Текст книги "Последний бебрик"

Автор книги: Ирина Сергиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Вы говорили, что завод имеете… костной муки…

Он замолк, крепче сжал плечо друга, не осмеливаясь продолжить. «Ну!» – весело поддержала невидимая труба.

– Чьи кости вы там перерабатываете? Покойников? – героически спросил Май. – Я здесь, в ресторане, услышал, что вы, с вашим Толяном, сувениры надумали изготовлять из этих костей – бюстики Достоевского, Вольтера…

«Бра-а-во-о!» – крикнула труба, но, может, Маю это лишь послышалось. Он внезапно ощутил прилив неизведанной веселой силы, пронизавшей все тело: окреп позвоночник, ушла дрожь из ног, и сердце забилось ровно, как колокол.

– Ох, дрянные языки! Все растрепали, да еще от себя прибавили, чтобы страху на людей нагнать, – посетовала Ханна.

Неуклюжие обличения Мая огорчили всех: Мандрыгин понял, что денег ему с таким «стажером» не видать; Рахим не понял ничего, но зато почувствовал тренированным телом близость какой-то безобразной драки; попугай от страха вообще впал в каталепсию – замер, открыв черный клюв и раскинув крылья, словно горный орел. Тит, надо сказать, был смущен словами Мая больше всех, но быстро оклемался и вознегодовал:

– На моем заводе – кости зверей и птиц! Я человеческих костей не касаюсь! А если коснусь, то только с разрешения федеральных властей! Согласно закону!

Услышав про кости птиц, попугай шмякнулся в обморок.

– Не сомневаюсь, вы получите разрешение федеральных властей, – сказал Май. – Думаю, это для вас не труднее, чем заставить Копперфилда гопак плясать.

– Понравилось? – захлопал в ладоши Тит. – Так ему, америкашке! У нас и архиерей спляшет, если захотим!

Ханна покачала змеиной головой и усовестила Тита:

– Как не стыдно! Вы же на храм деньги регулярно даете!

– Ну и тем более, чего ж архиерею не сплясать за такие-то деньги!

Тит захохотал, придерживая трясущееся брюшко.

– Так, может, архиерей вам и про бебрика вместо меня напишет? – спросил Май, обмирая от собственной дерзости.

– Ханна, чего он крутит? – выдавил Тит сквозь хохот. – Денег, что ли, хочет больше, чем обещано?

Ханна взглянула на него, как на гусеницу, опустила веки и заговорила:

– Он не просто денег хочет, Тит Юрьевич. Он страстно желает их. Но ему также хочется остаться… рыцарем бедным. Разве не так, Семен Исаакович? Разве внутри вас не сидит говорливое существо, жадное до неиспытанных, недосягаемых удовольствий? Отсюда ваш унылый, пагубный дуализм. Одинаково сильно хочется быть грешником и праведником; ходить во власянице и в костюмах от лучших модельеров; питаться акридами и пожирать деликатесы. Хочется жить аскетом на бедном хуторе, в мазанке с подсолнухом под кривым окошечком, но одновременно с этим хочется путешествовать, останавливаясь в самых дорогих отелях; хочется купить яхту и замок в Шотландии. Очень хочется быть неизвестным героем, но при этом прославиться на весь мир. И чтобы королева Англии посвятила вас в рыцари, а в Париже наградили бы вас орденом Почетного легиона. Я сострадаю вам, Семен Исаакович! Ах, как я сострадаю вам!

Сила вытекла из Мая после слов ведьмы. Он обмяк, припал к Мандрыгину; тот встал с табурета, усадил друга, сел рядом, на краешке. Ресторанный хор молчал, и труба не играла. «Вдруг меня здесь убьют?» – подумал Май. Он испугался беззвучия, закрыл глаза ладонью и рухнул в неописуемую бездну, унося с собою последнее впечатление несчастной своей жизни: карминовый рот Ханны – знак погибели. Мандрыгин осторожно отнял его руку от лица, опустил вниз.

– Вы правы, – безнадежно признался Май. – Я человек малодушный, слабый, ленивый. Вы еще главного не знаете, что я…

– Ангела ударил? – хищно перебила ведьма и плещуще засмеялась: – Бедный, простодушный Май! Вас перехитрили – не покарали за пощечину, а вы тут же и расквасились, начали мучиться воображаемым стыдом.

– Почему – воображаемым? С воображаемым я бы как-нибудь справился.

– А потому воображаемым, что благодетель ваш, из горнего мира – суть плод вашего же воображения, испорченного художниками. Они приучили вас к мысли, что ангел – добрый и что-то там еще.

