Текст книги "Последний бебрик"

Автор книги: Ирина Сергиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Это фараон Эхнатон? – тихо ахнул Май.

– Тс-с! – прошептал Мандрыгин. – Это ресторан «Сфинкс». Я здесь работаю.

Тут куривший человек очень удачно повернулся – дал разглядеть свое лицо: оно было вопиюще антиегипетским и напоминало плотно набитую подушку-думку.

Лже-Эхнатон выплюнул сигарету, встал, полыхая бутафорской короной, и исчез за дверью.

– Казимир, – объяснил Василий. – Хозяин этого дела, в смысле «Сфинкса». До перестройки у нас в театре буфетчиком работал. Славный мужичок: всегда идет навстречу. Вот, дал слово, что осенью сторожем возьмет и ночевать разрешит здесь, в подсобке. Свой угол, Май, это величайший фактор! А я за будущее жилье отрабатываю, у Казимира раз в неделю выступаю. Бесплатно, конечно.

– Вы верите словесным обещаниям? – сардонически усмехнулся Май.

– Слову Казимира я верю, – твердо сказал Мандрыгин. – Он мне по гроб жизни обязан. Я ведь единственный в театре знал, что он ворует из буфета шампанское, и не выдал, когда милиция пришла. А теперь у него миллионы по разным европейским банкам рассованы, вилла в Комарово и домик в Испании!

– Да, – кивнул Май понимающе. – Тогда, конечно. Воровство сближает.

Он чувствовал, что пора прощаться. За свою жизнь Май встречал много людей и легко расставался с ними навсегда. В этом была какая-то горькая прелесть. Но сейчас он вдруг с удовольствием понял, что может – своей волей – удержать случайно встреченного человека, не дать ему превратиться в один из экспонатов памяти, а потом и вовсе выветриться из нее. Правда, Май не знал, зачем ему нужен этот уличный лицедей…

– Спасибо, друг, за то, что помог, – сказал Василий. – Дальше я сам. У меня сегодня выступление.

– А можно посмотреть? – несмело спросил Май. – Вы здесь тоже будете вертеп показывать и молитвы читать?

– Как же. Здесь самое для них место, между борщом и котлетами.

– Ну, если нельзя, то я пойду, – обиделся Май.

– Да мне, в общем, все равно. Но если хотите, оставайтесь, – пожал плечами Мандрыгин; было ясно, что ему приятно внимание.

Через минуту они втащили вертеп в кабинет Казимира.

– Рекомендую, мой ассистент, – небрежно представил Мая Василий и подло добавил: – Подает надежды.

– На кухню чтоб ни ногой! – свирепо предупредил Мая Казимир, отгоняя муху, тяжело вьющуюся вокруг короны. – А то повара жалуются, что у них продукты воруют!

– Это не я, – заверил Май, покрутив ус.

Казимир тотчас забыл о Мае и, распахнув дверки старого платяного шкафа, начал нервно выбрасывать оттуда какое-то яркое тряпье. Мандрыгин без слов собрал его в кучу и нырнул за портьеру в углу кабинета.

– Давай же, давай! Музыканты ждут! Румянец на рожу погуще наведи! – крикнул Казимир и внезапно выскочил в коридор, жестко ударившись короной о дверь.

– А мне что делать? – спросил Май.

– Снять штаны и бегать, – пальнули из-за портьеры.

Май засмеялся и пошел гулять. В коридоре он пристроился было за семенившим официантом, но быстро отстал, заблудился и оказался в просторном вестибюле, расписанном пирамидами, пальмами и верблюдами. Среди халтурного однообразия выделялась фреска в глубине гардероба, за пустыми вешалками: женщина с ребенком верхом на ослике и мужчина, бредущий рядом. Май даже крякнул от такого бесчинства художника и бросился вон из гардероба, в зал. Но войти туда он все же не решился, боясь запаха алкоголя. Пришлось вернуться назад, на тропу официантов. Она вывела к служебному входу в зал. Рядом была дверь с внушительной золотой надписью, стилизованной под иероглифы: «Сцена». Май подивился размаху Казимира и, открыв дверь, попал за кулисы.

