Текст книги "Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер"

Автор книги: Иржи Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

45) Памяти моих возлюбленных волков

Свары между британской и советской секретными службами привели к тому, что все волки-воины были убиты. И только из-за того, что их не оказалось на Высочине, куда советская контрразведка отправила за ними своих убийц, только благодаря этому они прожили на несколько дней дольше. Однако в конце концов их отыскали и в этом прямоугольнике зелени посреди Брно, отыскали и расправились с ними так, как этого и следовало ожидать. Впрочем, как именно, я не знаю, и нам остается только гадать.

Однажды, вернувшись после своих утренних походов по магазинам, я обнаружила, что Генрих, Мартин, Йозеф, Герман и Ада бесследно исчезли. Каким образом удалось усыпить их профессиональную бдительность и опередить их мгновенную реакцию? А может, все было иначе. Может, волки, точно овцы, сами пошли на заклание. Только сейчас, когда уже поздно, я осознаю, чему должна была их учить вместо пения!

За брненскими крышами, башнями и фабричными трубами неспешно поднимается солнце. Мы с майором стоим посреди парка, в центре круга, образованного пятью раскидистыми деревьями, на которых всегда спали волки (и на которых по утрам они хором распевали), я впервые вижу майора в военной форме, и он жутко страдает от того, что не может даже одним-единственным выстрелом из пистолета почтить память пятерых храбрых солдат, пятерых своих погибших смельчаков, потому что они были не просто какими-то там русскими, а его людьми, которые наверняка бы в точности выполнили полученный приказ (они вели бы себя воистину по-королевски, взойдя на трон, и пусть музыка и все, какие только есть на свете, воинские почести громогласно поведают о них), так что он мечтает воздать им должное.

Какое-то время мы постояли там, а потом майор снова забрался в ближайшие кусты, переоделся и вышел на свет, облаченный в свой обычный незаметный, потертый костюм, а его парадная форма была перекинута через руку.

– Ну вот, сержант Заммлер, еще несколько недель – и войне конец, несмотря на то, что мы с вами нимало его не приблизили. Наша операция успехом не увенчалась, но это вовсе не значит, что она была ненужной. Любое сопротивление злу, пускай даже оно кажется бесполезным, все равно необходимо. Необходимо духу народа, – сообщил он мне, снимая при этом со сложенной формы репьи, приставшие к ней в кустах.

– Вот еще один, – показала я. – Репей. – И я схватила его, точно блоху, одну из тех, которых я так любила вычесывать из шкур своих волков.

– А знаете, майор, ведь настоящая моя фамилия – Троцкая. И только на время войны я отказалась от нее как от опасной. Но теперь-то я смогу вновь извлечь ее из кладовой.

– На вашем месте я не стал бы торопиться.

– Хотела бы я знать, почему? Я же стану жить в свободной демократической стране, где быть дочерью русского эмигранта…

– Вашими бы устами, сержант… Троцкая.

Через полгода война и впрямь закончилась, и незадолго до ее конца у меня успел родиться сын.

Ты слышишь, Бруно Млок, я зачала тебе сына от волков-воинов! И назвала его Мартином в честь своего любимого волка (волка, предназначенного для убийства Мартина Бормана), потому что сказать точно, кто именно из них был отцом, нельзя. Майор Руйбер квалифицировал мою беременность как «производственную травму», но поскольку я и слышать не хотела об аборте, то роды мне оплачивала казна Его Величества, а рожала я в роскошном швейцарском санатории, где и застали меня последние дни войны. Застали любующейся изумительной панорамой Невшательского озера, силуэтами серебристых елей, спускающихся к воде, и испорченным солнечным реостатом за склонами Бернских Альп.

46) Круг в поле

Вернувшись из Швейцарии (шла вторая неделя июня 1945 года), я очутилась в опустевшей квартире с выломанными дверями. В глазах у меня потемнело. Я вспомнила о видении, явленном мне дьяволом над крышами Брно: длинная вереница мужчин, женщин и детей, батюшка с матушкой, и у матушки на шее висит дощечка с надписью Германская свинья!

Кузен Гюнтер, заместитель начальника брненского гестапо, наверняка успел улизнуть, и они принялись вымещать злобу на беспомощных и невинных!

