Текст книги "Последний бебрик"

Автор книги: Ирина Сергиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Представляю, – с трудом улыбнулся Май. – Теперь вы представьте: вышли вы как-то покурить на лоджию, чтобы хоть на несколько минут забыть о своей никчемной, нищей, отвратной жизни. И вдруг появляется некто. Он, оказывается, поливал зачем-то цветы в квартире покойной соседки, а заодно – невообразимо почему – решил предложить вам работу от имени апостола Петра. Вы бы и рады поверить – вам деваться некуда, деньги нужны, много денег. Да уж больно незнакомец смахивает на шизофреника. Анна Андреевна опять же…

– Уверяю, Анна Андреевна в подобной ситуации согласилась бы, – горячо сказал незнакомец. – Вам терять все равно нечего.

– А гонорар-то большой? – вырвалось у Мая.

– Золотых гор не обещаю, но на самое необходимое хватит, а при разумной экономии – даже чуточку сверх того. Ну, там дочке платьице нарядное купить, жене – кольцо обручальное, которое вы ей в свое время подарить не удосужились, денег не было; себе полное собрание сочинений господина Гофмана. Я вас однажды в букинистическом видел, вы у продавца спрашивали…

– Мне компьютер хороший нужен, – мрачно признался Май.

– Зачем? – пожал плечами златокудрый; он явно не мог вспомнить, что означает «компьютер».

– Ладно, я пошел. Приятно было побеседовать, – вдруг обиделся Май, решив, что все происходящее – розыгрыш.

– Постойте! – вскричал незнакомец, протягивая Маю руку. – Постойте! Я вспомнил: компьютер – это такая машина. Надо же… А ведь у вас и без него неплохо получалось. Но может, вы с ним и вправду быстрее свой роман закончите.

– Откуда вы знаете о романе? – воскликнул Май, невольно отшатнувшись. – Этого не знает никто!

– Как никто? Как никто? – всплеснул руками незнакомец. – Да вы же сами о нем рассказывали в интервью этому, как его, журналу «Бомбовоз», номер третий за прошлый год.

Май смутился, нервно ущипнул ус: все точно говорил чудной незнакомец. А тот продолжал бесстрастно-веселым голосом:

– Вижу, вы все вспомнили, Семен Исаакович. Еще бы! Ведь выход «Бомбовоза» с вашим интервью вы отмечали в компании монтировщиков сцены оперного театра, их старшой – Витька Штукер, ваш старинный собутыльник. Вы, Семен Исаакович, конечно, напились, а потом улеглись спать. Благо кровать там же, в темноте закулисья стояла – огромная, с подушками, одеялом. Вы, значит, улеглись…

– М-м-м! – протестующе застонал Май.

– …улеглись под одеяло и тихонько засопели, – невозмутимо продолжил златокудрый. – А кровать-то в антракте на сцену выкатили, для последнего акта оперы Верди «Травиата» – пьяный вусмерть Штукер лично выкатывал. А дальше к вам под одеяло народная артистка Серпентина Крант залезла – Виолетту, умирающую от чахотки, петь. Она и вправду чуть не умерла, правда, от страха, когда в самый патетический момент обнаружила рядом с собой постороннего усатого дяденьку, спящего блаженным сном.

– Вы были тогда в театре?! – умоляюще прервал Май.

– Стану я по вашим театрам ходить, – удрученно ответил незнакомец. – Что я в них не видел? Бутафорию? Парики? Правда, музыка… Но вся ваша музыка – здесь!

Незнакомец коснулся лба узким, фарфорово-прозрачным перстом. Золотые пылинки завихрились над его головой, непонятная легкая печаль окутала странное лицо: не мужское – не женское. Солнце наконец пришло в движение: световой кокон за спиной незнакомца дрогнул, медленно растворяясь в воздухе и щекоча бликами окна, листву и крыши машин далеко внизу. В недрах большого дома, в тишине, что-то мимолетно взвизгнуло, скрипнуло, звякнуло и радиобаритон запел проникновенно-бархатно: «Ты за-бы-ы-л свой дом род-но-о-й…» «Это из „Травиаты“», – тяжело догадался Май, наблюдая, как незнакомец умиротворенно кивает в такт пению. Полдневная жаркая лень вкупе с жаждой водки сковала волю Мая. Он спросил, оцепенело глядя в лицо собеседника – свежее и яркое, как цветок вишни:

– Кто вы такой?

Незнакомец дружески похлопал его по плечу, нырнул за щит, вынырнул с холщовой сумкой и начал рыться в ней, не переставая слушать певца, а в трудных местах арии замирать от восхищения. «Паспорт ищет», – решил Май, закуривая «Приму». Баритон умолк. Незнакомец вздохнул и, наконец, извлек из сумки… книгу. Май остолбенел, выпустив из ноздрей дым. Это была его, единственная, книга, впервые изданная три года назад – эпистолярный роман «Мысли о прогрессе. Из приватной переписки Трофима Денисовича Лысенко и Герберта Джорджа Уэллса».

– Не изволите ли автограф написать вашему давнему поклоннику? – спросил незнакомец, и в голосе его Май услышал неподдельное волнение.

«А паспорт где же?» – подумал Май, но взял протянутую старенькую перьевую ручку, отвинтил колпачок и застыл над раскрытой книгой.

– Вы, Семен Исаакович, удивляетесь тому, что у вас есть поклонники, ну, прямо как… бедный Сервантес! – мягко заметил незнакомец.

– Скажете тоже, – смущенно усмехнулся Май, чувствуя невольную радостную трель в душе от сравнения себя с Сервантесом. – Извините, а кому же автограф? Как вас величать?

– Анаэль мое имя, – отрешенно представился златокудрый.

Май нацарапал дурным пером: «Анаэлю – дружески. Май». Анаэль почтительно поклонился, прижав книгу к груди. Май улыбнулся через силу и спросил разбито:

– Мне теперь надо, вероятно, договор с издателем подписать, с этим вашим так называемым… апостолом Петром?

– Непременно надо подписать! Главное – вы дали принципиальное согласие! Ведь это так?

Май кивнул, вцепился в перила, уставился вниз, на деревья, и пробормотал покаянно:

– Слушайте… Анатоль, кажется?

– Анаэль.

– Ну, простите великодушно, Анаэль! Может, в счет будущего аванса вы одолжите мне пятьдесят долларов? Тут вот какое дело, я одному… ну, в общем, издателю… поклялся могилой своей матери… в общем, объяснять тяжело. Одним словом – долг мне надо вернуть.

– Какие вы, право, страшные клятвы даете, – укоризненно молвил Анаэль. – Но я вам помогу. Деньги у меня есть, только вы уж сами выберите, что вам надо.

Он вновь запустил руку в сумку, вытащил ворох купюр. Май засопел от изумления, когда Анаэль начал быстро, небрежно расправлять их и показывать одну за другой. Кроме знакомых долларов здесь были невиданные денежные знаки с изображением летящего дракона, портретами одноглазой старухи в чепце, ребенка, грызущего серп луны, и старика с цветочным горшком на голове.

– Вы, случаем, не нумизмат? – полюбопытствовал Май, выбирая из вороха денег три двадцатидолларовые купюры; как ни странно, он и мысли не допускал, что деньги фальшивые. – Вот, здесь шестьдесят долларов. А мне нужно пятьдесят. Я лишнего не возьму. Разменять бы.

Анаэль немедленно и горячо запротестовал:

– Такая щепетильность в данном случае неуместна, Семен Исаакович!

– Это намек на то, что я, случается, не отдаю долги? – гордо пробухтел Май, по глупому наитию принимая позу Дениса Давыдова на знаменитом портрете Кипренского.

Сходство между красавцем гусаром и зачуханным Маем было непередаваемо-комическое, но Анаэль даже не улыбнулся, напротив, стал пасмурен.

– Я вам очень советую взять то, что предлагают, затем подписать договор и немедленно приступить к сбору материалов для статьи о Вавилоне. Увы, я не имею права оказывать на вас давление, хоть и мог бы. Поверьте, это было бы только к вашей пользе. Невыносимо видеть ваши никчемные метания. В этом – трагизм моей миссии.

Слово «миссия» разъярило Мая, он почти закричал, колотя рукой по перилам:

– Миссия?!. Плача и нагинаясь при этом?!. Пришел какой-то… неизвестно откуда… фиалки он поливал, видишь ли… Зачем я с вами вообще связался?.. Почему я вам поверил?..

– А кому же тогда верить, Семен Исаакович? Кому? – проникновенно обронил Анаэль, застегивая молнию на сумке.

Май внезапно успокоился, утих, дыхание стало ровно. Гнев обернулся стыдом: обидел почем зря странного, но хорошего человека. С болезненным душевным усилием Май вернулся к разговору и вымолвил насупленно:

– Пятьдесят долларов – и точка.

– Хорошо, я разменяю, – сказал Анаэль сухо.

Май решился и торопливо, тихо, горячечно забормотал:

– Голубчик вы мой… Тут такое дело… Раз уж вы все равно на улицу пойдете, то купили бы водки бутылку, а?.. Я… болею… Ну да, да, да… алкоголик я, алкаш… Мне попить надо!.. Как в Библии сказано?.. «Пусть он выпьет и забудет бедность свою… и не вспомнит больше о своем страдании…»

– В вашем положении, Семен Исаакович, я бы пить поостерегся, ибо это чревато, – ответил Анаэль печально.

Май вздрогнул, едва сдерживая подступившие слезы, и жарко затянул:

– Слушайте, секретный литагент, я вам автограф дал? Я с вами договор подписать согласился, хоть в глаза его не видел? Что же, вам жаль помочь? В такой мелочи?! Может, вы думаете, я денег на водку тоже у вас попрошу? Не бойтесь, на это дело у меня заначка имеется! Сейчас, сейчас!..

Он кинулся в комнату, спотыкаясь о банки, тотчас возник вновь с узким черным ящичком в руках и начал открывать крохотный замок.

– Позвольте, но ведь в таких ящичках крестоносцы святые мощи хранили! – ахнул Анаэль обескураженно. – Вы что же, деньги в нем держите?

– Двойное дно! Чтобы никто не догадался! – скоро и невменяемо зашептал Май, возясь с упрямым замочком. – Пять долларов неприкосновенные! Так ведь случай-то какой, случай какой!.. Во-первых, за здоровье почтенной старушки Веры Николаевны, то есть, прости меня, Господи, если ты есть, за упокой ее тихой души… Во-вторых, за удачу мою… Сподобился работенку получить из какого-то таинственного издательства!.. Плутарх!.. Древние города!.. Святой апостол Петр, которому Господь ключи от врат Царства Небесного вручил!.. Простил, простил ученика своего за предательство невольное и сподобил теперь издательство возглавить!.. В ящичке они, пять долларов! Ну, не открывается, проклятый! А мне водка, как лекарство нужна, Анатоль!..

– Анаэль, – горько поправил златокудрый.

– Ну прости! – махнул рукой Май. – Теперь слушай. Как принесешь бутылку, меня не зови, а поставь ее тихонечко, где сам стоишь. Я ее ночью достану, когда свояченица спать уляжется. Сегодня-то, после прогулки, наверняка пораньше храповицкого даст, подлая…

Он отчаялся открыть ящичек и начал трясти его обеими руками, выкатив желтые глаза от страстного, безумного напряжения. Анаэль вдруг изрек, невозмутимо наблюдая эту вакханалию хаотичных, мелких движений:

– Вы, люди, никогда не умели, не умеете и, по-видимому, не будете уметь пользоваться данной вам свободой выбора.

– Да подавись ты своей философией… – застонал Май.

– Дайте мне ящичек, – потребовал Анаэль.

Май послушался. Анаэль с ходу легко приподнял крышку – словно замка не было вовсе, мельком глянул внутрь и захлопнул ее.

– Идите же, наконец! – взмолился Май, усаживаясь на край цветочной кадки. – Как я устал… как устал, если б вы знали…

– Помните, Семен Исаакович, вы – мой! Вы мне дали согласие работать! Вы обещали! – возгласил Анаэль, отступая в глубь лоджии.

Май закурил и буркнул плачуще:

– Да помню я, помню! К чему вы талдычите это, как заведенный? Не видите, что ли, я в исступлении! Мне попить надо!..

Анаэль внезапно выглянул из-за края щита, сверкнув кудрями:

– Я вам это талдычу для того, чтобы в сердце ваше вложить два простых слова: «надо устоять». Надо устоять, если вдруг соблазн появится! Только об этом вас молю! Только об этом! Не ошибитесь в выборе!

Май уловил звуки в прихожей, выплюнул папиросу и, показав жестами, что опасность близка, стремительно исчез. Анаэль также скрылся, прихватив с собой – в спешке – ящичек для святых мощей.

Зоя занесла на кухню огромную сумку с картошкой, зорко глянув по пути на свояка. Он смирно сидел за столом, даже не обернувшись на звук шагов. Жалость тронула сердце славянской валькирии: щуплый голодный Май перебирал страницы, перекладывал их справа налево и слева направо, вертя лохматой головой и двигая босыми ногами под стулом от усердия. Ноги напомнили Зое спектакль «На дне», виденный по телевизору. Там все тоже ходили босые, убогие, а кто-то вообще умер от такой жизни. Зоя тяжело моргнула, представив кончину Мая. Но никакая, даже самая едкая жалость не могла оставить след в практической, невозмутимой душе Зои. «Если Май умрет, – подумала она, – квартиру надо будет срочно разменять на однокомнатную и комнату в коммуналке, однокомнатную сдавать за доллары, а в коммуналке жить». Зоя всхлипнула с оттяжкой и двинулась на кухню – жарить картошку.

Май победно оглянулся и плюхнулся со стула на кровать. В предвкушении ночи он остро ощущал радостную полновесность жизни. То, что недавно казалось постылым, тусклым, засияло невиданно чистыми красками, будто еще влажными и оттого особенно прелестными – как у флорентийского художника…

– Фра Анджелико, – счастливо прошептал Май, перебегая взглядом с лазоревого неба на изумрудные острые листья комнатного цветка в горшке, на подоконнике. – Фра Анджелико…

Май обнял подушку и таинственно зашептал ей в ухо:

– …И есть еще преданье: серафим слетал к нему, смеющийся и ясный, и кисти брал, и состязался с ним в его искусстве дивном, но напрасно…

На кухне маняще заскворчала картошка.

– Иса-а-кич, слышь-ка, чего скажу, – подала голос Зоя. – Сало у вас в Питере вздорожало. Что дальше-то будет, как людям жить? Содом и Могомора прямо. А соседка ваша померла, бабки у подъезда говорят. Еще говорят, не бедная была.

– М-м-да… – промямлил Май, не желая вступать в дурацкие пересуды.

Партитура дня – в предвкушении выпивки – была давно вызубрена наизусть, и потому Май не просто ценил каждое трезвое мгновение, но наслаждался им, отдаваясь рассудком и душой образам, возникающим из ниоткуда. Образы превращались в слова, в строки, имеющие власть над Маем необъяснимую и сладостную. Мимолетное воспоминание о Макиавелли складывалось во фразу: «Он любил играть в трик-трак». Май забавлялся простенькой фразой, как дитя мячиком: подбрасывал, переворачивал, ронял, наблюдая, как она рассыпается на слова и каждое норовит закатиться подальше. Невыразимое счастье доставлял Маю смешной «трик-трак», любовь к которому не то чтобы трогала в Макиавелли, но по-хорошему приземляла его.

Легко и скоро позабыв о «трик-траке», Май задумался о пресловутой «миссии». Он был в эйфории душевной неги, и вопиющая бездарность Шерстюка теперь не раздражала, а странно умиляла:

– Надо же, все плачут, «нагинаясь», при слове «миссия»: и крестьянин, и странники, и чья-то жена. Гипноз! Тайна!

– Обедать иди, чудо в перьях, – позвала Зоя.

– Не хочу, – блаженно буркнул Май.

– А то с голоду подохнешь, – добродушно пригрозила Зоя.

«Сдохнуть, помереть, загнуться, – принялся перечислять Май в продолжение словесных забав, – дуба дать, окочуриться, ноги протянуть, уйти в мир иной, гикнуться, усопнуть…»

Он затих, неясно видя подвох в череде синонимов.

– Зоя, что вы сказали? – резко спросил Май, приподнявшись на кровати.

– А ты еще и глухой! – гаркнула Зоя.

– Нет, вы о чем-то недавно говорили, – не унимался Май, чувствуя, как партитура дня покрывается кляксами. – Вы сказали, что кто-то умер, так?

– Соседка твоя, старуха.

– Ну, ну, ну, дальше! – потребовал Май. – Умерла – и что?

– Да тебе-то какое дело? – хохотнула Зоя, лязгая ножом о нож. – Ты ей родственник, что ли? Наследник имущества? Бабки у подъезда говорят, одна старуха была в целом мире. Так что, сиди тихо, Исакич, твой номер – последний.

– Врут ваши бабки! – яростно вскричал Май. – А вдруг есть родственник? Вдруг я его видел?

Зоя немедленно ступила в комнату; страшное подозрение исказило ее лицо, углубив морщины на лбу.

– Ты, что ли, налакаться успел, пока меня не было? – прогудела она. – Говори, где водку прятал!

Май сорвался с кровати, подскочил к свояченице, дыхнул ненавидяще в лицо:

– Х-х-х-а-а-а!..

– Трезвый! – разочарованно вскричала она и отступила на кухню.

– Да, трезвый! – в отчаянье бросил ей вслед Май.

Ах, как обманул его златокудрый Анаэль! Нет, не обманул – надул! Ясное дело, не был он родственником старушки и не мог попасть в ее квартиру законным путем. Значит, все остальное – тоже надувательство: и очерки о древних городах, и обещанные пятьдесят долларов, и бутылка водки, упоительно блистающая алмазными огнями на магазинной полке… Это, последнее, надувательство показалось настолько изуверски-бесчеловечным, что Май поверил в него только после вылазки на лоджию. Бутылки он не обнаружил, хотя за время, прошедшее после исчезновения Анаэля, можно было купить и привезти несколько ящиков водки.

Убитый Май вернулся в комнату, рухнул на кровать. Теперь он не сомневался, что с Анаэлем были связаны все самые лучезарные жизненные перспективы: стабильность быта, завершенный, наконец, роман, невероятные путешествия по суше и по морю… Май горевал, а независимый наблюдатель, бодрствующий в нем всегда и везде, издевательски нудил: «Ты, братец, на Андрея Болконского похож, раненного при Аустерлице, только вместо неба над тобой замызганный потолок, вместо знамени подушка, а вместо Наполеона – баба в малиновых штанах».

– Исакич, ты там не помер? – игриво поинтересовалась из кухни Зоя-Наполеон.

Май не услышал грубиянку – он горячо шептал:

– Допустим, Анаэль – жулик и вор и деньги его – фальшивые. Допустим, у него есть наводчик, какой-нибудь санитар в больнице. Ну, обворовал, подлец, квартиру покойницы. Это я еще способен понять. Но убейте, я не понимаю, зачем вору надо было со мной разговоры разговаривать, почему у него оказалась моя книга и откуда он обо мне столько всего знает!.. Ведь не для того он втерся ко мне в доверие, чтобы выманить пять долларов! Стоят ли эти жалкие деньги такого глупого риска?..

Зоя включила телевизор. «О, yes, my darling!» – с готовностью выплюнул тот и заорал под цокот кастаньет народную аргентинскую песню. Май с усилием встал, захлопнул дверь, выбрался, пошатываясь, на лоджию и… вновь ничего не обнаружил за щитом. А может, не было никакого Анаэля? Может, златокудрый ненароком вылупился из хаоса невнятных фантазий Мая, как и фраза: «Он любил папиросы „Прима“, вареники с вишнями и водку в неограниченном количестве»? Май без сил привалился спиной к щиту – он вспомнил о клятве могилой матери и почувствовал стыд, несовместимый с физическим существованием.

В тот миг в воздухе над городом начались перемены: небо вывернулось пепельной стороной наружу, сухо и зло защелкали молнии, рыкнул гром – пришла новая гроза. Май тщился понять смысл небесных письмен, но изломы молний вспыхивали и меркли, неразгаданные. Меж тем Май-второй – наблюдатель, равнодушный к трагической бессмыслице жизни Мая-первого, издевательски развлекался: «Интересно, если тебя, братец, молнией шандарахнет и, предположим, не убьет, проявишь ли ты после этого феноменальные провидческие способности, как Ванга, или останешься прежним болваном?» Май с ненавистью стукнул себя в грудь: именно там, по его ощущению, жил поганый вечный спутник. Жалкий жест остался без ответа – спутник струсил, услышав командирский голос Зои:

– Исакич, к телефону!

Май покорно прошлепал в комнату, высунулся в коридор.

– Из милиции, – недоуменно прогудела Зоя.

– Здравствуйте, – хрипнул Май в поднесенную трубку. – Чем могу служить?

Сквозь треск на линии, покашливание и тихий свист прорезался неожиданно звонкий голос:

– …из… емого… отделения… старший лейтенант… ба. Вы – Май Семен Исаакович?.. Писатель?..

– Допустим, – безжизненно сказал Май.

– Как это, допустим? Вы что, не уверены, что ваша фамилия Май?

– Нет, в этом я как раз уверен. Вот в том, что писатель, сомневаюсь.

– Раз книжки пишете, значит, писатель, – заверил старший лейтенант.

– Вам, как работнику милиции, подобная наивность простительна, – вздохнул Май горько. – Больше у вас нет вопросов?

– Очень даже есть, – сказал милиционер почему-то смущенно. – У нас здесь задержанный. Говорит, ваш знакомый.

– A-а, такой с волосами до плеч, – мрачно догадался Май.

– Он. Вы можете подтвердить, что знакомы лично с этим гражданином?

– За что же его задержали? – перебил Май.

– Подозрителен показался. Кучу денег в обменном пункте вывалил – доллары искал, – поведал милиционер шепотом.

– А деньги фальшивые? – саркастически полюбопытствовал Май.

– Настоящие, – растерянно признался старший лейтенант и добавил жалобно: – Но у него еще другие деньги есть, которых быть не может вообще, потому что таких стран нету…

– А что мы вообще знаем о мироздании? – заунывно сказал Май. – Я был знаком с одним инженером, так он считал, что Земля только кажется круглой, а на самом деле плоская, как блин, и дырявая, потому что ее протыкали вилкой, когда жарили и переворачивали на сковородке.

– В городе много мошенников и фальшивых купюр, – продолжил робко милиционер, не слушая Мая. – Что же, мы не имеем права задержать вашего приятеля, чтобы личность проверить?

– Имеете. Я разрешаю, – начальственно сказал Май, заподозрив, что собеседник болен мозговой горячкой. – А паспорт у него не фальшивый?

– Документ подлинный, – подавленно доложил милиционер. – Выдан гражданину Анаэлю Внемли-Господи…

– Ко-му?! – вскричал Май так, что Зоя икнула от испуга. – Такой фамилии быть не может!

– У меня у самого фамилия Слушайрыба, – горестно заметил милиционер, кашлянул и вдруг затянул пугающе-монотонно, словно под действием гипноза: – Вы, Семен Исаакович, хоть и горький пьяница, но человек все-таки еще мыслящий, душевно чуткий. Вы должны были бы догадаться, что гражданин Анаэль Внемли-Господи считает неэтичным проявлять свои истинные способности в физическом слое Земли. Кроме того, он их здесь вообще лишен – на всякий, знаете ли, случай: чтобы не поддаться благородному искушению вправить кому-нибудь мозги или вмешаться в так называемый естественный ход вещей, подчас дикий, тупой и безнравственный.

– Что-о?! – очумело крикнул Май.

– Чего-о? – громыхнула Зоя, терзаемая лютым любопытством.

– Дикий! Тупой! Безнравственный! – проорал Слушайрыба. – Непонятно, что ли?

– Н-да… – опомнился Май и заметил соболезнующе: – Я всегда подозревал, что в милицию идут работать люди психически неустойчивые. Неудивительно, что этот задержанный тип довел вас, уважаемый Слушайрыба, до ручки. Он это умеет. Он даже мне на короткое время задурил голову! Это о многом говорит. Вы бы его психиатру показали, ну и сами заодно проверились.

– A-а, все равно, – с тихим отчаянием сказал Слушайрыба, вероятно уже избавленный от гипноза. – Деньги-то я на экспертизу отдал, как положено, да только глупо это: невиновен дружок ваш.

– Никакой он мне не дружок! – вспылил Май.

Слушайрыба проигнорировал реплику и – вновь поддавшись гипнозу – закричал умиленно-торжественно:

– Вот он мне, Анаэль златокудрый, знаки подает: скажи, мол, что как отпустят меня из ментовки, я сразу к Маю кинусь, бумаги важные на подпись принесу из издательства и водяры чертовой прихвачу в магазине, будь она неладна, а мог бы и отвадить от возлияний навек, между прочим…

– Не надо! – ужаснулся Май, чувствуя рядом огненное дыхание Зои. – Пошли все вон! Не смеете вторгаться в частную жизнь! Я – старый, больной…

Май захлебнулся воздухом, закатил глаза.

– …еврей!! – пальнула в трубку вместо него Зоя и прекратила разговор.

– Спасибо, – прошептал Май, отступая в комнату.

Возбужденная, ничего не понявшая Зоя уложила его поперек кровати, принесла валерьянку и, пока он покорно пил, кровожадно выясняла, о какой водяре кричал Слушайрыба. Май бессильно смотрел на трясущийся перед глазами малиновый зад и бубнил:

– Бред, ужас, кошмар…

Гроза унеслась. Закатный свет плеснул в комнату. Набухли золотом буквы на корешках книг, зажглась сапфировым огнем скучная стеклянная ваза. Это были божественные краски любимого художника Мая, скромного флорентийского монаха фра Анджелико. Неисчислимость синих тонов, патина золота – по необъяснимой разумом ассоциации – убедили Мая в том, что Анаэль не врун, не квартирный вор и не сумасшедший. Будь Май весел душой, как еще недавно, лет пять назад, он понял бы это сразу. Теперь вместо веселости был яд, уродующий явления простые и ясные до отвратительной неузнаваемости.

Именно в искажениях реальности Май ощущал приближение старости. В такие мгновения жестокая жалость к себе мучила его, и он позорно спасался, ухватившись за хвост первой подвернувшейся мыслишки – натурально, о деньгах. Эта мысль не знала покоя ни днем, ни ночью! Вот и теперь Май с болезненной живостью внушал себе, что поступил верно, не подписав сразу договор, предложенный Анаэлем, – договор малопонятный и, главное, унизительный в финансовом отношении. Ничтожнейший из шерстюков зарабатывал больше, чем посулил Маю Анаэль – существо, безусловно, странное, непознаваемое, но, вероятно, до смешного несостоятельное в практической жизни.

– Я, как последний раб, буду над очерками горбатиться из месяца в месяц, чтобы мордой в грязь не упасть, не опозориться в соседстве с Плутархом – и за это за все получу шиш! Мизер! Видите ли, на квартирную плату хватит, а если больше захочу, то изволь – экономь, крохоборствуй… и ваяй кривые корзинки из ивы. Подлость! Подлость!..

Зоя склонилась над Маем, вслушиваясь в бормотанье. Он мигнул желтыми глазами и беспомощно объявил:

– Будь Плутарх жив, никто не посмел бы ему такой договор втюхивать!

Зоя бухнулась рядом, придавив руку Мая, и загадочно призналась:

– Слушай-ка, Исакич. Я тут у бабки одной, Горпиной звать, мудрость колдовскую узнала – как быстро разбогатеть.

– Как? – спросил Май; ему, впрочем, было неинтересно и хотелось одного – уснуть и проснуться в другом месте и в другую историческую эпоху.

– …Покласть в блюдце медные монеты, зерен пшеничных сверху, накрыть носовым платком – не засморканным, а новым – и поливать святой водой… – заунывно, тупо вещала Зоя; в ее жизни были две страстных привязанности – к черной магии и к покойной советской власти, и привязанности эти друг другу не противоречили.

– Из пшеницы деньги вырастут? – по-детски простодушно спросил Май, но не услышал ответа, внезапно свалившись в мягкую душную яму сна…

…И приснилось Маю, что прошел век, пятясь назад, за ним еще век и еще, пока не наступило безвременье. И в ужасной безысходной тоске Май очнулся от сна и… вздрогнул от страха: в сумерках светилось над ним лицо Анаэля! Дверь на лоджию была приоткрыта, во дворе хулигански шумела молодая мокрая листва, а из-за двери в коридорчик долетало непонятное бухтение. Анаэль неслышно прошелся по комнате, за ним, как шлейф, потянулась полоска голубого света. Май, оробев, придвинулся к стенке. Он был застигнут врасплох и потому нахально решился заговорить первым:

– Не боитесь, господин Внемли-Господи, что свояченица сюда войдет?

– Не войдет, – небрежно сказал Анаэль, садясь на стул около кровати и пристраивая на коленях сумку. – Занята ваша Зоя – деньги выращивает. Слышите, наговор по бумажке читает?

Он махнул рукой, и голос Зои обрушился на Мая, как из внезапно включенного на полную громкость радио:

– …Дай и мне, Божьей рабе, деньгам зародиться, как этой пшенице-е!!!..

Анаэль усмехнулся, и голос скукожился до еле слышного.

– Надо же, как разбирает женщину! Настоящая страсть.

– М-м-м… – пробурчал Май, стараясь унять душевную панику.

– Ваша свояченица, как всякий дикий неофит, ревностно исполняет внешнюю сторону обряда, – пояснил Анаэль, расстегивая сумку. – После наговора она будет класть поклоны пятьдесят раз, потом плевать на свою тень семьдесят раз. У нас уйма времени, целый час.

– А вы… вас отпустили из милиции или вы… сбежали? – суетливо спросил Май, чувствуя себя сусликом, которого вот-вот вытащат за хвост из норы, хоть и гадкой, но привычной, обжитой.

– Сбежал, – хладнокровно проронил Анаэль. – Убил несчастного Слушайрыбу и к вам. Дело не ждет, Семен Исаакович.

Анаэль включил торшер. Май сильно зажмурился, а когда открыл глаза, увидел на столе, на рукописи Шерстюка, деньги – две бумажки по двадцать долларов и одну десятидолларовую.

– Извольте получить обещанное, – любезно сказал Анаэль и протянул Маю какие-то бумаги. – Теперь ваш черед, Семен Исаакович. Вот договор, который вы дали слово подписать.

Май замешкался, шныряя взглядом по комнате, и ляпнул наобум:

– А… где же… водка?

Анаэль вдруг сконфузился, приложил нежную руку к груди и покаялся:

– Виноват, Семен Исаакович. Торопился к вам, пожалел времени в магазин заскочить. Но ведь договор – приоритетная цель! А водку и потом купить можно.

«Ну, я тебя!» – мысленно возликовал Май, уселся по-турецки и произнес наступательно:

– А если я без водки страдаю? Если мне плохо и я ни о чем больше думать не в состоянии, что так характерно для алкоголика?!

– Тогда я лишу вас на некоторое время пагубной жажды, это нетрудно, – весело предложил Анаэль. – Уверяю, сутки пить не захотите.

– Позвольте, но как же моя свобода выбора? – находчиво парировал Май. – Я вовсе не желаю кодироваться, даже на сутки, даже на час! И в знак протеста не стану подписывать ни-че-го!

Анаэль пересел на кровать, сказал тихо, проникновенно:

– Бросьте трепаться, Семен Исаакович. В час нужды вы отказываетесь от верного куска хлеба – от честной работы. Вы, не написавший за всю жизнь ни слова лжи, не соблазнившийся доступным заработком бульварного писаки! Что с вами теперь?

– А как же дамский журнал «Чары»? – вскричал Май. – Там же мои гороскопы и прочая хиромантия!

– Прощено – ибо безвредное шутовство.

– Спасибо! – вызывающе молвил Май. – В общем-то вы угадали – я всегда честно работал. Но где же толк? Где толк, я вас спрашиваю? Смешно говорить… я дочке шоколадку купить не могу! Что ж, не оценили мою честность там, где за все воздают? Хоть бы помогли, что ли, честному дураку-работяге!

– Ну, вот же договор, Семен Исаакович, подпишите! – взмолился Анаэль, протягивая бумаги. – Подпишите, и вам скоро станет гораздо легче жить, будете шоколадки покупать, игрушки…

– На деньги, сэкономленные от ваших жалких гонораров?! – разгневался Май.

Анаэль расстроился, встал, вновь сел. Волосы его сверкали вокруг горестно-неподвижного лица, не мужского – не женского.

– Денег больших я и вправду не могу предложить, – признался он удрученно. – Я их не ворую, не печатаю, не творю из воздуха. Вот эти, в сумке, – все, как у вас говорят, подотчетные.

Май оторопело молчал, сопротивляясь догадке о том, что подлая тема денег объяла не только маленькую Землю, но, по всей видимости, и мироздание. Вот как!

– Вы сами-то… откуда будете? – несмело полюбопытствовал притихший Май. – Из каких, извините, сфер? Инфернальных или еще каких-то?

– Сферы все – богосотворенные, Семен Исаакович, и в этом смысле – родственные.

– Ясно, – кивнул Май, подумал и решился: – Извиняюсь, а вы огнем на стене ничего сакраментального начертать не можете?

– Зачем? – удивился Анаэль. – Я вам и так все дал понять, словами.

– Значит, не можете, – сокрушенно вымолвил Май. – Вот ведь штука: и денег у вас больших нет, и огнем на стенах не малюете и даже водку купить не в состоянии, а хотите, чтобы я вам поверил и подчинился. Да я скорее поверю, что деньги из пшеницы вырастут!