Текст книги "Последний бебрик"

Автор книги: Ирина Сергиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Мандрыгин помолчал секунду и вдруг с ненавистью заорал на охранника:

– Почему в зал не пускаете? Издеваетесь? Мы – артисты, а не твари дрожащие, не холопы!

– Цыц, – небрежно вякнул клон.

Мандрыгин попятился, сел на ковер, заставил сесть Мая и издевательски воскликнул:

– Что ж ты не попросил ангела, чтобы твоя дочка не стала проституткой?

– Я… не сообразил, – растерялся Май.

– Куда уж тебе сообразить! – зло подхватил Мандрыгин. – Тебя же больше бессмертие души интересует и когда Армагеддон будет! А то, что рядом родной человек страдает, тебе наплевать!

– Нет! – всхлипнул Май. – Не наплевать!

– Ох, пришел бы этот ангел ко мне! Уж я бы с ним цацкаться не стал, своего бы не упустил! Ну почему он выбрал тебя? Ты что, истово верующий, в церковь ходишь, посты соблюдаешь, исповедуешься?

– Я… скорее деист, – ответил Май, почему-то смутившись.

– Какие слова… Деист!.. На деле-то небось нормальный советский безбожник, как все.

– Правда! – ударил себя в грудь Май. – Я ждал чуда, как все безбожники. Золотого дождя ждал! А Он мне чуда не дал. – Май умолк и, озираясь, прошептал со страхом: – Зато у ведьмы Ханны денег мно-ого! Это, брат, пошлая до тошноты правда жизни!

– Ты ненормальный, Май.

– А ты? Верить в сувениры из человеческих костей – это нормально? Это байка для темных дремучих старух.

Витражная дверь дрогнула, распахнулась, мигая алыми бликами. Гром музыки и голосов обрушился на друзей. Измученный Май рванулся в страхе прочь, но Мандрыгин удержал его. Рябь волнения пробежала по веренице клонов-стражников. Они подтянулись, ощущая величие момента. В коридор ступила процессия. Четыре крепких официанта торжественно несли на плечах носилки. На них, с головой накрытый скатертью, возлежал фараон, высунув наружу короткую жирную руку. Она качалась в такт шагам, и бесценное рубиновое кольцо сверкало на кривом мизинце. Два санитара семенили рядом, смиренно поддерживая руку божества за локоть и за кисть. Мандрыгин узнал кольцо и, не удержавшись, изумленно вскричал:

– Лаэрт Гамлетович?! Неужто взаправду у-би-и-ли?!!

Май вяло засмеялся, парализовав таким нахальством процессию. Она замерла. Из-под скатерти сопливо простонали:

– Кто это ржет?

– Артист! Начинающий! – закричал Мандрыгин, подскакивая к носилкам. – Не со зла он, Лаэрт Гамлетович, а из желания вас подбодрить!

– Потявкай у меня, – пригрозило тело и злобно заныло: – Во-от, снежками с Веревкиным кидались, и он мне задницу пробил, падла-а! Хорошо, самолет свой… сейчас прямо в Женеву, в клинику, там уже профессора разбудили, ждет…

– Будете, как новый! – страстно заверил Мандрыгин. – Прошу тогда вспомнить мои пророчества! Я – Василий Мандрыгин, он же Гормотун! Я вам на именинах у Гугуляна танец с кинжалами плясал, помните? На столе плясал, среди фужеров! И ни один не разбил!

– Гугулян – гнида, – изрекло тело, стеная.

– Какое в том сомнение – гнида самая натуральная! – истово согласился артист и воззвал к носильщикам: – В путь! Будьте бдительны! Враг коварен! В плен живыми не сдаваться! Всем выдали ампулы с ядом? Верю в вас, служивые!

Процессия мрачно удалилась. Май задумался, сколько весит снежок, если им нанесли такое тяжкое увечье. Мандрыгин угадал вопрос и ответил:

– У них снежки – это бильярдные шары.

Дежурный клон свистнул друзьям, распахнув витражную дверь. Вихрь бравурной, соблазнительно-веселой музыки полетел им навстречу. Под звон литавр и треск кастаньет Мандрыгин с Маем перешагнули заветный порог.

– А-ах! – вскричал Май, зажмурившись.