В тот же день я зашла к мадам Бенатки, той самой, что учила меня когда-то игре на пианино. Но ее в живых уже не было. В квартире на Августинской улице теперь жила ее дочь, мадам Бенатки-младшая, точная копия матери и такая же добросердечная. Я оставила у нее своего сына и охапку пеленок и поспешила в Прагу.

Как я уже упоминала, дорогие вы мои, майор Руйбер (теперь, однако, под своим собственным именем, то есть как Станислав Сланина) сразу после войны поступил на службу в министерство иностранных дел и стал доверенным сотрудником Яна Масарика.

– Я ничего не могу поделать, – признался мне Сланина, – разве что попытаться направить вас к товарищу Носеку в министерство внутренних дел, в компетенции которого и находятся все подобные дела. Однако, боюсь, моя рекомендация лишь навредит вам. Да-да, верно: моя рекомендация навредит делу.

Я смотрела на министерского чиновника Сланину и не узнавала в нем майора Руйбера, который совсем недавно бесстрашно ходил среди нацистских головорезов. И я поняла, что могу надеяться лишь на себя.

Настало время неприкосновенного запаса, время щедрых отступных, которые давным-давно заплатил моей матушке ее старший брат Гельмут Заммлер, получивший в наследство от родителей ланшкроунское имение. Я уже рассказывала, что мои батюшка и матушка бережно хранили эту часть заммлеровского имущества, предназначенную мне в приданое. И когда сразу после оккупации Чехословакии батюшка забрал из банка эти деньги, превратил их в золотые кирпичи и закопал в тайном месте, можно сказать, прямо в центре Брно, на Коровьей горе, на Монте Бу, как говорят в Брно, то он, конечно, не предполагал, что весь этот золотой запас я после войны потрачу на спасение жизней его и матушки.

Откапывать клад я, как и положено, отправилась ночью. Выволокла из подвала тачку, положила туда лопату, кирку, фонарь и мешок из-под картошки. На Монте Бу я легко отыскала нужное место, ориентируясь по плану, что всю войну носила на собственной подошве в виде татуировки, снова натянула носок, обула башмак и при свете фонаря выкопала все золотые кирпичи, потом я уложила их в мешок и отправилась обратно – но уже другой дорогой, чтобы не вызывать любопытства у ночных прохожих.

Я готова была зубами и ногтями защищать свой клад, а с ним вместе (как я тогда безрассудно надеялась) и жизни своих родителей. И подходящий случай мне предоставился. На углу Бегоунской улицы я увидела оборванца, вооруженного огромным штыком, висевшим у него на груди. Он заметил меня издалека и зашагал мне навстречу. Но что бы он там ни задумал, собирался ли он нанести мне обиду с помощью штыка, висевшего на груди, или того, что скрывалось в его грязных шароварах, как только я подняла голову и перехватила его взгляд, он быстро отказался от своих замыслов, уступил дорогу и долго еще глядел мне вслед – и не жадно или похотливо, вовсе нет. А когда я проходила мимо одной из уцелевших витрин и увидела в стекле свои таза, пылавшие во тьме диким пламенем, то и сама испугалась, так что немудрено, что бедный бродяга струхнул.

Я не мешкала ни одного дня и с тяжелым рюкзаком, полным золотых кирпичей, снова поехала в Прагу, но на этот раз прямо к коммунистическому министру внутренних дел товарищу Носеку.

Однако первый же милиционер, переминавшийся с ружьем с ноги на ногу перед зданием министерства, строго посмотрел на мой мешок. А когда он прикинул его вес, то проявил бдительность, снял с плеча ружье, упер его мне в спину и отвел меня за угол, в нишу, а там осторожно заглянул внутрь. И был приятно удивлен. Вытащив один из кирпичей, он какое-то время с удовольствием его рассматривал, а затем снял сапог, развернул длинную грязную портянку и снова обул свою босую ногу, золотой же кирпич завернул, словно младенца, в портянку; с ружьем, закинутым за спину, и с кирпичом под мышкой он вновь занял свой пост у начала лестницы и красноречивым жестом указал мне на ее конец.

Но на вершине лестницы меня поджидал следующий милиционер, который проделал примерно то же самое, а потом я пережила подобное еще с десятью товарищами пролетариями в трех приемных, трех вестибюлях и четырех прихожих по дороге к кабинету министра Носека, так что двенадцать тринадцатых золотого запаса Заммлеров бесполезно сгинуло в пасти пролетариата.