– Волосы золотые! – мученически сказал Май, дернув зачем-то скатерть.

Ханна зло швырнула на пол бисерный ридикюль и негодующе взвыла:

– Золотые?! Такое в церквях рисуют, на иконах! Но может ли верить в это человек, для которого Бог – что-то вроде «Черного квадрата» Малевича?!

«Па-ро-воз ле-тит, ко-ле-са сту-ка-ют, кру-гом лес сто-ит, а в нем ау-ка-ют», – пискляво затянул на сцене частушечник-лилипут. Мандрыгин отцепил пальцы Мая от скатерти и, решив прояснить для Ханны философские воззрения друга, важно произнес:

– Мадам, смею заметить, Май – убежденный деист.

– Умоляю, молчи! – с внезапным стыдом вскричал Май.

– И-эк! – отозвался успевший вздремнуть и очнуться Тит.

– Деист! – брезгливо усмехнулась Ханна. – Выдумают же!.. А никакого деизма и нет.

– Вы отрицаете очевидные факты, – сказал Май почему-то неуверенно.

Ханна качнула головой, сверкнув полумесяцем-гребнем, и произнесла с менторской укоризною:

– Мы с вами, молодой человек, не в университете марксизма-ленинизма и даже не в Сорбонне, чтобы философские дискуссии устраивать. Повторяю: никакого деизма нет. А есть вот что: или – или.

Она провела костяным пальцем длинную огненную черту в воздухе; черта вспыхнула и погасла. Тит, не веривший в философию так же, как в электричество, но падкий до всевозможных фокусов и чудес, восхищенно затопал ногами, зааплодировал:

– Доперли, казачки? Или – или! Ханна у меня любого заговорит! А в карты как играет!

– Или – или. Так просто? – усомнился Май.

– Проще некуда, – с торопливой готовностью молвила Ханна. – Между двумя «или» – война от начала веков. Надеюсь, вам, образованному – в отличие от многих других – писателю, не надо разжевывать, кто с кем воюет. Перемирий не было и не будет. И люди – непременные персонажи этой войны: каждый – гений или заурядность, живой или мертвый! Впрочем, у Бога ведь нет мертвых, – Ханна смолкла и презрительно рассмеялась: – Создатель-то вас, людей, с архиглавным выбором надул! Не спросил, хотите ли вы вообще в этой войне участвовать. Зато Он вам другой выбор подсунул: между двумя «или». Знайте: нежноликий ангел на самом деле – безжалостное, холодное существо. Люди для него – песок земной. Вы, Май, тщеславно думаете, что ангел за вашу душу бьется? Бедный, доверчивый Май! Вы не нужны ангелу. Ему нужна я! Это наша с ним война. Он через вас ищет подход ко мне. Охотится. Убить хочет.

– Такую красоту?! – ахнул Тит, понявший из речи Ханны только про убийство. – Кто эта гнида, я спрашиваю?! Не Давид ли Оскарович Ангел, который из Херсона в Австралию отъехал и там с крокодилов шкуры сдирает – сумки шьет? Ты, Ханнуся, только мигни, я с него самого шкуру спущу.

– Благодарю, голубчик, – растрогалась Ханна. – Но, увы, это не бывший житель Херсона, о чем я сожалею, потому что освежевать моего ангела было бы и справедливо, и, не скрою, даже приятно. А так мой удел – вечно искать спасения, таиться, защищаться. А ля гер, ком а ля гер. На войне, как на войне.

– Да, война, – подхватил Май и, страшась Ханны, вдруг погрозил ей пальцем. – Вы хотите опорочить своего противника! Огненные знаки рисуете – мол, я вон что могу! А он-то, Анаэль, не позволил себе дешевки такой!

Ханна качнулась, как змея, и, вытянув шею, выплеснула шепотом:

– Это он с вами дешевки себе не позволил, а с другими запросто позволяет. Он людей до дна знает, к каждому свой подход. Он просто очень хитрый вербовщик! Чем больше народу обманет, тем больше власти у Хозяина его.

– За электорат, значит, борется. Прямо, как в политике, – засмеялся Мандрыгин, отпив французского коллекционного.

Ханна призывно, нежно взглянула на него:

– Умница. Трактуете вульгарно, но верно. Вы мне сразу понравились, господин артист. С вами просто и весело.

– Не верь ей, она – ведьма! – вскричал Май, схватив друга за руку.

