Текст книги "Счастье по наследству (СИ)"
Автор книги: Ирма Грушевицкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
У меня больше нет сестры.
Какие бы разногласия у нас не были в последнее время, я всегда знала, что где-то на свете есть ещё один человек, которому я нужна.
Минус один, Эмма.
Мама звонит мне через два дня.
– Я обо всём договорилась с Броуди. Мы не будем ни на что претендовать, если Лекс останется с тобой.
Я не верю своим ушам и плачу в трубку.
– Спасибо, мамочка. Спасибо!
Она ещё много чего говорит: что Броуди заинтересованы, чтобы всё оставалось в тайне, что они не будут искать встреч с нами, что Виктор, оказывается, даже не оформил развод с первой женой, и всё это могло повредить репутации как его – солидного бизнесмена – так и самой Николь. Что сын Виктора оказался порядочным человеком, выслушал и согласился со всеми мамиными доводами. Конечно, мы могли бы получить много от этой семьи, но ей – маме – важнее моё спокойствие.
Я уже откровенно реву и снова и снова благодарю мать.
Плюс один, Эмма.
Именно поэтому, сейчас, стоя перед своим домом я могу смело смотреть в глаза сына Виктора Броуди.
– Наши семьи договорились. Вы не претендуете на Лекса, мы не претендуем на ваши деньги. Ваш брат хорошо обеспечен деньгами своей матери. Я снова повторю, что по необходимости могу предоставить все банковские отчёты. И я хороший бухгалтер, мистер Броуди. Будьте и вы хорошим бизнесменом. Держите слово и держитесь на расстоянии.
В слабом свете уличного фонаря, что висит на моём крыльце и зажигается от движения, я вижу, как под оливковой кожей Марка проступает серость. Он бледнеет, лицо вытягивается. Хватка его рук на моих предплечьях становится сильнее и уже причиняет мне боль. Я морщусь, но терплю. Зачем только?
Чёрный зрачок поглощает и без того тёмную радужку глаз, и меня неумолимо затягивает в тёмную бездну взгляда нависшего надо мной мужчины.
– Вы сказали, брат? Чей брат?
Мне приходится убирать учительские нотки из голоса, хотя очень хочется что-то такое добавить в него, уличающие в несообразительности.
– Лекс – ваш брат, мистер Броуди. Не делайте вид, что впервые об этом слышите.
Растерянность Марка не наигранная. Настолько не наигранная, что он отпускает меня и делает шаг назад.
Мне и так не жарко, но мороз другого свойства простреливает через всё тело – от макушки до кончиков пальцев на ногах.
– Марк, скажите, что вы знали об этом. – Я впервые обращаюсь к нему по имени, потому что этот сбитый с толку мужчина передо мной совершенно не похож на того мистера Броуди, которого я успела узнать за несколько часов общения.
– Знал о чём, Эмма?
Марк зеркалит в меня обращением по имени, и я немного оттаиваю.
– Что Лекс – мой сын, – я делаю ударение на слове «мой», – сын Николь и вашего отца.
Он смотрит на меня так долго, что от холода я начинаю стучать зубами. Ещё минута, и воспаления лёгких не избежать.
Марк отмирает и качает головой.
– Нет. Я об этом не знал.
– Но моя мать…
Догадка простреливает сквозь меня, как стрела, выпущенная из арбалета. Я сгибаюсь под тяжестью этого удара. В буквальном смысле сгибаюсь, упираясь ладонями в колени, потому что начинаю задыхаться.
Что же я наделала?! Что же я наделала, глупая?!!
Вдох-выдох. Вдох-выдох…
Сильные руки подхватывают меня и тянут вверх. Меня бьёт такая крупная дрожь, что я едва стою на ногах. Сделай шаг, и упадёшь. Растянуться на ледяной дорожке подобно смерти, и я отчаянно вцепляюсь в держащие меня руки.
В следующее мгновение мои ноги всё же оказываются в воздухе. Марк прижимает меня к груди – такой широкой и надёжной – и несёт к дому.
– Доставайте ключи, Эмма. Похоже, нам о многом придётся поговорить.
Глава 17
Soundtrack Photograph by Ed Sheeran
Эмма Бейтс – первая женщина, которую я осознанно беру на руки. Никогда не испытывал в этом потребности. Вечеринки в колледже, когда «на руках» означало «через плечо и в постель», не в счёт.