Здесь он уселся на табурет, спрятанный между бархатными полотнищами, и начал разглядывать небольшую сцену. В глубине ее возлежал «анфас» раскрашенный сфинкс размером с овчарку – видимо, неизменная деталь декора сцены. Лицо сфинкса было лицом Казимира – та же антиегипетская пухлость щек и гримаса жуликоватой печали. Содрогнувшись, Май узрел за сфинксом трехцветное российское знамя, растянутое во всю ширь сцены. Май глянул в «глазок» кулисы, в пиршественный зал. За столиками, под лампами-лотосами, восседали важные люди. Веселья не наблюдалось. Говорили вполголоса. Никто не пил, и это даже понравилось Маю в его вынужденном состоянии трезвенника. Но знамя!.. Оно смущало. Впрочем, вскоре все разъяснилось.

Некто в черном костюме, ненавязчиво расшитом фиалками, пробрался между столиками, вскарабкался на сцену и произнес речь. Май понял, что в ресторане собрались какие-то важные, богатые люди на годовщину гибели некоего господина Бруклина, одного из столпов рекламного дела в России и большого ее патриота. Вот почему на сцене красовалось знамя! Бруклин был убит бомбой, брошенной в его автомобиль промчавшимся мотоциклистом. Тут выступавший с плохо скрываемым злорадством пустился в такие детали, что вызвал у Мая невольное подозрение – не он ли был тем убийцей на мотоцикле. Напоследок оратор продекламировал стихи, обращаясь к вдове, Сюзанне Марковне, сильно декольтированной даме в тяжелых жемчугах на короткой шее:

 
О, Бруклин, взорванный бандитом!
Ты был когда-то знаменитым!..
 

– Почему – был?! – сварливо осведомилась вдова.

Оратор тут же исчез, никого этим не огорчив. В зале зашумели, официанты устремились к столикам. Май сидел, недвижим, вцепившись в бархатную кулису: с ужасом, ошеломительным для себя, он думал, что Тита Глодова тоже могут убить! «У них, у бизнесменов, это раз плюнуть, – азартно разжигал ужас Май-второй. – Небось едет сейчас навстречу бронированной таратайке Тита убийца на мотоциклетке. Соображаешь, что тогда ты получишь вместо десяти тысяч долларов? Хрен с маслом». – «Нет! – воспротивился двойнику Май. – У моего Тита охрана – звери! Да он сам кого хочешь взорвет! Может, он и этого Бруклина заказал!» – «Ну, хоть три тысчонки останутся, те, что в стиральной машине припрятаны, – издевался Май-второй. – Да разве это деньги? Разве трех тысяч довольно, чтобы охватить нужды семьи? Разве этих денег довольно за все твои унижения, за то, наконец, что ты ангела ударил?!» Паника объяла Мая. Он был готов немедленно идти спасать Тита, но, вспомнив о Ханне, остыл, окаменел. «Нет! – подумал он. – Ведьма Ханна не даст убить Тита. Ну а если все-таки… то пусть он, проклятый, до… бебрика доживет, деньги заплатит, а там хоть сто мотоциклеток выпускайте!»

От жгучих мыслей Май затосковал и чуть не ойкнул со страху, когда вблизи заголосила труба. С другой стороны сцены вышел, цокая каблуками, Казимир. Антиегипетское лицо морщила улыбка. Казимир описал рукой кривую дугу, задев свою золотую корону, и возгласил:

– Следуя пожеланиям дорогих гостей! Сегодня с на-ми-и… Василий Гормотун!..

Казимир зацокал вон со сцены, а из-за знамени вышли музыканты в национальных костюмах: аккордеонист, балалаечник, трубач и гитарист. Им было невтерпеж поскорее разделаться с этой бодягой. Встав рядом со сфинксом, они рванули попурри на темы народных песен. Нестройное, но бодрое исполнение увлекло Мая. Он не заметил, как на сцене возник солист в красной русской рубахе, в островерхой шапке-мурмолке, в черных штанах, белых сапогах. Оркестрик замолк, будто захлебнувшись, и вдруг грянул «Камаринскую».

Солист взглянул в зал по-орлиному, шагнул назад, отвел руку в сторону, другой подбоченился и широким, мягким шагом пошел мерить сцену из стороны в сторону под балалаечные переборы и взвизгиванья трубы. Он шагал все быстрее и внезапно полетел вприсядку – обхватив себя за локти, весело, ладно выбрасывая ноги в белых сапогах. Под аплодисменты танцор сделал несколько безупречных кругов по сцене, застыл на середине; затем, небрежно опершись рукой об пол, вскинул вверх тело – вытянул его в стрелу и замер на несколько секунд. «О-ох!» – вздохнул зал и взвыл от восторга, когда артист приземлился и встал, разведя руки в стороны.