Ханна оскорблено выпрямилась, вздохнула с горьким сожалением:

– Я полагала, Семен Исаакович, вы – истинный шевалье. Видно, ошиблась. В вас говорит инерция дремучих представлений о нашем воинстве. Взгляните на меня: вы видите что-то отталкивающее, зловредное?

– Кралечка, каких нет! – сунулся восторженный Тит.

– Царица голосом и взором! – с пафосом воскликнул Мандрыгин.

– И-эх-х-х-х! – плотоядно отозвался возлежавший на диване ценитель красоты Рахим.

Попугай же, очнувшись от обморока, защелкал страстно, почти по-испански.

– Ангела вашего боятся, а меня любят! – изрекла Ханна с торжеством. – Любят не только за красоту, но за целесообразность поступков, за сладостность реалий, которые я предлагаю. А что предлагает он? Абстракцию и – в некоем непредставимом будущем – Страшный суд. Как бы ни были глупы ваши представления о Боге, но страха наказания не вытравить никакими философскими идейками. Вы, Май, всегда подозревали: придется когда-нибудь ответить за все, что сделал плохого и не сделал хорошего. Может, вы надеетесь, что ваш Анаэль замолвит словечко на Страшном суде, когда повлекут вас под рученьки такие же добряки-ангелы в огненное море сбрасывать? Не надейтесь! Не спасет он вас!

– А этот ваш Толян, у которого нога качается, не боится, что ли, огненного моря? – мрачно спросил Май. – Вы ему за торговлю человеческими костями вашу демонскую индульгенцию вручили, да?

– Дались вам эти кости! – раздраженно заметила Ханна. – Вы бизнеса совсем не знаете. Это же просто перетряхивание денег! Ну, решили всего-навсего пугнуть народ сувенирами из костей, чтобы поднять цены на похоронные услуги. И не намного поднять, уверяю вас, уважаемый! Всем будет по карману собственная уютная могилка!

– Я страшно этому рад, – с чувством сказал Мандрыгин и, игнорируя ненавидящие взгляды Тита, налил себе французского коллекционного.

– Она все врет! – выкрикнул Май.

Ханна выбрала из фруктов на блюде самое крупное красное яблоко, разрезала ювелирным ножиком на дольки и невозмутимо предложила друзьям:

– Не желаете причаститься?

Мандрыгин протянул руку, но Май удержал. Ханна беззлобно – как над дитятей – засмеялась. Яблоко досталось Титу и Рахиму; тот угостил попугая.

– Ну, я пошел, – буркнул Май другу. – А ты оставайся, если хочешь. Пляши, кувыркайся.

Он хотел встать, но не смог – ноги будто прилипли к полу. Ханна наблюдала за попытками Мая, по-матерински ласково улыбаясь.

– Отпустите меня! – взмолился он. – Я ведь вам все сказал! С меня больше нечего взять!.. Ведьма!

– Чем попусту ругаться, лучше бы о себе подумали, – молвила Ханна с состраданием. – Такой сыр-бор из-за вас – мечи в воздух взметнулись! Я готова презреть ваше хамство, потому что хочу вам помочь.

– Она – добрая! – рассиропился Тит. – А какая образованная – языки, компьютер, горные лыжи! За манеры я вообще молчу – внучатая племянница канцлера Бестужева!

– Я даже медсестрой работала, имею благодарности, – вставила Ханна, волнуясь; опаловый взор ее вдруг помутнел.

– Медсестрой?! – вскричали друзья разом.

– А что, мне, по-вашему, в избушке жить на курьих ножках да жабу в полночь варить? – оскорблено вскинулась на них красавица.

– Оно, конечно, архаика, – веско подтвердил Мандрыгин, смакуя вино.

«Не люб-лю ки-та-ек я, они жрут от-ра-ву, а люб-лю по-ля-чек я, они пьют ка-ка-ву», – нудно дребезжал в зале лилипут-частушечник. Кто-то пьяно подвывал; кого-то рвало за бархатной портьерой, у винтовой лестницы; кого-то выносили за руки, за ноги официанты. Даже фантасмагорический свет люстры казался бессмысленным, потому что в небесную полутьму над хрустальным куполом уже начала втекать легкая нежная лазурь.

– Идите домой, Семен Исаакович, – отстраненно, тускло сказала Ханна. – Живите, как жили: с женой, которая плетет корзинки, с дочкой, которая хочет стать проституткой, со свояченицей, захламившей балкон своими соленьями… с заштопанными простынями, рваной обувью и ужасом при мысли: «Что будет, если навсегда испортится холодильник?!» Возвращайтесь в эту реальность. Вы погубили свою жизнь.