Сейчас это выражение заботы – ничего более. У меня голова идёт кругом от потока информации. У девушки, похоже, тоже. До сих пор дрожит, хотя я крепко прижимаю её к себе, пока поднимаюсь по ступеням крыльца. Там мне приходится отпустить Эмму и, что очень странно, я почти испытываю от этого разочарование.
Она лёгкая. Высокая, худощавая, однако под объёмным пиджаком и юбкой старушечьей длинны её формы довольно хорошо прощупываются. А ещё я невовремя вспоминаю то красное платье.
Эмма долго роется в сумке в поисках ключей, бормочет что-то себе под нос, чертыхается. Наконец вытаскивает связку. Роняет. Охает, наклоняется, чтобы поднять, но я останавливаю.
– Успокойтесь вы уже! – рявкаю, и девушка замирает. Зря я так, но в подобной ситуации всегда есть тот, кто повышает голос первым.
Сам поднимаю ключи, сам вставляю в замок и открываю. Невелика премудрость.
Эмму в собственный дом приходится подталкивать.
Сам захожу без приглашения.
Щёлкает кнопка выключателя, небольшую прихожую заливает жёлтый свет. Я оглядываюсь.
Велосипед. Игрушки. Куртки, три пары кроссовок – всё маленькое, явно не Эммы. Резиновые сапоги вот Эммы. Они оранжевые.
Лестница на второй этаж. Перила белоснежные. Вычищенные. Столбики круглые на поворотах. На двух ступенях мины – детальки от конструктора Лего. Ох, сколько раз мне влетало за них от матери!
– Гостиная прямо. Проходите.
Говорит сквозь зубы. Либо замёрзла, либо еле справляется с тошнотой. А, может, и то и другое.
– Где у вас ванная?
– Н-наверху-у.
– А кухня?
– П-прямо и налев-во.
Беру её за руку и веду на кухню. Там подвожу к раковине, включаю воду, ставлю перед собой и сую под тёплые струи наши сплетённые руки. Отец как-то взял меня на рыбалку, где я очень сильно замёрз. Именно так он отогревал меня, когда мы вернулись домой. Рукам было больно, под водой он их массировал, но я терпел. Вот когда дело дошло до ног…
Думаю, с Эммы хватит и рук.
Я осторожно массирую её безвольные пальцы. Тонкие, нежные, с идеальной формой ногтей, не покрытых лаком. Знаю, что за подобную натуральность женщины платят большие деньги, но это, кажется, не её случай.
Тёмная макушка упирается мне в подбородок. От волос приятно пахнет, и по мере того, как девушка отогревается, запах становится сильнее. Не сладкий – свежий, может, это просто аромат её шампуня, но всё равно приятный.
Рукава пиджака Эммы намокли, манжеты моей рубашки тоже. Но мы всё равно стоим вместе и греем руки под водой. Я понимаю, что уже не держу руки Эммы – это она держится за меня, замерев в одном положении. Думает? Вспоминает? Или тихо плачет, что через секунду подтверждается еле слышным всхлипом.
Надо заканчивать.
– Достаточно, – говорю я тихо, и девушка подо мной вздрагивает.
Мои руки свободны, я выключаю воду и оглядываюсь в поисках полотенца. Вот оно – небольшое, белое, висит на спинке стула. Пока я вытираю руки, Эмма всё так же понуро стоит над раковиной.
– Идите наверх и примите душ. Я подожду.
Она кивает, тыльной стороной обеих ладоней с силой трёт глаза и, не оборачиваясь, направляется к выходу.
– Надеюсь, кофе у вас есть? – спрашиваю, пока Эмма ещё здесь.
Девушка замирает на мгновение, слегка поворачивает голову и несколько раз откашливается, прежде чем заговорить.
– В правом шкафчике. Растворимый. Извините.
Голос звучит безжизненно. Ко мне она так и не поворачивается, вероятно, чтобы не показывать заплаканное лицо.
– Ничего страшного.
Снова кивок, и через мгновение она исчезает.
Я оглядываюсь. Кофе не хочется – это была проверка, а вот чайник поставить всё же следует.
