Текст книги "Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер"

Автор книги: Иржи Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

12) Строительница дворцов и храмов

Я уже рассказывала вам о плавании на остров Крит в Эгейском море, а в свое время расскажу также о путешествии в Подкарпатскую Русь. Но мне бы очень не хотелось, слышите, действительно не хотелось, чтобы вы забыли о моей едва не состоявшейся поездке в Вену, притом, что Вена расположена так близко, что из окон окраинных домов южной части Брно можно докричаться до жителей Вены, обитающих на ее северной окраине. Но, откровенно говоря, так бывает частенько. Если вы, к примеру, живете в Праге прямо напротив Национального театра, то может преспокойно статься так, что вы в жизни не услышите «Проданную невесту»[7]7
  Знаменитая опера Б. Сметаны (прим. пер.).


[Закрыть], а вот если вы обитаете в какой-нибудь Богом забытой дыре, то в этом пражском храме искусств вы как дома, и билетерши уже издали приветствуют вас радостным писком.

Надеюсь, милые мои, мне не нужно объяснять вам, чем именно была для меня Вена. Да, она была дорога мне, близка моему сердцу и дорога. В особенности Леопольдштадт, где родился и провел свое раннее детство Бруно Млок. Не говоря уже о Дунае, этой могиле Бруно, где под ледяным панцирем голодные щуки дрались из-за его похолодевшего тела. И вдобавок Вена когда-нибудь, как решили мы с Бруно в Ланшкроуне, должна была стать городом нашей свадьбы. После того, разумеется, как он по ступеням своей реинкарнации снова доберется до человеческого облика.

Итак, путешествие в Вену из года в год по той или иной причине откладывалось. В то время меня еще держали, что называется, на коротком поводке, как, собственно, тогда и было принято. Если в Вену, то только с родителями! Я не ездила дальше Ланшкроуна, куда меня отпускали только потому, что там за мной присматривали строгие евангелисты Заммлеры. И учтите еще, что через Ланшкроун проходила та самая железная дорога, по которой ездил тогда батюшка; у него, впрочем, никогда не бывало времени зайти посмотреть, как я живу (поезд стоял на станции всего две минуты), но зато я должна была всякий раз показаться на перроне, расставить руки, ноги, подпрыгнуть, повернуться, в общем, продемонстрировать батюшке, что со мной все благополучно, что меня не покусала собака, не ущипнул гусь, не забодал бык.

И в конце концов я поняла, что мне следует принимать решение самостоятельно, и зашла в большой магазин со всякой всячиной, где были и аптекарские товары, на тогдашней улице Шмерлинга (позднее – проспект Легионеров), и приволокла оттуда целый мешок пустых упаковок, картонок и коробочек из-под разных слабительных, притирок, мазей и настоек, а потом взялась за дело. Я решила выстроить город своей мечты из подручных средств.

Я всегда с величайшим вниманием слушала рассказы батюшки о Вене. А он столько о ней всего рассказывал! Северная дорога императора Фердинанда, связывавшая Вену с Галицией, стала первой, по которой он начал ездить как машинист (но это я уже вам говорила, пожалуйста, подсказывайте мне, если я повторяюсь), именно из Вены он впервые выехал на паровозе в качестве машиниста, тогда как прежде он сновал по разным дорогам, служа кочегаром и механиком. Поэтому Вена была городом его праздников (точно так же, как однажды она станет городом моего бракосочетания!), но в то же время городом его будней, ведь здесь часто начинались и заканчивались его смены.

И вот, не имея надежды в ближайшие годы попасть в город своих мечтаний, я принялась его строить, несколько напоминая тем самым эмигрантов, которые в Америке вновь возвели свои европейские города, утратив надежду когда-либо еще их увидеть. Разумеется, с той разницей, что я строила всего-навсего из картонок и батюшкиных рассказов.