Май встал. Никто не смотрел на него. Рахим общался с попугаем: показывал дулю. Тит следил за Мандрыгиным, потягивающим французское коллекционное. Неподвижная Ханна смотрела в зал. Ее готическая красота убивала Мая больше всяких слов. Проюрдонил жизнь!.. И он начал жалко, беспомощно оправдываться, понимая, что сейчас предает ангела вновь, и ненавидя себя за это:

– Видите ли, Анаэль один ко мне пришел, а вы с охраной и Титом… Если бы вы с ангелом на равных играли: он один и вы одна… а так… получается не на равных…

– Я вам уже объяснила: боюсь подлой расправы, поэтому всегда с людьми и на людях, – мгновенно ответила Ханна, лаская Мая взглядом.

– Вот интересно: разве какая-то охрана помешала бы ангелу вас убить? – хитро спросил вдруг Мандрыгин; он был трезв и весел.

Частушечник-лилипут вдруг издал звук лопнувшего шарика, и сразу засмеялась труба. Ее утренний, свежий звук встревожил Ханну. Она качнулась по-змеиному из стороны в сторону и нервно, зло ответила Мандрыгину:

– Оружие ангела – огонь. Вместе со мной неизбежно погибнут и люди, которые рядом. Ангел не может нарушать главное условие и просто так убивать смертных.

Тит поддержал ее с идиотским энтузиазмом:

– Если всем разрешить пистолеты и все начнут нарушать условия, убивать запросто так, то начнется Гога с Магогой.

Ханна в ответ рассиялась улыбкой и почти арию запела:

– Тит Юрьевич! Я только что поняла: десять тысяч долларов за книгу – ничтожно мало! Писатель наш и не жил никогда по-человечески. Вы вот бутылку вина за две тысячи долларов покупаете, а ему, творцу, кидаете жалкую подачку!

Мандрыгин ткнул Мая в бок: мол, вот оно, счастье, близехонько! Тит опешил, в растерянности схватился за ухо.

– Так сколько же ему кинуть? Ты, Ханна, не очень-то! А то он озвереет и заломит цену – я этих нищих насквозь знаю!

– Сколько вы хотите, Семен Исаакович? – торопливо приступила к торговле Ханна.

Май молчал. Мандрыгин смотрел на него с любопытством Одиссея.

– Понимаю, – сочувственно кивнула Ханна. – Вас удерживает стыд. Если б не он, вы бы уже и про бебрика написали, и зад свой водрузили на этот стул безо всяких горделивых кривляний. Что такое стыд? Ну, какие это ощущения? У вас душу щемит, что ли? Хочется забиться в какую-нибудь дыру, чтобы никого не видеть? Вы ведь ненавидите свой стыд. Люто ненавидите. Он воняет, как горшок с дерьмом. Зачем вам это?

Май глядел темно, не зная, как ответить: мешал герцог из давнего, неоконченного рассказа – рыцарь в глухом колете, синем плаще, шапочке с пером, при шпаге. Он родился в Одессе, на пляже, за несколько секунд, пока песок струился между пальцами у Мая. Неприкаянный дуэлянт и философ был вестником беспечальной юности Мая, в которой для полноты счастья недоставало лишь одного: «Разве купишь ты бессмертие за все свое золото? И кто, скажи мне, герцог, продаст тебе его?»

– Как же без стыда-то… – с нелепым, отчаянным упрямством выговорил Май. – Да, ненавижу его часто, но знаю откуда-то – без него нельзя. Кто я буду тогда? – гадина прямоходящая…

– Максималист! Вы в зал поглядите. Разве там не люди сидят? Налоги платят, к святым мощам прикладываются, коляски для инвалидов покупают. Вот вы, Семен Исаакович, чем можете помочь инвалидам? Книгу свою подарить? Но она ни еды, ни денег не заменит. Да вы и сами это знаете не хуже меня, – Ханна, прищурившись, снисходительно рассмеялась. – А признайтесь-ка: разве не приятно вам думать, что дома, в стиральной машине, три тысячи долларов спрятаны!

– Истину глаголете, мадам, – вздохнул Мандрыгин. – Если уж доллары где-то спрятаны, хоть в стиральной машине, хоть в термосе, – вспоминать о них одно наслаждение!

Он осушил кубок, поднял, рассмотрел на свет и, увидев оставшуюся на дне микроскопическую каплю, поднес ко рту вновь. Это была – в полном смысле слова – последняя капля, переполнившая чашу гнева и ненависти Тита Глодова.