Десять минут, проведённых в доме Эммы Бейтс, дают хорошее представление и о ней самой и о том, как живёт её семья.
Кухня чистая и светлая. По количеству вещей, которым здесь не место, понятно, что это любимая комната в доме. На краю стола карандаши и обрезки цветной бумаги. Здесь же сдвинутый в сторону лэптоп. Посуда аккуратно расставлена в шкафу: тарелки и кружки по размеру. Коробки с хлопьями выставлены в ряд.
В холодильнике, куда я позже сунул нос, полный набор полезных продуктов: фрукты, овощи, йогурты и несколько сортов сыра. Контейнеры заполнены остатками блюд, и у меня невольно сводит желудок. Эмма спутала мне все планы, я так и остался без ужина. Хотя бы соку выпить, что ли? Я осматриваюсь и нахожу целый галлон на нижней полке рядом с пакетом молока.
Как она там говорила о мальчике? «Ни в чём таком он не нуждается»? А в чём нуждается семилетний пацан? Во внимании родителей, в тёплой одежде, домашней еде, тарелке с любимым супергероем? У Лекса Бейтса это красный паровоз и Тор. Фотография в образе последнего среди многих прочих прикреплена к дверце холодильника магнитом.
Костюм самодельный. На чёрное трико наклеены выкрашенные серой краской картонные доспехи. Похоже, мальчик делал их вместе с матерью: какая-то часть прокрашена лучше, какая-то хуже. А вот серебряный шлем покупной. Я это точно знаю, потому что он лежит на одном из стульев вокруг стола. Возможно, Лекс надевает его за завтраком. Я так делал с маской человека-паука, пока однажды едва не довёл до инфаркта горничную матери.
Мне кажется, Эмма за такое не ругает. Она тоже есть на том снимке. Стоит рядом в образе Чудо-женщины в чёрном плаще, красном мини платье и уже знакомых мне оранжевых сапогах. Её волосы распущены, на голове жёлтая корона, на лице сияет широкая улыбка.
Только теперь я замечаю сходство с Николь. Та постоянно улыбалась. А вот улыбку её сестры я вижу впервые.
Рассматриваю другие фотографии и беру в руки ту, где её сын снят крупным планом. Снимок немного затёрт, похоже, он один из любимых. У мальчика светлые волосы, тёмные глаза и… и я не нахожу ничего, что могло бы указывать на наше с ним родство. У матери хранятся мои детские снимки, но я могу точно сказать, что Лекс Бейтс на меня в этом возрасте не похож. На отца – не знаю. Может, и похож, как похожи друг на друга все маленькие дети. Но одно я знаю точно: мы не братья.
Я поверил лишь на мгновение – уж очень убедительной выглядела Эмма, когда сообщала мне об этом. Её удивление, конечно, не сравнится с моим. Но больше меня удивило, как она запаниковала, когда заговорила о матери. При нашей первой и единственной встрече Линда Бейтс ни словом не обмолвилась о том, что у моего отца есть внебрачный сын, а уж эта дамочка своего точно не упустит. Я-то знаю, что это не может быть правдой, и всё же мне очень хочется выслушать версию Эммы. Вернее, версию, которую скормили ей Николь и её мамаша.
Девушка возвращается минут через пятнадцать, всё ещё бледная, но по крайней мере больше не дрожит. На ней спортивные штаны и объёмная толстовка. Капюшон натянут на голову, на лице мрачная решимость.
Кто-то явно приготовился обороняться.
Храбрый мышонок.
По мне злость намного лучше слёз, но я всё равно испытываю недовольство. На сегодня битв достаточно. По крайней мере, между нами.
Мне нравится, что Эмма смотрит прямо, не скрывая красных глаз и не юля. Нравится её непреклонный тон, когда прямо с порога она бросает мне в лицо:
– Пока вы не натравили на меня ваших адвокатов, предупреждаю: Лекса я вам не отдам.
Молодец, Минни! (от Минни Маус – подружки Микки Мауса – прим. автора). Иного я и не ожидал.
– Немногим позволительно говорить со мной в таком тоне, мисс Бейтс. На сей раз спишу на обстоятельства.
Ещё одна проверка на прочность, но Эмма мастерски держит удар. Второй раз за сегодняшний день не тушуется там, где другие делают под собой лужу.