Чудо света – люстра на миг ослепила его. «Огнепалимая купина!» – радостно вспомнил Май и запрокинул голову, уставясь в туго переплетенные бронзовые ветви, окропленные жаркими яхонтовыми огнями. Блики от них остро пылали на хрустальном куполе, совершенно затмевая скромный свет звезд над ним. На дне зала творилось невидимое Маю действо, какая-то заманчивая мистерия под трескучую, бездумную музыку из балета «Дон Кихот». Мая потянуло к перилам – глянуть вниз, на самое дно, да не вышло: спутник сильно ударил его под колени.

– О-ох!.. – всхлипнул Май и пал на четвереньки рядом с Мандрыгиным, уже успевшим принять эту позу.

Ничего не объясняя, артист шустро пополз вперед между столами по драгоценному, багряному с золотом, восточному ковру, усеянному бильярдными шарами – «снежками». Он двигался, волоча за собой тяжелую бандуру, но безукоризненно точно попадая в такт музыки Минкуса. Из памяти Мая тотчас выступил полинялый образ детства: елка, бедные аккорды дрянного детсадовского пианино; он сам, пятилетний, ползает по полу среди таких же малышей в костюме божьей коровки – с картонным панцирем на спине, красным в черный горох, и головокружительно вкусно пахнущим столярным клеем…

Май опомнился и увидел, что все вокруг ползают на четвереньках: официанты, клоны-охранники и даже немногочисленные полуодетые нетрезвые женщины в дорогих помятых платьях. Люди явно что-то искали, шаря руками по ковру, под столами и даже – как бы невзначай – по спинам и бедрам друг друга. Эти телодвижения так ладно сочетались с бесшабашной музыкой и были так заразительно-забавны, что Май немедленно захотел стать участником пантомимы – живо пополз, как когда-то в детском саду, но… замер. Страстное, злое стрекотанье испугало его:

– Крест! Кре-ест! Кре-е-ест!..

Май невольно поднял голову, подчиняясь порыву, свойственному всякому, более-менее культурному человеку – при слове «крест» устремлять взор ввысь. Однако порыв был хоть и культурный, а неправильный. Никто и не думал искать крест под куполом; напротив, все снова принялись прочесывать пространство бильярдного зала с невероятно суровым энтузиазмом.

– Кре-ест!.. Как мне без креста-а?!.

От любопытства Май нарушил позу – выпрямился, стоя на коленях, и заметил вдали, у стены, за сдвинутыми столами и разбросанными стульями диван. На нем бесновался кричавший человечек – подпрыгивал, вскакивал, плюхался, вновь подпрыгивал. Он был похож на припадочного кузнечика. Май догадался: это Веревкин, победитель Лаэрта Гамлетовича. Веревкин был расхристан: рукав смокинга оторван, рука обмотана полотенцем. В эйфории победы Веревкин жаждал сразиться насмерть с кем-нибудь еще, но желающих не было, и потому вся неуемная страсть триумфатора выливалась в понукающее стрекотанье: «Кре-ест! Подарок Папы Римского-о! Кто найдет – бонус даю-ю!..»

Май получил удар между лопатками от неизвестной руки и шлепнулся на четвереньки, ничуть, впрочем, не рассердившись. Напротив, ему стало весело; блаженная сладость беспечности разлилась по телу. «Эй, беллетрист!» – окликнули Мая из-под бильярдного стола, сдвинутого в пылу драки на балкон и сокрушившего там кадки с растениями. Май послушно нырнул под тяжелый свод стола и увидел в полутьме Мандрыгина и какого-то официанта. Они возлежали на пушистом ковре в позах пирующих патрициев. Между ними, на подносе, красовалось блюдо с золотыми, нежно-хрусткими форелями, и тускло поблескивала пустая скляница. Мысль о том, что не худо бы выпить, искусительно промелькнула в мозгу Мая, но голод оказался сильнее жажды. Май сипло, мучительно вздохнул, глядя на блюдо с форелью. Это испугало официанта.

– Василий, а что за казачок с тобой приперся? – спросил он, придвигая на всякий случай поднос к себе.