– Ё-мое!! Что это за мурло тут расселось!! – взвыл он, замахнувшись на артиста. – Чего в разговоры влазишь, а?

Стремительно бросился к хозяину Рахим, заслонил собою. Мандрыгин, обескураженно вскочил, зацепился шароварами о табурет, дернулся, порвал их и тут же угодливо поклонился.

– Это какое еще, позвольте спросить, «мурло»?! – вспылил Май. – Перед вами великий артист!

– И почти что губернатор острова, – героически пошутил униженный Мандрыгин.

– Требую извинений! – крикнул Май и гневно ударил бандурой по табурету; тот пошатнулся и упал.

– Браво! – заплескала руками, зааплодировала красавица. – Друг защищает друга! Как вам идет определенность, Семен Исаакович! Эта речь без вводных слов, решительность!..

Она яростно повернулась к Титу:

– Позор, Тит Юрьевич! Сколько раз я вам говорила: богатый человек должен – что?

– Овладевать культурой, – заученно тренькнул Тит, которому Рахим обтирал салфеткой потное лицо.

– Голубчик! – воззвала Ханна к Мандрыгину. – Умоляю, простите!

Она взглянула на Рахима, тот поднял с пола бисерный ридикюль, подал ей.

– Я понимаю, это – пошло, но все же… не соблаговолите ли принять от меня – за моральный ущерб?

Ханна вынула из ридикюля стодолларовую купюру.

– Гран-мерси! – ернически сказал Мандрыгин и тут же присобачил: – А пока ваш друг не овладел всей культурой, я готов еще и еще раз понести от него моральный ущерб – за такое же возмещение!

Он шаркнул ногой, упер руки в бока и быстрым, злым, чечеточным шагом двинулся к столу, за долларами.

– Не унижайся! – взвыл Май, схватив друга за рукав.

– Отцепись! – оскалился Мандрыгин, ударив его по руке. – Все из-за тебя! Кто мои, кровно заработанные, Шарлю отдал?!

– Э-эх, Семен Исаакович, – пристыдила Ханна. – За что ж вы друга-то так, великого артиста!

Все присутствующие – Тит, Рахим и попугай – выразили укор одинаково: защелкали языками.

– Ладно, плевать! Пусть унижается! – вошел в отчаянный раж Май. – Пусть каждый сам за себя! Но знайте: я, лично, не хочу, чтобы меня мурлом обзывали! Я протестую! И потому мне ваши деньги, Тит Юрьевич, не…

– Мадам, – простучал за спиной у Мая деревянный голос; официант стоял на пороге ложи. – Дирижер просил узнать, какие будут у вас пожелания?

– «Аиду» давай! – велела Ханна, стремительно и грозно встав из-за стола.

Тень от ее готической фигуры протянулась по полу, преломилась у стены, вскарабкалась на потолок и расползлась там пятном, безобразно нарушив уютную цветовую гамму ложи. Светильники у входа, фонарь над столом боязливо моргнули и разом утеряли веселую яркость. Мандрыгин, протянув руку за деньгами, опустил ее – испугался. Май попятился, прижался спиной к зеркалу, предчувствуя расправу. Ханна яростно приблизилась, сверкнув платьем, как молния. Бесшумная резкость, напор и сила ее движений ужасали. Она положила бледную, холодную, тяжелую ладонь на грудь Мая, и сердце его съежилось, а из глаз хлынули слезы.

Ударили литавры. Гром-марш из «Аиды» обрушился на зал и потек, потек, потек… – царственно, победно.

– Назначьте вашу цену! – приказала Ханна.

Взгляд ее высасывал жизнь из Мая, а сердце под тяжкой ладонью трепетало, как воробей.

– Сколько вы хотите? Двадцать тысяч долларов? Двадцать пять?

– А тридцать – слабо? – донесся сквозь музыку голос Мандрыгина.

Тит немедленно прогамкал в ответ:

– Ты бы, казачок, спел про эстонского акробата, и я тебе, так и быть, сто долларов суну. Итого, значит, вместе с той сотней двести выходит.

– С превеликой охотой, ваше степенство! – возликовал Мандрыгин. – После «Аиды» я – ваш! Вот только за аккомпанементом сбегаю. Нельзя без музыки-то про эстонского акробата.