С остатком, с последним, самым маленьким и самым потертым кирпичом я наконец вступила в министерский кабинет, должным образом поздоровалась и положила золото на стол министра. Но товарищ Носек, едва скользнув по кирпичу взглядом, улыбнулся, и подошел к одному из шкафов, и распахнул его, и подошел к следующему, и распахнул и его тоже. Оба шкафа были забиты золотыми кирпичами.

– Золотым кирпичом, девушка, вам меня не взять. Вот, изволите видеть, наш пролетариат успел уже как следует подоить капиталистических золотых коров. Но если бы вы принесли благоухающую домашнюю ватрушку… – протянул он мечтательно.

– Да я сама и есть эта благоухающая домашняя ватрушка, – подхватила я ободряюще и расстегнула три верхние пуговки.

– Продолжайте, товарищ, продолжайте, пожалуйста, – зашевелил он от нетерпения пальцами.

Но едва мы с ним закончили, как выяснилось, что этот добряк, оказывается, думал, будто все это было предложено ему от чистого сердца трудового народа. И в какого же скрягу он превратился, когда понял, чего я от него хочу.

– Мы дадим вам знать, – заявил он, но я отказалась удовлетвориться этим ответом, и тогда он вызвал одного из тех пролетариев, через чей кордон я прошла, отдал ему соответствующие приказы, а мне всеми возможными способами продемонстрировал, что я его разочаровала, что я противна ему до глубины души, в общем, вы мне больше не нравитесь, товарищ.

Из Праги нас уносил «газик»-вездеход, в «бардачке» у пролетария лежали револьвер и золотой кирпич, замотанный в вонючую портянку. По дороге он скрутил мне толстую крошащуюся папиросу, которую я приняла с благодарностью, потому что ее вонь перебила отвратительный смрад пролетарской обмотки. А когда мы ехали через лес, я представила себе, что может тут случиться. Пролетарий свернет с дороги, остановит машину, отведет меня подальше в чащу и предоставит слово ТОВАРИЩУ МАУЗЕРУ. Ибо чего еще можно было ожидать от коммунистического министра внутренних дел?

Однако вскоре выяснилось, что мои опасения были напрасны. Из пролетария дорогой вылупился вполне сносный собеседник, и даже его портянка со временем немного проветрилась, а когда мы действительно свернули к деревьям и остановились, то он дал мне выбрать ту сторону, куда отлучусь я, а сам вежливо направился в другую. И мне уже начало казаться, что все будет хорошо, что пролетарий привезет меня в какую-нибудь деревенскую усадьбу (отдаленно даже напоминающую Ланшкроун моего детства), где живут все пострадавшие во время «диких переселений», а поскольку приедем мы ближе к вечеру, когда как раз будут подавать ужин – столы, накрытые под яблонями, немецкие старушки и старички, распевающие набившие оскомину баварские песенки, семьи с детишками, немецкие мальчики, бегающие среди деревьев в масках собак, кошек и овец, и на все это снисходит покой нив и виноградников, – то я сразу отыщу там батюшку и матушку, заберу их прямо из-за стола, вытру салфеткой их лоснящиеся от жира мордочки и отвезу домой.

Но когда мы наконец добрались до места, я увидела, что это деревня Погоржелице недалеко от Брно. Товарищ оставил «газик» на краю поля, и мы вошли в хлеба. Прекрасный летний день клонился к вечеру, цикады пели, как ненормальные, на небе рядом с солнцем явственно был виден месяц, ну, а посреди хлебов нас ожидал огромный круг, в котором ничего не росло, как если бы там совсем недавно приземлилась тарелка инопланетян и оставила огромную стигму.

– Копать запрещается, устанавливать крест или еще что-то запрещается, метить это место запрещается и рассказывать о нем кому-то тоже запрещается, – сказал пролетарий, и ушел, и оставил меня там, и я услышала, как он заводит мотор, чтобы вернуться в Прагу.

Значит, их всех пригнали сюда, заставили выкопать огромную яму, а потом убили, сбросили в эту яму, засыпали и старательно утоптали землю, долго же палачи бегали по этому кругу, словно пытаясь пригнать поплотнее гигантскую крышку.