– Знакомьтесь, господа, – величественно вымолвил Мандрыгин. – Май, мой ассистент, стажер-бандурист. Подает надежды. Решил я дурашке практику устроить – привел сюда, в высший свет. Пусть посмотрит, на ком этот свет держится. – Мандрыгин хмыкнул и, кивнув на официанта, представил: – А это, Маюша, один из таких людей и есть! Чешуйников, старинный мой приятель. Всех миллионеров знает, всех обслуживал, от всех чаевые получал. А прославился он тем, что одного олигарха облил шампанским – вместе с бабой его, в алмазах. И хорошо облил, я скажу. Онемела парочка! А герой наш как ни в чем не бывало спрашивает: «Заказ повторять будем?» Ну, олигарх за такую невиданную отвагу… что, Чешуйников, подарил тебе, а? Что?

– Тысячу долларов на чай и магазинчик вторсырья, – стесняясь и гордясь одновременно, провякал официант.

– Во как! Учись, писатель! – взвизгнул от восторга Мандрыгин. – Это как в сказке: коньки и в придачу весь мир!

– Андерсен, «Снежная королева», – хрипло пискнул озверевший от голода Май и, не владея собой, цапнул с блюда жареную рыбешку.

– Я магазинчик-то продал, – доверительно признался Чешуйников, придвигая к Маю поднос. – Думаю на вырученные деньги гробовую лавку купить, в смысле ритуальных принадлежностей.

– Предусмотрительно, – похвалил Мандрыгин, по примеру Мая схватив форель.

– Мудро, – поддакнул Май, хрустя рыбой, как бездомный кот.

– Да, мы все на пороге вечности. И что в этом контексте может быть лучше, чем гробовая лавка, – продолжил Мандрыгин. – Верно, Маюша?

Май невнятно рассмеялся в ответ. Чешуйников его забавлял: глазки, ногти и зубки официанта были, казалось, сделаны из одного твердого, непрозрачного материала, вроде пластмассы. «Отчего мне так весело?» – подумал насытившийся Май и растянулся на ковре, задев ногой поваленную кадку. Впервые за много лет он почувствовал прелесть безопасного, дурашливого бытия. И Маю жадно захотелось остаться здесь, в этом здании, навсегда – ползать на четвереньках, дружить с Чешуйниковым, носить костюм запорожца, есть жареную форель под бильярдным столом и когда-нибудь умереть – мгновенно, безболезненно, весело под музыку Минкуса, свист и крики пирующей толпы…

– Кре-е-ест! Кре-е-ест! – бесновался снаружи Веревкин. – Кто прикарманит, считай – труп! Язык вы-ырву-у! Руки сломаю-ю! У-у, га-а-ды-ы!..

– Этот Веревкин похож на… Савла, – лениво съязвил Май, обращаясь к официанту. – Вы помните, как написано в Библии? «Савл же, дыша угрозами и убийством…»

– Да ты циник, Май, – сыто укорил друга артист за дерзкое сравнение и поспешил успокоить официанта, который вновь опасливо придвинул к себе поднос, впрочем, уже пустой: – Не дрейфь, Чешуйников. Стажер у меня хоть и с прибабахом, но дрессированный. Не кусается.

Тут сотрапезники увидели босоногую даму в странном платье наподобие кухонного фартука из розовой парчи. Дама нетвердо ползла мимо стола, с брезгливым усилием отталкивая встречавшиеся на пути бильярдные шары.

– Здравствуй, Маня, – приветствовал Чешуйников.

Но пьяная Маня, не отозвавшись, скрылась за горой поваленных стульев.

– Хорошая она, – вздохнул Чешуйников уважительно. – В прошлом доцент кафедры микробиологии. Сейчас наша штатная гадалка. Карты, руны, кофейная гуща, то-се. Предсказывает исключительно в стихотворной форме, причем на ходу стихи сочиняет. Но правда, когда водки нажрется, то горланит только одно, свою лучшую поэму: «Человек же населен и простейшим, и червем…»

– Лирично, – похвалил Мандрыгин.

– Весьма, – поддакнул Май, болезненно упиваясь всем происходящим.

На дне здания весело буйствовал оркестр. Май мимолетно вспомнил, что в балете под эту музыку пестрая испанская толпа тормошит и подбрасывает высоко вверх Санчо Пансу.

– В человеке все дрянь, кроме скелета, – вдруг прорвало Чешуйникова. – Если скелет не трогать, он сохраняется через века. У него природная прочность. А мышцы и прочее – не сохраняются. Взять для примера египетские мумии. Гадость. А почему? Потому что эти чертовы язычники все тело сохранить хотели, а надо было о скелете в первую очередь думать. О ске-ле-те!