– Обстоятельства таковы, мистер Броуди, что я прошла через все обязательные процедуры по усыновлению. В глазах закона Лекс – мой сын. Вы можете оспорить это решение, но знайте…
– Прежде чем пугать законами, которые мои адвокаты точно знают лучше вас, может, сначала накормите ужином?
Храбрый мышонок тушуется, разом теряя свой боевой настрой.
– Кого? Адвокатов? – переспрашивает растеряно.
– Пока только меня.
– В-вас? – Эмма снова заикается. Похоже, у неё это всегда происходит от волнения.
– Да. Я чертовски голоден, а в баре ваших друзей чертовски плохо кормят. Вспомните законы гостеприимства, мисс Бейтс.
Капюшон летит вниз, упрямый подбородок – вверх.
– Я вас не приглашала.
– Тоже верно. Сейчас два часа ночи. Искать круглосуточную закусочную в незнакомом городе не с руки.
– Тушёное мясо с овощами будете?
– Только не говорите, что собираетесь тушить его для меня прямо сейчас.
– Для вас я прямо сейчас гостеприимно его разогрею.
Эмма достаёт из холодильника один из контейнеров и ставит его к микроволновку. Включает духовку, кладёт в неё несколько слайсов замороженного хлеба и начинает накрывать на стол. Тарелки, приборы, стаканы для сока. Не забывает даже салфетки.
Пока не поступило официальное приглашение, я стою, прислонившись к подоконнику, и не без интереса слежу за её перемещениями.
Ни одна из моих знакомых не утруждает себя готовкой. Нажать на кнопку кофемашины – всё, на что способны женщины моего круга. Не скажу, что это сильно меня беспокоит, но сейчас я с удовольствием наблюдаю за Эммой. Ни одного лишнего движения, никакой суеты. Она на своей территории и в своей стихии – мне почти незнакомой.
В своём доме на кухне я нечастый гость, и максимум, что там делаю – так же разогреваю в духовке еду, оставленную помощницей по хозяйству. Случается это не часто, и я всегда заранее предупреждаю, если собираюсь ужинать дома. Бывает, что не один – тогда даю указание, из какого ресторана заказать еду.
На холодильнике у Эммы реклама круглосуточной пиццерии, но она греет мне мясо. Зря я так, о гостеприимстве-то.
От ароматов горячего хлеба и мясного соуса сводит желудок.
– Присаживайтесь.
Мать устроила бы мне гневную отповедь, что я собираюсь сесть в присутствии дамы, но сейчас не до манер.
Выдвинув стул, я сажусь на место, которое указывает хозяйка дома, и сразу тянусь к кувшину с соком.
– Руки!
Кувшин с грохотом приземляется на стол, а я в изумлении поворачиваюсь к Эмме, которая стоит у разделочного стола над контейнером разогретого мяса. Глаза, и без этого большие, становятся похожими на блюдца. Девушка вскидывает руку и закрывает рот ладошкой.
– Простите, – стонет она. – Я по привычке.
– Правильная привычка, – соглашаюсь я и, с неохотой поднявшись, направляюсь к раковине.
Едим мы в тишине. Наши порции одинаковые. У Эммы в тарелке больше овощей, а у меня мяса. По той же привычке она сделала это, или же потому, что я мужчина – не знаю. На самом деле, мне всё равно. Я готов съесть хоть три таких тарелки.
Пряно, ароматно, сытно.
– Вкусно, – говорю это больше для себя, чем для хозяйки.
Эмма бросает на меня быстрый взгляд и снова утыкается в свою тарелку.
– Спасибо.
– Не думал, что кто-то ещё готовит подобные вещи.
– В смысле?
– Всегда легче разогреть готовые блюда.
– Так выгоднее.
– В смысле? – моя очередь задавать этот вопрос.
– Если покупать отдельно мясо, овощи и приправы, то получается выгоднее, чем с замороженными полуфабрикатами.
– Особенно, когда в семье есть ребёнок.
Снова быстрый взгляд.
– Да. Если есть ребёнок. Особенно.
И снова лишь периодический стук ложек о тарелку.
Я беру графин с соком и наливаю сначала Эмме, потом себе.