Солнце опустилось за горизонт, стемнело, я лежала на спине и глядела в небо с холодными звездами, и мне было известно, что я лежу над огромной ямой, забитой мертвыми телами, которые сплелись друг с другом самым непристойным образом, и что таких ям нынче в Европе множество, это бывшие немецкие концлагеря, где всей мощности печей крематориев недоставало для того, чтобы поглотить дневную порцию убитых, лагеря в Венгрии, Румынии, Австрии, Польше, на Украине, в России – и так до самого Урала. И чем дольше я лежала на спине, тем сильнее действовала на меня гипнотическая сила звезд, которым я глядела прямо в глаза, тем непривычнее я себя ощущала. В конце концов я перевернулась на бок и свернулась клубочком, и клубочек этот становился все меньше, и я превратилась в эмбрион. И я все продолжала лежать там, и звезды по-прежнему опирались на меня, и я почувствовала, что потихоньку погружаюсь в эту яму под собой и что одновременно нечто поднимается оттуда мне навстречу, я была все ближе к материнской матке, и наконец я вошла в нее и почти перестала дышать, а звезды все пылали, и какие-то ночные твари шмыгали по полю, и я знала, что они замирают на границе круга и с любопытством всматриваются в него, твари, создания, которые водились здесь издавна, животные, немые свидетели, которые с незапамятных времен с почтительным удивлением наблюдают за той дорогой, что ведет человека к величию, гордости и славе.

Рано утром меня разбудила какая-то развеселая компания, громко распевавшая:

 
На святую Катерину,
в воскресенье, аты-баты,
мово милого забрили во солдаты…
 

Я вышла из круга, огляделась по сторонам, отряхнула с себя стебельки и поспешила в Брно за своим сыном, пора было забрать его у мадам Бенатки-младшей. А мадам впридачу к нему вручила мне ворох закаканных пеленок, потому что какое ни было доброе у нее сердце, но стирать за меня пеленки она не собиралась.

И еще кое-что, господа. В тот же месяц за батюшкой пришли снова. Причем разыскивали они уже не немца Заммлера, а русского эмигранта Троцкого. Это были агенты КГБ, которые с благословения чешских властей арестовывали русских эмигрантов, точно так же, как прежде их арестовывало гестапо.

– Вы не можете убить дважды, – заметила им я. – Вы уже убили моего отца как Заммлера, так что, товарищи, теперь у вас не получится убить его как Троцкого.

Они признали мою правоту. Они вообще были признательны мне за разъяснения по данному пункту.

Книга четвертая
СЛОН

47) Домашний учитель

Милые вы мои, дорогие, когда-нибудь до вас дойдет, что все, что вы переживаете, познаете и испытываете, непременно возвращается к вам вновь, что это всегда одно и то же, только повторяется оно в ином виде, и в результате складывается некий удивительный порядок вещей, проникнуть в суть которого вам никогда не удастся, нет-нет, правда, все ваши попытки будут напрасны, причем учтите, милые мои, что вам это совсем не нужно, вам надо просто знать, что такой порядок существует и что изменить его вы не в силах. И в моей жизни, как вы еще услышите, существуют повторяющиеся ситуации и повторяющиеся мотивы, но я давно уже осознала, что это не простые повторы, а проявления раз и навсегда установленного порядка вещей и его ритма. Кроме того, на своем жизненном пути я не однажды встречалась с одними и теми же знамениями, и их удвоение, утроение и так далее имеют своей целью обратить мое внимание на то, что это – именно знамения. Видишь, девочка, говорят они, мы хотим сообщить тебе кое-что, кое-чем поделиться, и только от тебя зависит, захочешь ли ты нам внять.

Когда-то, когда я при… да вы знаете… весьма странных обстоятельствах учила у нее дома дочь инженера Томаша Паржизека (кстати сказать, после войны господина инженера казнили за то, что он снабжал деньгами чешских фашистов и весьма охотно сотрудничал с оккупантами, его имущество отошло государству, а его жена, вернее, дочь, ну вот, вечно я в этом путаюсь, в общем, Сава, или Альжбетка, которая вышла замуж за сына заместителя директора влиятельного венского банка… короче говоря, после войны эта то ли Сава, то ли Альжбетка эмигрировала вместе с мужем в Швейцарию, и увидеться с ней мне больше не довелось, но зато в конце века ее внучка, однако время пока терпит, нет-нет, милые мои, вы обязательно все узнаете), итак, когда я когда-то учила то ли дочь, то ли жену инженера Паржизека, мне и в голову не могло прийти, что домашний учитель будет и у моего сына и что учитель этот тоже окажется незарегистрированным, как и я в свое время, и даже еще более экстравагантным, чем я, да, господа, как говорится, от чего ушла, к тому и пришла.