Таким образом я без труда сложила из аптечных упаковок, коробков и коробочек здания Придворного театра и Венской государственной оперы, два барочных замка Бельведера с обширным французским парком, ратушу в новоготическом стиле, университет, Музей естествознания, Дворец правосудия, а также дворцы Кинских и Эстерхази, не забыв при этом о целом ряде храмов – о Вотивной церкви, с новоготической филигранной отделкой которой я, признаюсь, с удовольствием повозилась, о соборе святого Стефана, Капуцинской церкви с усыпальницей императоров и о храме святого Карла Боромейского с его мощным куполом и триумфальными колоннами императора Траяна; много радости доставила мне постройка замка Хофбург и дворца Шенбрун, не обошла я вниманием и наисовременнейший дом на Михальской площади, творение архитектора Адольфа Лоза, которое вызвало неудовольствие самого императора. Все это не составляло никакого труда для моих ловких пальчиков, я клеила из картонных коробочек храмы и дворцы, здания в стиле барокко, классицизма, новой готики и модерна, которые я в подробностях знала не только из батюшкиных рассказов, но и по пачке открыток, присланных отцом из Вены. Хуже обстояло дело с теми безвестными и анонимными строениями, коих большинство в каждом городе.

13) Вперед, в Вену!

Мои бесконечные расспросы прямо-таки изумляли батюшку. Меня внезапно стала интересовать любая мелочь – фасады венских зданий, детали отделки, каждая трещинка на штукатурке.

У батюшки была совершенно фантастическая память, натренированная, как и у каждого хорошего машиниста, ежедневным наблюдением за дорогой. Он знал не только каждое дерево, домик, будку, луг, лесок или свекольное поле, встречавшиеся около железнодорожной насыпи, но и помнил все травинки – одну за другой! – росшие вдоль сотен километров всех дорог, по которым он когда-либо ездил, помнил, что происходило с ними в течение дней, недель, месяцев и лет, и всю эту киноленту путей он мог бы прокрутить в любой момент, заинтересуйся вдруг кто-либо тем, как соотносится та или иная секунда езды, тот или иной пункт в расписании поездов с тем или иным кадром этого своеобразного кинофильма. И я смела надеяться, что эта его цепкая память скопировала и свернула в рулон всю Вену и что теперь нам удастся развернуть ее, как большой ковер, и мы станем бегать по ней, точно счастливые зверушки из зоологического атласа, что питаются звездной россыпью городов.

– А теперь представь себе, батюшка, что ты идешь по Мариахильфер-штрассе к Западному вокзалу и попробуй описать одно за другим все здания, что ты встретишь по левую руку Меня интересует все, о чем ты вспомнишь, любая мелочь, которой ты, возможно, даже не придаешь значения, но пойми, такова уж я, для меня все это важно.

– Да ты с ума сошла, дочка, ты представляешь, какая она длинная, эта Мариахильфер-штрассе?

Причин испытывать симпатии к Вене было у батюшки предостаточно. Кроме всего прочего, это был императорский город, а значит, он приходился родственником царскому Петербургу, где, в отличие от Вены, батюшка никогда не был (то есть был, он там родился и провел первые месяцы жизни, но тогда замечательный механизм его памяти еще не пришел в движение), зато Петербург он знал по большому иллюстрированному изданию «ПРЕЛЕСТИ ПЕТЕРБУРГА», так что он осмеливался говорить о поразительном сходстве некоторых венских и петербургских улиц. Я без колебаний воспользовалась этим и заполняла провалы в батюшкиной венской памяти аппетитными кусками петербургского пирога.

Однако работа над подробным макетом Вены, которую я без всякой помпы начала весной тысяча девятьсот тринадцатого года (не посвящая в нее моих родителей – как, впрочем, и в мечты о Бруно), была еще далека от завершения даже в конце июня 1914 года, когда я уезжала на свои последние каникулы в Ланшкроун (и для своей последней встречи с Бруно в обличии шимпанзе). В Ланшкроуне же, как вы знаете, я приняла участие в покушении на наследника престола и его супругу из рода графов Хотеков, в покушении, эхо которого прозвучало где-то в далеком Сараеве. А когда во второй половине июля я вернулась из Ланшкроуна, то с усердием муравья вновь принялась строить Вену и эксплуатировать батюшкину память. И если до сих пор батюшка проявлял немалое терпение, которое, надо сказать, принадлежало к его профессиональным качествам, то на сей раз он не выдержал напора малолетней приставалы и 26 июля 1914 года внезапно принял решение, что, мол, ладно, поедем в Вену, причем немедленно (у него как раз выдались три свободных дня между рейсами), чтобы я там все рассмотрела собственными глазами, но только я должна была пообещать ему, что не буду больше мучить его расспросами.