Май наконец узнал Мандрыгина. Музыка прервалась. Зал с готовностью обмер. Мандрыгин выдернул из-за кушака дудку и заиграл, прикрыв глаза, простую короткую пастушескую мелодию: словно закапал дождь по упругой листве, потрепал ее в шутку и прекратился. Мандрыгин сунул дудку за кушак, сорвал с головы мурмолку, ударил ею об пол и молодецки выпрямился – закончил выступление. Музыканты хором вскричали «Гор-мо-ту-ун!» и заиграли почему-то «Семь-сорок»…

– Гор-мо-ту-ун!! – подхватил радостно зал.

Мандрыгин строго поклонился: налево, направо, в середину. «Ах, это его сценический псевдоним – Гормотун», – понял Май, восхищенно глядя на преображенного Василия. «Арбузный хвостик», неказистый, немолодой человечек был молод, гибок, обаятелен; смотрел и улыбался, как премьер какого-то легендарного театра! «При свечах, в Пале-Рояле я… одеваю Сганареля парик, – вспомнил стихи Мольера Май и тут же подумал: – И я бы мог! И я бы мог!» Он вообразил, как напишет роман про бебрика, получит свои десять тысяч долларов и гордо, надменно раскланяется. Мая осенило: ведь послужить ненавистному Титу Глодову – до смешного просто! Для этого надо всего лишь не быть самим собой – как Мандрыгин на сцене! Ему не противно плясать перед рожами в зале, потому что он в этот миг – не Мандрыгин, а Гормотун!

Оркестрик разудало заиграл «Бокалы наливаются, в них отблеск янтаря…». Слышать про бокалы было физически непереносимо, и Май сбежал из своего закутка. В коридоре его строго караулил Мандрыгин, каким-то чудом уже успевший переодеться и снять грим.

– Вертеп, – требовательно молвил он.

Май прижал руку к груди: мол, готов тащить вертеп хоть на край света после такого восхитительного представления. Вскоре они вышли на прохладную набережную и понесли вертеп мимо ресторана «Сфинкс», вдоль вереницы лоснящихся автомобилей, к Чернышеву мосту. Май уже не удивлялся, зачем он идет куда-то вместе со случайным знакомым. У моста Мандрыгин остановил пустой микроавтобус. Май послушно залез внутрь, сразу закрыл глаза и просидел так, пока автобус катился по улицам, проспектам, мостам. Однажды, когда он резко затормозил, Май открыл глаза, увидел в окно Песочную набережную и вновь зажмурился.

Автобус привез спутников в безлюдное место. Май не понимал, куда попал, почему пуста улица, почему кругом беззвучие, но предпочел ни о чем не спрашивать. Они с Мандрыгиным углубились в длинную мертвую подворотню, выбрались на безлюдный пустырь и зашагали дворами и двориками в неясном направлении. «Гормотун», – вспомнил Май, взглянув на небо; ему было до того весело, что хотелось плакать.

Чем дальше спутники шли, тем слаще становился воздух – так чувственно цвела сирень, и вторили ей незнакомые, животворные запахи. Друзья несли вертеп бережно, как люльку с младенцем. Никого не было вокруг, словно люди давно оставили эту часть города. Стены низких темных строений, объятые цветущими кустами, да высокие крепкие лопухи сопутствовали друзьям. Май двигался, как во сне, думая, что уже шел такой безмолвной дорогой – до своего рождения и будет идти – после смерти…

– Стоп-машина! – скомандовал Мандрыгин.

Впереди, за полуразрушенной стеной стоял дом с черными окнами. Лишь на верхнем, четвертом этаже, светилось одно – полукруглое, как веер.

– В этом доме проживал Афанасий Шрамм, известный мастер-табуреточник, мой тесть, – пояснил Василий противным голосом гида. – Тесть помер. Не сообразил, одуванчик божий, меня прописать, а жена продала жилплощадь. Какой-то политической партии, независимости, что ли. Вот только от кого или от чего независимости, не понял. Не разбираю я партий. Ну, партия, не будь дура, прихапала весь дом. Глянулся он ей. После ремонта здесь ихняя малина будет.

– Чего ж мы туда идем?