Столь неожиданный зигзаг беседы не просто удивил Мая, а слегка встревожил. В тоне Чешуйникова слышалось неподдельное волнение, даже горячность. Но говорить на странную тему официант более не стал – лег на спину, закинув руки за голову, и замолчал. Рядом прилег брезгливо усмехающийся Мандрыгин. Пенистая музыка Минкуса потеряла стройность – теперь марш тореадоров прерывался невнятным козлогласием – пели не то гости, не то приглашенные хористы. Вокруг биллиардного стола все ползали люди, и стрекотал вдали неутомимый Веревкин…

«Как хорошо, как славно, – подумал Май, тоже растянувшись на пушистом ковре. – Как славно…»

«И при этом ничуть не стыдно, – вдруг жарко подхватил двойник. – И заметь, ничего не надо для большего счастья, ничего и никого». Двойник, казалось, выдавился наружу из Мая и лежал рядышком. Май закрыл глаза и нехотя, вскользь, вспомнил о жене, дочке: «Как они там, в Каневе? Небось ивовые ветки собирают – корзинки плести». О, постная, безнадежная, бессмысленная рутина! Это постылое чувство долга перед семьей! Это чувство вины! И так – до гробовой доски?!. Теперь, когда другая жизнь – необременительная, беспечная – приголубила Мая, лица из прошлого казались скучны, жалки… «…даже ненавистны, – продолжил двойник и молодцевато заключил: – Надо, братец, смеясь расставаться со своим прошлым. Это есть истина – примитивная и понятная, как ночной горшок». Май слабо рассмеялся и, перевернувшись на живот, увидел, что мимо стола вновь ползет невменяемая доцент-гадалка Маня. Голая матрацная спина Мани была облита кетчупом, с платья осыпались розовые блестки.

– Маня, – машинально позвал Май.

Затем случилось невероятное. Пьяная Маня застыла на месте и, поворотив к Маю тяжелое потное лицо с разводами туши под глазами, звонко отбарабанила по слогам:

– Раз-ве ку-пишь ты бес-смер-тие за все свое зо-ло-то? И кто, ска-жи мне, гер-цог, про-даст те-бе его?

Май резко сел, ударившись головой о стол, но боли не почувствовал. Меж тем доцент-гадалка уползла восвояси. Ясно, что фразу про бессмертие она знать не могла: только двое знали ее – Май и Шмухляров. «Плюнь, – успокоил двойник. – Мало ли что среди этого грохота послышится. И знаешь, выпей-ка водки. Ее здесь много, вон, за стульями ящик стоит…»

Но предложение не вдохновило Мая, напротив – встревожило еще больше. Он вспомнил, как просил ангела купить водку и как тот, арестованный, говорил с ним по телефону – от лица милиционера со странной фамилией Слушайрыба.

– А теперь он Маню использовал… Неужели это значит, что он не бросил меня?! – неразборчиво пробормотал Май и, толкнув дремлющего Мандрыгина в бок, жалобно спросил: – Ты не слышал, что сейчас Маня сказала?

Тот ответил невпопад, не открывая глаз:

– Скоро уже… Сходим разок в публику, соберем жатву и отвалим домой.

«Дза-нн! Дза-нн! Дза-нн!» – возликовали литавры. Музыка оборвалась; воцарилось неразборчивое козлогласие, сопровождаемое смехом и аплодисментами.

– Ну какая у тебя жатва, Гормотун несчастный, – жалостливо сказал Чешуйников, приподнимаясь. – Так, мелочь, ерунда.

– Уж конечно, гробовую лавку не купить, – согласился Мандрыгин, открывая глаза и потягиваясь.

– Ты – дурак? – окрысился официант. – Ты не понимаешь, какие тут дела делать можно? Думаешь, я зачем гробовую лавку купить надумал? Я вперед смотрю. О детях думаю, о внуках!

– У тебя же внуков нет, чего ты их собрался хоронить?

– Не хоронить! – строго погрозил пальцем Чешуйников. – Я о жизни их забочусь, о материальной базе. У меня же самый выгодный бизнес будет: мертвяки! Это вам не что-нибудь… Не алмазы и даже не нефть, которые все равно когда-нибудь кончатся. А мертвяки – никогда, никогда! – Чешуйников перевел дух и неожиданно заключил академическим тоном: – Конечно, они могут обесцениться, но это, господа, только в том случае, если Земле придет кирдык. К примеру, если Солнце погаснет. Тогда абсолютно все станут мертвяками, а им, естественно, не до бизнеса будет.

