Текст книги "Счастье по наследству (СИ)"

Автор книги: Ирма Грушевицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Глава 23

Soundtrack You by Seinabo Sey

Я плыву по течению, и оно выносит меня на последний этаж элитной высотки в Белтауне. Нет, это не знаменитая «Эскала», хотя её силуэт хорошо просматривается из окна спальни, которую для нас выделил Марк.

Да, он – не Кристиан Грей. Он – лучше.

Возможно, я буду жалеть об этом всю жизнь, но когда моя голова оказывается на плече Марка, я немедленно проваливаюсь в глубокий сон. Спать сидя – то ещё удовольствие, а у меня на руках ребёнок, который в спящем состоянии весит как три себя. Но за сорок минут, что мы едем до дома Марка, я высыпаюсь.

Магия? Возможно. А возможно, впервые за много лет я позволяю себе расслабиться по-настоящему. По-настоящему – это когда, засыпая, знаешь, что о тебе позаботятся. Так спится в детстве, когда ты уверен, что тебя обязательно разбудят, накормят завтраком и отправят в школу. Обычно у меня выпадал один из последних пунктов, а чаще оба, но, всё равно – так сладко, как в детстве, не спится никогда. Среди прочего, я всегда буду благодарна Марку, что, пусть ненадолго, он вернул меня в то состояние.

На этот раз я просыпаюсь сама, хотя желание притвориться и услышать ещё раз, как меня называют «Эмми», очень велико. Но так можно и привыкнуть.

Лекс тоже просыпается. Взгляд настолько осоловелый, что, оказавшись в горизонтальном положении, мой мальчик наверняка снова вырубится.

Он даже не возражает, когда незнакомый мужчина берёт его на руки и несёт к ярко освещённому входу в здание.

Администратор у стойки рядом с лифтом вытягивается в струнку.

– Доброй ночи, мистер Броуди. Доброй ночи, мисс. Весёлого Рождества.

– Весёлого Рождества.

Да уж, весело, ничего не скажешь. Я выдавливаю из себя улыбку и семеню за Марком, отчаянно надеясь, что парень за стойкой не разглядит мои пижамные брюки.

– Достань из внутреннего кармана пальто карточку и вставь её в этот слот, – Марк кивает на небольшую щель на панели управления, и я послушно выполняю поставленную задачу. – Теперь нажми кнопку последнего этажа, – нажимаю. – Спасибо.

Приоткрыв рот, Лекс молча наблюдает за моими действиями. Непривычно, наверное, смотреть на меня с такого ракурса. Марк на две головы меня выше, и, сидя на его руках, сын будто бы возвышается надо мной. Я ему улыбаюсь и ободряюще подмигиваю. Лекс опускает голову на плечо Марка и начинает замедленно моргать.

И кровать не понадобилась.

Так же с помощью карточки-ключа я открываю дверь в квартиру. В коридоре оставлено дежурное освещение, и Марк сразу же проходит вглубь дома. По сторонам я не смотрю: сосредотачиваюсь на его спине, боясь, что он повернёт за угол, и я их потеряю.

Ощущение большого пространства возникает из ниоткуда, а затем подкрепляется потрясающим видом на залитый огнями ночной город. Я даже приостанавливаюсь, поражённая открывшейся картиной. Мы словно парим в воздухе над городом, и сообразить, что это из-за отсутствия двух угловых стен, получается не сразу.

В последний момент я вижу, как Марк всё-таки поворачивает за ожидаемый мной угол, с сожалением отрываю взгляд от ночных огней и почти бегом пересекаю просторный зал, который и гостиной-то не назовёшь. Великоват он для этого названия.

Я вижу силуэт Марка, который опускает Лекса на кровать, а затем касается стены, и комната заливается мягким приглушённым светом. Я спешу к нему, по дороге скидывая пальто в ближайшее кресло, и склоняюсь над Лексом, чтобы его раздеть.

– Бельё меняется каждый день, на этот счёт можешь не беспокоиться.

Я и не беспокоюсь, но всё равно говорю спасибо.

– Температуру в комнате можно отрегулировать. Если холодно или, наоборот, жарко.

– Всё в порядке, спасибо.