И на другой же день, 27 июля, мы отправились в путь – к огромному удивлению нас всех и прежде всего, кажется, самого батюшки.

14) Жалобный скулеж

Стоял прекрасный денек, словно нарочно предназначенный для экскурсии – ах, это незабываемое лето 1914 года! – и у нас всех было замечательное настроение (наконец-то мне таки удалось желаемое, а то ведь я совсем было пала духом и выдумала иной, запасной, путь, так что прошу всех запомнить, что запасной путь становится иногда тем тараном, что прокладывает дорогу для осуществления первоначальных замыслов), и такое у нас было расположение духа, что не успели мы выехать из Бржецлава, как батюшке вздумалось запеть на все купе, но матушка вовремя пнула его в щиколотку, так что первые же слова песни сменились жалобным завыванием. Однако, господа, я предлагаю, не вдаваясь в подробности всей этой веселой летней поездки, остановиться перед первыми домиками венской окраины и прислушаться на сей раз к моему, также очень жалобному, скулежу.

Видите ли, случилось то, что ввергло меня в состояние полнейшей растерянности. На задней стене одного из этих окраинных домов, что стояли, повернувшись своими неприглядными тылами к железнодорожным путям, я заметила нечто странное и, можно даже сказать, зловещее.

Из стены дома торчала огромная картонка – одна из тех, из которых явно был сложен весь дом, – и на ней виднелась четкая надпись «Слабительное Петерки – мир вашим внутренностям!»

Я испугалась прямо-таки до ужаса, потому что тут же поняла, что это означает. Мы приехали вовсе не в настоящую Вену, а в мою, сделанную из коробочек, и картонок, и аптечных упаковок и засунутую дома под кровать.

Сначала я никак не могла взять в толк, что же такое творится, а потом внезапно осознала, что в этом случае нас всех ожидает жуткая катастрофа. Ведь моя Вена еще не закончена и в ней есть целые кварталы, целые улицы и целые дома, которых пока нет. Трансцендентные провалы, из которых тянет космическим сквозняком.

Однако, к моему удивлению, родители не обращали на большие и малые несуразности, глядящие на нас со всех сторон, никакого внимания. Батюшку прежде всего занимало, где мы поселимся, потому что никому и в голову не приходило, что мы приехали в Вену только взглянуть на нее – и тут же обратно. Раз уж мы наконец оказались в императорском городе – так хотя бы на одну ночь.

15) Полковник Редль и Мариахильфер-штрассе

И тут мне пришлось быстро вмешаться. Дело в том, что у меня были полностью готовы только две гостиницы (у остальных я не продвинулась дальше фасадов). Знаменитая гостиница «Захер», в которой батюшка когда-то переночевал и поэтому мог со знанием дела рассказать о ней и снабдить меня точным описанием стульев, кресел, столиков, кушеток, диванов, табуретов, шезлонгов и ломбардских полукресел, которые можно отыскать в «Захере» и которые я потому разместила в своем картонном макете. «Захер» славился тем, что его нынешняя владелица могла отказаться поселить у себя даже миллиардера, если он ей не нравился, но зато какой-нибудь бедняк с хорошими манерами, пришедшийся по сердцу этой пожилой даме, мог надеяться на радушие и приемлемый счет. Именно такую гостиницу захотелось мне иметь в моей Вене. Но до нашего приезда я также успела приготовить и гостиницу «Кломзер», которую журналисты недавно (в связи с делом полковника Редля) расписали во всех подробностях, так что и о ее внутреннем убранстве я знала вполне достаточно. И теперь я пыталась ненавязчиво внушить батюшке мысль о «Захере» или «Кломзере».

– Что ж, пожалуй, неплохо было бы взглянуть на гостиницу «Кломзер», – плотоядно протянул батюшка, который всегда предпочитал деликатесы политических скандалов облитым сахарной глазурью пирожным. И нам с матушкой пришлось с ним согласиться.

И когда коридорный проводил нас в наш номер, батюшка позвенел в кармане золотыми австрийскими монетами, чтобы дать понять, что за все заплатит, и спросил, где находится комната, в которой застрелился полковник Редль.

– Послушайте-ка, вашество, – ответил коридорный, указывая на входную дверь нашей комнаты, – вот перед этими самыми дверями до двух часов ночи сидела военная полиция, а внутри сидел Редль с пистолетом в руке. В конце концов раздался выстрел, и полицейские вошли внутрь и нашли на ковре труп полковника-самоубийцы.

– Не может быть! – обрадовался батюшка.

– Ковер мы, само собой, отдавали в чистку, – пояснил коридорный и, сунув батюшкины золотые в карман, откланялся.

После его ухода батюшка постоял у дверей, прислушиваясь, пока не дождался гудения гостиничного лифта. Потом он осторожно встал на одно колено на ковер, подумал немного и с видимым удовольствием повалился на него, изображая, как, по его мнению, располагался труп Редля; а после батюшка с игривостью щенка перевернулся на спину, воздев кверху все конечности, что, очевидно, призвано было знаменовать собой заслуженный конец шефа шпионской сети всей австрийской армии, который предательски продал за границу самые сокровенные военные секреты Австро-Венгрии. Но одновременно батюшка выразил радость по поводу того, что хотя бы посредством ковра он может приобщиться к ключевым моментам высокой политики. Тут, впрочем, была одна загвоздка. Дело в том, что полковник Редль продавал военные тайны прежде всего русским, царскому Генеральному штабу. Не сердитесь, пожалуйста, но я тут никакого особого противоречия не вижу. Просто батюшка считал каждого изменника родины мерзавцем – вне зависимости от того, с кем именно он ей изменял. Не говоря уже о том – впрочем, об этом я упоминала выше, – что после Кровавого воскресенья он утратил всякое уважение к царю Николаю II и его симпатии обратились к императору Францу Иосифу I.

Батюшка поднялся с ковра в чертовски помятом виде и очень растерялся, заметив, как мы с матушкой на него смотрим.

– Ну что, девочки, пойдемте прогуляемся, я покажу вам Вену… – И он погнал нас к лифтам.

Этого я опасалась больше всего.

Он отвел нас на Мариахильфер-штрассе. Это была улица, с которой я возилась очень долго и которой гордилась как своим маленьким шедевром, так что мои опасения вроде бы казались напрасными. Все здесь было как будто выточено искусным токарем, фасады – как от кондитера, а крыши, барашки вы мои, крыши, словно от пряничных дел мастера. Множество магазинов, лавок и лавочек по обеим сторонам улицы, и вывески любых форм и размеров, и разноцветные зонты над столиками уличных кафе. Но кое-что меня все же беспокоило. И тут мы приближаемся к сути вещей, я бы даже сказала – к их дьявольской сути. Блестящие витрины вокруг нас отражали толпы гуляющей публики, большинство людей точно сошли с картинок в модных парижских журналах, хотя некоторые мужчины все еще по старинке носили длиннополые сюртуки и цилиндры, а дамы были затянуты в корсеты и словно лобызаемы лучами уже давно зашедшего солнца belle époque[8]8
  Прекрасный век (фр.).


[Закрыть]. Но в отличие от батюшки и матушки, которые совершенно спокойно двигались сквозь эту праздную толпу, я постоянно чувствовала, что здесь что-то не в порядке и что именно здесь и кроется подвох. И правда, стоило мне обернуться, как я с ужасом увидела, что вся нарядная публика, едва миновав нас, бросается наземь и принимается копошиться, ползать, извиваться – прямо в этих своих длиннополых сюртуках, цилиндрах и корсетах. А чего еще я могла ожидать? Ведь под кроватью, где хранилась моя маленькая Вена, было полно весьма проворных насекомых. И все же, признаюсь, для меня стало неожиданностью, что насекомых этих там – о Господи! – целые тонны!

Однако теперь важно было сделать так, чтобы батюшка и матушка не обернулись и не заметили, что творится за их спинами. Впрочем, подобный же кошмар, прямо скажем, ожидал бы меня, захоти вдруг батюшка войти в один из домов, что стояли вдоль улицы, в какое-нибудь из этих неподготовленных зданий – нажал бы дверную ручку да увидел внутри сплошную зияющую пустоту. У меня попросту не хватило бы сил как следует оборудовать все дома – оклеить обоями, обставить мебелью да еще, пожалуй, и украсить картинами и статуями. Большинство домов стояли пустые, словно сердца ростовщиков или сводниц. За то короткое время, что у меня было, я успела лишь создать торс Вены, и именно в пределах этого торса мне и приходилось водить теперь по кругу батюшку с матушкой, внимательно следя за тем, чтобы они не вышли за его границы. Кроме того, надо было постараться устроить все таким образом, чтобы мои родители, курочки мои хохлатые, не поняли, что я вожу их на поводке.

16) Wien, Wien, du Stadt meiner Träume [9]9
  Вена, Вена, город моей мечты (нем.).


[Закрыть]

Продолжая идти по Мариахильфер-штрассе, мы благополучно миновали поворот к Западному вокзалу и неспешно добрались до парка перед Шенбруном, где как раз, подумать только, восемьдесят тысяч венских школьников, заполнив собой широкий и зеленый Визенплан, трогательно пели Гайдна:

 
– Сохрани, Господь наш Боже,
императора и весь наш край!
Пусть врагов всех уничтожит —
будет мудрый государь.
 

И, пока они пели, император Франц Иосиф I в сопровождении свиты и генералов медленно спускался по широкой шенбрунской лестнице, принимая знаки преданности от этой толпы школьников.

Отец растрогался до слез, ибо сей венценосный старец выглядел настолько откровенно дряхлым, что полностью соответствовал батюшкиной мечте о добром государе, причем дряхлость как раз и являлась доказательством истинно императорской добродетельности. А поскольку батюшка с головой погрузился в свою растроганность, то и не сообразил, что сейчас пора школьных каникул и что никому было бы не под силу собрать здесь школяров, разбежавшихся по австрийским и венгерским землям.

Едва гимн отзвучал, как император со свитой и генералами попятился назад в Шенбрун, но сразу же после этого вновь раздалась бередящая душу мелодия Гайдна, и император мгновенно вынырнул обратно, а школьники запели. А когда они закончили, император в сопровождении свиты и генералов опять скрылся в Шенбруне, чтобы тут же вернуться под вновь зазвучавшую музыку и спуститься по лестнице. Все это напоминало рехнувшуюся музыкальную шкатулку, которая до умопомрачения повторяет одну и ту же сценку в стиле рококо под одну и ту же мелодию вертящегося металлического валика. И я поняла, что растроганный блеск в глазах батюшки как раз и электризует все это представление и что до тех пор, пока мы будем тут торчать, император так и будет бесконечно вылезать и прятаться, а школьники умильно верещать.

– По-моему, батюшка, нам уже пора, – предложила я, а матушка присоединилась ко мне, и мы с двух сторон подхватили расслабившегося от умиления батюшку и повернулись спиной к Шенбруну.

– Папочка, пожалуйста, не оглядывайся, – сказала я с вежливой настойчивостью, для меня вовсе не характерной и потому подействовавшей. И вправду: стоило нам повернуться спиной, как музыка и пение мгновенно стихли, а вместо них я услышала приглушенный шум и шуршание, и я отлично знала, что если бы сейчас оглянулась, то увидела бы, как дряхлый император ловко опускается на все свои шесть лапок и, подобно его свите, и генералам, и восьмидесяти тысячам школьников, по-тараканьи спешит укрыться в ближайшей щели.

Позже, вечером, гуляя по Ринг-штрассе, мы услышали, как за полуоткрытыми дверями какого-то кафе или, может, кабаре поют Im Prater blühen die Bäume[10]10
  В Пратере расцветают деревья (нем.).


[Закрыть], и мы остановились, и матушка сначала тихо, а потом громче принялась подпевать, а когда чуть позже зазвучала песня Wien, Wien, du Stadt meiner Träume, то тут уже запели мы все, и я тоже прослезилась, да так, что мне пришлось в конце концов встряхнуться, точно мокрому коккер-спаниелю.

А еще батюшка вечером повел нас в кондитерскую за углом гостиницы «Захер», то есть в «Захеровскую кондитерскую», и, разумеется, заказал там самые вкусные пирожные, на которых высились горы взбитых сливок, белоснежные вершины австрийских Альп, и когда я серебряной ложечкой проела дорожку в ледниках и вечных снегах, то передо мною открылись шоколадные пропасти – словно черные недра Космоса.

Однако больше нас вечерняя Вена ничем не порадовала. Батюшка, видите ли, очень рано загнал нас в постель в нашем двухместном номере с добавочной кроватью, номере, под потолком которого витало ночью – подобно наполненному газом яркому воздушному шарику – привидение полковника Редля с простреленным виском.