– Партия меня ночевать пускает. До осени. Я им за то маляра сносного нашел. И берет он недорого. Партейцы-то скупы-ые! Иначе на «мерседес» не скопишь!

Спутники пролезли через дыру в стене, пересекли захламленный дворик, распугивая молчаливых кошек, и ступили в черный, могильный подъезд. Василий включил карманный фонарик и повел Мая по широким ступеням бывшей барской лестницы через горы мусора. Узкий луч тыкался в темноту, выхватывая то уцелевший фрагмент витых перил, то цветочную лепнину на изувеченной стене.

– Коммунисты, как мы помним, любили свои райкомы в особняках устраивать. И эти, нынешние, тоже повадились, неймется им, – пробурчал Май.

– Ясное дело, плебейский комплекс, – ответил Василий.

– Удивительно живучий комплекс, – подхватил Май.

– Сейчас вы удивитесь еще больше, – предупредил Мандрыгин, выключив фонарик.

Май успел увидеть ободранную дверь с меловым следом ботинка. За дверью оказался длинный, пахнущий трухой коридор. В сумраке угадывались мешки вдоль стен, доски. Спутники пронесли вертеп по трескучему, шаткому паркету и попали в небольшой освещенный зал с окном-веером. Здесь они поставили, наконец, вертеп у двери. Май огляделся и оторопел. Из распахнутого окна в зал щедро вливалась ночь. Стены были усыпаны звездами. На правой стене летел, оседлав пушистого черта, кузнец Вакула. Под ним, далеко внизу, тонко дымились трубы хатенок, и искрился заснеженный лес, сбегавший по холму к подмерзшей речке. Путь Вакула держал на другую стену, напротив. Здесь из вьюжных завихрений выплывал прекрасный Санкт-Петербург. Хвост метели вился вкруг царского дворца, а в ярких окнах двигались вычурные тени. Среди великолепия живописи Май не сразу разглядел на петербургской стене, в самом углу, внизу, маленькое снежное облако, а на нем пару гордых золотых башмачков.

– Черевички, – счастливо вздохнул он.

– Эй! – окликнул гостя Василий.

Май опомнился и лишь теперь заметил в зале низкий стол, уставленный посудой вперемешку с банками краски; раскладушку вдоль стены, прямо под летящим Вакулой; строительные козлы, на которых сушились какие-то тряпки. Где-то рядом с залом, в боковом коридорчике, блямкала вода. Василий выкладывал из пакета в миску холодные котлеты, скаредно приговаривая:

– Сволочь Казимир, обещал двадцать штук, а подсунул только восемнадцать. Вот так, друг Май, и сколачиваются большие состояния!

Май присел к столу на ящик, потрогал жестяную банку с краской и спросил, кивнув на Вакулу:

– Это политическая партия такую роспись заказала?

– Бредить изволите? – язвительно усмехнулся Мандрыгин, снимая камзол.

Звук воды стих. Тонко проскулила дверь, и в зал из коридорчика вошел ледащий человек в кедах и сатиновом халате, о который, по всей видимости, часто вытирали кисти – до того он был живописен. На лице вошедшего также была палитра: мелкая сыпь ультрамарина с белилами; волосы заплетены в жесткую рыжую косичку, в ухе серебряное кольцо. Человек вытирал тряпицей мокрые кисти. Увидев Мая с Мандрыгиным, он остановился, склонил голову на плечо и тихо, странно засмеялся:

– Хы-хы-хы…

– Это Гришаня Лукомцев, маляр, – представил Василий. – А это, Гришаня, Май. Новый знакомый. Увязался за мной в Таврическом саду. Без ума от искусства.

Май встал, почтительно пожал мокрую руку художника и вымолвил глупо, но от сердца:

– Вы очень, очень хороший мастер.

– Хы-хы-х!.. – вновь странно засмеялся Гришаня, глядя на Мая острыми, как гвоздики, глазками.

– Он глухонемой, – объяснил Мандрыгин, звякая посудой.

Гришаня согласно закивал.

– Как глухонемой? – испуганно вырвалось у Мая. – Почему?!

– А зачем художнику разговоры разговаривать? – резонно возразил Василий, нюхая кусок мыла, пожертвованный старухой. – Ему, художнику, разговаривать вовсе ни к чему. Верно, Гришаня?

Гришаня радостно закивал, ставя кисти в детское ведерко на полу.

– Но… почему же такой художник работает маляром? – возмутился Май. – Ведь он мог бы…

Май осекся, подумав со стыдом: «Что я несу?!»

– Мало ли кто бы что мог, – холодно ответил Мандрыгин. – Вот вы кто по профессии?

– Редактор, – сказал Май; он никогда не называл себя писателем, считая, что это звание надо присваивать посмертно.

– Редактор – это который чужие книжки исправляет?

– Вроде того.

– Что же, все эти книжки – талантливые?

– Отнюдь.

– Вот! Я же к вам не лезу с вопросом: почему все эти ваши хреновые писатели пишут свою хренотень, когда бы могли чем другим заняться, для явной пользы общества. Сортиры чистить хотя бы.

– Ваша правда, – улыбнулся Май.

– То-то. Не выношу риторических вопросов: почему да зачем… Правда, Гришаня? Ты там не куксись, возле ведра. Угощайся котлетами.

Гришаня не стал ломаться – живо подсел к столу, шлепнул котлету на кусок хлеба и принялся жевать, забавно надувая щеки.

– Кушай, Гришаня, – приговаривал Мандрыгин, с любовью глядя в обрызганное краской лицо. – Завтра возьму у Канашкина фотоаппарат и запечатлею живопись твою. – Он пояснил для Мая: – Гришаня в третий раз стены расписывает. Сюжеты – ахнете! Один «Сон Ганнибала» чего стоит! Нельзя же, чтобы все исчезло бесследно. Вот я и фотографирую.

– Вы хотите сказать, что Гришаня всякий раз закрашивает свою живопись и потом заново все расписывает?

– Однако, какой вы тупой! – раздраженно бросил Василий. – Художник должен работать. А где? На заборах рисовать – рыло начистят. Заказ на художество простому маляру фиг кто даст. Образования у Гришани нет – в школе для сирот-полудурков обучался клеить коробки. Я сам испил эту чашу – тоже коробки клеил. Правда, в школе для нормальных сирот.

– Но надо же что-то делать! – безнадежно воскликнул Май, касаясь рукой стены. – Ведь жалко! Жалко!

– Вы смешной, – небрежно сказал Мандрыгин и кивнул Гришане на Мая: – Правда, смешной? Он тебя жалеет!

Гришаня понял и успокаивающе похлопал Мая по плечу.

– Неужели вы все это закрасите? – допытывался Май.

Гришаня кивнул покорно, и это разозлило Мая.

– Неужели партия независимости любит непременно однотонные стены? – надрывно спросил он.

– На самом деле она любит Караваджо, – съехидничал Василий. – Но скрывает это, опасаясь непонимания электората.

Гришаня, поняв, что говорят о Караваджо, преобразился – перестал жевать, выпрямил спину, приложил руку к сердцу и улыбнулся так празднично, что Май тоже невольно засмеялся.

– Я сам люблю Караваджо, его теплый полумрак, рисунок запредельного совершенства, – почтительно обратился он к художнику. – Но на титана можно смотреть без слез, только с восхищением. Слезы у меня вызывает другой, и в нем есть что-то… – Май подергал ус, подбирая слово, и, не найдя его, мечтательно посмотрел в окно, как будто ждал явления Анаэля.

Все тоже посмотрели в окно, но там, кроме звездной крошки и сахарной луны, не было ничего.

– М-м-м! – замычал Гришаня, тронув Мая за плечо.

– Фамилию требует, – перевел Василий. – Фамилию этого итальянца. Ведь он итальянец?

– Да, флорентиец. Монах. Фра Анджелико.

Гришаня встал и пожал Маю руку.

– Он солидарен с вами, – перевел Мандрыгин и едко умилился: – Надо же, что искусство вытворяет! Все подвластны ему – и академик, и герой, и мореплаватель, и плотник!

– Фра Анджелико такой… непонарошку, – начал с волнением, косноязычно объяснять Май, не отпуская руку Гришани, – такой, знаете ли… как детский вздох…

– Баста! – скомандовал Василий и встал. – Вынужден вмешаться. Конец!

Май с Гришаней разомкнули руки. Василий уже вышел в коридор. Май медлил, уходить ему не хотелось. Гришаня ровно улыбался, и Май с горечью подумал, что, возможно, не оставил не единого следа в его памяти. Мандрыгин включил в коридоре свет и повел гостя к двери, бормоча ржавым голосом какую-то ерунду:

– Я хам. Не обессудьте. Жизнь диктует! Весьма благодарен за помощь. Всегда рад. Надеюсь, дружить домами не будем.

– Но почему? – недоуменно спросил Май.

– А дома у меня нет, – ухмыльнулся Мандрыгин, зло пнув по дороге толстый, наглый мешок.

– Не гоните меня, – от сердца попросил Май, и вдруг у него вырвалось само собою невероятное, фантастическое: – Я могу вам дать роль, главную роль в пьесе!

Василий задумался, стоя у двери. Пыль от мешка возилась над головами. Оба одновременно чихнули, и Мандрыгин осведомился, прыснув ядом:

– Вы – Товстоногов?

– Однако, у вас амбиции! – восхитился Май. – Что ж, имеете полное право. Увы, я не Товстоногов и даже не призрак его. Но пьесу я вам обещаю.

Сказал и понял, что готов хоть сейчас сесть за пьесу, хоть здесь, в коридоре, на мешке. Но в эти мечты вклинилась мысль о бебрике, о «праве первородства», проданном за десять тысяч долларов.

– Ну ничего! – вслух утешил себя Май. – Зато сейчас я хочу думать о пьесе. Она будет такая, такая…

Май неуклюже взмахнул руками, не имея больше слов, и обдал артиста долгим медовым взглядом. Мандрыгин не выдержал, сдался – кивком позвал Мая за собой. Они молча вернулись в зал. Гришаня читал книгу, вытянувшись на раскладушке; он дружески улыбнулся Маю, ничуть не удивившись его возвращению.

– Про что пьеса? – хлестко спросил Мандрыгин, усевшись за стол.

– Про вас, – без колебаний ответил Май, присаживаясь напротив, так, чтобы видеть и артиста, и Гришаню. – Я напишу пьесу про вас.

– Премного благодарен-с, но мне эта тема скучна, – небрежно сказал Василий и огрызнулся: – Почем я знаю, вдруг вы бездарь?

Май испугался до мути в глазах. Он был суеверен и живо представил, что бебрик очень скоро обескровит его талант. О, подлая халтура из-за подлых денег!..

Мандрыгин с минуту любовался эффектом своей реплики и жалостливо утешил:

– Ладно. Не бездарь. Вы больше похожи на городского сумасшедшего.

– А вы сами – кто? – озлился Май. – Вы не городской сумасшедший? Поглядите на себя: не человек, а закорючка! Арбузный хвост! Гормотун! Шляетесь по Петербургу с вертепом, пляшете «Камаринскую» на фоне идиотского сфинкса! А тем временем какой-нибудь недоделанный актеришка, бездарь первостатейная, ваши законные роли играет, Хлестакова, к примеру!

– Только без лести, – грубовато обронил польщенный Василий и с опаской спросил: – Вы, случаем, не бомж? Может, вам надо попросту ночь где-то перекантоваться?

Май молча вытащил из пакета паспорт. Василий принялся изучать документ, причем Гришаня присоединился к другу, отложив раскрытую книгу. Май машинально взглянул на страницы, заполненные готическим немецким шрифтом, и почему-то не удивился.

– Тэк-с, – противно крякнул Мандрыгин, прервав изучение паспорта. – Вы – Май Семен Исаакович. Ну, предположим.

– Что это за «ну»? – возмутился Май. – В чем вы меня подозреваете?

Гришаня фыркнул, а Мандрыгин сказал еще более противным голосом:

– Вы, значит, караколпак? Оригинально, что именно через «о». Исаакович – и караколпак. Странно! Уму непостижимо.

– Где? – всполошился Май, но тотчас опомнился и стыдливо объяснил, стуча пальцем по глупому слову, криво начертанному над своей фамилией: – Это Щипицын напакостил! Вообще-то он яркий человек: авиамоделист, полиглот, виртуозно играет на губной гармошке, регулярно и легко – как за куревом – выходит в астрал, но… когда напивается, ведет себя по-скотски. Я к нему тогда пришел в черной шапке, жена связала на скорую руку… Щипицын и пошутил: «кара» – это «черный», а «колпак» – моя вязаная шапчонка…

– Вопрос исчерпан, – кивнул Василий, перемигнувшись с Гришаней. – Значит, вы – писатель. Что же вы написали?

Май вытащил из пакета свою книгу. Мандрыгин недоверчиво повертел ее в руках.