В конце войны, вскоре после выполнения своей патриотической миссии, я произвела на свет мальчика, о чем, впрочем, вам уже известно, и назвала его Мартином в память о своем самом любимом волке, хотя это вы уже тоже знаете. А еще вы знаете, что Бруно дал мне на это свое благословение, сказав, что нет никакой гарантии, что реинкарнации вернут ему человеческий облик еще тогда, когда я в состоянии буду рожать, поэтому, мол, с детьми нам не стоит дожидаться именно его, кто бы ни был отцом, Бруно станет любить всех моих детей, как своих, и добавил, что чем больше и раньше, тем лучше, они будут для нас лучиками света в наши осенние дни, которые когда-то обязательно наступят. Так что Мартина он посчитал родным и при первой же возможности послал ему гувернера.

Мартин рос необыкновенно милым мальчиком, но мне, господа, почти не удавалось с ним общаться, потому что все свои детские годы он провел как раз с этим гувернером, которым был старый мудрый карп. Оторвать их друг от друга мне было не под силу, и хотя я издавна пользовалась у животных прямо-таки безграничным доверием, карп мне его не оказывал, с моим сыном он болтал вовсю, но при моем появлении тут же умолкал, так что я даже обижалась. Но вскоре мне стало ясно, что волноваться не из-за чего. Видите ли, между Мартином и карпом существовало нечто такое, во что женщинам вмешиваться не стоило, то же самое наверняка было бы, если бы на месте карпа оказался сам Бруно, доведись ему жить с нами под одной крышей.

И когда время пришло, я решила не отправлять Мартина в школу. Я отлично знала, что в школах воняет детской мочой, нафталином педантских добродетелей и кабинетами, набитыми звериными чучелами. А кроме того, в 1951 году, когда Мартина следовало записывать в школу, школьное образование уже перестало быть безобидно-просветительским, детей целенаправленно воспитывали в духе лакейской преданности идеям социализма и беззаветной любви к самодуру Сталину. Бруно наверняка решил бы так же: пускай карп продолжает делать свое дело.

Однако же когда я не повела своего сына в первый класс, меня вызвала на ковер сама директриса той школы на Якубиской площади, к которой был приписан Мартин, она пригласила меня в свой кабинет, усадила в кресло, велела подать нам кофе и сказала, что очень рада познакомиться со мной, ибо всегда с удовольствием встречается с родителями своих учеников и учениц, ведь она не только директриса, она и сама преподает, да-да, преподает обществоведение, потому что ей кажется немыслимым заниматься только административной и организационной деятельностью и не быть в непосредственном контакте со школьниками. А потом она умолкла и подождала, что я ей отвечу, но я не ответила ничего. И тогда она без обиняков перешла к делу:

– Возможно, вам неизвестно, что посещение школы – это не только право, но и обязанность, пренебрегать которой недопустимо. Место вашего сына Мартина Заммлера – здесь, рядом с другими учениками, и вы не должны лишать его этого места.

Затем она поднялась, подошла к окну и оттуда поманила меня, чтобы я тоже кое на что взглянула.

– Видите вон того человека с тачкой, лопатой и метлой? Он живет среди нас и собирает на лопату собачьи, извините за выражение, какашки и лошадиные яблоки, и сметает окурки с тротуаров, и опорожняет урны, и вынужден нагибаться за упавшей веткой, чтобы убрать ее.

– Поразительный человек, – раскрыла я наконец рот.

– Позвольте, товарищ, – рассердилась директриса, – да что же вас в нем так поразило? Ведь это же мусорщик! Человек, который отказывался посещать школу, так что теперь он ничего не знает, ничего не умеет, и потому общество определило его на то единственное место, которого он достоин, место уборщика!

Но поскольку я не могла сказать товарищу директрисе, что она может не беспокоиться об образовании моего сына, потому что его учит мудрый карп, то я предпочла опять промолчать, и директриса подумала, что ей удалось таки меня переубедить. Однако я все же не привела сына в школу, и руководство этого учебного заведения перешло к более крутым мерам. Мне прислали официальную повестку с требованием незамедлительно записать сына в школу, иначе, мол, меня ожидает преследование по закону. И, несмотря на то, что я никак не реагировала, не произошло ровным счетом ничего.

Итак, я была в Брно единственной нецыганкой, которая отказалась отдать ребенка в школу. И потому мое дело по ошибке попало в папку куратора цыганских семей, и ко мне пришла социальная работница, вооруженная даже несколькими цыганскими словами. Когда я открыла ей дверь, она посмотрела на меня в смятении и, извинившись за беспокойство, поинтересовалась, не знаю ли я цыганскую семью Заммлеров.

– Вы напрасно извиняетесь, – ответила я и пригласила ее войти. Поначалу она отказывалась, но потом все-таки разулась – мол, на минутку. Однако минутка эта обернулась целым часом, в течение которого я рассказывала ей, например, о «Меланхолии» Дюрера, висевшей у меня на стене в виде увеличенной репродукции – в непосредственной близости от картины, изображающей въезд в железнодорожный туннель на альпийском перевале Земмеринг, и групповой фотографии машинистов на фоне паровоза «Аякс», старейшины всех паровозов европейского континента. Когда же я ненадолго умолкла, мы через стену услышали, как в соседней комнате карп учит моего сына основам геральдики. Стена приглушала звуки, похоже было, что за нею пищит комар, но нам удалось разобрать слова – карп объяснял, что в геральдике орел и орлица значительно отличаются друг от друга: у орла всегда две головы, а у орлицы – одна, так что австро-венгерское государство имело на своем гербе орла, ибо он был двуглавый, тогда как Силезия и, к примеру, Моравия имеют на гербах орлицу с одной головой.

– Это любопытно, – сказала социальная работница и для памяти тут же несколько раз повторила: – значит, у орлицы одна голова, а у орла – две головы! У орла две головы, а у орлицы – одна! Я бы сама ни за что не догадалась! – И подытожила, устремив взгляд на «Меланхолию» Дюрера: – У вас можно узнать столько интересного!

– Вот только о цыганской семье Заммлеров я вам ничего не могу сообщить. Моя фамилия Заммлер, но, как видите, я не цыганка.

– Произошло недоразумение, – принялась уверять меня социальная работница, – я еще раз прошу прощения, больше вас не побеспокоят.

И действительно, так оно и вышло. Мой сын выпал из поля их зрения, и никого уже не занимало, посещает ли он школу.

Однако это вовсе не означает, что я была от карпа в совершенном восторге. Он же был холодный, словно собачий нос, и примиряло меня с ним лишь то, что послал его к нам сам Бруно. Признаюсь, что рыбий голос, дребезжащий и важный, как у китайского мандарина, просто выводил меня из себя. И все же я всякий раз вынуждена была признать, что карп может научить Мартина очень многим вещам, потому что ему очень много известно. Например, я слышала его урок о туземной культуре острова Целебес (карп уже привык ко мне и не замолкал при моем появлении) и должна констатировать, что урок этот получился стройным и убедительным.

Вы, разумеется, можете возразить, что никто не просил его уделять столько внимания какой-то там туземной целебесской культуре, о которой у нас не знает ни одна живая душа, но я позволю себе почтительнейше заметить, что карп не пренебрегал и точными науками, в особенности математикой и геометрией. К примеру, я была совершенно очарована, когда присутствовала при объяснении карпом теоремы Пифагора. Карп, видите ли, не воспользовался общеизвестным благодаря школьной программе доказательством Эвклида, а прибег к иному, гораздо более понятному, привлекательному и при этом совершенно не известному учительской среде способу, которым скорее всего не пренебрег бы и сам Пифагор.

Поначалу уроки, разумеется, проходили в ванной комнате, этой второй родине рождественских карпов. Но затем мне это показалось неприличным, и я переместила карпа из ванны, из которой он прежде вещал Мартину, в большой светлый аквариум, где собственноручно посадила различные растения, которые он мог использовать в качестве наглядных пособий и составлять из них схемы, геометрические фигуры и графики, что и было им сделано при объяснении Пифагоровой теоремы. Однажды, вернувшись домой, я обнаружила, что у карпа в аквариуме на передней и задней стенке аккуратно выложены два чертежа и он как раз приступил к уроку.