– Ванная за той дверью. Там ты найдёшь всё необходимое.

– Спасибо.

– Бери, что нужно. Не стесняйся.

Марк продолжает говорить, я раздеваю Лекса, одновременно пытаясь понять, почему он не уходит, и как попугай твержу спасибо за спасибо.

Оставшись в пижаме, сын переворачивается на живот и по привычке проталкивает руки под подушку. Я закидываю на него покрывало, стянув его с противоположной стороны кровати. Оно атласное и очень тяжёлое. И, похоже, тёплое. Я забираю свою толстовку и куртку, в которую был одет Лекс, и поворачиваюсь, чтобы найти для них место получше, но утыкаюсь взглядом в Марка и замираю.

Только при взгляде на его смокинг – теперь уже расстёгнутый, с болтающимися вдоль лацканов концами развязанного галстука, – белую рубашку и глянцевые ботинки, я вспоминаю, откуда он приехал.

– Простите, похоже, мы испортили вам праздник.

Марк ничего не говорит, только разводит полы пиджака и засовывает руки в карманы брюк. Так его вид становится менее торжественен, что нисколько не уменьшает моё чувство вины.

– Шон сказал, что отправит машину, но посылать кого-то из гостей было вовсе не обязательно.

– Ты думаешь, это Шон меня послал?

Я помню этот тон. Так Марк разговаривал на том совещании в «Смарт Акке», когда понял, что никто не готов отвечать на его вопросы. Теперь я понимаю, что он очень недоволен.

– Скажу, что я точно не рассчитывала вас сегодня увидеть.

– Не хочешь ли ты сказать, что вовсе не собиралась на приём к родителям своей подруги?

– Вам следует знать, что у родителей Фло я не на очень хорошем счету, так что – да.

– Что «да»?

– Я не собиралась встречать Рождество у Паттерсонов.

– Ясно, – Марк кивает и продолжает смотреть на меня. Под его взглядом впервые становится неуютно, и я первая решаю прервать зрительный контакт: опускаю глаза и оглядываюсь, куда же положить вещи.

– Сделай это со мной.

В неверии от того, что слышу, я вскидываю голову и снова смотрю на Марка.

– Что, простите?

– До Рождества полчаса. Ты как раз успеешь привести себя в порядок и присоединиться ко мне в гостиной. Праздничного стола не обещаю, но в холодильнике есть бутылка шампанского.

Мне хочется отмотать время назад, потому что, кажется, я и половины не поняла из произнесённых им слов. Марк выжидающе смотрит на меня, а я только и способна, что таращиться на него и то открывать, то закрывать рот.

– Ну, так как, Эмма? Встретишь со мной Рождество?

Моя голова начинает трястись, как у баблхеда, а губы Марка дёргаются в попытке скрыть улыбку.

– Вот и хорошо. Рекорд скорости на этот раз не ставь, но всё же поторопись с душем.

– М-могу и так, – зачем-то говорю я, подразумевая, что душ можно принять и позже.

– Если тебе так удобно, пожалуйста. Но лучше я скажу это прямо сейчас, чем ты сама обнаружишь, когда мы будем есть. Малыш, у тебя в волосах детская блевотина.

– О, боже!

– Я-то переживу…

– О, господи, Марк! – я отскакиваю в сторону, когда он подходит ко мне и протягивает руку к моим волосам, в которых и правда виднеются какие-то комки. – Не надо. Не трогай!

– Даже не думал. Прости, но это гадость.

– Ещё бы!

– Просто отдай мне одежду и иди в душ, Эмми. И возьми там один из халатов.

На вытянутых руках я протягиваю Марку куртку и кофту и снова делаю шаг назад. Представляю, как от меня пахнет.

– Ты очень красивая, когда смущаешься, знаешь?

– Нет, не знаю, – говорю я и тут же начинаю об этом жалеть.

Марк тихо смеётся и качает головой, словно тоже не верит, что я могла это сказать.

Он направляется к выходу и останавливается в дверях, чтобы сказать всего одну фразу:

– И когда не смущаешься – тоже.

Я дёргаюсь, будто в меня швырнули той же одеждой, и непростительно долго смотрю на закрывшуюся за ним дверь. Возможно, прошёл год, возможно, всего минута, но я отмираю и бегу в ванную.

Под душем мне приходится то и дело подстёгивать себя из-за глупой улыбки и кататонии, в которую я всякий раз впадаю, когда вспоминаю последнюю фразу Марка.

Пояс халата оборачивается вокруг меня два раза. И это при том, что я вроде бы поправилась. Напольное зеркало в ванной громко заявляет, что это не так. Я действительно очень худая. Да ещё и день без еды – он, словно катализатор, делает мой вид и вовсе изнурённым.

Что он там во мне нашёл красивого, не понимаю.

Выйдя из ванной, я первым дело проверяю Лекса. Он перевернулся на спину и раскрылся. Волосики прилипли ко лбу, но температуры точно нет. Под покрывалом и правда жарко, поэтому я очень осторожно снимаю его с кровати, откидываю невесомое одеяло и перекатываю сына на другую её половину. Простыни и подушки прохладные, и Лекс удовлетворённо кряхтит, прежде чем снова погрузиться в глубокий сон.

Мой котенька. Чем же тебя завтра кормить?

Пока ищу Марка, я мысленно провожу ревизию холодильника. Полезное и лёгкое. Лёгкое и полезное. Бульон, овощи, гренки. Что-то найдётся. Главное – завтра с утра попасть домой. Придётся пожертвовать задней дверью на кухне, выбить стекло.

Я едва не спотыкаюсь, на полушаге замерев посреди тёмной гостиной, словно кто-то наслал на меня заклятие «остолбеней». А ведь так и следовало поступить: разбить стекло на кухне, просунуть руку, повернуть защёлку изнутри. Делов-то! Да, в ближайшие дни о том, чтобы найти стекольщика, можно было бы и не мечтать, но это всяко лучше, чем тащить больного ребёнка в незнакомый дом. К незнакомому человеку.

Ладно, Марк не совсем незнакомый, но всё же! Это верх идиотизма, Эмма!

Стыд за собственную глупость захлёстывает с такой силой, что только появление со стороны освещённой кухни Марка спасает меня от того, чтобы не кинуться в спальню и не начать собираться домой.

– Ты почему стоишь в темноте? Заблудилась?

Я не сразу соображаю, о чём он спрашивает. Мне так стыдно, так отчаянно не хочется признаваться в собственной глупости, что я не могу произнести ни слова. Мне становится жалко Лекса за всё, что ему пришлось пережить в этот день, себя – за то же самое, близких – за волнение, которое я им причинила, самого Марка, который, пусть и невольно, оказался втянут в мои проблемы. И снова себя. И вообще – это же Рождество, а у меня внутри никакого ощущения блаженного покоя. (отсылка к словам «Sleep in heavenly peace» из песни «Silent night» – прим. автора). Наоборот, я чувствую, что только что всё испорчу, если признаюсь в своём упущении, но врождённая честность открывает мой рот, и слова вылетают из него со скоростью сверхзвукового самолёта:

– Прости меня, пожалуйста. Я так сглупила! Можно было попасть через заднюю дверь, разбить окно на кухне. Это несложно, на первое время я бы нашла, чем его закрыть. Слесаря сейчас не найдёшь, да и соседи в отъезде, но всё равно это лучше, чем…

Марк медленно подходит ко мне. Он уже без пиджака. Его белая рубашка – яркое пятно в темноте – притягивает взгляд, и я сосредотачиваюсь на середине груди, бормоча оправдания, потому что его лицо скрыто тенями. А даже если бы и не было скрыто, вряд ли у меня хватило духу в него заглянуть.

Он останавливается так близко, что я отчётливо вижу не только горошины запонок, на которые застёгивается рубашка, но и традиционные для модели под смокинг мелкие складки.

– Лучше, чем что?

Красноречие покидает меня в ту же секунду, как я слышу этот тихий и спокойный голос.

Лучше, чем беспокоить тебя, говорит мой внутренний голос, и он же замечает, что это уже не первый раз, когда я обращаюсь к Марку на «ты».

Но вслух я ничего не говорю, а продолжаю таращиться на чёрные запонки рубашки. Оникс – вспоминаю я название камня, из которого они сделаны. Наверняка из него. Не из пластика же. И не из обсидиана. Это вулканическое стекло, а не камень.

– Отвечай, Эмма.

Я вскидываю голову и упираюсь взглядом в обсидиан.

Оникс. Чёрную магму.

Во что-то тёмное и опасное. Будоражащее.

Вытягивающее правду и являющее на свет тайные желания.

Мыслей – ноль. Мыслей, где эти мысли взять – ноль и ноль десятых. Впрочем, одна есть – ни в коем случае не опускать взгляд на плотно сжатые твёрдые губы, чтобы не выдать, как отчаянно мне хочется, чтобы…

И всё же мне приходится это сделать, потому что я, скорее, читаю по губам, чем слышу следующие слова Марка:

– Если ты не хочешь быть со мной, я немедленно вызову для вас машину.

Уже второй раз за вечер он так поступает: говорит вещи, которые мой воспалённый мозг трактует не совсем однозначно.

«Быть со мной». Что это значит – «быть со мной»? Быть здесь и сейчас или быть вообще? Отмечать вместе это Рождество или все Рождества этой жизни. Уточнить бы, да только нет такой силы во все обитаемой вселенной, что заставит меня сделать это.

Но есть и другая сила, подобно молоту Тора доступная лишь избранным, которая тянет меня к этому мужчине, несмотря на кучу всевозможных «но» и сонм невероятных допущений. Эта сила не позволяет мне отвести глаз от глаз Марка, и я уже открываю рот, чтобы сказать, что я хочу – что бы то ни было хочу, какая, в сущности, разница, что хотеть! – как он делает то, на что у меня не хватило смелости: опускает взгляд на мои губы.

От неожиданности я издаю лёгкий вздох, и моя грудь под халатом приподнимается. Это происходит непроизвольно, но я вижу себя как будто со стороны: жемчужно-серый хлопковый кокон с белоснежным полотенцем на голове, скрывающим влажные после душа волосы. Я босиком, потому что в доме тепло, а надевать на голые ноги кроссовки, в которых проходила весь день, мне и в голову не пришло. Как и одежду, вернее, пижамные штаны, потому что они у меня вместо белья – кто же спит в пижаме и белье? Вот и получается, что Марк смотрит на мои губы, а я думаю лишь о том, что под халатом у меня ничего нет. И мне кажется, он об этом догадывается, потому что его взгляд всё ещё на моих губах и, похоже, не собирается оттуда двигаться.

Он же задал вопрос. Или не задавал. Надо что-то сказать, в любом случае. Не можем же мы стоять так вечность. Пусть даже я совсем не против.

Я набираю в грудь побольше воздуха и…

– Иди ко мне, малыш.

Это не я. Это мурашки, которые рассыпались под кожей от звука его голоса. Это запах, который щекочет мне ноздри всё время, пока он находится рядом. Это его невероятные глаза. Эти сурово сведённые брови. Сила, которую я чувствую в его руках. Уверенность, спокойствие, надёжность – всё, чего никогда не было в моей жизни, толкают меня к Марку. Мои инстинкты делают тот самый последний шаг – не я. Они приподнимают меня на цыпочки, тянут вверх – к гладко выбритому подбородку, к твёрдой линии губ. Они пускают разряд тока по телу, когда я чувствую их первое касание. Глаза закрывают тоже они, и воздух больше не проходит в мои лёгкие.

Я целую Марка. Я. Его. Целую. Сама. Он позволяет мне сделать это с собой. Не торопит, не настаивает. Не заставляет, не ведёт, не давит. Я как малыш Вилли Вонка, смакующий ту самую несгоревшую конфету, с каждой следующей секундой раскрываю новую нотку его вкуса. Он как вино для меня – терпкое, с едва заметной горчинкой от недавно выкуренного табака. Я пью его по капле, по маленькому глоточку, и он стекает вдоль меня, как хороший коньяк по стенке бокала – медленно, тягуче, разогревая внутренности.

Руки Марка держат меня в кольце – я, скорее, знаю это, чем чувствую, и это тоже проявление заботы. Мне не страшно. Мне волнительно. Мне не хочется заканчивать делать это, но правила здесь пишу я. И пусть даже это иллюзия – Марк сделал всё, чтобы я думала именно так.

Это самый восхитительный опыт в моей жизни. Настолько чудесный, что ещё некоторое время после того, как мои губы, наконец, отрываются от губ Марка, я не тороплюсь открыть глаза, продлевая эти волшебные мгновения. Лишь руки Марка, оказавшиеся на моём лице, заставляют меня сделать это.

Он поднимает к себе моё лицо, заставляя на себя посмотреть, и я еле сдерживаю стон, когда слышу глухой рык:

– Моя очередь.

Глава 24

Soundtrack Just the Two of Us by Grover Washington, Jr. feat. Bill Withers

Сидя на высоком табурете, Минни за обе щеки уплетает вторую порцию омлета.

Никогда не видел, чтобы еда так быстро исчезала в человеке.

– Ты куда-то торопишься?

– Что?

– Я не собираюсь отнимать у тебя еду.

Вилка с наколотым на неё кусочком застывает на полпути к приоткрытому рту.

Эмма смотрит на неё, затем на остатки омлета в тарелке. Переводит непонимающий взгляд на меня, хмурится, снова смотрит на вилку, и вот оно – по краске, которая сходит с розовеющих яблочек щёк, видно, как доходят до неё мои слова.

На самом деле, это из-за меня она такая розовая и размякшая. А я наоборот: тронь – зазвеню к херам. И полчаса, прошедших с момента, когда я оторвал себя от её губ, только усугубили ситуацию. Утолив первый голод, я чертовски хочу эту девчонку.

– П-прости. Эта привычка – н-никак не могу от неё избавиться.

Вилка кладётся на середину тарелки, тарелка отодвигается в сторону.

Теперь хмурюсь я.

– Привычка? Только не говори, что тебе приходилось голодать.

Глаза Эммы изумлённо округляются.

– Что ты, нет! Я вовсе не голодала. Это другое, – она морщится и говорит, будто извиняясь: – Когда появляется ребёнок, учишься всё делать быстро. На душ три минуты, на еду – две. Чаще это просто доедание того, что не доел он. Я даже поправилась в первые полгода. Это из-за детских смесей. Они очень питательные, знаешь.

Не знаю. Сказал бы, что и знать не хочу, но только не ей. Я мог бы завалить Минни вопросами, но и так догадываюсь, почему так происходит. Быстро ест, быстро живёт, всё на бегу. Летом, наверное, прямо в пижаме своей в больницу поехала бы.

Потому и худая. Я все рёбра пересчитал, пока мы целовались.

Ух, как это было! Все силы ушли на то, чтобы не разложить её тут же на полу. Моей выдержке сам магистр Йода позавидовал бы. Эти губы – мягкие, горячие и очень осторожные. Такие… Если бы не знал, что в юности Эмма потеряла ребёнка, решил бы, что она невинна. Мадонна с младенцем, мать её, а я едва в штаны не спустил, как подросток.

Думал, испугается напора, а она наоборот – сначала вцепилась, как кошка, потом размякла и заурчала. Расслабилась.

Костлявый мышонок: нежный, добрый, перепуганный. Чертовски уставший. И голодный. Еле на ногах устояла, когда я от неё отлип. Я бы хотел сказать, что это от меня у Эммы голова закружилась, но не на этот раз. Закружилась бы – не огорошила бы меня своим «спасибо».

Сам едва не рухнул, когда услышал. Схватил её и встряхнул хорошенько.

– Спасибо? Ты точно это хотела сказать?

А она губу, истерзанную мной, прикусила, глаза опустила и кивнула. Легко так, я едва заметил.

Красивая девчонка благодарит за поцелуй. Куда катится этот грёбаный мир?

Обнял её, изо всех сил к себе прижал, а она замерла и стоит, как неживая. Даже не дышит. И снова эти позвонки, выступающие под пальцами, мини-Тор её и то покрупнее будет. Какое там шампанское и сыр! Ей бы стейка кусок или бургера, чтобы в рот не помещался.

– Пойдём, покормим тебя, малыш.

Омлет – дело нехитрое. Но всё равно есть, на что переключить голову. Главное, не пялиться постоянно на сидящую за стойкой Чудо-женщину.

Полотенце с её головы я сорвал ещё в комнате. Волосы рассыпались по плечам – красивые, тёмные, тяжёлые. Пахнут моим шампунем, будто бы я её пометил, как чёртов пёс, чтобы другие даже нос в её сторону не сворачивали. Мне приятно, но, боюсь, Эмма об этом даже не догадывается. Сидит тихо. Даже головой не крутит, не осматривается. Другая бы уже сунула нос в холодильник, полезла бы с советами или же вообще сама встала к плите.

Эта же сидит, куда посадил. Стесняется или же?..

Вот этим «или» она меня и подкупает. Не играет, не завлекает, не пытается понравиться. Думаю, если попрошу, и ужин нам приготовит, но сегодня моя очередь проявлять гостеприимство.

В холодильнике привычный набор продуктов. Яйца, молоко, бекон, томаты, упаковка тёртого пармезана.

Ставлю на огонь сковороду, и, пока она греется, взбиваю в миске яйца.

– С чем ты любишь?

– Просто яйца, пожалуйста.

– Без добавок?

– Без.

Я довольно улыбаюсь, потому что сам предпочитаю именно такой омлет.

– Но с сырной корочкой?

– А ты умеешь?

– Шутишь, что ли? Конечно!

– Тогда с корочкой.

Высыпаю на сковороду сыр, жду, когда он расплавится, и вливаю яйца. Накрываю крышкой и снова иду к холодильнику. Ветчина, сырная нарезка, томаты, хлеб, масло. Пиво, содовая, бутылка шампанского. Города меняются, страны меняются, квартиры, но во всём остальном я требую постоянства. Вынужденное ретроградство, но именно сейчас оно как нельзя кстати.

Я ставлю перед Минни порцию дымящегося омлета, рядом – всё, что достал из холодильника.

– Ешь.

– А ты?

– Сейчас сделаю и себе.

– Я тебя подожду.

– Ешь! – Я киваю на тарелку и вскрываю упаковку тонко нарезанной ветчины. – И это тоже.

Не возражает, но берёт ровно один пластик.

Вредина.

Тарелка пустеет ещё до того, как я взбиваю яйца для своей порции.

Её я сразу ставлю перед Минни.

– У тебя не было помощника?

– Почему? Был. Были, – Эмма сразу поправляется, и я понимаю, что это своего рода бравада, но готов дать ей шанс убедить себя в обратном. – Во-первых, няня. Она приходила на то время, пока я была в университете. Потом Сеймур и Фло. Без их помощи было бы совсем худо.

– И всё же ты научилась есть на бегу.

– Еда – это не главное. Вот сон – да. Я теперь везде и в любом положении могу заснуть. Однажды даже стоя уснула, в автобусе.

Это первая улыбка, адресованная мне. Я вспоминаю, что Эмме всего двадцать шесть, и эта самоирония, эта честность перед самой собой в этом возрасте доступна не многим. Все хотят быть лучше, чем они есть на самом деле, а вот Минни не хочет. Ей незачем. Она смеётся над своими проблемами и не желает, чтобы её жалели. А я почему-то не могу не жалеть, и поэтому улыбаться в ответ мне совсем не хочется.

– А твоя мать и Николь, они не помогали?

Улыбка сходит с губ. Минни бледнеет.

«Знаю, малыш, знаю. Неприятно об этом говорить. Но давай всё выясним сразу. Нам же надо с чего-то начать с этим всем разбираться».

И всё же она говорит, не пряча глаза.

– Моя мать всегда жила своей жизнью. Признаться, я этому до сих пор очень рада. Деньги Николь шли только на оплату няни. Всё остальное лежит в банке. Я говорила тебе об этом.

– Ты не брала их из гордости?

Во взгляде Эммы одномоментно появляется очень много боли. Я уже видел, как ей становилось плохо из-за других людей. Но на этот раз это что-то слишком личное. Запрятанное так глубоко, что одно напоминание заволакивает глаза пеленой страдания.

Я открываю рот, чтобы извиниться, но Эмма меня опережает.

– Дело вовсе не в гордости.

На меня она больше не смотрит. Закрылась.

«Знаю, малыш. Знаю».

С каждой секундой, что она молчит, мы отдаляемся друг от друга на сотню миль. Девушка, которую я целовал, исчезает. Мне страх как не хочется её терять, но остаётся ещё один вопрос, который обязательно разведёт нас в будущем. Так почему бы не прокрутить нож ещё раз, чтобы сразу начало заживать?

– Ты просила меня не говорить об этом, но я всё же скажу. В нашем последнем разговоре отец сообщил, что собирается оформить развод с моей матерью, чтобы жениться на Николь. Не думаю, что к тому моменту он что-то знал о Лексе. И хорошо представляю, как на него повлияла эта новость. Он не был слишком импульсивен, но вполне мог прыгнуть в машину и помчаться в Сиэтл.

– Но ты говорил, что Лекс никак не может быть сыном Виктора.

– Я не отказываюсь от этих слов, но истину можно установить только одним способом.

Эмма вскакивает на ноги так резко, что стул с грохотом падает назад.

– Нет! Господи, нет!

Это происходит так неожиданно, что я на мгновение теряюсь и с изумлением взираю на мечущуюся по кухне девушку. Эмма в истерике заламывает руки и начинает громко плакать.

– Я з-знала! Знала! Не бывает т-так.

– Что?

Она не слышит и не видит меня, хотя смотрит прямо в лицо своими огромными серыми глазами, в которых теперь плещется бескрайнее отчаяние.

– Т-ты за этим сюда нас привёз, д-да? За этим? Чтобы отобрать его?

– Что?!

– Это так низко. Господи, как же это низко, М-марк! А я-то, д-дурочка, поверила…

– Немедленно замолчи.

Я тоже встаю из-за стола и взглядом, отточенным на подчинённых, заставляю её остановиться.

– В чём ты меня обвиняешь?

Всегда срабатывает.

Эмма застывает у окна всего в паре футов, но они – словно другое полушарие: далеко и сокрыто за горизонтом. Плачет, обняв себя руками, и мне не по себе от того, как она на меня смотрит. Разочарование и презрение. Вот так вот – одномоментно и вместе.

А в следующее мгновение уже не смотрит. Опускает голову и качает головой. И молчит. Слёзы в полной тишине текут по щекам. Даже не всхлипывает. Поверженная Чудо – женщина, на мгновение поверившая в свою исключительность.

Чёртов идиот!

Я сам не замечаю, как оказываюсь перед ней и сгребаю в объятия. Вырываться не пытается. Ледышка замёрзшая.

«Мы это сегодня уже проходили, Минни».

В прошлый раз пообещал накормить. Сейчас придётся отогревать. И сотни одеял будет мало. Здесь нужно другое. Но пока пусть слушает.

– Запомни раз и навсегда: я не собираюсь отбирать у тебя сына. Этого не будет никогда. Что касается остального, будь на твоём месте кто-то другой, я бы давно уже подключил адвокатов. Но мне так же не хочется копаться в прошлом, как и тебе. Что бы мы там не нашли – нас оно вряд ли касается. Мой отец любил твою сестру. Это знаю я. Это знаешь ты. Мне бы не хотелось больше никого сюда вовлекать. Ты согласна? Кивни, если слушаешь.

Не сразу, но кивает.

Хорошая девочка.

– Из Николь вряд ли получилась бы хорошая мать: отдала ребёнка, забрала ребёнка. Каким образом она хотела это сделать? Неужели ты бы так просто его отдала?

Эмма так энергично мотает головой, что я едва сдерживаю улыбку.

– Значит, это был бы грандиозный скандал.

Кивок.

– Который ты обязательно устроишь мне, если я решу сделать то же самое.

Ещё один кивок.

– В таком случае, как бы оно ни было на самом деле, лучшей матери своему брату я и представить не могу.

Эмма напрягает шею, и я ненамного отпускаю хватку. Как раз для того, чтобы мокрое от слёз лицо поднялось ко мне. Я смотрю в обращённые на меня серые глаза, и не могу понять, что же в них вижу.

И опять ей удаётся застать меня врасплох.

– Можно, мы поедем домой? – шепчет она одними губами. Влажными и распухшими теперь уже от слёз, а не от моих поцелуев. И это очень мне не нравится, потому что я хочу быть единственным, кто делает это с ними.

Всё приходится начинать заново.