– «Мысли о прогрессе. Из приватной переписки Трофима Денисовича Лысенко и Герберта Джорджа Уэллса», – громко прочитал он. – Уэллса я знаю. Фантаст. А Лысенко что за тип?

– Тоже фантаст. В своем роде.

Гришаня заинтересованно хмыкнул и устроился поудобнее: сел на раскладушке, прислонившись к рыжему боку летящего на стене черта.

– Держись, Май. Экзамен сдаешь на писателя, – сурово объявил Мандрыгин, наугад раскрыл книгу и начал читать: – «Уважаемый господин Лысенко! Вчера я беседовал с Его Величеством о будущем урожае пшеницы, не скрывая своих сомнений относительно качества зерна. „Раз на раз не приходится, – заметил король и неожиданно поинтересовался: – Выращивают ли в Советской России деревья какао?“ Я ответил отрицательно, аргументируя это тем, что в СССР суровый климат. Но вопрос Его Величества все же смутил меня, и я обращаюсь за разъяснениями к Вам, господин Лысенко. Искренне Ваш Г. Дж. Уэллс».

– Ну! Что вы умолкли? – нервно спросил Май. – Что вам непонятно?

– У меня осталась тень сомнения: вдруг вы какого-то Мая прикокнули и сперли его барахло, паспорт и книжку, – Василий вздохнул и каверзно заключил: – Если вы – настоящий, то будьте любезны вспомнить, что этот Лысенко ответил Уэллсу, желательно дословно.

Май начал вспоминать, не смутившись ни глупым подозрением, ни тем, что Гришаня неотрывно смотрит ему в рот.

– «Уважаемый господин Уэллс! Меня удивила сама постановка вопроса о деревьях какао: растут – не растут. Растут! И еще как растут! И где – в Сибири! В тайге! Наши кондитерские фабрики наладили производство превосходных конфет „Шоколадные таежные“. Покойный писатель А. М. Горький был большой охотник до этих сладостей. Доходило до курьезов. Бывало, увидит великий старик на обеде в Кремле коробочку „Шоколадных таежных“ и цоп! – потихоньку в карман тащит, сколько может. И самому весело, и всем вокруг тоже! „Ох, не доведет вас до добра эта любовь к сладкому“, – говаривал писателю товарищ Сталин, по-доброму усмехаясь в усы. Посылаю вам, господин Уэллс, подарочный набор „Шоколадных таежных“ – от щедрой славянской души! С дружеской приязнью Трофим Лысенко».

Май пресекся. Ему вдруг показалось, что книга бездарна и слушателям стыдно за него. Но Гришаня засмеялся, встал и тихонько, ласково похлопал Мая ладонью по голове. Василий молчал, невозмутимо взирая на это изъявление признательности. Молчал и Май, не зная, что теперь делать. Гришаня забрал у него книгу, рухнул на раскладушку и повернулся к стене – к Вакуле с чертом. Вакуле было все равно; он будто дремал в полете, сберегая силы для встречи с царицей. Черт же из любопытства скосил поросячьи глазки на открытую страницу, но попусту – неграмотный он был.

– У меня сегодня ночью выступление, – сказал Василий, катая по столу яблоко.

Май понял это как намек, вылез из-за стола и, кивнув на прощание, потащился прочь.

– Сортир рядом с ванной, – кинул вслед артист. – Вы ведь сортир искать отправились?

– Я домой, – понуро сказал Май.

– Что так приспичило? Дети плачут? Теща беснуется? Не надо торопить события. За мной придет машина, я вас подброшу до дома.

Май гордо – как олень – вскинул голову, но тут же споткнулся о знакомый мешок и шмякнулся на него, подняв тучу меловой пыли. «Так тебе, идиоту, и надо!» – пролепетал он, шатко поднимаясь.

– Так тебе, идиоту, и надо! – звонко повторил издалека артист.

Май нервно обернулся. Зал был теперь темен. Светил только старенький ночник-«грибок» на ящике, в изголовье читавшего Гришани, и горели блики на банках с красками. Василий сидел у окна, спиной к блещущей луне, перечеркнутой рогатой веткой.

– Знаете, почему я ушел из театра? Слух у меня – феноменальный.

– Признаться, я думал, что это для актера – великий дар, – сказал Май, безмерно радуясь продолжению разговора.

– Говно, – влепил Мандрыгин. – Зачем мне лишние звуки? Вот вы сейчас ничего не слышите?