Пластмассовые глазки официанта часто мигали. Он схватился за фалду фрака, залез в невидимый карман, вытащил какой-то листок, развернул и протянул Маю:

– Читай, стажер.

Щурясь, Май прочитал спотыкливым голосом:

– «Заявление. Прошу предоставить мне, Чешуйникову В. Р., работнику ресторана „Звезда“ (стаж работы в должности официанта десять лет)…

– Десять! – победно вкрапил Чешуйников.

– …предоставить мне льготу на право неприкосновенности моего скелета в случае моей кончины. Подпись. Число».

– А число потом укажут, какое поставить! Когда момент наступит! – вскричал официант, ерзая от возбуждения.

– Что все это значит? – спросил Май, растерянно улыбаясь. – Это здесь так принято шутить?

– Ты, стажер, сноску пропустил, внизу же сноска имеется! – всхлипнул Чешуйников, выхватил листок у Мая и торжественно прочитал: – «Основание для получения льготы: а) не имею достаточно средств, чтобы выкупить право на неприкосновенность скелета; в) хочу предстать на Страшном суде в подобающем для христианина облике. Нужное подчеркнуть».

– Вот интересно, что же ты подчеркнул, Чешуйников? – спросил Мандрыгин невозмутимо.

– А ничего! – хвастливо объявил официант. – Мне, как проверенному работнику ресторана с десятилетним стажем беспорочной службы, и так полагается льгота.

– Что это? – вновь спросил Май, беспомощно улыбаясь.

– Это, мой тупоголовый друг, право на бессмертие, – сухо пояснил Мандрыгин.

– Оно! – кивнул Чешуйников. – Оно самое! И главное: юридически оформлено так, что не подкопаешься! А что вы хотите – раз бессмертие существует, то почему бы цивилизованным людям не оформить его соответствующим образом, как они оформляют все остальное?

– А если бессмертия нет? – ужалил Мандрыгин.

– Есть!! – истово возгласил Чешуйников и перекрестился. – Есть оно, говорю тебе, сволочь ты такая!

– Ну, верю, верю, – подмигнул сволочь. – Да и как ему не быть, если ты гробовую лавку купить надумал для бизнеса! И даже льготу получил!

– Мы в первых рядах пойдем! – поддакнул Чешуйников.

– Официанты? – спросил Май.

– Только лучшие. Которые – ого-го!.. Не то что дрянь всякая… То же и с поварами. Лучших выделят. А вы думали, такую льготу кому ни попадя дадут? Как пенсию, что ли, вашу паршивую?

– А мусье Шарль тоже считается избранным? – спросил Мандрыгин. – Он ведь здесь давно околачивается.

– Вот ему! – Чешуйников показал бледный маленький кукиш. – Пусть в свой Париж катится! Спит, гнида, целыми днями, приходит только вечером, жрет на халяву. Буженину из кухни ворует регулярно. Развратник, педераст! Не-ет, коленом под зад его и в Париж! – Чешуйников сурово затих, но тотчас продолжил: – Конечно, когда бизнес со скелетами наберет силу, тогда у нас и Париж вздрогнет. Им, лягушатникам, тоже не захочется свои кости на сувениры отдавать. Вот тогда они России и покланяются – ведь монополия-то у нас, здесь, будет! Без нас они никуда свои скелеты не заховают!

– Да, это будет великий ответ Европе, – сурово сказал Мандрыгин.

– А то! – хохотнул в запальчивости Чешуйников. – Они, понимаешь, навоняли безнаказанно своими революционными идеями на весь мир, а мы – твари дрожащие, что ли? Пусть-ка теперь раскошеливаются, буржуа поганые, чтоб их после смерти не тронули.

– А вдруг они все кремироваться начнут? – холодно полюбопытствовал Мандрыгин.

– Предусмотрено, – потер ручонки Чешуйников. – Кремация им не намного дешевле обойдется, чем обычное погребение. Экономической стороной вопроса уже занимаются ученые… академики. Вы учтите, что все французы по своей психологии – жадные лавочники.

Чтобы сэкономить, они выберут для своих костей участь сувениров. Представляете, бюстики этого, как его, знаменитого ихнего…

– Жана Маре, – подсказал Мандрыгин.

