русско-немецко-чешская семья казалась мне – не обижайтесь на мои слова – некоей химической формулой такого будущего. Я хотел также поговорить с Вами и о Вашем однофамильце. Теперь-то я вижу, как глубоко заблуждался тогда! Ваш однофамилец, идеолог революции, которого я так бранил, превратился нынче в изгнанника, беженца, Агасфера мысли, а комиссар Сталин, которого я Вам так расхваливал, стал глупым и жестоким самодуром. Но пишу я Вам не потому. У меня к Вам большая просьба. И чтобы быть уверенным в том, что Вы о ней обязательно узнаете, я вложу это письмо в те бумаги, которые вскроют после моей смерти и которые могут считаться моим завещанием и изъявлением последней воли. И я, конечно, объясню там, кто Вы такой, чтобы Ваша фамилия не вызвала недоумения и не помешала вручить Вам это письмо. Вы наверняка вспомните, что мы с Вами говорили между прочим и о том, что в наши дни покойного в мир иной доставляет поезд, а не лодочник. И мне очень важно, Чтобы в последний путь меня проводили именно Вы. Избежать пышных похорон я не смогу, но мне хотелось бы, чтобы они хотя немного соответствовали моим представлениям: траурный поезд из Праги на ланский вокзал, на ланское кладбище. Вы сделаете это для меня, дорогой друг? Вы поведете этот мой последний поезд? А теперь извините меня, я заканчиваю. Даже писание писем отнимает сейчас у меня огромное количество сил. От всего сердца приветствую Вас, а также Вашу прекрасную дочь (Соню, если не ошибаюсь), примите, пожалуйста, мою благодарность.

Ваш Томаш Г. М.

34) Дьявол ходит слоном, конем и сразу после этого – ладьей

После смерти Масарика все как-то сразу пошло наперекосяк. Матушкины родственники, Заммлеры из-под Орлицких гор, тоже изменились к худшему. Было ужасно видеть, что все эти добрые ланшкроунские, опоченские и рыхновские дядюшки, тетушки, племянницы и племянники точно лишились рассудка. А потом буквально в одну ночь вся Европа превратилась в ловушку, и все дороги к отступлению оказались забиты теми, кто – хотя бы даже в самую последнюю минуту – пытался спастись. В нордическую ловушку угодил и хитрый самодур Сталин, который по указке Берлина казнил всех своих лучших генералов, и отдал гестапо немецких антифашистов, скрывавшихся в СССР, и думал, что в награду за это ему дадут проглотить Польшу. А маленькую Чехословакию Гитлер велел повкуснее приготовить (и разрезать, и посолить) и подать ему на стол англичанам и французам. «Если бы Масарик был жив, – сказал батюшка, – англичане и французы нас бы не продали. А если бы и продали, то мы сумели бы защититься. А если бы и не сумели, то на коленях все равно бы жить не стали».

Пока же все мы радовались, что батюшке повезло – после оккупации его не арестовало гестапо. Именовалось это везение, разумеется, Гюнтер Заммлер, и занимало оно в Брно пост заместителя начальника гестапо. Везение навестило нас через две недели после того, как батюшкина фамилия была вычеркнута из списков.

– Естественно, это была ошибка, – объяснял матушке Гюнтер, – к сожалению, любая великая эпоха полнится множеством подобных ошибок. И вполне возможно, что его имя опять появится в списке, только на этот раз в каком-нибудь другом, к составлению которого я не буду иметь отношения. Так что, Гудрун, если придет какая-нибудь подозрительная повестка, тут же дайте мне об этом знать. Потому что брак с вами искупает множество грехов вашего мужа. С тем условием, разумеется, что он откажется от своей провокационной еврейско-большевистской фамилии.

На этот раз матушка ничего не сказала и не стала возражать против подобных мер предосторожности. Теперь мы жили в совершенно новом мире, полностью отличавшемся от того, в котором Гюнтер впервые сделал свое предложение. И батюшка, конечно, тоже не протестовал. Он же понимал, что его фамилия ставит под удар нас всех.

Но так уж устроен свет, что как раз тогда, когда батюшка отказался от своей фамилии, умер и тот, другой Лев Троцкий, ибо Сталин нанял убийцу (испанца Рамона Меркадера), который убил конструктора Октябрьской революции в его мексиканском изгнании, он ударил Троцкого ледорубом в вилле, окруженной высокой стеной и охраняемой хорошо вышколенной стражей.

В один из прохладных летних вечеров мы – уже как Лев, Гудрун и Соня Заммлер – шли в кинотеатр «Капитол» на какой-то фильм с Властой Бурианом[15]15
  Знаменитый чехословацкий комик (прим. пер.).


[Закрыть]. А перед фильмом показывали новости протектората, и Гитлер ходил там по только что взятому Парижу. А уже на следующий день он приехал в Брно. В то время Гитлер был подобен эпидемии ящура, он появлялся внезапно и стремительно в нескольких местах сразу.

Кузен Гюнтер сопровождал его в Брно на каждом шагу и пытался убедить матушку принять участие в большом торжестве на площади Лажанского (вскоре после выступления на ней фюрера она была переименована в Адольф-Гитлер-платц), но у матушки были о Гитлере свои соображения. «Если бы такой человек, – говаривала она, – продавал суповые кости, а во всем Брно не было другой лавки, где я могла бы их купить, то я бы лучше отправилась в Простейов, чем пошла к нему».

Из-за выступления Гитлера движение на площади застопорилось, трибуну устроили прямо на перекрестке, и толпа собралась огромная – там были не только немцы из Брно и окрестностей (а с ними те истерички, которые после первого же слова, произнесенного фюрером, начали странно раскачиваться и падать на землю в любовных корчах, в своем оргазме сбивая с ног всех окружающих, отчего во многих местах толпа то и дело подпрыгивала), но и чехи, захотевшие таким образом продемонстрировать свою лояльность к рейху, к примеру, рабочие брненского оружейного завода (владельцем которого был тогда инженер Паржизек) явились с огромным лозунгом «Да здравствует фюрер, лучший друг чешского рабочего!» (и чтобы после войны им этот лозунг не припомнили, они в июньские дни 1945 года инициировали первое «дикое переселение» немцев, то самое, во время которого погибли мои родители); пришли туда и те, кто хотел собственными глазами убедиться, что брненские евреи были ликвидированы окончательно, так что их имущество можно и дальше красть безбоязненно; однако были в этой толпе и зеваки вроде меня, которая всего лишь хотела понять, что фюрер из себя представляет и как ему удалось околдовать народ Гете и Бетховена.

Итак, я пришла из чистого любопытства. И, как выяснилось, делать этого мне не следовало. Прошло всего только десять минут, как взгляд фюрера, бесцельно блуждавший во время его речи по площади, внезапно нащупал меня – и Гитлер запнулся. Он умолк и поманил кого-то, и тот мгновенно подскочил, и Гитлер склонился к нему, и этот, на побегушках, посмотрел в мою сторону и кивнул. Не исключено, впрочем, что толпа даже не заметила этой заминки, ибо Гитлер виртуозно продолжил с того самого места, на котором споткнулся, но ко мне уже пробирались острые плавники на акульих спинах, а кузен Гюнтер, стоявший на трибуне рядом с фюрером, мгновенно отвернулся. Меня охватила паника, ноги мои подкосились, и я не могла пошевельнуться. И в ту же секунду плавники добрались до цели и атаковали. На моего соседа набросились два человека в кожаных пальто, они накинули ему на шею петлю (я явственно видела, как они эту петлю затягивают и как мой сосед таращит глаза и испускает дух) и уволокли его, точно мешок.

И едва акульи плавники со своей добычей исчезли, как я поняла, что мое любопытство наказуемо (Господи, клянусь Тебе никогда больше не проявлять любопытства), и быстро выбралась из толпы.

Фюрер, по всей видимости, говорил до самой ночи, потому что еще перед сном я слышала сквозь толстую стену дома, как его голос рыщет во тьме, словно жуткий монгольский пустынный червь ольгой хорхой.

Во сне я снова повстречалась с дьяволом с брненских крыш.

– Ну что, – спросил он, – вы все еще не надумали?

Мы шли по какой-то длинной улице, и дьявол на каждом шагу с кем-нибудь здоровался. Он был нарасхват, люди толпились возле него и подвывали от восторга, так что похоже было, что он не помнит больше обо мне. Но всякий раз он оборачивался в мою сторону и говорил что-нибудь ободряющее. Однако я запомнила только:

– Я вам признаюсь кое в чем. Дьявол всегда ходит сначала слоном, потом конем и сразу после этого – ладьей.