– Спасибо, – и через паузу: – Вы не думайте, готовую еду мы тоже покупаем. Но это, в основном, в виде исключения. На выходных там, или на прогулке. Или когда мне готовить лень.
– Ничто человеческое вам не чуждо, значит?
Эмма хмыкает.
– Типа того.
Она возит куском хлеба по тарелке, подбирая остатки соуса, и при этом так отчаянно покусывает уголок губы, что я понимаю – собирается с мыслями.
Давай, Минни! Действуй!
– Два миллиона, да? Столько денег взяла у вас моя мать?
Неожиданно.
Я кладу вилку в тарелку и отставляю их в сторону, хотя, клянусь, с удовольствием последовал примеру Эммы. Но, похоже, у нас начался разговор по душам. Телесный голод удовлетворён, дело за эмоциональным.
– Да. Я дал вашей матери два миллиона.
– Зачем?
– Для сохранения репутации отца. Она бы не выдержала полоскания его имени в прессе рядом с именем вашей сестры. Что неминуемо бы привело к проблемам в бизнесе.
– Вы так печётесь о своей репутации?
– О своей? Нисколько. Но я имею дело с очень консервативным миром. Банкиры по большей части консерваторы, а от принятых мной решений зависит слишком много людей, чтобы я подвергал сомнению порядочность нашей семьи.
– Но у них уже были отношения. За два года до этого. Лекс тому подтверждение.
– Отношения – это одно, а судебные тяжбы по поводу доли в наследстве для родственников несостоявшейся невесты – совершенно другое, – я умышленно не заостряю внимание на последнем замечании Эммы, и она это проглотила, мгновенно вспыхнув:
– Что за ерунда? Мы бы никогда не пошли на это!
– Я так понимаю, мисс Бейтс, что в вашей семье местоимение «мы» употреблять не принято.
До девушки не сразу доходят мои слова, но вот я снова вижу, как её глаза наполняются ужасом, и Эмма снова начинает заикаться.
– В-вы… вы хотите с-сказать, что моя м-мать вас шантажировала?
– На шантаж это походило мало. Скорее, на предоставление моральной компенсации.
– Значит, вы дали ей деньги за молчание?
– Если вам так важна подоплёка моего поступка, то да.
– Но два миллиона, Марк! Это же огромные деньги!
Я непроизвольно кидаю взгляд в сторону, обводя им маленькую кухню, на которой мы сидим, а потом снова смотрю на девушку в надежде, что она этого не заметила.
– Да, конечно, – шепчет Эмма. – Я понимаю.
Заметила.
– Я бы дал больше, если бы знал, что это нужно вам.
– Она сама озвучила вам сумму?
– Да.
– Она сказала тогда, что договорилась с вами, и Лекс остаётся со мной. Насколько я понимаю, о нём даже не упоминалось?
– Нет.
Не смысла врать. Сегодня ночь откровений, и больнее уже не будет.
Несколько мелких кивков – вот и вся её реакция. На меня она больше не смотрит, позабытый хлеб размокает в соусе. Ссутулившись, Эмма сидит на стуле и смотрит в одну точку на пластиковой поверхности стола.
Я её не тороплю. Понимаю, что это не первый удар, который девушка переживает, но у меня есть чем её порадовать. Я уже готов сказать это, как Эмма вскидывается и смотрит на меня с тем же вызовом, с которым вошла на кухню.
– Деньги я вам верну.
– Что, прости? – от неожиданности я перехожу на «ты».
– Я верну вам деньги, мистер Броуди, и вы их возьмёте. Не знаю, как и когда, но я обязательно верну те два миллиона, что взяла у вас моя мать.
Не часто я теряю дар речи, но сейчас, похоже, тот самый случай. Сидящая передо мной девчонка разносит моё самообладание в лоскуты своим никому не нужным благородством.
– Чёрта с два я их возьму. По крайней мере, не у тебя.
– Возьмёте. Иначе я выполню угрозы матери и пойду в газеты.
Мне не верится, что я это слышу. Настолько не верится, что злость сходит на нет, а из груди вырывается смешок.
– Не смейтесь, мистер Броуди. Я не собираюсь давать вам в руки ни одного оружия против меня в борьбе за моего сына.
Пафос этой речи мог бы рассмешить меня ещё больше, если бы не сверкающие неподдельной яростью глаза сидящей напротив девушки.