Официант раздраженно хрюкнул.

– Генерала де Голля, – тупо предположил Май.

– Да какой еще генерал! – озлился Чешуйников. – Не генерал, а… писатель. Вольтер! Вольтер! Как вам это?

– При чем тут я? – дернул плечом артист. – Ты у Вольтера спроси: нравится ему быть бюстиком из берцовой кости безымянного покойника или нет.

«Кре-ест! Кре-ест!» – стрекотал вдали Веревкин, солируя в общем козлогласии. Веселое ночное наваждение рассыпалось в труху, и Мая потянуло вон из ресторана, но он не ушел. Голосовое неистовство вдруг улеглось, визги и крики непонятным образом перетекли в оперный хор, который величественно и грозно пропел a capella: «Раз-ве ку-пишь ты бес-смер-тие за все сво-е зо-ло-то и кто-о, ска-жи мне, гер-р-цог, про-даст те-бе его-о?» После этого хор вновь рассыпался на тысячу резких, издевательских, обманных звуков. Май обмяк, ссутулившись и прижав ладони к вискам. «Послышалось», – сунулся утешать двойник, но зря. Май повернулся к официанту и, уставившись в блеклое его лицо желтыми глазами, спросил испуганным детским голосом:

– Значит, гробовая лавка вам нужна, чтобы… участвовать в процессе? Дивиденды получать? Правильно я догадался?

Мандрыгин засмеялся со злым умилением:

– Мне нравится это «догадался»! Все ведь так ясно, примитивно, понятно. Но нет, у нас не любят понимать, у нас любят именно до-га-ды-вать-ся!

– Попрошу без комментариев, – взвинченно бросил Май и, не сводя взора с официанта, продолжил: – Вам не кажется, что люди хотя бы на бесплатную кремацию имеют право?

– Мы не индусы какие-то сраные. Кремация для нас, христиан, неприемлема, – горделиво объявил официант.

– А если христианин – нищий?

– Вот прицепился, – утомленно вздохнул Чешуйников. – Ну, будут, наверное, и для населения льготы. Ветераны, герои труда, народные артисты…

– А которые не народные, а – просто народ, обычные люди? По-вашему, они не имеют права предстать на Страшном суде в приличном виде?

– Пусть сначала заработают на приличный вид! – огрызнулся Чешуйников. – Привыкли, понимаешь, к халяве при советской власти… От-вы-кать надо, товарищи дорогие, господа хорошие!

– И вы верите в Страшный суд?! – ахнул Май, всплеснув руками.

– Вот гад! Меня, православного, оскорблять?! – заголосил Чешуйников и на всякий случай заслонился подносом, как щитом.

– Нет, я хочу знать, кто вам позволил решать – кого пускать на Страшный суд, а кого нет! Ведь кто-то должен был дать вам такие полномочия!

– Я даже знаю кто! Тот, кто на Страшном суде председательствовать будет! – живо встрял Мандрыгин, обхватив друга за плечи, чтобы тот не бросился на официанта.

– Что вам надо? – хлюпнул Чешуйников, мысливший явно другими категориями, и доверительно поведал: – У нас все клиенты согласны: и Сутулов, и Муммель с Фетюковым, и даже Евсей Будряк, а он насчет бедных ого-го… очень их жалеет, содержит детский дом… церковь у себя в имении воздвиг… молитвы наизусть читает…

– Плача и нагинаясь при этом? – ненавидяще уточнил Май и тотчас ему – сама собою – открылась великая тайна, про кого написал свой роман безграмотный Шерстюк: слово «Миссия» означало «Мессия», помазанник Божий.

– Вшивый бандурист! Шестерка! Пш-шел отсюда-а! – завизжал Чешуйников из-за подноса. – Убери его, Мандрыгин, а то я тебя самого того-этого! Станешь здесь персоной нон-грата. Надо тебе это?

– Окстись, православный! Не губи-и! – театрально вскричал Мандрыгин, оттолкнул Мая и, плюхнувшись на колени, протянул к официанту костлявые руки. – Яви милосердие! Дай льготу выслужить! Пусти на Страшный суд – не пожалеешь! Ведь между судебными заседаниями, в кулуарах, вам танцев захочется!

В зале громоподобно ожил барабан, за ним страстно взвыли трубы, и протяжно зевнул аккордеон.

– Танго, – пискнул Чешуйников.

– Танго! – поддакнул Мандрыгин, щелкнув пальцами и по-балетному вскинув голову.

– Танго? – не понял Май и вскричал в отчаянии: – Я требую ответа – кто здесь раздает льготы на бессмертие? Имя! Фамилия!

– Задушить тебя, что ли? – пробормотал Мандрыгин, звонко щелкая и гримасничая. – Ты мне репутацию погубить хочешь?

– Кре-е-ест! – влилось в танго знакомое стрекотанье премьера.

– А-ах, так это Веревкин раздает льготы? – воскликнул Май.

Вопрос ошеломил официанта. Он выглянул из-за подноса, затем отшвырнул его и загулькал от смеха, тряся перед собой ручонками:

– Да этого Веревкина… в высший свет пустят… только сортир чистить!..

Мандрыгин уродливо ухмыльнулся в знак согласия. Май закрыл глаза и, совершая над собой насилие, предположил, что все эти абсурдные речи под биллиардным столом – часть общего представления, такого же несерьезного, как музыка Минкуса, поиски креста, бутафорская бандура и фальшивые костюмы запорожцев. «Все это блеф, – зевнул двойник и внезапно заржал: – Ну кому бюстики из костей могут понадобиться в таком количестве! Они же не женские прокладки. Понимаю, тебя бесит, что столь мерзкая „сувенирная“ мысль вообще могла оформиться в чьей-то башке и стать публичной, почти легальной. Но будто ты не знаешь, что в наших палестинах может случиться любой, самый идиотский, кровожадный бред. И никогошеньки он не удивит. Потому что люди, в сущности, очень кровожадны. Привыч-ка-с! Ущерб натуры! Потребность униженного, тупого язычника почувствовать себя вершителем чьих-то судеб, маленьким божком! Будь ты бездарь распоследняя, ничтожнейший человечек, дурак – у тебя есть сладкая возможность пропеть людоедское „Кр-ро-ви! Смер-рти-и!“. А уж как женщины любят эту песню… Какая-нибудь мамаша семейства: лицо широкое, почти доброе, баранья завивочка, очки, валики жира на спине – а туда же, крови требует… ради своих детей! Причем чьей угодно крови – маршала какого-нибудь в сталинские времена, нынешнего олигарха или маньяка-убийцы. Ты думаешь, такую мамашу напугает перспектива отдать свой скелет на сувениры? Людоеда костями не проймешь! Мамашу возмутит то, что у нее нет денег на покупку льготы. Она пойдет бить в таз на площади и требовать, чтобы государство ей обеспечило вожделенную льготу. Картина Страшного суда, которая скомпоновалась в воображении мамаши, и не снилась Микеланджело! Ее Страшный суд – это гибрид партсъезда и военного трибунала, с буфетом в паузах между чтением бессмысленных речей и исполнением смертных приговоров спецподразделением ангелов-карателей…»

– Ангелов… – в смятении повторил вслух Май, но никто не услышал его из-за шума. – Ангелов! – крикнул он, глядя, как официант шарит пальцами под жилетом, словно чешется.

«Кстати, ангел, которого ты ударил, был настоящий», – подло заметил двойник.

– Ты же уверял, что он – жулик, самозванец! – взвыл Май.

«Я? – негодующе ахнул двойник. – Наглый оговор! Разве я – не ты? Утверждать иное, значит, быть сумасшедшим!»

– А я и есть сумасшедший! И все вокруг – галлюцинация, сонмище фантомов! – лихорадочно согласился Май, радуясь, как дитя, столь топорному самообману.

– Я заметил, у вас, бумагомарак, манера есть – все на галлюцинацию списывать, для душевного, видать, удобства, – презрительно отозвался вдруг Мандрыгин, не только упредив двойника, но и угадав его ответ. – Какое-то фатальное пристрастие к теме безумия. Пошлятина, а всюду вывозит.

– Но что же мне делать?! – промычал Май, ударив себя в грудь кулаком.

Пафосное тремоло в оркестре заглушило сакраментальный вопрос. Танго прервалось. В тишине вновь прострекотал кузнечик-Веревкин: «Кре-е-ест! Кре-е-ест!»

– Пора, – бодро вякнул Чешуйников, моргнув пластмассовыми глазенками, и, как фокусник, вытянул из жилета сначала толстую серебряную цепь, а за ней знаменитый крест, окрапленный кораллами.

Мандрыгин – от избытка чувств – хлопнул Мая по спине, тот – в свою очередь – по бандуре. Чешуйников даже не взглянул на бывших сотрапезников. Он выкарабкался наружу, встал в полный рост, отряхнул брюки и завыл, потрясая над головой крестом:

– Да вот же он! Под кадку с монстерой закатился-я!

Официант подпрыгнул, как футболист, забивший пенальти, затем шустро, по-обезьяньи, взобрался на баррикаду из стульев и рухнул вниз. Его подхватили, стали подбрасывать с криками «Ура!». Чешуйников взлетал к потолку, трепеща фалдами. Это был триумф. «Пора и нам», – уловил сквозь гвалт Май голос Мандрыгина и выполз из-под стола вслед за артистом. Они двинулись вдоль ряда игровых автоматов, в сторону служебного коридора. На пути случилась заминка – толпа охватила друзей, подтащила к средоточию ликования. На белом рояле, за которым порхал вверх-вниз Чешуйников, топтался Веревкин. Он размахивал найденной реликвией и медленно крестился. Вдохновенной мрачностью он походил на Савонаролу и был так заразителен в своем молитвенном экстазе, что все начали креститься и сумбурно бормотать какие-то славословия Богу. Те из людей, кто находил удобство в ползанье на четвереньках, вновь приняли эту позу, что, впрочем, было весьма уместно для молящихся. Мандрыгин присоединился к ним и, осеняя себя крестным знамением, по-юродски заголосил:

– Я просто какой-то дивный катарсис испытываю-ю!

Май – как восковое чучело – тупо стоял в обнимку с бандурой.

– Отметим это дело! – возвестил Веревкин, вильнул непристойно бедром и спрыгнул с рояля.

Официант покатил мимо Мая сервировочный столик – шампанское, красная и черная икра. За столиком возник еще столик и еще… Толпа утробно заурчала. Мандрыгин вскочил с колен, потянул Мая вон отсюда. Они нырнули в тесный коридор и оказались на верхней площадке винтовой лестницы. Внизу пылал цветными бликами чертог, пугая и завораживая роскошью.

На красной полукруглой сцене сахарной горой возвышался оркестр в белых фраках. Пламенела медь труб, на скрипках нежились кровавые отсветы. Живчик-дирижер мельтешил перед музыкантами, то пугая их жестами, то словно прося милостыню. На крепкой капустной лысине дирижера плясал зайчик. Вкруг сцены, среди черных и белых смокингов, искрились драгоценные платья дам – червленые, золотые, серебряные и мелькал то тут, то там знакомый пунцовый пиджак мусье Шарля. Мусье исправно делал свое дело – праздно болтался по залу, часто приподнимая канотье и шутливо, но опасливо кланяясь.

Ложи для особо важных гостей обрамляли зал; они были похожи на полуоткрытые золотые шкатулки, обтянутые внутри вишневым шелком. По бокам каждой сияли золотые деревца-светильники. Официанты то и дело ловко вспархивали в ложи по мраморным трехступенным лесенкам. Метрдотель – как архистратиг – наблюдал за своим войском с высокого мостика недалеко от сцены. На фраке архистратига посверкивал подозрительно большой орден, в руке он сжимал рацию – она заменяла жезл. Лицо, выправка, скупые телодвижения выражали суровое достоинство и готовность отдать жизнь любого из подвластных официантов, а может, и свою, за что-то очень важное. Словом, за что потребуют высшие силы!

На весь зал проливался свет яхонтовых огней чудо-люстры и веселые звездочки бесконечно вспыхивали и гасли на изысканной посуде, драгоценностях дам. Но больше всего Мая поразил хрустальный пол: будто живая вода, в глубине которой плавно двигались большие пестрые рыбы между темных корней и колеблющейся травы. Ничего более совершенного не могли бы сотворить даже мастера царя Соломона, когда по его велению трудились над полом-обманкой для царицы Савской.

– Каков плезир, а? Версаль плачет! – воскликнул Мандрыгин, разводя руками над залом. – Что, Маюша, онемел? Понимаю: убит, раздавлен, изничтожен. А еще придется отсюда в свой спальный район переться, в клеть свою нищенскую. Приют певца, так сказать, угрюм и тесен…

– …и на устах его печать, – машинально продолжил Май и опомнился, вскрикнув: – Приют певца – это же гроб!