Он кинулся вон из ложи. Гром-марш тем временем набирал силу, звуки наливались языческим золотом – все и вся смирялось перед ними. Ханна прижалась к Маю, обхватила за шею, забормотала, уставив опаловый взор прямо в его плачущие глаза:

– Спеши, Май! Скажи мне «да» и ты будешь жить в Неаполе! На вилле! Библиотека! Инкунабулы! В распахнутом окне – благоуханные сады и лазурное море! Поедешь во Флоренцию! Ведь ты с детства примирился с тем, что никогда не увидишь Фьезоле и фра Анджелико, а я могу исправить твою судьбу! Почему ты молчишь, Май? Тебе не жаль потерять все это?..

– Фра Анджелико… жаль, – прошептал Май.

Слова Ханны вливались в него, как отрава. Истерзанный, почти мертвый, он хотел сказать ведьме «да», чтобы прекратить свои муки. Рок вмешался в эту трагическую сцену, исказив ее нарочито шутовски, грубо.

– Отлипни от него, Ханна, – тренькнул Тит, постучав ложкой по столу. – Пусть катится! Найдем другого, сунем ему тысчонку зеленых – он и рад будет!

– Образина! Урод! – взвизгнула ведьма, не выпуская из объятий Мая.

От ее вдруг огрубевшего, жуткого голоса упали хрустальные кубки, и зеркала на миг ослепли – затянулись белесой пленкой, как бельмами. Ханна еще сильнее сдавила Мая в объятиях и… зарыдала. Финальные звуки триумфального марша из «Аиды», вскипев, оборвались.

– Спаси меня! Скажи «да»! – застонала Ханна, но осеклась и, прислушавшись, свинцово проронила: – Поздно.

Май услышал торопливые шаги Мандрыгина по лестнице.

– Сюда, братец! Господа, не обессудьте! Скрипач играть отказался – пьян. Я вам трубача привел. Он мне подыграет.

– Вот и смерть моя, – вымолвила Ханна, разжав объятия и панически метнувшись в глубь ложи, к закрытой двери.

– Подыграю. Отчего ж не подыграть, – сказал трубач летучим голосом.

Май, без сил привалившийся к зеркалу, не поверил своим ушам. Он смахнул слезы, вгляделся. Трубач в белом фраке радостно кивнул ему и стянул с головы черную бандану. Золотые волосы упали на плечи.

– Анаэль! – воскликнул Май, задыхаясь от счастья. – Мандрыгин, это он, Анаэль!

Мандрыгин смотрел на златокудрого трубача с любопытством, насмешливо. Уж такой он был человек: язва, одним словом. Тит разглядывал незнакомца с брезгливой неприязнью, а Рахим свирепо, чтобы внушить страх – на всякий случай. Лишь попугай защелкал восторженно, бурливо. Птице не требовались никакие доказательства, она сразу почувствовала, что перед ней – ангел, существо великолепное, могущественное.

Май сделал шаг – хотел приблизиться, но Анаэль махнул трубой – остановил его и улыбнулся покойно, ровно.

– Людей-то не губи вместе со мной! Не нарушай запрета! – ужалила из тени рыдающая Ханна.

– Сущие враки, – засмеялся Анаэль, не глядя на обличительницу, и положил на стол трубу.

– Ты кто такой, а? – рассвирепел Тит, которому не понравилось вольное поведение патлатого музыкантишки. – Ты что тут возникаешь? Твое дело – в дуду свою дудеть. Понял?

– Не торопитесь, – скорбно пообещал Анаэль. – Я дуну. В другое время. Мало не покажется.

– Боже ты мой, Боже!.. – ошеломленно всхлипнул Мандрыгин; он все понял, но не мог справиться с этим озарением, не мог принять его сразу, безоговорочно.

– Убийца! – неистово выкрикнула Ханна, раздирая когтями шелковую обивку на стене. – Губитель!

Рахим, услышав слово «убийца», моментально, с феерической ловкостью, вынул откуда-то пистолет и заслонил собою остолбеневшего от страха Тита. Бывают моменты, когда оружие – безотносительно к тому, в чьих оно руках, – выглядит глупо. Это был именно такой момент. Анаэль мельком взглянул на живописную группу зрителей и повернулся к Маю. Тот пошатнулся, рухнул на колени, взмолился:

– Прости меня, Анаэль! Хочешь, я от бебрика откажусь, от денег, от Неаполя? Ну, хочешь?

– Не я – ты должен хотеть, – тихо проронил Анаэль, покачав лучезарной головой.

«Прощайте, Неаполь и Флоренция…» – сказал себе Май, поднял глаза на ангела и решился…

– Молчи, Май! Погибнешь! Все погибнут! – яро взвыла Ханна, сверкнула по воздуху – очутилась у стола и схватила нож. – Я умираю! Из-за тебя, Май!