Не мышка – тигрица. Когти выпущены, шерсть дыбом. Того и гляди, кинется и загрызёт. Даром, что ли, так вкусно накормила.
– Мне не за что с тобой бороться, девочка. Не за что и не за кого. В тридцать два отцу диагностировали рак яичек. Операция, химиотерапия – на ранней стадии у половины больных после окончания лечения репродуктивные функции восстанавливаются. Отец в эту половину не попал. Для матери это стало ударом. Она хотела ещё детей, но я так и остался их единственным ребёнком.
Я прерываюсь на мгновение, чтобы Эмма смогла переварить эту информацию. Она даже, кажется, не дышит, во все глаза уставившись на мой рот. Поняла ли она хоть слово из того что я сказал, или следует быть конкретнее?
– Твой сын мне не брат, Эмма, – говорю, когда её взгляд возвращается к моим глазам. – Это просто ещё одна ложь твоей сестры. Возможно, что и матери тоже. И тебе как-то придётся с этим жить.
Глава 18
Soundtrack All the good girls go to hell by Billie Eilish
Выбор между тем, что правильно, и тем, что легко, всегда непрост. Обычно его делают под влиянием обстоятельств, редко когда это происходит спонтанно. Не существует слишком правильных людей, как не существует тех, кто ни разу не задумывался о последствиях своих действий. Даже в детстве, планируя шалость, ты просчитываешь реакцию взрослых – попадёт-не попадёт, если и попадёт, то как сильно.
Сейчас мне предстоит признать, что моя сестра и мать – обманщицы. Ничего нового, на самом деле, но от меня это признание ждёт посторонний человек. Тот, кого их обман коснулся лишь косвенно. Если можно так говорить о двух миллионах долларов.
И всё же это была моя сестра. И это есть моя мать. Признать их моральную нечистоплотность правильно, но нелегко. А ещё ужасно, ужасно стыдно. Я даже руками лицо закрываю, чтобы не видеть Марка – просто опустить взгляд кажется недостаточным.
Лгуньи. Лгуньи. Лгуньи!
Была ли хоть толика правды в ваших жизнях? Зачем, для чего вы это делали? Зачем врали мне – той, кто никогда и ни в чём вас не осуждал и не обвинял, принимая такими, какие вы есть. Когда, на каком жизненном этапе вы вычеркнули меня из круга доверия?
Или я там никогда не была? Или у вас не было подобного круга?
Я не смогу задать Николь эти вопросы, а матери не хочу. Два года назад я прекратила с ней всякое общение.
При воспоминании о том вечере у меня всегда подгибаются ноги.
Я возвращаюсь домой и ещё на первом этаже слышу плач Лекса. Не плач – рёв. Всего раз Лекс так ревел, когда после неудачного падения на детской площадке рассёк бровь. По себе знаю, что, когда разбиваешь лоб, крови столько, будто вся голова вдребезги. Но это знание улетучивается, когда видишь своего ребёнка в крови. Лекс орёт, меня бьёт дрожь, мамы, чьи дети тоже гуляют на площадке, вызывают «скорую».
Лекс дома с няней и орать так не может, потому что няню я знаю давно. Это приятная женщина, добрая, отзывчивая и очень совестливая. Ей шестьдесят пять и мне кажется, она неровно дышит в сторону Сеймура. Причинять боль моему сыну – его внуку – ей нет никакой надобности. И всё же Лекс вопит, будто его режут.
Палец вдавливает кнопку звонка, едва её не раскрошив. Дверь открывает мама – бледная и испуганная. У меня не времени задаться вопросом, что она здесь делает, я отталкиваю её и бегу в комнату. Мой сын стоит между креслом и телевизором, слёзы фонтаном брызжут из глаз, ротик открыт, личико идёт красными пятнами. Ручки по швам, кулачки бьют по бёдрам – знакомый с младенчества жест крайней степени отчаяния. Светло-голубые домашние штанишки мокрые.
Мокрые штанишки.
Описался.
Пятилетний мальчик не писается просто так.
Я подлетаю к сыну и плюхаюсь перед ним на колени.
– Лекс! Лекси! Маленький, где болит?
Лекс продолжает кричать. Громко. С подвыванием. Кричит, не замечает меня. Я хватаю его за плечи и начинаю трясти. Возможно, так делать нельзя. Возможно, я делаю только хуже, но остановиться не могу.
