Текст книги "Последний бебрик"

Автор книги: Ирина Сергиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Шмухляров показал жесткий маленький кулак, вскочил с дивана и начал расхаживать туда-сюда, ступая мимо газет. Губы подергивались, пытаясь сбросить улыбку. Шмухляров вновь заслонился ладонью и гадливо произнес:

– Живут себе люди, как умеют. И вдруг приходит какой-нибудь… пророк, а вернее сказать, сволочь отпетая. И начинается! Ну, что же вы людей смущаете? Что ж вы жить никому не даете? Что вам неймется?

– Я хуже, чем сволочь! – воскликнул Май, душевно потрясенный тем, что его, пусть сгоряча, назвали пророком. – Я до того опустился, что низменной человеческой меркой ангельскую мощь измерить вздумал! Он мне работу предложил; намекал, что от самого святого апостола Петра заказ, а я, подлец, отказался… Гонорар меня не удовлетворил! Не подлец я разве, а? Что я, когда-нибудь больше получал за работу? Но я же думал так: если ты – небожитель, то по мановению перста твоего золото дождем сыпаться должно. А у него золотого – только волосы до плеч…

Май затих. Шмухляров стоял рядом, озабоченно улыбаясь:

– Семен, успокойся. Опасно до такой степени в свои образы вживаться. Все это пустые литературные фантомы. Гиль.

– Откуда тебе, нормальному труженику, знать, что есть гиль, а что нет? – с неожиданным ехидством возразил Май. – Ведь ты понятия не имеешь, что было потом, после ангела.

– Что? – жалостливо спросил Шмухляров.

– Потом пришел… тип брюхастый, а с ним… – Май запнулся, вспомнив о Ханне. – В общем, другая сила, враждебная ангелу моему. Но вот что интересно: брюхастый сразу заплатил мне больше, чем мог предложить ангел! Каково?

– Если платят, надо брать, – отрезал Шмухляров, плюхаясь на диван. – Подумаешь, проблема!

– Положим, я взял! – вскричал Май. – Из гнусности своей взял, из обиды на ангела, из разочарования в нем… Что ж, мол, ты, ангел, не можешь порядок установить во вверенном тебе кусочке земного пространства?! Хотя бы нанести точечный удар и испепелить тварь, пришедшую в мой дом с чертовыми деньгами!

– Какой ты жестокий! – весело изумился Шмухляров. – Я уверен, что тот, у кого больше денег, то есть, по-твоему, тварь, – самый актуальный персонаж. Вы уж, господин великий писатель, не убивайте его подольше, а то скучно читать будет.

Май только рукой махнул, торопясь сказать свое:

– А что, Кирилл, если те, у кого настоящая сила, в нашем, людском мире выглядят слабыми? Что, если мне просто испытание послано: поверить безоглядно ангелу? Безоглядно!

– Мне эти библейские проверки на вшивость отвратительны. Фальшь это. Вранье. Если ты – сверхъестественное существо, то изволь подтверждать свою сущность: испепели кого-нибудь или осыпь сокровищами. А не можешь – привет! Правда жизни, Май, заключается в том, что любой нормальный человек…

– Труженик? – язвительно уточнил Май.

– Именно. Любой труженик наподдаст этому нищему богопосланнику коленом под зад, чтоб не выпендривался. Пусть в следующий раз приходит с приличными деньгами. И не вздумает проповеди свои хреновы читать!

Наверху пробудился рояль; кто-то заиграл гамму – нехотя, тягостно: до-ре-ми-фа-соль… Последняя нота застряла в воздухе: соль-соль-соль… Шмухляров раздраженно похлопывал по колену и думал, до чего простирается тупость соседки – даже гамму сыграть не в состоянии. А Май просто хотел, чтобы звуковой ряд гармонически завершился. Наконец, с усилием оттолкнувшись от «соль», гамма покатилась дальше: ля-си-до… И стало тихо. Слышно было, как возится в листве за окном крошечная птица.

– Я его ударил. Ангела! – признался Май, отвернувшись от окна.

– Брешешь, – отрезал Шмухляров.

– По лицу! – слабо вскричал Май и закрыл глаза, как тогда, после пощечины, в ожидании небесной кары.

– Браво! – воскликнул Шмухляров. – Так его, паскудника! Значит, Семен, не совсем ты конченый человек. Видишь, это просто – ударить ангела! А я бы еще и коленом под зад ему, чтобы не требовал, гадюка, безоглядной веры, если ни хрена сам сделать не может!

Май встал, начал беспорядочно топтаться по комнате, трогая книги. Ожидание Анаэля совсем измучило его.

– Я даже кошку не могу шлепнуть! – страдальчески исторг Май, выбравшись на балкон. – А в детстве мальчишки убили при мне лягушку, так меня вырвало. А тут!.. Что это, если не затмение?!

Он вернулся в комнату, упал на стул и тихо заголосил:

– Затмение! Затмение!..

– Нет, не затмение! – победно вскричал Шмухляров, вскакивая. – Просветление! Озарение! Illumination! Не бойся признаться: ты начистил рыло небожителю из-за денег.

Шмухляров куражливо заверещал, размахивая руками:

– Уж если моего кроткого Мая проняло, то, значит, с ангелами возможен только один язык – язык пощечин!

– Ну, преступил я… преступил… так ведь я это понял! Неужели он меня не простит?! Ведь говорят: ангельское терпение… Не зря же так говорят!..

– Извини, что грязным булыжником шмякаюсь в кристальный поток твоих философских размышлений, но хотелось бы узнать: сколько в твоем романе будет трупов?

«Какие трупы?!» – чуть не закричал Май, но, вспомнив о царе Кадме, который со свирепым античным упрямством угнетал бебриков, трагически буркнул:

– Будут вам трупы.

– К чему угрюмство? – издевательски завыл Шмухляров. – Рептильные книжки надо писать весело. Шоу! У нас есть три столпа: театр, телевидение, террор. Бери с них пример и вперед! Кровищи не жалей. Понимаю, ты не хочешь примитива, для того и выдумал ангела. Кстати, у них там, в горних мирах, тоже была война. Ну нигде жить не могут без этого! А пусть ангел твой будет богоборец, пусть с вытаращенными зенками спасает кого-нибудь, а в конце ты ему бабу дай в награду. Ну и слезного пафоса подпусти.

– «Плача и нагинаясь при этом…» – горько процитировал из Шерстюка Май и признался: – Боюсь я, что ничего стоящего после рептильной книжонки не напишу. Наказание мне будет такое – немощь писательская. Стану умственно ленив, безразличен к словам, а ведь они любят заботу… Только тогда в них есть блеск, игра цвета, потаенных огней… И вдруг все это иссякнет, пропадет?!

– Не заламывайте рук, шевалье, – брезгливо хохотнул Шмухляров. – Слова, слова, слова… Слышать не могу этих причитаний! Ты вообще поразительно не изменился за тридцать лет нашего знакомства.

Он подошел к столу, порылся в старых выцветших папках, взял одну, развязал тесемки.

– Вчера просматривал старье и нашел листочек. Это из какого-то твоего незавершенного рассказа о средневековой Флоренции. Ты бы и сейчас мог написать подобное и, что самое скверное, искренне. Слушай: «Разве купишь ты бессмертие за все свое золото и кто, скажи мне, герцог, продаст тебе его?»…

Небо над Петербургом помертвело – солнце заволоклось облачной пегой мутью, и купола Смольного собора сделались, как жесть.

– Это я написал? – спросил Май.

– Ну не я же, – неопределенно хмыкнул Шмухляров.

– Да, да, да, – пробормотал Май, мгновенно ухватившись за край тяжелого, синего с золотым герцогского плаща.

К слову «герцог» пристроилось другое – «огонь», а за ним еще – «ведьма». Май выпустил плащ и неловко упал… Очнулся он в знакомой комнате, в углу, на куче рассыпанных книг.

– Старик, ты приближаешься к Достоевскому – у тебя падучая, – без интереса констатировал Шмухляров, заботливо трогая уставшее гримасничать лицо.

Май кое-как навел порядок – собрал книги, присел на стул и спросил тревожным шепотом:

– Ты когда-нибудь ведьму настоящую видел?

– Сколько угодно. Этого добра навалом. Да вот взять хотя бы маменьку мою, – Шмухляров вдруг закричал, как в лесу: – Ма-а-а-ама-а!

Маман явилась незамедлительно. Она взбалтывала что-то вилкой в кастрюльке.

– Мамусик, я Маю сказал, что ты – ведьма. Выдай ему для наглядного примера что-нибудь, о чем промеж вас, ведьм, сплетничают.

Маман польщенно захихикала. Она полагала, как, впрочем, большинство женщин, что «ведьма» – это комплимент.

– Слух прошел, – прокудахтала она, часто стуча вилкой, – такой слух, что бедняков, бомжей всяких и прочих нищих, будут из гробов вытаскивать и разбирать на кости их скелеты.

– Зачем? – пролепетал Май, зная ответ.

– Сувениры из костей будут вытачивать. И то верно – что за толк в скелетах, только место занимают в земле, столько нужного пространства пропадает. Могли бы там дома строить для живых людей, а то повсюду дефицит жилья и, как следствие, демографический кризис. А из костей, говорят, пуговицы, брошки делать будут, даже нэцкэ в виде головы Пушкина или Достоевского.

Шмухляров зааплодировал:

– Мерси, маман! Это было искрометно! Ступай к себе, на кухню. Там котлеты, кажись, горят.

Маман ушла, брякая вилкой.

– Разве она не ведьма во плоти? – подмигнул Шмухляров. – И никакой мистики! У тебя о бессмертии что написано? «Кто, скажи мне, герцог, продаст тебе его?»?

Он вдруг подпрыгнул от хохота так, что диван крякнул.

– Вот тебе и все бессмертие – нэцкэ из костей! Пуговицы! Продавать будут за рубли и доллары!.. Ведь людишкам лишь бы мразь свою тешить, которая внутри сидит: и в том, кто кости мертвых продает, и в том, кто их поку-па-е-ет!..

Май невольно увлекся аттракционом: хохот Шмухлярова не унимался, лицо искажали немыслимые судороги, а губы растягивались чуть не до ушей.

– Пойду я, – сказал Май, поднявшись.

Шмухляров сразу утих, словно его выключили. В коридоре он объявил покровительственно:

– Старик, я решил раскрутить твой роман. У меня есть на примете один банкир. Денег у него, как дерьма. Но! – Шмухляров многозначительно улыбнулся и добавил, открывая входную дверь: – Но для этого тебе надо будет на него поработать, кое-что рекламное сочинить. Пусть он тебя, могучего орла-прозаика, в деле увидит.

Май вышел за порог и поинтересовался на прощание:

– А где поработать?

– В банке, старик, в банке.

– Прости, – тоскливо рассмеялся Май. – Но в банке можно быть только килькой. Сам подумай, разве не так?

– Ну и катись тогда к черту!

– Ты прав, туда мне и дорога, – признал Май с угрюмым отчаянием.

Дверь презрительно защелкнулась. Май, сбежав вниз, вышел во двор, потом на улицу. Скудно закапал дождь, но молния стегнула по небу, и вода обрушилась на землю водопадом. Пришлось Маю вернуться в подъезд. Он устроился на лестничном подоконнике и стал наблюдать, как водопад полощет и бьет кусты сирени перед домом. Из приоткрытой двери какой-то квартиры просачивалась кухонная вонь и звуки телевизора: музыка, лошадиное ржание, выстрелы. «Этот челевик заманиль его в гори», – изрек некто, глупо уродуя язык. Май встрепенулся: голос и фраза были знакомы ему давным-давно, хотя сам фильм о пограничниках посмотреть так и не привелось…

В детстве Май фильмы не смотрел, а слушал. В их киевской коммунальной квартире телевизор был только у дяди Саши, инвалида войны. Еще у него был простреленный трофейный аккордеон. По воскресеньям дядя Саша самозабвенно играл на нем часами – зажмурившись, давил корявыми пальцами на клавиши и кнопки. Счастье, что инструмент был мертв и молчал, а то соседи взбунтовались бы. Но аккордеон, даже исправный, не мог идти ни в какое сравнение с телевизором! Дяде Саше не приходило в голову пригласить соседей посмотреть фильм или концерт. Увы, с головой у него было плохо… Шрамы от операций уродовали лысый череп, лицо безобразила вмятина над правой бровью. Жил дядя Саша один в страшной комнатенке – половине уборной бывшей барской квартиры. В этом утлом жилище помещался табурет с телевизором, казарменная кровать и около нее – почему-то – беленькие весы для взвешивания младенцев. На них валялась кепка дяди Саши, и маленький Май простодушно думал, что так и надо: если у человека есть кепка, то ее непременно надо каждый день взвешивать…

Несмотря на частые обмороки и припадки, дядя Саша работал где-то вахтером. Давалось ему это тяжко, домой бедняга возвращался полумертвый. В комнатенке он швырял кепку на весы, валился на кровать и сразу попадал во власть демона-невидимки. Демон усаживался на грудь дяди Саши и душил его до утра – то сильнее, то слабее. Булькающие всхрапывания дяди Саши напоминали агонию умирающего. Но интерес соседей к телевизору превосходил их сострадательную неприязнь к бедному инвалиду! Они тихо проникали в комнатенку, включали телевизор и усаживались на кровать, грубо отодвинув храпящее тело к стенке. Май ни разу не решился войти в комнатенку – он боялся, что дядя Саша вдруг очухается и схватит его за руку. Каждый вечер Май видел из коридора, как трое соседей – Жмудов, Лазурский и Гулько – сидят на кровати и смотрят «Танец маленьких лебедей» или картину «Ленин в Октябре». Звуки телевизора, хоть и искаженные храпом дяди Саши, завораживали. «Этот челевик заманиль его в гори…» Что там дальше случилось, в горах, так и осталось тайной для Мая: Гулько закрыл дверь в комнатенку.

Май чувствовал, что соседи тихо ненавидят инвалида: он осквернял искусство, он валялся уродливой чуркой на дороге, по которой шествовал прогресс. Однажды по телевизору показывали танец «Топотушки» в исполнении ансамбля пионерок, и вдруг дядя Саша перестал храпеть. Впервые Жмудов, Лазурский и Гулько услышали звуки телевизора без гадкого аккомпанемента. Чувство блаженства обволокло их, и никому не пришло в голову, что дядя Саша умер. Демон-душитель сделал свое дело. Весть о смерти дяди Саши не тронула маленького Мая – он не понял ее и потому не испугался. Его волновал другой вопрос: кому отдадут телевизор?..

И вот теперь, через много лет, Май почему-то подумал о дяде Саше так, как думал только о матери: с сердечной тоской вечно виновного. Ведь он был человек – это существо с вмятиной над бровью, которое забывало спускать воду в уборной, пугливо отдавало честь своему отражению в зеркале, с идиотическим старанием играло на простреленном немом аккордеоне… Что чувствовал он, проживая исковерканную свою жизнь? И где он теперь, каково его посмертие? Вознагражден ли он за страдания просветлением разума, души и тела или остался таким, как был – припадочным лысым инвалидом, храпящим на казарменной кровати?

– Боже мой, Боже мой! – промычал Май. – Почему это все так? Почему?!.

Ливень иссяк, тучи расползлись, и кусты сирени под солнцем алмазно заискрились. Эта бесчувственная улыбка природы обидела Мая. Он вышел из подъезда на улицу и свернул к Таврическому саду, чтобы, обогнув его, попасть на набережную Невы. Зачем это надо было, Май не знал. «А чтобы утопиться!» – цинично подсказал Май-второй. Сердце сразу затрепыхалось и дыхание больно стеснилось. Май подумал, что вот оно, наказание за грешные, унылые мысли, и слабо пригрозил себе:

– Только попробуй, скотина, сейчас помереть…

Очнулся он в Таврическом саду, сидя на траве рядом с оградой, лицом к знаменитой башне Вячеслава Иванова. Сидел Май долго, боясь двинуться, уставившись на свою безвольную руку и нежные стрелки молодой травы между пальцами.

– Город Нацерет! – пронеслось рядом, но Май решил, что это фантомный звук.

– Город Нацерет! – воскликнул вновь кто-то реальный.

Голос был праздничный, звонкий; таким в старые времена кричали на ярмарках скоморохи. Май с великой опаской поднялся и мелко нетвердо зашагал в глубь сада, на голос. Вскоре увидел он детскую площадку. Вокруг на скамейках расселись старушки, качая младенцев в колясках. Пятеро малышей постарше возились в песочнице вокруг предмета, похожего на небольшой раскрытый чемодан. Но это был не чемодан, а ящик, волшебный ящик! Он залихватски утвердился в песочнице на трех металлических ножках, половинки передней стенки были распахнуты, а внутри радостно светлел древний город Нацерет, написанный на картоне лазурью и прозрачным золотом. Это был настоящий вертеп, о котором Май знал из книг, но ни разу не видел.