Она молниеносно вонзила нож прямо в сердце, дрогнула, разжала руку и невесомо упала рядом с Маем, стоявшим на коленях. Самоубийство, как взрыв, потрясло, оглушило людей. Кто-то из зала сунулся в ложу, кто-то крикнул: «Вызовите охрану!» Анаэль взглянул на мертвую красавицу с иронической скукой и обратился к Маю:

– Так все же «да» или «нет», Семен Исаакович?

– Но ведь она… умерла… – выговорил пораженный Май, слушая, но не слыша вопроса и глядя на рубиновую рукоять ножа, торчавшую из груди Ханны.

Анаэль засмеялся – он смеялся не то над Маем, не то над ведьмой-самоубийцей, а может, еще над чем-то, известным пока только ему, ангелу.

– Умерла-а! – очухавшись, завыл Тит и схватился за уши. – Умерла-а-а! Вра-че-е-й!!

Парадиз разметало в пух и прах от его воя. Все благородные запахи, звуки, цвета обернулись кромешным свинством – зловонием, гоготом, свистом, грязными красками. Оркестр поддержал эту тлетворную метаморфозу – заиграл, будто глумясь, «Бокалы наливаются, в них отблеск янтаря…». Анаэль засмеялся вновь и спокойно взял в руки больно сверкающую трубу. Май, увидев это, инстинктивно пал ниц рядом с мертвой Ханной, предчувствуя катастрофу: «кровь, огонь, курение дыма…»! В предчувствии того же вдруг заголосил истерически Мандрыгин, известный ерник и смельчак: «Вы-зы-вайте пожарных!!» Май покорно ждал гибельного звука ангеловой трубы, но не дождался. Вопли множились, среди них выделялся голос малютки Шарля. Он кричал с революционной пылкостью, как на баррикадах: «Па-шель вон!!»

– Хватайте трубача! – завизжал Тит Глодов, наступив на руку Мая.

– Нет его! – грянула толпа.

– Как нет?!

– А хрен его знает! Утек!..

– Тогда… хватайте этого! С балалайкой! – призвал Тит, саданув каблуком по спине Мая. – Это он убил!!

– Он?!! – хрюкнул хор. – Он!!

Май вскрикнул от боли, открыл глаза. Ханна в сверкающем пурпурном платье разметалась рядом. Вокруг раны на груди расплылось темное липкое пятно. Тень страдальческой улыбки таяла на мертвых карминовых губах – словно Ханна жалела не себя, а Мая. Он поднял взор: лица, лица, лица – скалятся, гримасничают. В безумном страхе Май по-звериному перемахнул через тело ведьмы, ударил кого-то бандурой, сшиб по пути клетку с несчастным попугаем и прыгнул в полуоткрытую дверь ложи. Вон! На волю!

Все было нипочем беглецу. Он прорезал воздух, зависая в нем, как дух, как Нижинский, как Мандрыгин! Откуда-то взялась сила, быстрота, веселая беспощадность движений. Он бил бандурой по головам клонов, которые тщились схватить беглеца. Он победил их всех, оставил позади и, вылетев из здания на лужайку, понесся по росе вперед – через цветы, кусты, деревья. Он видел себя со стороны и смеялся счастливо, как в юности: Гермес! – с бандурой вместо кадуцея и в сморщенных красных сапогах вместо крылатых сандалий.

За этот смех древний бог даровал беглецу секундный сон – сладостный, благоуханный: Май взлетел под блекнущими северными звездами и приземлился в Италии, на Фьезоле, средь тонких тополей, в тот миг, когда природа робко удивлялась рассвету. Он нагнулся, потрогал скользкую головку еще спящего мака и… очнулся около знакомой часовенки, опутанной мигающими елочными гирляндами. Невдалеке дремала старушка «Волга». Эфиоп Остапчук меланхолично курил, облокотившись о капот. Голая Ядвига Осиповна, пони и Юрасик исчезли вместе со столиком, украшавшим багажник «Волги». Май без слов прыгнул в кабину, на тюк с рыболовными сетями. «В морду захотел, придурок?!» – рявкнул Остапчук, не признав знакомого в ряженом. Выручила Мая умница-бандура: эфиоп, увидев ее, клекочуще захохотал и сел за руль.

– Ну куда едем?

– В город!.. Погоня!.. Угроза жизни! – задыхаясь, выкрикнул Май.