Май остановился на пороге зала, прислушался:

– Вроде машина где-то…

– Машину только Гришаня не услышит, – заметил Василий, приближаясь к Маю. – Я слышу другое: в соседней комнате, на балконе, кто-то притаился и… ды-ы-шит!

– Ды-ши-ит?! – прошептал Май, подумав об Анаэле.

Артист на цыпочках двинулся вбок по узкому черному коридорчику, мимо полуоткрытой двери в ванную – в затхлый тупик. Май шаркал следом, вытянув руку, как слепой. Наконец Мандрыгин чем-то лязгнул и распахнул перед Маем дверку в комнату с балконом. Грязные стекла были, как мертвые. Василий бесшумно прыгнул к балкону, рванул дверь и оттуда с тихим злобным воем проскочил в комнату кот. Он шмыгнул мимо остолбеневшего Мая и пропал.

– Струхнули? – спросил довольный Мандрыгин, зажигая свечу в стеклянной банке на полу. – Он в ванную побежал, там у него лаз.

Май не ответил – расстроился. Артист спросил насмешливо:

– Что с вами? Вы не любите котов?

– Обожаю, – выдавил Май, входя в комнату. – Просто я хотел увидеть… другого.

– Другого кота?

Май промолчал, озираясь в пыльной мути комнаты. Почудилось, что к стенам приколоты гигантские насекомые – бабочки, кузнечики. Он с детства ненавидел такие коллекции и, повернув к выходу, случайно задел рукой что-то прозрачное, хрупкое – крыло бабочки? Маю стало тошно, он ринулся в темноту, но Василий удержал его сзади за пиджак. Май вырывался, но Мандрыгин был сильнее. Наконец он отпустил Мая и высоко поднял свечу. Стены ожили – рассиялись. Повсюду на гвоздиках висели куклы в пышных тюлевых платьях, в атласных камзолах. Май тихо пошел вдоль стены, рассматривая маленькие человеческие лица. Игра теней со светом разбудила их – они влажно моргали и с перепугу хитро гримасничали; в особенности «итальянцы». Май мельком углядел под потолком Арлекина в огненно-синем трико и Бригеллу – в черно-белом. Василий подносил свечу то к одной кукле, то к другой, ревниво оценивая меру восторга гостя. Май пожимал нежные ручки, не удивляясь, что они по-живому теплые, и трогал прозрачные оборки платьев, так похожие в темноте на крылья бабочки.

– Наследство тестя, – гордо поведал Мандрыгин, когда они обошли комнату. – Я Гришане поручил развешивать кукол на ночь, чтобы оклемались. Утром он их в чемоданы всегда складирует. От жены моей прячет, чтобы не сперла. Ей в Канаде вздумалось бизнес на куклах делать. А пока здесь жила, злобилась на отца за то, что дурью мается – комоды за деньги не починяет. Куклы у него были – любимое дело. Она их ногами пинала!.. А ноги у нее, как урны для мусора. Бывало, пройдется по мастерской – то головенку кому раздавит, то тельце повредит.

Мандрыгин поставил свечу на пол, сел рядом на огромный чемодан, около балкона.

– Эх, жалко дочка моя, Туся, не видит этого, – вздохнул Май, глядя на кукол, и тихо, со стыдом признался: – У нее вообще мало игрушек. Время, знаете ли, такое… Не получается часто покупать.

– Ничего не продам! – заявил Василий.

– Я и не претендую, – поспешно заверил Май, устраиваясь на соседнем чемодане. – Но я подумал, что в пьесе про вас можно использовать этих кукол. Они будут с вами на сцене! Представляете?

– Ну, надо-ел! – покачал головой Мандрыгин, открывая пачку папирос. – Вы прямо маньяк со своей пьесой. «Приму» курить будете?

Май обрадовался любимой «Приме» и, прикурив от свечи, глянул на уходящую за дом луну. Тяжелая волнистая масса листвы теперь казалась легкой, как пепел, и из нее вдруг высунулась голова какой-то заброшенной церковки.

– Как там Гришаня? – почему-то спросил Май.

– Дрыхнет. Ему вставать рано. Он солнце ловит, – неохотно выговорил Василий, пыхнув папиросой.

– Что-то случилось с вами в театре, что-то плохое, – не сдержал любопытства Май.

Вопреки ожиданиям, Мандрыгин не рассердился, ответил дружелюбно: