Текст книги "Счастье по наследству (СИ)"
Автор книги: Ирма Грушевицкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
Фло сдержала обещание, данное как-то Сеймуру, и едва выдавалась свободная минутка, приезжала к нам помочь с Лексом. Она так же имела собственное мнение относительно поступка Николь, не вполне лестное, но зато была твёрдо убеждена, что моё решение забрать малыша было правильным.
Сестра не объявлялась.
Её сериал вышел и стал событием на телевидении. Я даже посмотрела пару серий, ставя на паузу в тех сценах, где у Николь был крупный план. Мне хотелось разглядеть то неуловимое, что обязательно должно было изменить её внешность: мягкость в голосе, теплоту во взгляде, размеренность в жестах. Ведь так происходит с каждой женщиной после родов – я читала. Но экран показывал совершенно другое. Буря эмоций, резкость, нетерпимость – Николь не играла, а изображала себя в старшей школе. Вот такой я её помнила. Именно такой, а не сидящей в облаке прозрачной органзы у бассейна.
Сериал продлили ещё на два сезона, но в середине второго его рейтинг начал падать, и шоу быстро свернули. Фло сказала, что это из-за отсутствия химии между персонажами. Если в первом сезоне главной фишкой был хороший сценарий, то следующий, построенный на личных отношениях героев, ему явно проигрывал. Не помогли даже фотографии в жёлтой прессе, где Николь уж очень картинно целуется с парнем, играющим её возлюбленного. С закрытием сериала сестра как-то быстро исчезла с радаров таблоидов, чтобы вновь появиться на них спустя полгода в обрамлении чёрной траурной рамки.
Глава 16
Soundtrack Skyfall by Adele
Ноябрь четырнадцатого. Лексу два года и три месяца.
К тому моменту я с успехом оканчиваю колледж и поступаю в Университет штата, став одним из обладателей губернаторского граната на обучение. Чего мне это стоило, знает, пожалуй, только Фло и совсем немного Сеймур, потому что при нём я никогда не жалуюсь.
Фло остаётся единственной, кто видит всю картину моей жизни, и меня это совершенно устраивает. Во-первых, я берегу деда, а во-вторых – отчаянно боюсь со своим страхом. Мне кажется, что сил я явно не рассчитала. Постоянная гонка между вниманием к ребёнку, учёбой, заботой о доме и иногда всё-таки работой. Грант грантом, но в двадцать один клянчить деньги у деда на свои нужды не позволяет совесть. Хватает того, что мы с Лексом и так были на полном обеспечении Сеймура. Чтобы помочь деду, я занимаюсь фрилансом, по ночам составляя отчётность для небольших фирм и консультируя по налогам на бухгалтерских форумах.
И всё же к середине первого семестра я начинаю понимать, что не справляюсь, и задумываюсь о переводе на заочный факультет. Всё усложняется тем, что в таком случае меня лишат гранта, а значит, продолжать учёбу придётся за свой счёт. В деньги Николь залезать отчаянно не хочется, но, похоже, другого выхода нет. Сеймур к тому моменту начинает подумывать о том, чтобы отойти от дел в «Зелёном камне», отдав его в руки наёмного управляющего. История в браузере на нашем общем компьютере отображает риэлтерские сайты с предложением загородных домов, но спросить деда напрямую я не решаюсь. А он не заговаривает.
С сентября няня начала водить Лекса в ясли. Сначала на час, потом подольше. В саду Лексу нравится, он растёт активным мальчиком и, слава богу, болеет не часто. Так, сопли иногда. Которые вылечивались старым ирландским способом – молоком с капелькой двенадцатилетнего виски. Так дед лечил в детстве и меня.
При всей занятости на работе Сеймур проводит с правнуком времени больше, чем я. Никогда я не слышала от него упрёка – может, потому, что не пытаюсь отлынивать от своих обязанностей и твёрдо держусь намеченной цели – стать для Лекса хорошей матерью. Лучшей, чем Николь, которая, к слову, после рождения так никогда его больше и не видела.
Возможно, это требовалось оговорить заранее, но я считаю правильным, чтобы сестра знала, как растёт её сын, и поначалу забрасываю Николь фотографиями Лекса. Она редко когда на них реагирует чем-то большим, чем простым смайликом, и вскоре мой энтузиазм сходит на нет.
Двенадцатого ноября Сеймур попадает с больницу с обострением панкреатита. Следующие несколько дней сливаются в один: обязательное посещение семинаров в университете, два часа работы в баре, час у деда в больнице, дом, где я занимаюсь Лексом, затем полночи подготовки к экзаменам и полночи работы. На сон остаётся три часа, полчаса из которых я плачу в подушку от безысходности. Мои однокурсницы и девчонки из бара заняты романами и обсуждениями шмоток. Я же вместо этого пытаюсь не подвести кого-то мифического, взвалив на себя кучу обязательств. Следующие полчаса я уже плачу из-за своего малодушия и на утро набираю номер Николь.
Говорят, признать, что тебе нужна помощь – шаг к излечению. Это точно не про меня, потому что мой первый шаг так и остался первым. Николь не отвечает, хотя звонок проходит. Я принимаю это за знак свыше и больше попыток связаться с сестрой не делаю.
В субботу я даю себе выходной. Сплю до тех пор, пока Лекс не начинает прыгать по мне с требованием завтрака.
Мы вместе делаем блинчики, пачкаем половину кухни в муке и шоколадной пасте, после так же дружно едим и моем посуду. Я мою, а Лекс стоит рядом на табурете и аккуратно расставляет чашки и тарелки в сушилке. Маленькой обезьянкой он виснет у меня на спине, и мы идём в гостиную, где валимся на диван и включаем мультики. Я даю себе час: без телефона, без проверки почты, без забот и мыслей. «Мегамозг» этому вполне способствует.
Странно, что Лексу нравится этот мультик про синеголового пришельца. Он хихикает всякий раз, когда главный герой коверкает слова: шкьоля, МетрОсити. Я разрешаю ему ещё немного побыть в пижаме, только укрываю ноги пледом и сама залезаю под него, поджав под себя колени.
За грохотом, с которым Титан и Мегамозг разносят Метросити, я не сразу слышу поворот ключа в замке и срываюсь в прихожую, где с изумлением замираю, когда в сопровождении мамы в квартиру входит Николь. Или наоборот. Тяжело определить, кого из них я удивлена видеть больше.
– Мама? Николь? Что вы здесь делаете?
– Здравствуй, дорогая! Рада тебя видеть, – это мама.
– Можно подумать, мне нужно разрешение, чтобы приехать домой, – это сестра.
Я моментально тушуюсь.
– Нет, конечно, нет. Проходите.
На самом деле, квартира Сеймура уже давно наш дом, хотя, фактически, половина наших с Николь вещей всё ещё хранится в родительской квартире, плату за которую мать отчего-то вносит с завидной регулярностью. Может, ей просто нужно место, куда можно возвращаться? Квартира деда для этого не очень подходит. А сейчас, когда Сеймур в больнице, мне и вовсе кажется, что они с Николь здесь не к месту.
Мама знает про Лекса. Пришлось скормить ей слезливую историю, когда однажды она так же неожиданно вернулась домой и застала меня с орущим младенцем на руках. Странно, что мама «съела» эту шитую белыми нитками версию про усыновление сына погибшей подруги. Впрочем, чему я удивляюсь: моя мать всегда была на своей волне, минимизируя эмоциональные затраты принятием удобной правды. И вообще, это Николь должна беспокоиться, не я.
И я беспокоюсь. Но совершенно по другому поводу. Чувство тревоги расползается в груди, как чернильное пятно от потёкшей в кармане ручки.
Лекс с интересом наблюдает, как гости заходят в комнату. Сердце щемит от того, каким маленьким он выглядит в своей голубой в красные мячики пижаме на большом диване Сеймура. Карие глазёнки внимательно изучают вошедших, ротик приоткрыт.
Я смотрю только на него, поэтому реакцию Николь и мамы не замечаю.
– Кто это у нас здесь? Привет, малыш. Я твоя бабушка. Помнишь меня?
– Мама, он видел тебя всего раз. Какое помнишь?
– Ой, Эмма, не вредничай. Смотри, какого я тебе клоуна купила. Нравится?
С ловкостью фокусника мама достаёт из-за спины игрушечного клоуна с жёлтыми волосами, красным носом и в гигантских синих башмаках.
Лекс съёживается, смотрит на игрушку исподлобья и начинает сопеть. Верный признак близких слёз.
Я подлетаю к дивану и немедленно подхватываю его на руки. Малыш утыкается мне в изгиб шеи и крепко вцепляется в футболку. Это не знакомая обезьянья хватка – Лексу реально страшно.
– Мам, мы не любим клоунов. Убери.
– Но почему? Смотри, какой он смешной.
Мама делает попытку меня обойти и снова сунуть в лицо ребёнку игрушку. Лекс начинает скулить.
– Прекрати, – раздаётся окрик Николь, и скулёж превращается в рёв.
– Идите на кухню, – приказываю я, перекрикивая Лекса. На удивление, меня быстро слушаются.
Когда через двадцать минут я выхожу на кухню, мама как ни в чём не бывало изучает кухонные полки в поисках чего-нибудь съестного. Николь стоит у окна, сложив руки на груди, и мрачно следит за её передвижениями.
– В следующий раз о приезде предупреждайте заранее, – говорю я сердито. – Лекс не очень хорошо реагирует на незнакомых людей.
– Ну, какие же мы незнакомые, – немедленно вступает мама. – Я его бабушка. Твоё упущение, что он меня не узнаёт.
От негодования я даже слов сразу не нахожу и шиплю словно змея.
– Ш-шшшто? Моё упущ-щщщение? Да ты хоть знаешь, когда у твоего внука день рождения?
Мама кривит губы и начинает энергичнее хлопать ящиками.
Вместо неё отвечает Николь.
– Двадцать пятого августа.
– Мимо, – кидаю я, даже не поворачиваясь в сторону сестры. – Вторая попытка.
Сестра фыркает и отворачивается к окну. На моё «ну?» она, понятно, не отвечает.
Мама находит пачку печенья и суетливо организовывает всем кофе. Мне тяжело смотреть за тем, как она выдавливает из себя заботу, и хочется поскорее перейти к сути.
Озвучить конкретный вопрос не даёт понимание того, что ответ мне точно не понравится. Я смотрю на спину Николь, обтянутую золотистым приталенным пиджаком, и мне начинает хотеться завыть. Уже понятно, зачем она здесь. Именно по присутствию матери понятно. Один вопрос: они специально выбрали этот момент, когда Сеймур в больнице или это чёртов экспромт?
– Эмма, ты очень напряжена, – говорит мама и получает от меня полный ненависти взгляд. – Что такое, детка?
Я игнорирую этот вопрос и ору прямо в спину Николь:
– Ты не можешь этого сделать!
Сестра поворачивается в режиме слоу-мо. Я успеваю сглотнуть два раза, прежде чем она оказывается ко мне анфас и смотрит в глаза своим убийственно прямым взглядом.
– Могу и сделаю. Алекс мой сын.
– Лекс, – поправляю я машинально.
– Всё равно. Я собираюсь рассказать об его существовании всему миру, и в первую очередь его отцу. Сейчас подходящий момент.
«А будет ещё больнее».
Предостережение деда звучат в ушах. Я начинаю плакать.
– Нет, Николь. Пожалуйста, нет.
Слёзы текут по щекам, смешиваясь с улыбкой – последним отражением любви к сестре; неверием, что родной человек так со мной поступает.
– Мама, качю кай.
Я закрываю лицо руками. Не хочу, чтобы сын видел меня плачущей.
– Качу кай. Дай кай.
– Кай? Что такое «кай», Эмма? Что он просит? Ты что-нибудь понимаешь, Никки?
– Нет.
– Кай, да. Кай качу.
– Ча-ай, – всхлипываю. – Кто-нибудь, налейте ему чай.
– Я собираюсь выйти замуж за отца своего ребёнка. Могла бы за меня и порадоваться, между прочим. Виктор достойный человек, солидный бизнесмен. Я расскажу ему об Алексе. Думаю, он с лёгкостью меня простит. Кто бы ни хотел в его возрасте снова стать отцом. Конечно, он усыновит его и даст достойную жизнь. Лучше той, что ждёт его, останься он здесь с тобой.