– Лекси! Сыночек, не плачь! Я здесь. Я рядом.
Он замолкает, впервые осознанно смотрит на меня…
– Мама!!!
От вопля лопаются барабанные перепонки. От напора детского тельца я валюсь на спину и больно ударяюсь локтём об угол журнального столика. Лекс вцепляется меня как кот, запуская пальцы-коготочки в кожу, почти царапая. Вдавливается, как палец в глину.
– Мама! Она сказала, ты умерла
Добрая бабушка пыталась рассказать пятилетнему мальчику, что его настоящая мать умерла, а я, воспитывающая его, – всего лишь её сестра. Лекс услышал только одну фразу: «мама умерла».
Это было два года назад. Последствия того визита мы разгребаем до сих пор, раз в две недели посещая детского психолога. А ещё мой малыш приходит ко мне по ночам и просит его не бросать.
Мать я тогда выгнала из дома, запретив когда-либо появляться на его пороге.
Вскоре мы переехали в Лейк-Сити.
Лгуньи. Лгуньи. Лгуньи!
Я не хочу быть такой. Я не такая. Но, чувствуя на себе взгляд Марка Броуди, мне хочется оправдываться. Ложь моих родных пачкает и меня.
Мне стыдно, мне больно. У меня даже не получается радоваться тому, что Лекс теперь безусловно мной, и больше не надо бояться, что его кто-нибудь заберёт. Но мне больно и стыдно, и страшно, что меня могут посчитать такой же лгуньей.
Может посчитать такой же лгуньей конкретно этот мужчина.
Становится так плохо, что, зажав рот рукой, я выбегаю из кухни. До туалета далеко, единственный выход – улица. Я еле успеваю слететь с крыльца, после чего меня выворачивает на газон только что съеденным ужином.
Интересно будет спросить Фло, как это происходило у неё, но, кажется, я взрослею именно сейчас – сидя на ступенях своего дома с противным привкусом рвоты во рту.
Взрослею одномоментно. Стремительно. Мои руки обхватывают деревянный столбик ограждения – на удивление гладкий, хотя я так не удосужилась их покрасить.
Несмотря на холод, дерево тёплое. Живое. Намного живее, чем я снаружи. Изнутри же я расту, как стебель из волшебного бобового зёрнышка – быстро и ввысь.
Я будто выблевала себя саму – Эмму, которая боится и сомневается. Тревожится. Переживает. Странную и непонятную. Непонимающую.
Сейчас всё понятно. Ясно, как слово «конец» под сказочной историей. Моё бобовое зерно проросло, и я смотрю в ночное небо – холодное, неприветливое.
Брось, Эмма, приветливое.
Ясное. Отрезвляющее. Срывающее покровы.
С моих плеч снята ответственность за поступки других людей. О Николь и матери легче думать, как о посторонних. Их неправильные решения отравляют только их жизни. Моей они касаются настолько, насколько я сама позволяю.
Деревянные ступени крыльца, ограждение, к которому я прислонилась, ночное небо над головой – достаточно ли, чтобы почувствовать себя живой?
Достаточно.
Я скорее ощущаю, чем слышу, как Марк выходит из дома и замирает на крыльце. Через некоторое время слышится скрип старого плетёного стула, который остался стоять там от прежних хозяев.
Мне бы хотелось, чтобы мы встретились в другой жизни и при других обстоятельствах. Чтобы Марк оказался просто другом мужа моей близкой подруги. Пусть бы он так же не испытал ко мне симпатии, но судьба бы свела нас просто так, не кидая в лицо прошлым. Не обвиняя и не виня.
Теперь, когда мы всё выяснили, мне понятен его тон, его неприязненный взгляд и природа тех обидных слов, что были сказаны в машине. Марк принял меня за такую же жадную до денег лгунью, какими предстали перед ним мои мать и сестра.
Многолетняя миссия провалена. Мне двадцать шесть, а я всё ещё живу в тени сестры. Вернее, её тень падает на меня.
Не хочу больше. Взрослею. Прямо сейчас. Кости ломаются, жилы натягиваются, мышцы гудят. Хотя, больше всего сейчас хочется почистить зубы и лечь спать.
