Текст книги "Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер"
Автор книги: Иржи Кратохвил
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
Вечно живая (лат.).
[Закрыть]
Я забыл вам кое-что сказать. Когда Соня начала получать из Швейцарии деньги, то в первый раз это оказалась очень большая сумма, ну, чтобы хватило обставить квартиру, тысяч двадцать марок, не меньше, точно не знаю, а знаю только, что взяла она эти деньги и помчалась с ними к Никону и его нищей команде. Деньги они принять согласились, а вот покидать свои контейнеры отказались категорически – просто обтянули их изнутри тканью, обили, чтобы стало помягче, и провели туда электричество и, само собой, кабельное телевидение. А в Сонин контейнер Никон успел уже поселить новую богородицу.
Но прежде чем последовать за Соней, я хотел бы повторить то, о чем вы давно уже знаете или хотя бы догадываетесь: да, Сонины родители были католиками, но по сути своей это был некий компромисс между русской православной литургической пышностью (экстатичность, пиршество для органов чувств) и немецкой протестантской суровостью (строгий нравственный кодекс). И поэтому – что неизбежно при компромиссе – их отношения с церковью отличались некоторой рассудочностью, а она всегда ослабляет веру. Конечно, Лев, Гудрун и Соня Троцкие соблюдали праздничные дни и заботились (насколько могли) о спасении своих душ, но их истинный религиозный пыл проявлял себя вне храмов. Вот почему в моем романе я не таскаю вас по всем церквам Брно. Но если уж мы хотя бы раз вошли в какую-нибудь из них, то нам непременно предстоит туда вернуться. И сейчас настало время снова оказаться в храме, в котором мы с вами уже однажды побывали, но с тех пор миновало столько лет, что вам может почудиться, будто вы там впервые.
Для начала мы поднимемся по ступеням и попадем на террасу со статуями святых и с видом на Доминиканскую площадь, превратившуюся ныне – увы! – в большую автостоянку. Дверь храма святого Михаила приоткрыта, мы проскользнем внутрь, но времени хорошенько рассмотреть великолепные барочные интерьеры у нас не будет, потому что мы тут же натолкнемся на Соню. Она стоит себе у скамей и, возможно, уже собирается уходить, потому что ей не очень понятно, зачем собственно она сюда пришла – сегодня не воскресенье да и праздника никакого нет, но тут священник (мы вошли как раз во время службы) возвышает голос и произносит:
– Апостол Павел учил нас: если нет воскресения мертвых, воскресения каждого из нас, то и Христос не воскрес, а это значит, что и проповедь моя тщетна, тщетна и вера ваша. Внемлите же, возлюбленные мои, основному постулату веры, без которого вы – несчастнейшие из людей! Христос воскрес из мертвых, первенец из умерших! Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут. Поколение за поколением являются в этот мир и покидают его не только затем, чтобы освободить места следующим за ними, и все мы здесь не только для того, чтобы в бесчисленной толпе мелькнуло на мгновение – и тут же навсегда исчезло – наше лицо…
(Тут священник прямо посреди проповеди замолкает, и мы с удивлением пытаемся понять, что же с ним случилось и куда устремил он свой взгляд. Ну да, точно, он смотрит на Соню, на ее лицо, замеченное им вдруг с кафедры. Он смотрит на Соню, а потом, наверное, чтобы не спугнуть ее, быстро опускает глаза. Но одновременно он нажимает кнопку на небольшом пультике перед собой и лишь после этого продолжает проповедь:)
– …мы здесь не для того, чтобы наше лицо на мгновение вынырнуло из толпы, на короткую секунду выплыло на свет Божий, но для того, чтобы все, что нам принадлежит, то есть и наша телесная оболочка, сотканная из тленного, чтобы все когда-нибудь воскресло для бессмертия, ибо так решил Создатель.
Но к кафедре уже спешит церковный сторож, он останавливается под ней, однако священник жестом велит ему подняться наверх. И оттуда он указывает на Соню и что-то быстро говорит, и хотя он и пытается не привлекать к себе внимания, все уже поворачиваются в Сонину сторону. И когда Соня видит, что сторож идет к ней (навес над кафедрой украшен изображением светящейся белой плоти рая, под кафедрой чернеет дегтярное барочное варево ада, и мученики простирают из ада к блаженным в раю свои перепачканные сажей руки), то в ней пробуждается одно давнее воспоминание, в мозгу возникает некая картина (все всегда повторяется, любая человеческая жизнь – это только ограниченный набор ситуаций, которые просто варьируются!), и она решает побыстрее исчезнуть, но не тут-то было, молодой сторож с окладистой рыжей бородой и в очках, как у Джона Леннона, уже стоит перед ней, Соня хочет отступить, однако отступать ей некуда, люди окружили ее плотным кольцом, но сторож приветливо улыбается, улыбается самой приветливой из своих улыбок, так что его борода с усами становятся похожими на птичье гнездо, и вот уже из этого гнезда вылетает вопрос:
– Вас случайно зовут не Соня Троцкая?
Она еще может отречься, отказаться от своего имени, но Соня этого не делает.
– Узнаете? – спрашивает ее священник, и Соня видит саму себя, примерно двадцатипятилетнюю. Эта фотография тех времен, когда она работала гувернанткой у инженера Паржизека, Соня даже не помнит, при каких обстоятельствах был сделан снимок, наверное, по какому-то случаю, только она забыла, по какому именно, и она сидит там рядом с Савой Паржизековой – возможно, это было незадолго до того, как Сава полностью превратилась в свою дочку Альжбетку.
– Сразу после бархатной революции, – объясняет священник, – ко мне обратилась одна крупная швейцарская птицеводческая фирма и предложила пожертвовать большую сумму на ремонт храма, но с условием, что я помогу им отыскать одного человека. Мне это совсем не понравилось, в конце концов я ведь не какой-нибудь там Фил Марлоу, но позже сюда приехала фрау Гоффманн, супруга владельца этой фирмы, она прекрасно говорила по-чешски, и я сразу узнал в ней ту даму (священник положил на фотографию палец), что сидит рядом с вами. Эту фотографию я, разумеется, получил от нее. Я спросил, отчего она полагает, что вы непременно придете в этот храм? А госпожа Гоффманн объяснила, что когда-то очень давно в нашей церкви случилось одно происшествие и что вы были его свидетельницей.
Через два месяца после того, как Соня оставила священнику свой адрес, а именно – в мае 1997 года, из Швейцарии приехала госпожа Гоффманн и навестила ее. Сходство оказалось таким поразительным, что у Сони сжалось сердце. Естественно, это была не Сава-Альжбетка с той давней фотографии. Ее звали Ангелика. Ей было двадцать пять-двадцать шесть лет. То есть как раз столько, сколько Соне в те далекие времена.
– Бабушка так часто рассказывала мне о вас, что вы, госпожа Троцкая, давно уже стали частью моей жизни. Я много лет пыталась отыскать вас, но когда я написала по адресу, который дала мне бабушка, то письмо вернулось – мол, вы там больше не живете. В коммунистические времена, как вы сами понимаете, не было смысла продолжать поиски, но в начале девяностых я начала все снова. Я вспомнила, как бабушка рассказывала мне, что впервые вы встретились с ней как раз в церкви святого Михаила. Я была уверена, что когда-нибудь вы там непременно объявитесь.
– А бабушка рассказала вам, – спросила Соня, – при каких обстоятельствах мы с ней встретились?
– Еще бы, – печально кивнула госпожа Гоффманн. – Бабушка была вся в черном, а какой-то бедняга священник взлетел к потолку, как пробка от шампанского. Но достаточно с нас воспоминаний. Я, госпожа Троцкая, хочу вам кое-что предложить. Пожалуйста, поезжайте с нами в Роухов, а там я, если не возражаете, приглашу вас на обед, а после обеда, если вы, конечно, захотите, мы вместе взглянем на тамошнюю птицеводческую фабрику, которую собирается купить мой муж. А дальше видно будет.
В путешествии по Чехии Ангелику Гоффманн сопровождал не ее муж, а инженер Петер Мориц, заместитель директора той самой крупной швейцарской птицеводческой фирмы, и поездку эту они предприняли по двум причинам, причем трудно сказать, какая из них была важнее – встреча Ангелики с Соней или осмотр Морицем того птицеводческого предприятия, которое собиралась приобрести фирма Гоффманна. Так или иначе, но вторая причина послужит нам лишь фоном для беседы Сони с Ангеликой.
И вот они едут в Роухов, и инженер Мориц сидит за рулем, довольный тем, что они наконец-то свернули с шоссе. Они едут по цветущей аллее, дорога умиротворяет, и Ангелика рассказывает Соне (они пока не перешли на «ты», но уже зовут друг друга по имени) о том, что бабушка на склоне лет вспоминала только о Соне, вы, госпожа Соня, стали тогда единственным предметом ее разговоров. В конце своей бурной и полной волнений жизни бабушка была совершенно убеждена, что все лучшее, все самое важное и необходимое вложили в нее именно вы, когда терпеливо обучали ее на своих уроках, и о годах, которые вы провели в семействе Паржизеков, она вспоминала с такой нежностью, что этого чувства хватило и на мое детство, которое в ином случае было бы пустым и сирым, как это случается у детей богатых родителей.
(Повторимся: Сава, превратившись в Альжбетку, вышла замуж за сына заместителя директора влиятельного венского банка Creditanstalt Вольфганга Мона, и после казни коллаборациониста инженера Томаша Паржизека супруги эмигрировали в Швейцарию, где у них родилась дочь Ева, которая со временем стала женой швейцарца Уве Винберга, владельца сети кафе в Цюрихе, и у них родилась дочка Ангелика, вышедшая замуж за птицевода Гоффманна. Альжбетка, следовательно, как вы уже поняли, приходилась Ангелике бабушкой. Думаю, с вас достаточно).
Единственная гостиница Роухова стоит на площади Т. Г. Масарика (в недавнем прошлом – площадь Дружбы) и называется «У Парацельса» (знаменитый врач, философ и алхимик Теофраст Парацельс в 1537 году провел в роуховском замке восемь благословенных месяцев), и когда Соня идет в гостиничный туалет, то обнаруживает в темном углу перед входом в кабинки написанную маслом картину, изображающую городскую площадь, в центре которой на высоком постаменте красуется статуя красноармейца с автоматом. На площади Т. Г. Масарика нет уже, конечно, никакого красноармейца, его вырвали, как зуб, вместе с высоким постаментом, а ведь всего несколько ударов молотка – и автоматчик превратился бы в Масарика, это же был один из андрогинов Дениса, один из масарикоармейцев, да только их тайну Денис Котачек унес с собой в Ад (где он прижил с Сониной каменной копией целый выводок каменных карапузиков, ползающих ныне по подземельям Моравского краса). Но если бархатная революция и обошлась так жестоко со скульптурой Котачека, то выбросить картину с изображением площади и красноармейца, творение какого-нибудь местного Мастера, рука у нее не поднялась, ее только убрали с почетного места и отправили в ресторан, в темный уголок у туалета.
Соня с Ангеликой и инженером Морицем сидят возле окна с видом на площадь (и яму, оставшуюся после автоматчика), и официант, заметив раскрытую Neue Zürcher Zeitung (Мориц как раз читает подробный комментарий о только что заключенном договоре между НАТО и Россией), отрывается от игровых автоматов и приносит меню, вложенные в бархатные папочки с изображением Парацельсовых реторт. В меню главенствует продукция местной птицефабрики, но Ангелика с Морицем дружно предпочитают ей подозрительное жаркое из вырезки, и Соня с ними единодушна. И пока они ждут официанта с их заказом, за большим ресторанным окном лениво тянется воскресенье, 18 мая 1997 года, и по пустой площади шляются туда-сюда две черепаховые кошки, занятые полной личных оскорблений беседой.
– Ваша семейная история до крайности запутана, – еще не подали аперитив, а у Сони уже развязался язык. – Видите ли, ваша бабушка, да будет ей земля пухом, была одновременно дочерью и женой инженера Томаша Паржизека. Нет, пожалуй, надо уточнить: сначала женой, а потом уже дочерью.
– Мне бабушка и про это рассказывала, – кивает Ангелика, – но вы правильно сделали, что уточнили, ведь никакого инцеста не было, потому что инженер Паржизек, разумеется, не женился на своей дочери, просто жена в силу особых обстоятельств стала ему дочерью.
– Верно, – кивает в свою очередь Соня, – и, откровенно говоря, если бы инженер Томаш Паржизек женился на своей дочери, то история вашей семьи была бы куда скучнее, чем та, что разыгрывалась у меня на глазах. Она уходит корнями в глубокие пропасти человеческих душ, которые сделал для нас доступными, спустив туда лесенки психоанализа, сам доктор Фрейд.
– И доктор Карл Густав Юнг, – торопливо добавляет Ангелика Гоффманн, будучи истинной швейцаркой.
– Правильно, – соглашается Соня, – оба эти знаменитые доктора. – И быстро уводит разговор в сторону: – Не знаю, рассказывала ли вам об этом ваша бабушка, но вы удивительно похожи не только на нее, но и на ту первую, настоящую Альжбетку, настоящую дочь инженера Паржизека, похороненную в могиле, которой нынче уже нет. Когда в середине пятидесятых годов бульдозеры уничтожали это маленькое кладбище в центре города, то инженера Паржизека давно не было в живых, ваша бабушка со своим мужем обитала в Швейцарии, а вас, мой ангел, еще и на свете-то не было. К сожалению, мне никогда уже не узнать, что нашли в ее гробу, может, там не оказалось ничего, кроме воздушного пузыря.
Инженер Петер Мориц, который не знает ни слова по-чешски и которому щебетание Сони и Ангелики кажется чем-то вроде птичьего гомона на ветвях старой швейцарской груши, продолжает читать свою швейцарскую газету и как раз разглядывает фотографию, на которой бывший заирский диктатор Мобуту Сесе Секо в своей леопардовой шапке быстро усаживается в автомобиль, что должен увезти его туда, где он будет вне досягаемости повстанцев, протестующих против авторитарной власти, доведшей страну до всеобщей нищеты.
После обеда, и после бокала настоящего моравского вина, и после чашечки кофе (причем беседа Сони с Ангеликой продолжается, но теперь она несколько изменила свое направление, и уже Ангелика расспрашивает Соню о ее жизненных перипетиях), но до того, как им отправляться осматривать местную птицефабрику, инженер Мориц высказывает опасения, которые посетили его во время чтения газеты:
– Я совершенно не уверен, что нам надо проявлять интерес к этой птицефабрике. Экономическое чудо Клауса вот-вот, прошу прощения, обделается по уши, левые уже вовсю щелкают хлыстом, а правительство мечется, как запаниковавшее стадо. Боюсь, как бы здесь снова не случился приступ социалистического слабоумия. (И Соня тут же вспоминает, что совсем недавно кто-то из старых русских эмигрантов предостерегал ее против отца Никона – мол, он агент русской разведки, и его задание заключается в том, чтобы любыми путями осложнить вступление Чешской Республики в НАТО, а вся его секта, вся эта овчарня – только камуфляж, театр, подделка в духе распространенной идеи о русской религиозности, этой неотъемлемой части фольклора).
По дороге они проезжают мимо ренессансного замка, на башне которого остался еще след от большой красной звезды, потом «мерседес» едет вдоль заброшенного замкового парка, переходящего в еще более заброшенное еврейское кладбище, где испещренные древними письменами плиты покосились так, как если бы кто-то, в спешке оторвавшись от игры, встал из-за карточного стола, а затем дорога спускается к группе неприглядных жилых домов, напоминающих стайку крабов, неспешно ползущих по склону на вонь тухлого мяса, замененную здесь вонью птицефабрики. Последняя расположена на территории бывшего сахарного завода, над которой по-прежнему главенствует совершенно уже ненужная высокая труба. Они ждут возле железных ворот, на которых желтеет логотип птицефабрики – огромное, скорее всего страусиное яйцо в разрезе.
Инженер Мориц долго жмет на клаксон (повсюду владычествует убийственная воскресная жара), наконец ворота с адским грохотом раскрываются, и Ангелика высовывается из окошка и объясняет тому, кто их раскрыл, что они приехали из Швейцарии, из Цюриха, чтобы осмотреть птицефабрику. Парень на бешеной скорости несется к одному из строений, и оттуда доносится его крик:
– Это те швейцарцы, что будут нас покупать, ну, эти Гоффманны!
Внутри тут же поднимается суматоха, и на улицу вылетает человек, выглядящий так, как будто он только что принимал воскресную ванну, у него мокрые волосы, а штаны он застегивает на ходу, одновременно борясь с собственными подтяжками и представляясь как инженер Милош Слезина, начальник цеха, лицо у него плаксивое, а в левом ухе – две серебряные сережки.
– Вы начали про Бруно, госпожа Соня, про Бруно Млока, – напоминает Ангелика, пока инженер Слезина ведет их по птицефабрике (будущая сделка заставляет его трепетать), а Ангелика переводит инженеру Морицу то, что говорит инженер Слезина, а инженеру Слезине то, что говорит инженер Мориц, а Соня приходит на помощь в тех местах, где чешский язык Альжбеткиной внучки хромает. Но одновременно обе продолжают свою дамскую болтовню:
– И вот мой погибший Бруно все возвращается и возвращается ко мне, но всякий раз только в звериных обличьях.
– Правильно ли я вас поняла, госпожа Соня? Значит, вы занимаетесь сексом с животными?
– Надеюсь, я не шокировала вас, мой ангел? Ведь Овидий Назон написал не только «Науку любви», но и «Метаморфозы», которые, можно сказать, как раз об этом. Но на самом деле мы с Бруно всегда понимаем, что все эти животные просто надеты на него, как перчатка на руку.
Инженер Слезина, который в отличие от инженера Морица понимает каждое слово в этом дамском щебете, смотрит на них, вытаращив глаза, но тут Ангелика переводит ему изумленный вопрос инженера Морица:
– У вас что, и впрямь всего три зала ускоренного откорма? Но нам только для начала понадобится не меньше тридцати!
– К сожалению, фабрике некуда больше расширяться, тут же рядом дома.
– Вам не хватает размаха. Людей можно переселить. У нас тут цехам конца-края не будет!
– Да нет же, госпожа Соня, я вовсе не шокирована, наоборот, я вам завидую! Как это прекрасно: пасть жертвой страсти какого-нибудь хищника!
– Учтите только, что чаще всего это были совсем не хищники. Например, однажды Бруно родился шимпанзе.
– Настоящим шимпанзе? – с замиранием в голосе спрашивает Ангелика.
Но тут они заходят в предбанник первого зала ускоренного откорма. Их встречает пищанье такой густоты и вонь такой громкости, что Соня покачивается, как морской бакен. Но Ангелика и Мориц идут вперед твердым шагом, поскольку для Морица вонь и шум, издаваемые бойлерами, являются составными частями профессии, а для жены швейцарского птичьего фабриканта эти вонь и шум – нечто вроде «фамильного столового серебра».
– И когда же, когда закончится это путешествие Бруно из одной звериной шкуры в другую, скажите мне, госпожа Соня? Когда же вы обниметесь по-человечески?
– Если бы только я могла это знать, золотко мое! Да не смотрите вы на меня так, Ангелика, я действительно этого не знаю! Проклятье, как же орут эти куры! – И Соня набирает в грудь побольше воздуха, чтобы их перекричать: – Единственное, что я точно знаю (и она опять набирает в грудь воздуха)… точно знаю, что меня эта цепь Бруновых реинкарнаций… этот его путь… приведет в следующее тысячелетие! Ведь я еще обязана передать… послание самых умных людей девятнадцатого века!
– Какое послание?! – кричит Ангелика.
– В том-то и закавыка!!! – вопит Соня. – Послание я получила на палубе дирижабля! Когда мне было пять лет! А что в нем… что оно в себе заключает… я узнаю, только когда буду передавать его в 2005 году! Какому-то пятилетнему молокососу! А до тех пор послание скрыто во мне… под пятью замками!!!
– Дамы, дамы, проходим, проходим!!! – кричит инженер Мориц, а инженер Слезина тем временем придерживает двери, отделяющие их от самого цеха. Все еще раз оглядывают мешки с гранулированным кормом, сделанным из какой-то рыбьей муки и громоздящимся до самого потолка, и толстую птичницу, чей вид свидетельствует о том, что она привыкла есть с бройлерами из одной миски, что пока она сидит там, вся из себя жирная, ее рука то и дело ныряет в один из мешков, а потом полная горсть корма отправляется в рот. Когда рядом оказывается инженер Слезина, он всегда дает ей по лапам, но порок укоренился настолько глубоко, что помочь может разве что циркулярная пила.
Едва наша компания заходит в цех ускоренного откорма, как дает себя знать эффект Лейбница-Митчела: крик и вонь здесь, в самом их эпицентре, удивительным образом уменьшаются. На полу стоят длинные металлические кормушки, в которые все добавляют и добавляют гранулы и по которым непрерывно течет вода, а с потолка день и ночь светят лампы. Кормят цыплят круглые сутки, бройлеры от природы наделены жуткой прожорливостью.
– Пока, милая Ангелика, я не знаю, что содержится в послании наимудрейших, но могу строить по этому поводу разные предположения. Возможно, там идет речь об очередной людоедской утопии. А возможно, я их недооцениваю. Вдруг там звучит истинный и чистый язык человечности, язык, не освоенный пока никем из людей?..
По залу они идут, ступая по специальным бетонным дорожкам, с обеих сторон огороженным прочной металлической сеткой. За нею бешено суетятся бройлерные цыплята, они толкаются, топчут друг друга, падают в кормушки и все время клюют, клюют, клюют, и то и дело кто-нибудь из них валится замертво, поперхнувшись гранулами.
– За каждым залом есть грузовая платформа, – объясняет Слезина Морицу, и Ангелика переводит, а потом Слезина открывает задние ворота, и все выходят на платформу, к которой, когда надо увозить бройлеров, подъезжает специальный грузовик, и его набивают длинными клетками с цыплятами.
– Вот еще, – кривит губу Мориц, – нет, так не пойдет! Никуда бройлеров отвозить не надо, мы станем обрабатывать их прямо здесь.
И инженер Мориц решительными движениями рисует в воздухе цеха по разделке цыплят.
После осмотра птицефабрики Слезина приглашает всех к себе, мол, его жена приготовила небольшое угощение. Они рассаживаются в комнате, стены которой оклеены фотообоями, изображающими файф-о-клок где-то на крыше мира: со стен на гостей смотрят вершины Гималайских великанов, Эверест, Канченджанга, Макалу, Аннапурна, Дхаулагири, Нангапарбат, и Соня чувствует легкое головокружение от этих морозных высот, на которых они все с удобством расположились. Подают моравский яблочный струдель, инженерша скачет вокруг стола, а оба инженера заводят разговор на излюбленную тему всех птицеводов – на японскую. Ангелика и Соня снова переводят и одновременно продолжают свою более чем интересную беседу.
– Можно я вас кое о чем попрошу, госпожа Соня? Вы не могли бы стать гувернанткой моей дочери? Гувернанткой и домашней учительницей?
– Разве у вас есть дочь? – удивляется Соня – ведь до сих пор и речи не было ни о какой дочери.
– Да нет, дочери у меня нет, – улыбается Ангелика, – но чего пока нет, то может появиться. Мы в Швейцарии научились такие вещи очень точно рассчитывать по времени. Мальчик или девочка – нет ничего проще, день и час, шесть, пять, четыре, три, два, один, старт!
– В прошлом году я был в Токио, купил путевку в турфирме ВМК, или «Весь мир в кармане», и там не удержался и зашел на гигантскую японскую птицефабрику, так что я собственными глазами видел, как эти потрясающие японцы сидят у конвейера, – рассказывает инженер Слезина, – и мгновенно определяют, кто вырастет из свежевылупившихся цыплят – петушки или курочки. Будущих курочек они посылают дальше по конвейеру, а будущим петушкам сворачивают шеи, словно нажимают на желтую кнопку, и бросают их на бегущую ленту с отходами.
И тогда Ангелика объясняет Соне, что бройлерами могут стать только курочки. Петушки тут не годятся, поэтому главное – с самого начала отличить курочек от петушков, чтобы сэкономить корм. А различать их, когда они только вылупились, умеют лишь японцы. Таков особый дар, особый талант этих замечательных людей из страны восходящего солнца.
– Мы в Цюрихе, – говорит инженер Мориц, – специально держим целую стайку таких вот ловких японцев, и они для нас просто благословение Божие. Со временем мы и сюда нескольких выпишем.
– А знаете, госпожа Соня, почему я вам все это говорю? – спрашивает Ангелика. И тут же сама отвечает: – Мое предложение нацелено и дальше, и выше. А теперь, пожалуйста, послушайте меня хорошенько. Сейчас я уже могу гарантировать с высокой степенью точности и надежности следующее: у меня родится дочь, ее будут звать Альжбетка, и на свет она появится в ночь с 31 декабря 1999 года на 1 января 2000 года. Вы меня понимаете? Вы же в качестве гувернантки Альжбетки станете воспитывать ее до 2005 года, когда она уже будет в состоянии принять от вас бессмертное послание мудрейших из людей.
– Речь, разумеется, о японцах! – с воодушевлением восклицает инженер Слезина, но Ангелика, окинув его холодным взглядом, продолжает беседовать с Соней, и в ее голосе звучит такая убежденность, словно не зачатая еще Альжбетка должна стать праздничным ароматным тортом на торжествах по случаю встречи третьего тысячелетия, тортом, который Ангелика вот-вот испечет внизу, в этой своей портативной печи.
– Но, дорогая Соня, вы должны приехать как можно скорее, чтобы успеть обосноваться в Швейцарии до того, как у меня родится Альжбетка! Дорогая Соня, поторопитесь, вот именно, поторопитесь!
После чего наше уже хорошо сыгранное трио, инженер Петер Мориц, Соня Троцкая-Заммлер и Ангелика Гоффманн, вновь возвращается в Брно. Они решили все вопросы, которые намеревались (правда, каждый на свой лад, например, Мориц Слезине покамест ничего не обещал – какое там… и мы еще посмотрим, пообещает ли он ему что-нибудь вообще), и вот теперь мчатся по шоссе, причем от них слегка пованивает рыбьей мукой, гранулированным бройлерным кормом. Летний день потихоньку угасает и остывает, и по лобовому стеклу автомобиля уже стекает холодная солнечная слюна, но в сердцах Ангелики и Сони никогда больше не погаснет пламя, которое они обе зажгли в этот день.