Остапчук глянул на свой когтистый мизинец и взревел, вдохновленный погоней:

– Ну, старая, давай!

От рева проняло оленя на капоте «Волги»; он ударил копытцем, и машина покатилась в Петербург, отчаянно хлябая деталями механизма. Май трясся на сетях в обнимку с бандурой – он полюбил ее, как боевую подругу. Восторг бегства прошел; тонкие тополя и маки Фьезоле остались в божественном сне, а перед Маем развернулась картина бездушной реальности: самоубийство Ханны; угрозы всемогущего Тита Глодова; потеря паспорта (забыт вместе с пакетом в гримуборной ресторана); в близкой перспективе – потеря свободы (посадят по навету Тита) и – как следствие – потеря доброго имени. Да что там: впереди маячила потеря жизни!..

– А Васька, друг твой, где? – спросил Остапчук.

– Нету. Опасно ему теперь со мной, – сказал Май, дико оглянувшись – не гонятся ли за «Волгой» опричники Тита. – Нету у меня больше ни друга, ни ангела!

– Бывает, – вздохнул Остапчук.

– Слушай, поехали в Эфиопию! – страстно предложил Май.

– Нельзя. Я паспорт на спор съел и пивом запил, – добродушно признался эфиоп.

– Может, в Киев рванем?

– А водительские права? Без них до Киева никак.

– Ты что, и права съел?

– Не. В Неве утопил по пьянке.

– Тогда не примазывайся! – крикнул обозленный Май.

– К кому это?

– А то ты не знаешь к кому! Вон, отрастил ноготь масонский, на Черную речку собрался идти, а сам… бумагу жрешь, как свинья! Тоже мне, эфиоп!..

Остапчук не обиделся; за пятьдесят долларов, которые недавно он выудил у Мая, можно было и обличения в свинстве стерпеть и даже хрюкнуть. Он с удовольствием хрюкнул, но услышан не был. Панический страх раздирал Мая: за смерть Ханны Тит мог расправиться со всей его семьей – и с Тусей тоже! В горячке чувств Май решил немедленно бежать в Канев, но, вспомнив о свояченице, захотел предупредить ее об опасности.

Густой молочный туман пушился над дорогой. Из него, на обочинах, призрачно выступали деревья и дымно цветущие кусты сирени. Между кустами, вдали, холодно брезжил залив. Май закутался в рыболовную сеть – его знобило. Мысли были мутные, рваные. Зачем родился в этой стране? Почему не уехал в Израиль? Ведь была возможность, но Май тогда решил, что русскому писателю там делать нечего. Теперь он думал: может, в Израиле ангел с ведьмой не пришли бы по его душу, чтобы на самом деле сразиться друг с другом? Что надо было Богу от Мая? Жертв? Мало ему разве? Отца забрал, мать забрал, теперь хочет, видно, последнее забрать – жизнь Туси, Гали. Почему Бог нем и непроницаем, как… «Черный квадрат» Малевича?!

– А о чем ему с тобой балакать? – небрежно произнес Остапчук, и Май понял, что давно бормочет вслух. – Кто ты для Бога такой? Ангел, что ли?

Услышав про ангела, Май застонал и начал выпутываться из сети. Бросил его Анаэль! Получил свое – мертвую ведьму – и открестился! Оставил один на один с Титом, который в ярости хуже самого царя Кадма!

– Я бебрик, – дрожа и цякая зубами, выговорил Май, а потом вдруг пошутил безумно: – Я бебрик, холодеет кровь…

Туман истончался и исчез совсем, когда машина въехала в город. Остапчук, понукаемый Маем, избрал самый хитрый маршрут до дома – чтобы запутать следы. Это было по-детски глупо, но эфиоп, не задумываясь о таких тонкостях, начал вытворять черт-те что: «Волга» три раза подряд объехала вокруг памятника Суворову на Марсовом поле, а потом покатилась на Васильевский остров, остановилась в Восьмой линии около незнакомого Маю дома. Остапчук молча вышел, зашел в подъезд, но тотчас вернулся не с пустыми руками – с чучелом камышового кота и маленьким японским телевизором. Чучело эфиоп доверил пассажиру, а телевизор водрузил рядом с собою, на сиденье. Оскаленная морда кота, его стеклянные глаза обезобразили Маю весь путь до Купчино. Он попросился выйти, не доезжая до дома пол квартала: вылез из кабины, за ним потянулась рыболовная сеть. Эфиоп заклекотал, помог отцепить ее и сунул бандуру в руки Маю: