Текст книги "Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер"

Автор книги: Иржи Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

55) Здравствуйте, майор Гагарин!

Выйдя из дому с рюкзаком за плечами, в котором лежало мое omnia mea mecum porto[24]24
  Все мое ношу с собой (лат.).


[Закрыть], я осознала, что иду по стопам батюшки, девятнадцать лет назад собравшего все то, что он мог бы захватить с собой в эшелон, и отправившегося искать свой концлагерь.

Стоял декабрьский день тысяча девятьсот шестьдесят первого года, до Рождества оставались две недели. Если вы припоминаете, господа, зима тогда была такая суровая, что река Свратка замерзла даже в центре города, так что мальчишки, целые ватаги мальчишек, до самого вечера гоняли по ней на коньках с зажженными фонариками, и потому казалось, будто по речному руслу пересыпается сияющий разноцветными огнями песок, а крыши домов покрывали черные ковры из ворон, и на площади Свободы уже появились голодные звери, вынужденные покинуть насквозь промерзшие леса, и люди извлекли откуда-то старые огромные зимние пальто, сшитые зачастую из австро-венгерских военных теплых мундиров.

Я втиснулась со своим рюкзаком в трамвай, где было как в натопленной пещере, но чем дальше удалялся вагон от центра, тем меньше народа в нем оставалось, так что после Жабовржесек пассажиров можно было пересчитать по пальцам, а на конечной я и вовсе вышла одна. Да и кто бы сюда поехал, кому могли понадобиться эти ледяные загородные пустоши? Стемнело, и я, весьма смутно представлявшая, куда и зачем направляюсь, вошла в эту тьму – и словно оказалась среди складок тяжелого бархатного занавеса, я долго путалась в нем и спотыкалась, пока наконец моим глазам не открылось озаренное звездами озеро брненского водохранилища. Оно тоже замерзло, как и Свратка. Однако похоже было, что именно на это я и рассчитывала.

Больше я уже не колебалась. Стащив рюкзак, я извлекла из него коньки, привинтила их к ботинкам, снова надела рюкзак, ступила на ледяную поверхность и, сделав несколько первых неуверенных шажков, помчалась вперед.

Я бежала по озеру, как некогда (давно, шестьдесят один год назад) Бруно Млок – по замерзшему Дунаю… и издалека манили его тогда к себе огни Леопольдштадта. Я бежала по озеру, которое столько значило для меня, рюкзак за спиной вдруг стал, как перышко, берега расступались, ледяная равнина ширилась, и звезды беззастенчиво сияли, и я словно слышала какое-то пение, точно над головой у меня летел жаворонок весеннего сеятеля, но потом я сообразила, что это поют мои коньки: металлический смычок на ледяных струнах, и этот звук отражается от зимнего небосклона и потому возвращается ко мне сверху.

А затем к звуковому сопровождению добавилось еще кое-что. И это кое-что находилось подо льдом. И оно оказалось таким удивительным, что я мгновенно насторожилась, замерла и стояла так какое-то время, а потом медленно опустилась на колени и – вы только представьте себе, как я со своим рюкзаком опускаюсь на колени! – посмотрела вниз, под лед, и увидела там, глубоко на дне озера, но еще и в глубинах времени, себя пятилетнюю, семенящую подле матушки с кувшинчиком для кровяного супа, извините, что я то и дело напоминаю вам про эту сцену, она мне и самой осточертела, но ведь в каком-то смысле она ключевая, и если, господа, среди вас есть психоаналитик… да ладно, давайте продолжим, итак, я увидела саму себя в те далекие, давно прошедшие времена, когда не было еще никакой плотины, а только долина с деревней Книнички с ее желтыми домиками (теперь в ледяной глубине они походили на рассыпавшиеся беличьи зубки), а еще я увидела, как там, внизу, я поднимаю голову, смотрю наверх и встречаюсь взглядом со своими собственными глазами.

И мы смотрели друг на друга: я, в возрасте шестидесяти одного года, стоя на коленях на льду, и я же пятилетняя, семенящая по дну.

Я осторожно поднялась, поправила рюкзак и продолжила свой путь.

(Замечу мимоходом для полноты картины, что неподалеку от того места, где я встала на колени, на льду лежала дамская сумочка с лиловой окантовкой, и мне вспомнились дирижабли, которые слетелись сюда шестьдесят пять лет назад, и собравшиеся там улыбчивые дамы и господа. Но вспомнила я об этом, как вы скоро узнаете, совершенно некстати).

Я продолжила было свой путь, но вскоре осознала, что при той скорости, с которой я лечу по льду (я неслась, как оленья упряжка), мне давно следовало бы приблизиться к другому берегу озера, но берега отчего-то все больше расступались, а замерзшая гладь плотины все увеличивалась, и не было ей ни конца ни края.

И вы не поверите, голубчики, если я скажу вам, как долго, как невероятно долго осознавала я тот факт, что передо мною уже вовсе не брненское водохранилище. Это нечто было гораздо больше озера у плотины и вообще гораздо больше любого озера, только раз в жизни довелось мне увидеть такую прорву воды, а случилось это, когда мне было три года и я оказалась лицом к лицу с Эгейским морем, ну-ка, голубки мои быстрокрылые, припомните остров Крит, медуз, морских коньков и особенно любопытный рыбий глаз, но теперь-то это, конечно, было совсем другое море, брненское озеро переходило тут в замерзший Северный Ледовитый океан.

И только тогда я наконец поняла, что со мною происходит и куда я направляюсь.

А происходило со мною вот что: мне не хотелось больше жить без сына, и без Бруно, и без родителей, и без дома, жить, уподобившись затравленному зверю, жить в стране, которую захватили пройдохи и мошенники. И именно это нежелание надело на меня рюкзак и погнало прочь из города к озеру возле плотины, и именно поэтому я прикрепила к ботинкам коньки и помчалась к бескрайнему океану, возникшему передо мной как по щучьему велению, к Океану смерти, к безжизненным пустошам, уже коснувшимся меня своим ледяным дыханием.

Но когда я приблизилась к тому месту, где замерзшее озеро окончательно и бесповоротно переходило в Ледовитый океан, то увидела, что там возвышается нечто белое, огромное и неподвижное. Правильно, золотца вы мои, там стояли пять гигантских белых слонов, перегораживавших мне дорогу к смерти, пять слонов-юнцов. Однако я мгновенно сообразила, что никакие это не настоящие белые слоны, а слоны, сделанные из льда и снега, что это только ледяные статуи, слоны-снеговики. И столь же быстро я поняла, что вылеплены они с Бруно в его слоновьем обличье, у них у всех были его изумительные глаза, сделанные в данном случае из какого-то забавного вещества, похожего на эбонит, и воткнутые с двух сторон в каждую слоновью голову.

Вот только размерами они превосходили любого живого слона, и у всех пятерых были предостерегающе задраны хоботы, как если бы они говорили: «Halt, halt[25]25
  Стой, стой (нем.).


[Закрыть],ДЕВОЧКА!» Но именно потому, что они были такими большими, мне не составило бы никакого труда проскочить у них между ногами и побежать дальше.

Я добралась до их ледяных туловищ и скользнула под них, точно под белоснежные своды собора. Я уже поняла, что делают тут эти слоны. Подобно тому, как много лет назад Бруно прислал моему сыну домашнего учителя Баруха Спинозу, а позднее скрестил жизненные пути Мартина и агента Лоуэлла, так нынче он решил воздвигнуть на крайнем рубеже эти предостерегающие снежно-ледяные слоновьи пиктограммы, которые должны были удержать меня от моего отчаянного поступка.

Таково было желание Бруно, а я всегда уважала его желания, и неважно, касались ли они карпа или Роберта Лоуэлла. И я повернулась и поехала обратно, превозмогая кошмарную усталость, знакомую лишь тем, кто уже почти добрался до противоположного берега, до последнего предела, но внезапно передумал и возвращается назад.

И только на обратном пути я поняла, как же далеко я уехала и как долго еще мне предстоит бежать. Впрочем, я не хочу утомлять вас описанием своего возвращения.

Итак, я сняла коньки, сунула их в рюкзак, влезла на берег и подошла к конечной остановке трамвая… уже по дороге я заметила первые, еще слабые сигналы утренней зари (из чего следовало, что мое путешествие по водохранилищу длилось целую ночь).

Я поднялась в промерзший трамвайный вагон и принялась дышать в сложенные ладони, «добывать огонек», как называла я это в детстве, когда была совсем маленькой девочкой и мерзла. Но в одиночестве я оставалась недолго. Ко мне подошел вагоновожатый с термосом, налил в стаканчик горячего кофе и извлек откуда-то фляжку с ромом. Это был самый молчаливый из всех мужчин моей жизни, если, конечно, те десять минут (до отъезда трамвая), что мы провели вместе, тоже следует включать в мою жизнь, а я бы их включила. За все время он не вымолвил ни единого слова. А когда он напоил меня кофе с ромом и таким образом согрел сверху, то он посадил меня к себе на колени, разгреб множество слоев и отыскал таки дорожку ко мне, согрев меня еще и снизу. За лобовым стеклом трамвая все росло и росло солнце, словно желток внутри курицы, я тихо всхлипнула, и немой вагоновожатый ссадил меня с колен, торопливо застегнулся (уже поглядывая на часы) и снова пошел в переднюю часть вагона; прозвенел звонок, и трамвай тронулся.

На остановках в Комине и Юндрове появились первые пассажиры, и чем дольше ехали мы по этому самому длинному тогда в Брно маршруту (а трамвай двигался по рельсам, словно язычок застежки-молнии – вжжж!), тем ярче разгорался за нами новый день.

Я вышла на остановке Кралово Поле и двинулась наверх. Репродуктор над воротами Краловопольского машиностроительного завода во все горло орал песню «Здравствуйте, майор Гагарин!», и среди рождественских игрушек на елке перед проходной висели блестящие спутники, а Дед Мороз в стенгазете был одет в скафандр космонавта и увенчан надписью «Успехи СССР в космосе – это подарок трудящимся всего мира!». Я шла вместе с несколькими запоздавшими рабочими, вахтер с пистолетом на заднице с подозрением покосился на мой рюкзак, а когда я объяснила ему, чего хочу, он пальцем указал на то место, где мне следовало стоять и ждать. Потом он забрался в свою будку, позвонил куда-то, не сводя с меня при этом глаз, и, положив трубку, подозвал пожилого человека в спецовке и велел ему меня проводить.

Не прошло и двух часов, как меня приняли на работу на должность крановщицы, причем мой возраст никого не удивил (пенсионеры среди работников завода составляли добрую треть), все формальности были моментально улажены, а это значило, что меня официально перевели из администрации Технического и садового треста в цех Краловопольского машиностроительного завода, а также ознакомили с правилами по технике безопасности и с инструкцией по управлению подъемным краном, и вот я уже держу в руке ключ от комнаты в общежитии, и у меня снова есть крыша над головой, к чему я собственно и стремилась.

– Крановщицы тут дозарезу нужны, вот поэтому они в тебя так и вцепились, – объяснила мне моя соседка по комнате Владька. – Две крановщицы почти одновременно в декрет ушли, а еще одна позавчера с собой покончила. Тебя на мостовой кран посадят, там хорошо, чисто…

И поскольку вполне могло статься, что с Владькой мне придется прожить под одной крышей годы и годы, я решилась рассказать ей кое-что о себе… ну, почему я в таком возрасте отважилась пойти на завод, и вообще.

– Вот уж ни за что бы не подумала, что ты такая старуха, больше сороковника тебе не дать, ей-Богу! И что, значит, по собственной воле из квартиры ушла? И все из-за какого-то засранца? А хочешь знать, почему я в общаге оказалась? Потому что тоже сбежала. Он у меня военный был, так я с ним два года как в казарме прожила. Когда у него вставал, я мчалась к нему сломя голову, честь отдавала, а потом раздевалась, да еще на время, и он мне это время все сокращал.

Прежде чем отпустить меня спать, она рассказала мне еще о той крановщице, которая третьего дня покончила с собой. Дверь в квартиру она не заперла, а на стол положила записку. Наверняка хотела, чтобы ее кто-нибудь остановил, но бедняге не повезло. Ты что, правда об этом не слышала? В общем, прорубаешь во льду прорубь, а потом опускаешься туда вместе с топором, дыхание от ледяной воды сразу перехватывает, пошевельнуться тоже не можешь, а дырка над тобой быстро затягивается. Этой зимой в Брно только так себя и убивают. Называется «поиграть в русалку».

– Не в русалку, а в Млока, – поправила я и, не дав Владьке открыть рот, сразу спросила: – А у этой крановщицы не было случайно сумки с лиловой каймой?

– Ой, Соня, а ты про сумку откуда знаешь?

– Ничего я не знаю, просто в голову пришло.

Владька посмотрела на меня недоверчиво, но не в ее характере было задаваться метафизическими вопросами. Через минуту она уже болтала о чем-то другом. Вернее, о том же самом. О тяжелой женской доле. И вот обнялись мы с ней и зарыдали, оплакивая нашу жизнь и любовь, что выжала нас, как тряпки. А когда мы закончили, у Владьки начался астматический приступ, она выронила из пальцев зажженную сигарету, и в ней что-то забулькало и забурлило, и она то краснела, то бледнела, а я как сумасшедшая ползала на четвереньках по полу в поисках запропастившегося куда-то баллончика с лекарством, и наконец нашла его под кроватью, и Владька брызнула себе в горло и тут же опять закурила.

На следующее утро я уже сидела в кабине крана, высоко, под самым потолком цеха. Кран двинулся вперед и величественно приблизился к груде огромных фланцев, рядом с которой стоял вязальщик и подавал мне знаки, куда спускать крюк.

Я быстро освоилась на заводе – дневные и ночные смены, погрузка в цехе, погрузка прямо на железнодорожной ветке. Я сижу в кабине крана и смотрю сквозь огромные окна цеха в ночную темноту, а к платформе подъезжает товарный вагон с прокатным профилем, и какой-то человек с фонарем стоит на подножке. Я совершенно счастлива, потому что вокруг одни рабочие и никаких рабочих кадров. Может, они и завидуют друг дружке, может, даже постукивают один на другого, но со мной держатся вполне пристойно. И каждый день я жду вечера, чтобы обняться с Владькой и опять оплакать нашу женскую долю и любовь, выжимающую нас, как тряпку. А что еще нужно человеку для счастья?

Я медленно поднимаю крюк вверх, теперь чуть-чуть вправо, замечаю, что тросы провисают, быстро останавливаюсь, чтобы не случилось аварии, да куда же к черту запропастился вязальщик?

56) Что-то вроде куколки

Когда мне исполнилось шестьдесят пять, я по-прежнему выглядела как сорокалетняя, а вот Владька, моя соседка по комнате, стремительно старела. Я познакомилась с ней в начале шестидесятых, и ей было тогда едва за тридцать, теперь же она казалась старухой. Ее приступы астмы повторялись все чаще и продолжались все дольше, все больше времени проводила она в больнице. Потом ей дали инвалидность – и внезапно все кончилось. Мне не хочется говорить об этом. Прежде я ни за что бы не поверила, что можно так тосковать по подруге, хотя, возможно, единственное, что нас связывало, это рыдания в два голоса, когда мы, обнявшись, проливали целые ведра слез, оплакивая извечную женскую долю.

После смерти Владьки я осталась в комнате общежития одна. Потом раздвинулся занавес времени – и наступил шестьдесят восьмой год, и впервые после долгого перерыва у меня появилось чувство, что я смогу увидеться с сыном. Ему уже исполнилось двадцать три, и мне было страшно интересно, каким он стал и как выглядит. Но ни мой сын, ни Роберт Лоуэлл все не давали о себе знать. И оказалось, к сожалению, что они были правы, что лучше им было не спешить.

После августовского вторжения, когда сюда ворвались советские танки, я вспомнила, как моя матушка ругалась с фашистами-генлейновцами, которые во всем слушались Гитлера и вскидывали в приветствии правые руки. Начиная с 21 августа, я буквально дневала и ночевала на улицах, разговаривая с русскими солдатами, объясняя им, что происходит, переубеждая их, причем, в отличие от большей части моих соотечественников, я не чувствовала к ним никакой ненависти, потому что, беседуя с солдатами, я словно опять видела перед собой своих волков-воинов, и мне не составляло труда удовлетворить их желание, правда, в основном прямо в подворотнях, стоя, и я помогла таким образом сотням и тысячам солдат, и все время говорила с ними, и мой голос проникал в их души. Потом-то я, конечно, узнала, что все те солдаты, которых я обработала, то есть первый эшелон оккупационных войск, был быстренько заменен вторым эшелоном, а первый, околдованный мною, оказался где-то в Сибири, но мой образ навсегда запечатлелся в их сердцах, и они уже были заражены контрреволюционными идеями.

Примерно в начале сентября 1969 года за мной пришли прямо на завод. Я как раз сгружала с платформы огромные поддоны, и мастер, который хорошо ко мне относился, заявил этим товарищам, что сменщицы у меня нет, а поддоны должны быть обязательно выгружены, потому что их ждут в цехе.

Но мне это не слишком-то помогло, тем же вечером они нашли меня в общежитии. Мы приехали в их большой дом на улице Ленина, и там на столе уже лежал какой-то огромный и яркий американский журнал с моей фотографией, сделанной в августовские дни. Сверху было написано: «Дочь Троцкого агитирует брежневскую оккупационную армию».

– Прошло то время, – сказал мне один из присутствующих, – когда мы с вами цацкались. С этой минуты вы можете в любой момент исчезнуть, и никто о вас не заплачет. Даже собака не залает.

– Даже кошка не замяукает, – добавил второй.

– Даже корова не замычит, – ловко ввернул первый.

– Даже коза не замекает, – выпендрился второй.

В общежитии ко мне подселили новую соседку Она отлично знала, зачем ее сюда прислали, и из кожи вон лезла, чтобы получить обещанное вознаграждение. Так что меня опять загнали в угол. Но я уже несколько лет назад подала заявление на кооперативную квартиру и, зайдя в соответствующий отдел, узнала, что смогу въехать туда, как только заплачу положенную сумму. Все прошло подозрительно гладко.

Кооператив, естественно, находился в новом районе, в Богуницах, неподалеку от городского завода по уничтожению отходов, а также от тюрьмы и свежепостроенных сумасшедшего дома и крематория. Тут было еще более безотрадно, чем в Черновицах, где располагался дом скорби, куда в войну упрятали батюшку. Вдобавок этот район строился в честь и во имя укрепляющейся и углубляющейся чехословацко-советской дружбы, и улицы носили названия советских республик и городов, а также имена советских героев. Среди грязи и груд мусора гигантской стройки не было пока никаких тротуаров, но зато стояли статуи советских стахановцев и даже огромная фигура тракториста, машущего ушанкой с небывалых размеров трактора. (Вот бы где ты пригодился, Денис Котачек, горячий привет тебе в твоем Аду!) Сюда-то и поселили ренегатку Троцкую. Моя новая квартира, клетушка, в которой я с трудом помещалась, напоминала картонный гроб, наполненный звуками, доносившимися из всех соседних клетушек. Но катастрофы в этом для меня не было, ведь так в этой стране жили миллионы людей.

Однако не прошло и двух недель, в течение которых я потихоньку примирялась с тем, что в свою новую квартиру я могла бы пригласить разве что Брунов хобот, просунутый в окно (через это окно я ежедневно наблюдала, как восходящее или заходящее солнце окрашивает мрачные окрестности моего нового дома в цвет внутренностей освежеванных на бойне животных), как однажды утром я услышала из соседней квартиры знакомый голос, приоткрыла дверь и увидела ту самую сволочь, от которой я сбежала из общежития, увидела, что теперь она приперлась сюда и указывает грузчикам, куда им втаскивать шкаф.

– Запомни раз и навсегда, – сказала она мне при первой же возможности, – что твоя квартира – это тюремная камера, ты у меня под арестом, и я – твой капо. И если ты будешь хорошо себя вести, я дам тебе по ночам спать. А если нет, то ты у меня кровью умоешься и ежами срать будешь! Собакам собачья смерть, шлюха Троцкая!

Теперь я частенько ходила на главный вокзал и смотрела на поезда. Я уволилась с Краловопольского завода, и у меня появилась уйма свободного времени, так что я проводила на перронах множество часов, и домой меня совсем не тянуло. Мне было уже далеко за семьдесят, но выглядела я значительно моложе, однако возраст давал себя знать хотя бы тем, что у меня не осталось никого в целом свете, ни единой живой души, которой я могла бы поплакаться. Вы, конечно, напомните мне о моем сыне и будете правы, да только я уже не верила, что когда-нибудь встречусь с ним, и напомните мне о Бруно, и опять будете правы, да только он уже бесконечно долго не давал о себе знать.

Когда пятнадцать лет назад я помчалась на коньках по замерзшему водохранилищу, смерть манила меня, точно пищик дикую утку, и завораживающий бег приближал меня к Бруно, и я прямо с разбега попала бы туда, где Бруно ожидал, как в приемной, свои дальнейшие реинкарнации. Но Бруно запретил мне это, потому что цепь реинкарнаций не привела бы его тогда к цели и мы с ним не смогли бы встретиться в наших человеческих, земных обличиях. Вот почему я была осуждена на бессмертие, подобно угрям, осужденным на долгое свадебное путешествие из пресноводных рек в самое Саргассово море посреди Атлантического океана. Я, господа, размышляла и о возможности эмиграции в Америку, к дедушкиным православным индейцам, но, к счастью, у меня была еще одна возможность, которая объявилась внезапно, так что я даже толком не успела сообразить, в чем она заключается и что мне сулит.

Когда я возвращалась после своих прогулок по вокзалу, я никогда не шла по проспекту Победы (то есть по Фердинанд-штрассе, то есть по Герман-Геринг-штрассе, то есть по улице Масарика), а обходила его стороной. Но всякий раз, всякий раз бросала я взгляд в ту сторону, где стоял дом, в котором я родилась. И всякий раз мне на глаза попадалось здание, замыкавшее проспект Победы, мощный угловой дом, стоявший здесь с самого начала века и увенчанный странным куполом, выраставшим из крыши. И всегда, когда я смотрела на этот дом, расположенный в каких-то сорока метрах от того, в котором прошла большая часть моей жизни, когда я окидывала взором на удивление необычный купол, сидевший, точно великанская шляпа, на макушке этого углового здания, у меня мурашки бежали по спине, нет, не так, я хочу сказать, всегда что-то согревало меня изнутри, как если бы я опрокинула рюмочку чего-нибудь горячительного, да-да, именно так мне и казалось, и я все чаще думала об этом куполе, а в конце концов он даже начал мне сниться, и я, возвращаясь с вокзала, оборачивалась в его сторону и говорила: «Купол, купол, чего ты от меня хочешь?» А купол отвечал: «Приходи и увидишь!»

И вот я снова собрала свои пожитки и с рюкзаком за плечами, не понимая даже толком, зачем, вошла в этот мучивший меня загадками угловой дом.

Я попыталась вызвать лифт, но он не работал, и я начала подниматься пешком, этаж за этажом, и в конце концов очутилась перед железной дверью на чердак. Разумеется, она оказалась заперта. И я с удивлением, точно со стороны, наблюдала, как я снимаю рюкзак, достаю из него металлическую коробочку с батюшкиными ключами, с его слесарной «первой помощью», решительно беру один из них, всовываю его в замок железной двери и, думая, что ключ вот-вот сломается, со скрипом поворачиваю его.

Дверь открывается, и я уже на чердаке, за дверью, и – глядите-ка! – мгновенно запираю ее за собой. Я на ощупь ищу какой-нибудь выключатель, но ничего не нахожу. Тогда я замираю на месте, давая глазам привыкнуть к полумраку, но выключателя нет как нет. Передо мной – деревянная лестница, ведущая в следующее чердачное помещение. Аккуратно держась за ветхие перила, я поднимаюсь наверх и снова оказываюсь перед дверью, и снова мне служит службу один из батюшкиных ключей, и я отпираю ее, вхожу, сразу закрываюсь (на два оборота) и снова осматриваюсь. Но чердак так завален всяким барахлом, что я даже не могу двинуться с места. Я начинаю предмет за предметом разбирать этот хлам и пробираться вперед, точно корабль сквозь льдины и ледяные осколки, и заваливаю тропку за собой, и в конце концов натыкаюсь на темный купол, тот самый, что преследовал меня в снах.

(Вам может показаться, что мой рассказ чересчур уж подробен, но вы ошибаетесь, я просто обязана рассказывать так, чтобы не упустить ни единой детали, я иду шаг за шагом, ступень за ступенью, и только после этого мы сможем смело стучаться в двери сути, только после этого нам откроется целое).

Итак, я стою у подножия купола, чье тело угрожающе вырастает из крыши этого мощного углового здания. И опять, дорогие вы мои, дверь, но я не вижу на ней никакого замка, никакой замочной скважины или хотя бы дверной ручки. Скорее всего дверь заперта изнутри, причем заперта на засов. Я шарю взглядом по сторонам, нахожу металлический прут и, пользуясь им как рычагом, взламываю дверь (за ней что-то звякает и падает на пол), потом я слегка наклоняюсь и с рюкзаком за плечами и прутом в руке захожу внутрь. Засов действительно был, но он весь изъеден ржавчиной, так что я сломала его пополам. Кто-то очень давно задвинул его изнутри, и воспоминание об этом стерлось из домовой памяти.

Буду с вами откровенной, милые мои: изнутри купол выглядел очень странно. Он, видите ли, напоминал оркестровый павильон где-нибудь на курорте. Полукругом стояли пюпитры и стулья для музыкантов. Но нигде ни единого нотного листка и вообще ничего, что объяснило бы мне, что это был за оркестр и что он тут исполнял. И только в стороне валялся футляр из-под какого-то большого музыкального инструмента. Виолончели? А когда я коснулась пюпитра, стула и раскрытого футляра, то обнаружила, что всюду лежит толстый слой пыли.

Но погодите, друзья мои, хотя все вокруг и было ветхим и неподвижным, там, однако, остался след какого-то давнего движения. Музыканты, игравшие здесь некогда, очень спешили уйти. Они, можно сказать, убегали. Два пюпитра опрокинуты, стулья отброшены в сторону, а на полу лежит забытый футляр. Вот только куда же они так стремительно исчезли, если изнутри было заперто? И я подняла голову.

Поднимаю я голову, милые мои, и смотрю наверх, на купол. Там расположены крохотные грязные окошечки, этакие замызганные прямоугольнички, через которые проникает неверный свет. И вот, вот я вижу это: заметный круг в центре купола. Обруч, резьба, заклепки? Нет, кажется, ни то, ни другое, ни третье.

Батюшка когда-то рассказывал мне, что поезда, проезжавшие во времена Австро-Венгрии сквозь длинные низкие туннели в Трансильвании, непременно бывали снабжены специальными трубами, верхние части которых перед туннелем снимали, а после надевали снова. Вот и верхняя часть купола была съемной, никакого обруча, никакой резьбы или заклепок, просто такое суженное место, в котором верхняя часть соединялась с нижней, так что они плотно прилегали друг к другу.

И я словно увидела эту сцену собственными глазами: в ту ночь, когда я родилась, то есть с тридцать первого декабря 1899 года на первое января 1900 (и совсем неподалеку от меня), здесь сидели, минутку, да, это был квинтет, они сидели и играли, ну, а что же они могли играть? Моцарта? А доиграв, музыканты быстренько собрали ноты и общими усилиями приподняли верхнюю часть купола, да, чуть не забыла, для начала они задвинули изнутри засов, итак, они приподняли съемную крышку купола (сейчас оттуда, наверное, страшно дует, на улице-то морозная ночь) и с охапками нот и с инструментами, зажав смычки в зубах, выползли из купола на крышу, а верхнюю его часть, в смысле крышку, вернули на место да еще проверили, хорошо ли она сидит, чтобы все было как надо, а потом начали очень осторожно сползать по обледенелой крыше, поддерживая друг друга, наверное, они привязали там веревочную лестницу и по очереди медленно спустились в недра Фердинанд-штрассе, по которой бежали карнавальные маски, торопилась карнавальная процессия, приветствующая новый век, обезьяны, волки, короли, нищие, олени, слоны, смерти, смерти, смерти, коты, коты, коты, бараны, бараны, бараны, медведи, медведи, медведи, ряженые с головами больше туловища, и все они валом валили по улице, натыкались друг на дружку и едва не падали. Вот как все это тогда происходило. Вернее, могло происходить. Но не обязательно. Концов теперь все равно не сыскать. Впрочем, это неважно. Сейчас важно лишь то, что будет дальше.

А уж это я знала во всех деталях.

Железный прут, с помощью которого я проникла в купол, мне пришлось использовать вместо сломанного засова, и таким образом я снова преградила путь внутрь. Потом я разделась донага и постояла какое-то время в полумраке и холоде, прежде чем достать из рюкзака матушкино нижнее белье и матушкино платье давно ушедших лет начала века, затем я встала на стул и начала одеваться и разбираться со всеми этими воланами, оборками, лентами и бантиками, а затем с трудом втиснулась в корсет на острых косточках и натянула огромную юбку, раздутую, жесткую, похожую на большой колокол. Я не знаю, сколько времени ушло у меня на натягивание и одевание, на часы я не смотрела и совершенно не торопилась. А когда я наконец была готова, то, не слезая со стула, осмотрела себя со всех сторон с помощью маленького круглого зеркальца, точно обошла с маленькой свечкой в руке темные закутки и закоулки гигантского собора. И лишь потом двинулась наверх.

Затянутая в корсет и облаченная в огромную широкую юбку, я карабкаюсь по стене купола, хватаясь за крохотные неровности на его симпатичных боках (смотрите, смотрите, как я лезу!), я все ползу и ползу, и мой рюкзак набит вещами, ползу, как большое насекомое, чей пол и определить-то сейчас невозможно, и я добираюсь до вершины купола и довольно долго вожусь там, но все же нахожу наконец для себя удобное положение – и тогда я повисаю и начинаю неспешно предаваться тому, что меня собственно сюда и привело и вытолкнуло на самую вершину, я начинаю (внимание, господа, не прослушайте!) окукливаться. Из косточек корсета и из жесткой широкой юбки образуется, Соня, твоя куколка (а еще из медвежьей и бизоньей шкуры, и из железнодорожного туннеля Земмеринг в Альпах, и из паровоза «Аякс», старейшины всех паровозов европейского континента, и из «Меланхолии» Дюрера), и наконец ее перепонки спеленывают и оборачивают тебя целиком.

Такую вот избрала я для себя эмиграцию, мальчики мои, причем в ту минуту, когда я закукливалась для своей зимней спячки, когда я уподоблялась куколке, я и понятия не имела, как долго будет длиться эта спячка. Поначалу до меня еще долетали сквозь плотную оболочку и сквозь стены купола звуки близкого главного вокзала – удары буферов, постукивание по вагонным осям и колесам, гудение паровозов, шипение пара и треск вокзальных громкоговорителей, объявлявших о прибытии и отходе поездов.

А потом для огромной куколки, прицепившейся изнутри к крыше углового здания, все погрузилось в тишину.