Я больше не вижу в Николь красоты. Она смывается, как краска при реставрации картин – слой за слоем, аккуратно и очень медленно. Под ними пустота – серый холст, ещё даже не выбеленный. Обыкновенная тряпка, натянутая на деревянный, плохо соструганный каркас. И художник сидит рядом. С поджатыми губами, хмурый, обиженный на то, что его шедевру не поклоняются и имеют смелость оспаривать достоинства.
Плохо так говорить о матери, но в такие моменты оставаться честной с самой собой – единственное, что помогает не скатиться до банальной истерики. За стеной сидит мой сын. Ему необязательно прямо сейчас начинать так же плохо думать обо мне.
– Пожалуйста, милая, не делай глупости. Я всецело на стороне Никки и вообще, очень сердита, что ты не сказала мне правду.
– Заткнись, мама, – бросает в её сторону сестра. Пожалуй, это единственное, в чём я с ней солидарна. – Я говорила тебе, Эмма, что не могла в тот период позволить себе ребёнка. У меня был контракт. Обязательства. Ситуация изменилась. Тем более, Виктор всегда меня любил.
– Почему, в таком случае, ты вызвала меня? Почему не отдала Лекса его отцу?
– Ты правда настолько наивная или придуриваешься? – не думала, что презрение во взгляде имеет разные степени силы. У Николь оно сейчас почти зашкаливало. – У меня могла получиться карьера в кино. Я была бы дурой, если бы отказалась от такой возможности.
– Но карьера не сложилась, и ты вернулась к своему любовнику.
– Чтобы ты знала: эта тема для меня довольно болезненная.
– Да неужели?! Срать я хотела на твои болячки. Чтоб ты знала.
– Попридержи язык, Эмма!
– Заткнись, мама! – теперь говорим это в унисон. Последний раз в жизни, на самом деле.
– А что будет, если тебя снова позовут играть? Куда ты тогда денешь ребёнка?
– Боже, – Николь делает рукой неопределённый жест: – Существуют няни, частные школы. Были бы деньги, а куда ребёнка пристроить – я найду.
Я закрываю лицо руками, потому что больше не могу видеть сестру. Жаль, что у людей одна пара рук, потому что другой я бы закрыла уши, чтобы не слышать тот бред, что она несёт.
И тут мне в голову приходит мысль, от которой внутри снова всё переворачивается, и я впиваюсь в Николь взглядом.
– Скажи, а если бы я тогда не согласилась, куда бы ты дела Лекса?
Николь хмурится и отпивает уже порядком остывший кофе.
– Какая теперь разница?
– Отвечай! – каркаю я и по-прежнему не отвожу от неё глаз. Мне нужно доказательство, что это не очередная игра.
Но может же быть, что и игра! Чёрт его знает, зачем это сестре понадобилось. Может, выступление специально для матери. Может, меня испытывает. Узнала про мои трудности и испытывает. Хрен тебе, а не звонок о деньгах тогда. Справлюсь.
Но ответ Николь ставит окончательный крест на моих надеждах.
– Ленора договорилась с одной мексиканской парой. Они бы его забрали. Правда, пришлось бы раскошелиться…
– Ты и мне деньги давала.
– Они запросили гораздо больше.
Я резко вскакиваю со стула и кидаюсь к раковине, где меня жестоко вырывает тем, что мы с Лексом ели на завтрак. К кофе, который делала мать, я так и не притронулась.
Прополоскав рот и умывшись, я отрываю два бумажных полотенца и промакиваю лицо. Эти несколько упражнений позволяют мне собраться с мыслями, и я снова готова кинуться в бой.
– Как зовут твоего жениха?
– Виктор Броуди.
– Виктор Броуди. Хорошо. Я постараюсь запомнить. А ты запомни, что Лекса я тебе не отдам. Более того, позвоню твоему Виктору и расскажу о том, что ты собралась сделать с его сыном. Если он действительно его сын.
По мере того, как я говорю, мама бледнеет, а лицо Николь идёт красными пятнами. В конце моей проникновенной речи оно напоминает перезрелый томат, который вот-вот лопнет на солнце и обнажит своё гнилое нутро.
Так и происходит.
– Что?! Да я засужу тебя за похищение ребёнка.
– Хрен тебе. Ты оформила на меня опекунство. Если этот Броуди достойный человек, он точно не отдаст тебе Лекса. Если нет, отцовство ещё доказать надо. Вряд ли солидному бизнесмену нужен подобный скандал. А уж я его организую, помяни моё слово.
– Эмма, как ты можешь говорить сестре такие вещи?!
Я пропускаю возмущённый вопль матери мимо ушей и снова обращаюсь к сестре.
– Убирайся отсюда. Ноги чтобы твоей не было в этом доме. И ты, мама, уходи. Николь ты сейчас нужнее.
– Ты ещё пожалеешь об этом, сука, – проходя мимо меня, Николь шипит так тихо, что мать вряд ли слышит.
Это последние слова, что сестра говорит мне при жизни.
Честно? Я давно научились жить с этим.
Больше всего мне страшно, что об этом узнает Сеймур. Панкреатит – опасная штука, но даже опасные штуки могут отвести большую беду. В моём понимании, большая беда – это ухудшающееся здоровье человека, разменявшего восьмой десяток. Новость о том, что Николь собирается отобрать у меня Лекса, его точно не поправит. Сердце у Сеймура крепкое, но это крепкое сердце старика. Если сестре удастся её план, кто знает, как это на нём отразится. Ни матери, ни Николь до Сеймура дела нет. Как и до меня.
Мать звонит каждый день. Начинает издалека, но всегда разговор сводится к одному: я взвалила на себя непомерный груз забот. К среде увещевательные звонки становятся больше похожими на угрозы. Моя собственная мать грозит мне службой опеки и полицией, и я с тяжёлым сердцем отправляю её номер в чёрный список на телефоне. Она обрывает стационарный. Я выключаю и его. Тогда же плачу слесарю, чтобы он сменил замки в доме, и самолично отвожу и забираю Лекса из сада. Это сложно. Все свободные деньги уходят на такси – только так я везде успеваю.
Деда я навещаю всего раз. Опухшее от слёз лицо и красные глаза пытаюсь скрыть косметикой. Получается не очень. Сеймур замечает моё подавленное состояние и устраивает допрос с пристрастием. Я списываю всё на недосып, сложную курсовую и небольшую сезонную аллергию – хотя, какая аллергия в ноябре! Ожидаемо получаю нагоняй, за то, что не берегу себя и вместо того, чтобы отдохнуть, шарахаюсь по госпиталям, где его держат совершенно зря, им бы только попользовать его страховку.
Если отбросить последнее замечание, слова деда схожи с тем, что говорит мне по телефону мать, но насколько разный у них эмоциональный окрас! Здесь искренняя забота обо мне, там – искренняя обо мне не забота. Слёзы снова подступают к глазам. Сеймур расстраивается и чуть ли не выгоняет меня домой отсыпаться.
Но это Сеймур. Есть ещё соседи, воспитатели Лекса, преподаватели в университете и мои сокурсники. Ребята из бара, продавец в бакалейной лавке – хороший приятель деда, миссис Андерсен – местная сплетница, чей внук ходит с Лексом в одну группу. Перед всеми я отчаянно держу лицо, но с каждым днём делать это становится труднее. Актриса из меня никудышная. Я в панике, и это становится заметным.
И всё же хочется верить, что крупица актёрского таланта Николь передалась и мне, и ни мать, ни сестра не раскусили мой блеф. Достаточно было погуглить имя Виктора Броуди, чтобы понять всю беспочвенность моих надежд. Я ничего не смогу сделать против такого человека, если только действительно поднять скандал на весь мир. Но я прекрасно отдаю себе отчёт, что в первую очередь пострадаем не мы с Николь и не мистер Броуди. Это будет Лекс. И с этим надо считаться.
Виктор Броуди. Пятьдесят семь лет. Инвестиционный магнат, банкир из первой двадцатки Форбс, заметная личность в мире бизнеса. Неужели моя сестра стала его ахиллесовой пятой? Судя по редким кадрам хроники трёхлетней давности, у Николь действительно был с ним роман. Как доказательство – несколько тёмных снимков, где их застают выходящими из ресторана. Виктор идёт впереди, закрывая собой спутницу. Николь я узнаю только по светлым волосам и татуировке на щиколотке – маленькому скрипичному ключу. А вот фото на яхте, где тот же мужчина, только теперь в плавательных шортах, собственническим жестом засовывает руку в бикини хохочущей сестры. Красивая фигура, характерная внешность. Хоть здесь Николь не соврала – Виктор Броуди и правда был отцом Лекса. Те же тёмные глаза, тот же высокий лоб и ровный нос. В свою биологическую мать мой сын пошёл только цветом волос.
Их расставание прошло тихо. Не было скандала в прессе. Николь просто исчезла с общих фото. Появились другие, но все, как под копирку, похожи на мою сестру: светловолосые, худые модели с большими глазами и длинными ногами. Неужели мистер Броуди настолько сильно запал на Николь, что пытался заменить её этими ходячими вешалками? Если бы в тот момент я не ненавидела старшую сестру всем сердцем, то вполне могла бы за неё порадоваться.
Я нахожу адрес его компании в Сан-Франциско – и почтовый, и электронный. Я даже звоню по телефону, указанному на сайте, и прошу соединить меня с мистером Броуди. Непонятно, на что я рассчитываю, и, пожалуй, хорошо, что офисный администратор останавливает меня, устроив допрос с пристрастием. Это жест отчаяния – в те дни я много их делала, к сожалению, – но как такового общего плана действия у меня нет. Муха в стеклянной банке – вот кого я себе напоминаю в те страшные дни. Много суеты, много беготни. Много метаний от стены к стене и непоследовательных действий. Факт остаётся фактом – я всё ещё в банке. Фрагментарный – вот каким словом характеризую я тот период в своей жизни. Воспоминания о нём так же обрывочны.
Лекс чувствует мою нервозность и из-за непонимания её природы начинает вести себя, как маленький Гитлер. Он вредничает на завтраке, не желает надевать резиновые сапожки, которые до этого обожал, с боем идёт в детский сад, в конце концов там дерётся. Капризы сына становятся для меня последней каплей, и в пятницу вечером я звоню Фло.
Она появляется через сорок минут. Рассказ о событиях, перевернувших мою жизнь, занимает всего три. Эпитеты, которыми после этого награждает Флоренс мою мать и сестру, не прошли бы цензуру даже на Порнхабе.
Достаётся и мне за то, что не позвонила раньше.
– Я же обещала во всём тебе помогать, помнишь? – шипит на меня подруга.
– Помню, – отвечаю я и начинаю реветь.
Фло отправляет меня в ванную, а сама караулит Лекса. Он спит очень чутко, и мои стенания за тонкой перегородкой вполне могут его разбудить.
Позже, уже на кухне Флоренс вливает в меня несколько шотов виски и, не принимая никаких возражений, укладывает спать.
Нам снова шестнадцать и мы снова ночуем в моей комнате. Фло привычно раскатывает на полу матрас, стягивает с дивана плед и хватает мою любимую подушку.
– Помолимся святой Скарлетт, – говорит она, и я снова начинаю хлюпать носом, повторяя за Фло нашу детскую молитву.
– О, святая Скарлетт! Да святится имя твоё. Да приидет царствие твоё. Да прибудет воля твоя. Да будет так же тонка талия наша, как и у тебя. Дай нам красоту твою и мудрость. И пусть у каждой из нас будет свой Ретт. И остави нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим. И подумай за нас завтра, как думала за себя, ибо с тобой есть царствие небесное.
Я продолжаю молиться о том, чтобы решение обязательно нашлось, но теперь уже не Скарлетт О’Харе, а кому-то более сведущему.
А на утро к нам в дом приходит полиция.
Это Фло идёт дверь открывать, не я, и её почему-то долго нет.
Я в это время нарезаю ветчину для тостов и слежу за тем, как Лекс чистит зубы. Он всегда делает это под моим присмотром, и иногда это происходит на кухне – так быстрее можно приступить к завтраку. Мой желудок урчит, будто в нём не было ничего целую неделю. А может, и не было – теперь уже и не вспомню: при стрессе у меня обычно пропадает аппетит. Лекс хихикает, и я закидываю в рот ломоть ветчины.
Это утро, непривычно солнечное для ноября, почему-то вселяет в меня надежду. Не имею представления как, но в том, что для нас с этим чудесным белокурым мальчишкой в пижаме в мячиках оно не последнее, я больше не сомневаюсь.
Я откладываю нож, вытираю руки и встаю за Лексом, Слежу, чтобы он хорошо прополоскал рот, затем поворачиваю его к себе, делаю ревизию маленьких беленьких зубиков, после чего беру сына на руки и крепко прижимаю к себе.
– Никому тебя не отдам, – шепчу я в белокурую, пахнущую сладостью макушку.
Это моя клятва.
Двое мужчин в одинаковых серых костюмах, вошедшие на кухню вслед за перепуганной Фло, пришли как раз вовремя – есть возможность испытать её на прочность.
Их появление для меня ожидаемо. Я меняю положение тела, отворачиваю ребёнка от внезапно возникшей опасности, становясь в оборонительную позу.
– Убирайтесь! Сына я вам не отдам. Фло, вызывай полицию.
Мужчины быстро переглядываются, и я вижу в их лицах замешательство.
– Мисс Бейтс?
– Что? – я не очень-то любезна, но кто меня в этом обвинит.
– Мы из полиции. И мы вовсе не собираемся забирать вашего сына.
– Тогда какого чёрта вы здесь делаете? Резонный вопрос для десяти утра субботы, не находите?
Лекс начинает крутиться в руках, заинтригованный и моим тоном, и гостями.
Достаётся и ему:
– Сиди тихо.
Я редко когда позволяю себе такой тон, поэтому неудивительно, что моя грудь начинает сотрясаться от недовольного сопения.
– Тебе надо их выслушать, милая, – подаёт голос Фло, и он отчего-то очень тихий. Но это всё равно не спасает её от моего гневного взгляда.
«Предательница, – говорю я одними глазами. – Зачем ты их впустила?»
Фло выглядит растерянной, но дело, похоже, вовсе не во мне. В поисках ответа я снова перевожу взгляд на мужчин.
Вероятно, они ждут моего разрешения говорить, но здесь уж фигушки: вас никто не ждал, справляйтесь сами.
Не выдерживает тот, что постарше.
– Мисс Бейтс, этот адрес указан как основной в документах вашей сестры. Мне жаль, что приходится сообщать вам эту новость, но вчера вечером Николь Бейтс, больше известная как Никки Би, попала в автомобильную аварию. Машина, в которой она находилась, упала в реку недалеко от Келсо. Водитель и пассажир получили травмы, не совместимые с жизнью.
– А… а Николь? – выдавливаю я из себя, превозмогая бешено скачущий в горле пульс.
– Ваша сестра была единственным пассажиром, мисс Бейтс. Необходимо, чтобы вы поехали с нами. Нужно произвести опознание.
Следующие дни я помню плохо, хотя вся организация похорон Николь легла на меня. Сеймур ещё неделю должен был провести в больнице. Хотя, конечно, он рвался ко мне, но врачи запретили. Когда я сообщила ему о смерти Николь, у него подскочило давление. Деда перевели в реанимацию. На похороны его не отпустили.
От матери толку не было. Она стенала, что жизнь её теперь кончена и она совершенно не понимает, что делать дальше.
Не понимала и я, но рядом всегда оказывались люди, которые подсказывали.
Посмотрите на эти фотографии, мисс Бейтс. Вы уверены, что это ваша сестра?
Нам придётся вызвать вас ещё раз, когда тело транспортируют из Келсо.
Вы уверены, что это ваша сестра, мисс Бейтс? Хорошо, можете быть свободны.
Лекс поживёт у меня. Нет, мои родители не будут против. А даже если и будут, не думай об этом, Эмма.
Панихида назначена на следующий вторник. Вам есть кому сообщить об этом? Да, хорошо, мы свяжемся с её агентом.
Николь любила белые лилии. Надо чтобы вокруг гроба были только белые лилии. Это важно для прессы.
Никакой прессы, мисс Бейтс. Это частная церемония. Вы же понимаете.
Половину людей, которые говорят со мной, я не знаю. И именно эта половина больше всех требует от меня понимания.
А я понимаю лишь одно: моя сестра умерла. И пока мне не сообщают время её смерти – пятница, пять пятнадцать – я виню в этом себя.
Меня раз за разом выворачивает над унитазом, когда я вспоминаю молитвы с просьбой помочь мне решить проблему с Лексом. Никогда не была богобоязненной, но я буквально вою от ужаса при одной мысли, что это я убила Николь. Конечно, я никому об этом не говорю, но до тех пор, пока не открываю полицейский протокол, меня колотит от мысли, что с этим знанием мне предстоит жить всю оставшуюся жизнь.
Да, не мои молитвы убили Николь. И даже не тот мужчина, что сидел за рулём. Не обледенелая дорога, не прогнувшиеся под ударом ограждения моста и даже не холодная вода. Это нелепая случайность, совокупность всех факторов. На пять минут раньше, на мгновение позже, и всё могло бы быть по-другому.
Кто теперь узнает, почему Николь и Виктор Броуди оказались на той дороге. Почему в этой машине. Почему за рулём был именно Виктор, а не водитель, который в момент опасности правильно оценил бы ситуацию. Куда они ехали – об этом я могла только догадываться.
Мать подтверждает эту догадку, за день до похорон заводя разговор, что Лекс, как сын Виктора, имеет право на наследство Броуди. Мы ругаемся, когда я прошу выкинуть эту мысль из головы.
– Но это большие деньги, Эмма! Огромные деньги!
– Никто добровольно с ними не расстанется. Потребуются доказательства, что Лекс – Броуди. Ты будешь заниматься этим, мам? Тем, что, возможно, лишит меня сына? Я же тоже твоя дочь, забыла?
– Но Виктор собирался признать Лекса!
– Откуда тебе это известно? – спрашиваю я, внутренне холодея.
– От Никки. Она всё ему рассказала.
Меня коробит от того, что мама называет Николь этим дурацким прозвищем. Игра продолжается даже после её смерти. И мама играет, оставаясь матерью умершей бывшей супермодели. Мне хочется её встряхнуть, но должной жёсткости я в себе не нахожу.
По отношению ко мне мать не столь щепетильна.
– После того, как ты выгнала её из дома – вопиющий поступок, Эмма! – Никки сразу позвонила Виктору. Он в это время был где-то в Европе, но к концу недели обещал вернуться. Они должны были встретиться в пятницу в Портленде, куда Никки улетела вечером в четверг. Я сама провожала её в аэропорт. Моя девочка, моя бедная девочка-а…
Мама плачет, и я – другая её бедная девочка – обнимаю её в утешение.
– Никки звонила мне с дороги. Она была такая счастливая! Виктор сразу захотел увидеть Лекса и сам сел за руль. Что такое сто сорок миль для отца, едущего к своему ребёнку? Никки сказала, что он был на седьмом небе от этой новости. Конечно, Виктор усыновил бы мальчика, я в этом нисколько не сомневаюсь, так что Лекс – его полноправный наследник, как и другой сын.
– Мама, услышь себя! Даже если всё так, как ты говоришь, мы ничего не докажем. Что мы предъявим этим людям? Мальчика, рождённого вне брака и не признанного его отцом при жизни? Потребуются анализы. Потребуются адвокаты. Расходы, в конце концов. А для чего? Чтобы Лекса у нас забрали?
– У тебя, Эмма. Не у нас.
В этом вся моя мать, господа. Я почти научилась с этим жить, но всё равно – каждый раз, как первый. Каждый раз больно.
– Хорошо. У меня. Ты хочешь прийти к человеку, потерявшему отца, и рассказать о каком-то мифическом младшем брате? На что ты рассчитываешь?
– Что он о нём позаботится.
– О Лексе забочусь я. Это моя обязанность. Я и Сеймур. Ты тоже можешь присоединиться к нам, если хочешь.
– Но деньги, Эмма!
– Николь тоже хотела денег. И куда это её привело?..
Мама снова плачет. Мы ни о чём не договариваемся.
Она уезжает сразу после панихиды, на которой и так почти никого нет. Я не знаю, почему агент Николь не захотел огласки. Думаю, она была бы счастлива получить от публики последние крупицы внимания. Пожалуй, я очень наивна в этом вопросе, но лично для меня так лучше.
Николь хоронят рядом с бабушкой. Белый гроб и много лилий. Священник говорит присущие этому моменту слова. Фло рядом, держит меня за руку. Ком промёрзшей земли, что я кидаю на опущенный в могилу гроб, набатом отдаётся в сердце.