В песочнице, среди детей, сидел на корточках неказистый человечек. Он поднялся, встал к вертепу лицом, ловко, быстро подвигал что-то руками и, повернувшись к скромной публике, с непритворным ликованием объявил:

– А вот архангел Гавриил приносит Марии Деве благую весть!

Май увидел сцену Благовещения, верную копию картины фра Анджелико, и, обмирая от любопытства, шагнул в песочницу, сел почти вплотную к вертепу. «Ай-яй-яй!» – восхищенно бормотал он, рассматривая пестрые блескучие крылья Гавриила, воздушный румянец на лице Марии, траву со скромными полевыми цветами и деревенский заборчик на заднем плане. Хозяин чуда сдернул с головы грязную бейсболку, опустил веки и начал читать молитву, хрустально звеня словами:

– Богоро-о-дице Де-е-во, ра-а-дуйся, благода-а-тная Мари-и-е, Госпо-о-дь с то-бо-ю, бла-а-го-сло-ве-ена Ты в же-е-нах и бла-го-сло-ве-ен пло-од чре-ева Твое-го-о яко Спа-а-са роди-ила, еси-и ду-уш на-а-ших…

Он замолк и низко поклонился, коснувшись рукой земли. «Блаженный», – предположил Май. Старушки зааплодировали. Незнакомец – чтобы продлить триумф – принялся менять декорации в вертепе и показал публике «Поклонение волхвов», потом «Избиение младенцев», а напоследок «Бегство в Египет». Май понял свое заблуждение: это был не блаженный, а обычный уличный лицедей, который не гнушается жалким заработком и вряд ли изводится мыслью о том, что есть жизнь праведная, а что нет. «Интересно, он согласился бы лаять по-собачьи, если бы Тит Глодов заплатил ему десять тысяч долларов?» – подумал Май, почти не сомневаясь в утвердительном ответе.

Старухи подходили к артисту кто с чем; в бейсболку совали мелкие деньги, в бумажный пакет – конфеты, хлеб, два яблока, кусок мыла. Незнакомец принимал дары деловито, благодарил с веселым достоинством и, твердо глядя в глаза, желал каждой старушке не хворать. Май воспрянул духом, прозревая: что, если нищий артист – Анаэль?! Почему бы Анаэлю не прикинуться артистом? Разве люди могут судить о поступках ангелов?.. Да, да, это, конечно, Анаэль!.. Ему все еще есть дело до Мая!.. Зачем тогда он появился здесь, если не ради Мая?.. Не затем же, чтобы старушек вертепом развлекать!.. Он не мог исчезнуть навсегда, бросив невольного своего обидчика без прощения, без помощи, без надежды!..

Догадка так встревожила Мая, что он стреканул в кусты и жарко забормотал, разглядывая сквозь листву незнакомца: «Первое – покаяться за пощечину, второе – подписать договор с апостолом Петром, третье – отказаться от бебрика…» – «Чертов безбожник, срамник! Иерархии небесной не знаешь! – ядовито укорил Май-второй. – Сначала с апостолом договор подпиши, а уж потом с простым ангелом разбирайся – покаяние, вопли, сопли». – «Верно, – согласился Май и тут же отчаянно отмахнулся от двойника: – Что ты путаешь меня! Ты сам и есть первый безбожник! Всю жизнь ты тянул меня в эту яму – требовал доказательств от Бога, что он существует! Да тебя убить мало!» – «Ну, так и удавись», – злорадно подначил Май-второй. Но Май перестал слушать двойника, разглядывая незнакомца.

Это был тощий человек непонятного возраста, с блеклым городским лицом; серые волосы нещадно искромсаны и всклочены. «Пьяный цирюльник стриг, причем тупыми ножницами», – предположил Май. Артист был похож на сухой арбузный хвостик. Одежда усугубляла сходство: бархатный истасканный камзол болотного цвета – видно, из театрального гардероба, заскорузлые джинсы, пыльные кеды с обгрызенными шнурками. Чудесного в затрапезном незнакомце было лишь одно: голос – яркий, многозвучный, захватывающий. Разве мог обычный человек говорить таким голосом? Он стоял спиной к Маю, склонившись над вертепом, и распутывал веревку. Зрители уже разошлись. Освещение переменилось: солнце медленно падало за деревья, тени истончались, блики гасли, а листва засияла скромным шелком. Май высунулся из кустов и уставился на хилую спину артиста. Тот резко обернулся, уловив чье-то дыхание. Май вышел на площадку, виновато улыбаясь.

– Прусак? – брезгливо проскрипел незнакомец.

– В каком смысле? Таракан, что ли? – не понял Май, ужасаясь метаморфозе голоса – он казался ржавым.

– Тебе виднее, – зло отозвался артист. – Что ты ползаешь вокруг меня, вынюхиваешь, шуршишь? Придавлю! Не посмотрю, что ты из Канады приперся. Сволочь.

– Я местный, – опустошенно вымолвил Май; он понял, что перед ним не Анаэль, и эта правда была мучительна. – Простите, я принял вас за другого.

Тщедушный хамоватый «арбузный хвостик» вмиг стал до того противен Маю, что он бросился вон с площадки. Но артист живо заступил ему дорогу и признался с нахальным нажимом:

– Я вас тоже принял за другого. За Прусака. Жена бывшая в Канаде замуж вышла за Прусака этого, год назад. А теперь молнирует: жди, Прусак приедет. Будто я мечтал! Будто здесь своих придурков мало!

Май раздраженно махнул рукой и зашагал прочь. Но прилипала выскочил перед ним и шутливо отрапортовал, встав по стойке «смирно»:

– Честь имею представиться! Артист Василий Мандрыгин!

– Что вы привязались ко мне? – тихо взвыл Май и замахнулся на артиста пакетом, но тут некое воспоминание само собою выскочило из загашников памяти.

– Кажется, я видел вас в прошлой жизни, – через силу сказал он. – В комедии, что ли…

– Шекспир, «Двенадцатая ночь», я шута играл, – подхватил Мандрыгин хвастливо. – Меня еще помнят зрители!

Май с отвращением понял, что вовлечен в нелепый разговор, и, отстранив нахала, злорадно соврал на прощание:

– Пардон, любезный! Я вас знать не знаю, а про комедию наобум брякнул, чтобы отвязаться от вас раз и навсегда. Желаю творческих побед. Адье!

Он беспрепятственно пошел по дорожке, но вдогонку полетело:

– А вас-то как звать?

– Это уже выходит за рамки! – засопел Май, убыстряя шаг.

– Жалко имя назвать? Ведь я вам представился! – вскричал пронзительным оперным речитативом Мандрыгин.

Звук зацепил, заставил обернуться поневоле.

– Предположим, меня зовут Май.

– Красиво, – нахально оценил Василий. – Псевдоним, что ли?

– Наследственная фамилия, – сказал Май, изумляясь себе.

– Май, Май, Май… что-то я слышал…

– Это название текущего месяца.

– А что с вами? – искренне обеспокоился Василий, подходя близко. – У вас лицо такое… раздрызганное.

– Я очень расстроен, – признался Май, вовсе того не желая. – Я принял вас за другого, обманулся… это ужасно, потому что вы – всего лишь артист.

– И очень хитрый артист! – потер руки Мандрыгин. – Жутко хитрый! Я к вам пристал, чтоб вы мне вертеп помогли дотащить. Не старух же просить, правда?

Май понял, что ему не отвертеться, и побрел за артистом.

– Откуда у вас вертеп? Сами сделали?

Мандрыгин рассмеялся, обвязывая вертеп веревкой:

– Да у меня руки из жопы растут! Вертеп – наследство тестя моего покойного. Столяр он был, мебель делал. А вертеп – это для души. Он еще и кукол мастерил. Ну, гражданин Май, потопали?

– А куда?

– Тут недалече, – уклончиво сказал Василий и посулил: – Я в долгу не останусь, обещаю ужин хороший. С водкой.

– Нет! – вскричал Май, выпуская веревочную петлю.

Вертеп едва не грохнулся – Мандрыгин чудом успел подхватить его.

– Ты больной? Знаешь, сколько эта штука стоит? Прусак аж из Канады за ним летит!

– Я, видите ли, бросил пить, а вы сказали про водку. Это слышать нестерпимо, – выдавил Май.

– Сочувствую, – Мандрыгин панибратски похлопал Мая по плечу. – Я тоже был алкашом. Полгода как завязал, после того, как ночью на рельсах уснул.

– Трамвайных? – с родственным участием спросил Май.

– Нет, электрички.

Они в унисон вздохнули и заговорили, словно старые приятели.

– Я один в целом свете, – изрек Мандрыгин, подхватывая вместе с Маем вертеп. – Заболею, кто ухаживать будет? А помру, кто похоронит с гарантией?

– Это как?

– Ну, так, чтобы прикопали надежно. Чтобы из костей моего таза не выточили сувенир – лошадь или, к примеру, голову Федора Михайловича Достоевского, чтобы красота мир спасла!

– И вы тоже слышали эту страшилку про кости мертвецов?

Мандрыгин не ответил. Он вдруг начал свиристеть по-птичьи, и отовсюду – с деревьев, из кустов, из травы – хлынули звуки: щелканье, свист, короткие трели. Оглушенный Май прокричал:

– А все-таки, нельзя ли уточнить насчет костей таза!

Но Мандрыгин не слышал, выплескивая из горла какую-то дикую, щемящую руладу. Сумасшедшее любопытство Мая, оставшись без ответа, обернулось раздражением. Зачем и куда тащил он ящик вместе с незнакомцем?

Зачем тот свистит и щелкает, как птица? Почему побирается у старух, когда наверняка мог бы с таким голосом карьеру сделать?..

– Из театра вас, натурально, выперли, – буркнул Май, непроизвольно уподобляясь злому насмешнику Шмухлярову.

– Выперли! – беззаботно подтвердил Мандрыгин и выщелкал смешную птичью дребедень.

– Жить вам, натурально, негде, – продолжил Май.

– Негде!

Май жестко глянул на свистуна: у него были такие длинные ресницы, что казалось, глаза все время слипаются.

– И детей у вас нет, – подытожил Май, с каждой секундой все больше понимая, как он сам раздражал Шмухлярова.

– Жена – медработник, – откликнулся Мандрыгин.

– Что? – не понял Май.

– Жена, говорю, медработник, потому и детей не было, – пояснил Василий. – И подруга у нее – заведующая абортарием.

– Если детей не хотела, значит, не верила в будущее, – ввинтил пошлятину Май из вредной потребности разозлить артиста.

– Будущее у всех одно – летальное, финита ля комедиа, – добродушно молвил Василий. – В этом контексте медработники – отъявленные оптимисты, они верят в летальный исход безусловно.

– Браво, – кивнул Май, не ожидая услышать ничего подобного.

– Всего лишь сумма наблюдений, – продолжал Василий с энтузиазмом. – На премьере «Двенадцатой ночи» я имел бешеный успех: лютня, колпак с бубенцами, бархатный плащ. Потом, как водится, был банкет. Напился я до полной прострации. Пришел в себя – вижу кухня какая-то, напротив, за столом, симпатичный дедуля варенье вишневое кушает из розетки. Оказалось, это тесть мой, Афанасий Иванович Шрамм, мастер-табуреточник. Он рассказал, что я уже три года как в браке. Сразу после банкета женился. А жена – Клавдия, его дочь, уже два аборта от меня сделала, и защита диссертации у нее вот-вот, на тему глистов что-то… Ни фига себе! Тут медработник явилась. Справная деваха-репка, пальто с хлястиком, под пальто белый халат. Марширует прямо к холодильнику, сует туда что-то стеклянное и заявляет: «Я поставила на вторую полку баночки с говном, для опытов. Не разбейте, когда кастрюлю с борщом вытаскивать будете!» А вы говорите: дети… Дети тут ни при чем.

– Да-а, баночки с говном это… – понимающе вздохнул Май.

– Говно есть говно, – отрезал Мандрыгин и свистнул, как соловей-разбойник – распугал птиц. Хор их расстроился.

Спутники оказались на главной аллее, свернули налево, пошли к выходу. Солнце нехотя примеркло, и нежный прозрачный кобальт заливал небо. Мандрыгин тихо насвистывал что-то из «Щелкунчика», а Май думал, поглядывая на комедианта: «Куда я иду? Зачем?» Он собирался расстаться с Мандрыгиным, выйдя из сада, но не расстался. Мандрыгин остановил серебристую «Ладу», они поставили вертеп на заднее сиденье, и Май почему-то примостился рядышком. Глядя в затылок сидевшего впереди Мандрыгина, он продолжал думать: «Куда я еду? Зачем?» «Лада» затормозила на Загородном проспекте. Вертеп вытащили. Мандрыгин величественно расплатился с водителем, игнорируя сквернословия обманутого – тот ожидал получить больше. Наконец, машина уехала, и спутники свернули с Загородного в переулок Джамбула. Здесь сонно плескался зеленоватый сумрак в подворотнях, слюдяной блеск плавал в стеклах окон, и легко тянуло сыростью от близкой Фонтанки…

Май знал, что город – создание великой красоты, любви, воли, терпения – существует в двух временных потоках. Конечно, их было больше, но Май хорошо ощущал лишь два: горизонтальный и вертикальный. Горизонтальный, то есть физический поток был понятен: людская жизнь и смерть, а в промежутке горести и радости, мелкие и крупные – получение диплома, отпуск на море, оплата квартирных счетов, циклевание пола, накопление денег на покупку компьютера. В поток вертикальный – мистический, мощный поток визионерства, откровений и догадок удивительной странности и смелости, образов непередаваемой красоты или беспредельного уродства – в этот поток прорывались немногие и не всегда по своей воле. Бывало, кто-то сходил с ума, выброшенный назад, в «горизонталь». И тогда любая заурядная деталь быта – от добывания справки в ЖЭКе до вида собственной жены, которая, расставив толстые ноги и щелкая семечки, смотрит телевизор, – могла довести до самоубийства…

Шагая рядом с Мандрыгиным, Май почувствовал знакомую, опасную и желанную эйфорию – ледяной восторг души, промываемой вертикальным потоком. После эйфории пришло состояние осмысленного мечтания, когда ум и чувства не враждуют друг с другом. Все, что видел глаз, слышало ухо – отзывалось в воображении сюжетом: прихотливым или, напротив, простым, как детская считалка. Услышав за спиной чей-то крик: «Танька Поросятникова-а! Выходи-и!», – Май готов был в ту же секунду рассказать роман о жизни Таньки Поросятниковой из переулка Джамбула, но ему помешал Мандрыгин.

– Эй, сеньор, вы спите на ходу. Не споткнитесь!

Май обрушился из «вертикали» в «горизонталь» и хотел выговорить спутнику за неуместное замечание. Не успел! Начались петербургские сюрпризы, переходящие в тайны! За тридцать лет жизни в городе Май понял – тайнам несть числа.

Мандрыгин повел его в длинную – с разбитым асфальтом и кошками у мусорного бака – подворотню. Здесь они остановились около двери, окованной железом, похожей на вход в дворницкую. Мандрыгин трижды постучал кулаком. Через минуту дверь с лязгом приоткрылась. Высунулась старушечья голова в мужской фетровой шляпе и тут же молча скрылась. Дверь распахнулась. Спутники внесли вертеп в тесный коридорчик, освещенный припадочным светом болтавшейся на шнуре под потолком лампочки. Май увидел, что старухи нет! Но вопросов он задавать не стал. В Петербурге спрашивать при подобных обстоятельствах: куда, мол, старушка делась? – считалось дурным тоном, признаком недалекости. Подразумевалось, что старушка растворилась в мутной полумгле.

Мандрыгин повлек Мая в конец коридорчика, где обнаружилась еще одна запертая дверь. Артист вновь трижды постучал кулаком. Дверь открыли, но теперь это был старичок – в валенках, в ватнике, с газеткой в руке. Типичный сторож какого-то склада, разгадывающий кроссворд во время ночного дежурства. Но Май увидел за дверью не склад, а большой двор с пышными кустами сирени в центре. Старичок, впустив людей, исчез по примеру старушки. Май огляделся. Здание, из которого они попали во двор, было нежилое, а четырехэтажный дом, обрамлявший двор буквой «П», выходил фасадом на Фонтанку. Полукруглые деревянные ворота были заперты на замок и засов. В верхних этажах дома жизни не наблюдалось, а на первом, в открытых настежь окнах, мелькали повара. Густо пахло жареным мясом. Мандрыгин потянул Мая в кусты сирени. Здесь они поставили вертеп и притаились. Между ветками виднелась дверь, видимо, в помещение кухни. На ступеньке крыльца сидел человек – курил сигарету. Вид его удивил Мая: куривший был в смокинге и… головном уборе египетского фараона – золотой короне, украшенной золотыми же кобрами.