Машины Марка перед домом нет. Рука нащупывает в кармане свитера телефон. Я снимаю блокировку экрана и нажимаю значок «убера».
«Ввести место назначения позднее».
«Как вам удобнее платить?»
Банковской картой.
«Время прибытия четыре минуты».
Мне хватит.
Шесть ступеней, ведущих к дому, даются мне нелегко. Я чувствую на себе взгляд Марка и, когда оказываюсь на последней, он тоже поднимается на ноги. Между нами не больше семи футов (приблизительно два метра – прим. автора), и мне отчаянно хочется увеличить это расстояние. Это все ещё подспудный страх, и тёмные глаза, что сейчас внимательно на меня смотрят, совсем его не уменьшают.
У Лекса они такие же. Как чёрная черешня. Но его отец не Виктор. И вряд ли сам Марк.
От последней мысли меня передёргивает. Это было бы слишком даже для Николь.
– Я вызвала такси.
Марк изучает меня ещё несколько мгновений, а потом кивает.
– Спасибо. Ты в порядке?
– Да. Мистер Броуди…
– Марк.
– Марк, – произношу я тихо, понимая, что больше никогда так к нему не обращусь. – Мне бы хотелось, чтобы всё было по-другому. Но сделанного не воротишь. Как и сказанного. Действительно ли ваш отец собирался жениться на моей сестре или нет – даже если вы знаете ответ на этот вопрос, пожалуйста, не говорите. Мне нет до этого дела.
– Как скажешь.
– Ещё одно. Если моя мать когда-нибудь снова вас побеспокоит, пообещайте, что немедленно дадите мне знать. Пожалуйста, не обращайтесь в полицию. Я так же как и вы не хочу, чтобы имя моего сына полоскалось в прессе.
– Хорошо. Но при одном условии.
– Да?
– Ты выкинешь из головы мысль о том, чтобы вернуть мне деньги. Хочешь поразить своей принципиальностью? Откладывай их на образование парня. И прекращай работать по ночам в третьесортных забегаловках. Это небезопасно.
– «Грин стоун» – не третьесортная забегаловка. Это бар моего деда. Мой бар, если хотите. Я занимаюсь его бухгалтерией и иногда, когда случается форс-мажор, встаю за стойку или выхожу с подносом в зал. Сегодняшний вечер скорее исключение, чем правило. Если вы хотели именно это услышать. Работа, какова бы она ни была, для меня не проблема.
– Это я уже понял.
Лампа на крыльце горит ярко. Марк изучает меня так же откровенно, как и при нашей первой встрече, но теперь меня это вовсе не задевает. Я воздвигаю между нами барьер, и его красивое лицо больше не производит на меня впечатление. Взросление здесь и сейчас отлично помогает запереть на замок эмоции. Но я всё же собираюсь это сказать, потому что… потому что это правильно.
– Простите за все неприятности, что мои родные причинили вашей семье.
Марк не торопится с ответом. Глаза слегка прищуриваются, фокусируются на моих, будто пучок лазера прожигает дыру в голове в надежде заглянуть в мозг. Немного больновато. Это из-за того, что экран упал, и я натягиваю его между нами, как спущенный носок.
– Если всё, что ты сказала ранее, правда, мне не за что тебя прощать.
Я киваю. Больше добавить нечего.
Звук приближающейся машины – финальная точка. Мы оба следим, как такси подъезжает к дому, и в момент его остановки я снова ловлю на себе взгляд Марка. Он чего-то ждёт от меня, возможно, сцены после титров, но мы не во вселенной Марвел, и до шуток старика Ли мне далеко. Очень хочется, наконец, остаться одной – вот и всё моё желание.
И всё же, уже спустившись с крыльца, Марк оборачивается.
– Удачи тебе, Эмма Бейтс.
Он медлит. Останавливается. Вполоборота, но стоит, не двигается. Ждёт.
– И вам, мистер Броуди. Берегите себя.
Достаточно ли этого для Марка или нет – я никогда не узнаю, потому что на этих словах отворачиваюсь и иду в дом.
Мой бобовый стебелёк достиг вершины, открывая перед собой свободный от страхов мир. Как вдохновляюще и одновременно грустно. Но теперь я знаю, что точно со всем справлюсь.
