Текст книги "Дорогая кузина"
Автор книги: Ирина Лобановская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
– Да какие у него там особенные дела? – Илья почесал нос. – Что он, главный архитектор города? Или начальник городской милиции?
– При чем тут милиция? Ты несешь чушь! – вновь окрысилась Сима. – У него одних совещаний в Союзе писателей по нескольку в день!
– А-а, ну, это, конечно очень важно и в корне меняет дело! – издевательски протянул Илья и махнул рукой входившему невысокому седеющему человеку в очках с толстыми стеклами. Надел-таки! Давно пора! – Привет, папахен! А мы тут едим и болтаем в ожидании тебя! Я смотрю, у вас отличная кормежка.
Илья внимательно рассматривал отца, которого неплохо знал по фотографиям в журналах и газетах и по телепередачам. Элегантный, начинающий слегка полнеть человек с начальственным лицом. У некоторых такое выражение лица от рождения. Смотришь на фотографию семимесячного младенца и вдруг четко понимаешь – перед тобой будущий министр экономики Греф. Ну, на худой конец, министр финансов Кудрин. Никак не меньше.
Отец вальяжно приблизился к Илье, всем своим видом соблюдая приличествующую случаю дистанцию, и покровительственно похлопал его по плечу. Настоящий барин, сегодня на редкость добродушный, мирно настроенный и даже благосклонный к слугам.
– Я рад, что тебе у нас нравится! И с сестрой, надеюсь, ты подружился?
– А как же! – отозвался Илья с набитым ртом, торопясь затолкать в себя побольше еды. Неизвестно, когда еще придется так угощаться! – Мы подружились прямо на всю жизнь! А ты садись с нами, чего стоять?
Он играл в простоту и непосредственность.
Отец засмеялся. Серафима вскинула на него трагические растерянные глазки. Поскольку она жила с такими с самого рождения, отец не обратил на них ровно никакого внимания.
– Сейчас умоюсь с дороги и поем вместе с вами. А ты почему не ешь, Сима?
– Не хочется, – жалко пролепетала дочь.
Ей всю ее коротенькую жизнь почти ничего не хотелось, а потому заявление опять имело нулевой эффект. Охлынин-старший, безразлично кивнув, важно удалился приводить себя в порядок. Да и вопросы он задавал исключительно потому, что так принято. Нельзя не спросить у дочери, почему она сидит с унылым видом над пустой тарелкой. На самом деле мэтра отечественной песенной классики в глубине души не волновали ни Серафима, ни, тем более, Илья, ни вообще никто из окружающих. Его беспокоило лишь его собственное будущее, личная судьба, а в связи с этим ему была жизненно необходима Ариадна. И никто другой.
Он прекрасно знал, что для семейной жизни нужна не грубая физическая страсть, стремительно угасающая от жизненных ветров, а родство душ и характеров. Он не верил в существование вечной любви, однако снисходительно допускал, что она способна перейти в длительную привязанность. А физическая близость лишь подкрепляет такую дружбу.
Об основной причине необходимости Ариадны мэтр предпочитал умалчивать даже в диалогах с самим собой.
Неожиданный визит Ильи был для Охлынина не таким уж неожиданным. Великий поэт предполагал, что приехавший в Москву сын может нагрянуть к отцу на квартиру. Это естественно. И Вадим примет сына, как положено. Но не более того. Вежливость – это простое и привычное поведение хорошо воспитанных людей. Это всего-навсего отсутствие раздражения, что прорывается при дурных манерах. Когда-то Охлынин об этом где-то прочитал.
Но на его помощь и поддержку пусть парень не рассчитывает! Вадим пробивался сам (он слегка покраснел от своего лукавства), вот пусть и его малец самостоятельно работает головой и локтями! Это наилучший опыт жизни.
Нужно просто светски побеседовать с сыном, по-дружески его принять, для вида обласкать, может быть, даже что-нибудь пообещать для порядка, но больше не пускать на порог. Строго-настрого запретить прислуге, жене и дочери упоминать о парне, как можно суше и холоднее отвечать на его звонки и не открывать ему дверь. Охлынина-старшего поймут и не осудят. А мрачное настроение дочери свидетельствовало о том, она сама готова с превеликим удовольствием выставить братца вон.
В доме Охлыниных было не принято подвергать сомнению поступки и мнения главы семьи, оспаривать его решения и возражать ему. Так постановила когда-то Ариадна. А позже Вадим стал чересчур велик. Его в свое время безумно ласкало могучее ЦК партии, обожавшее его патриотические песни о молодежи и советском строительстве, воспевавшие и славящие родную страну. Поэтому смешным и диким казалось любое слово, сказанное ему вопреки. О критике Охлынина в печати вопрос не стоял. Если только пародии… Но они лишь подогревали интерес и раздували ажиотаж вокруг столь популярного имени.
Правда, времена теперь резко изменились. Кануло в Лету всевластное ЦК, исчезли обкомы и райкомы, родились и стремительно набрали силу, встав на крепкие ножки, олигархи, рванувшиеся вперед со стремительностью и напористостью электрического тока…
– Теперь Чубайс – наше все! – посмеивалась Ариадна. – А раньше, помнится, если я ничего не путаю, нашим всем был Пушкин… Но это нынче мелочи, настоящие пустяки!
Вадим отмалчивался, но мрачнел и грустнел день ото дня…
Он переоделся, умылся и вернулся в столовую к детям. Они сидели по-прежнему отчужденно, не общаясь и стараясь не глядеть друг на друга. Илья с аппетитом продолжал лопать – сколько же влезает в это тощее тело?! – зато Серафима привычно тосковала над пустой тарелкой, уставившись в стену.
Охлынин важно опустился на стул рядом с сыном и вновь покровительственно положил пухлую руку с седеющими кустиками волос ему на плечо.
– Итак, – снисходительно начал великий поэт, – я слышал, у тебя большие успехи. Ты поступил в Литинститут.
Илья кивнул, не переставая жевать:
– Угу… В тот, где ты работаешь профессором.
Симочка испуганно взглянула на отца. Новый ректор совсем недавно потребовал категорической отставки мэтра-песенника, и с осени Охлынин больше не будет преподавать в Литинституте и вести там семинар…
Но Илья об этом не подозревал. И упрекнуть его ни в чем невозможно.
Вадим Анатольевич помрачнел:
– Видишь ли, я решил уйти… Мне стало тяжело работать, студенты – серьезная нагрузка, большая ответственность… А мне пора на отдых. Буду жить на даче.
– Да там семинары только раз в неделю, по вторникам! – сообщил уже отлично информированный сын. – Какая это нагрузка? – Он иронически взглянул на отца, не поверив ни одному его слову. – А дачка у тебя, небось, в Переделкине?
Сима потеряла всякий контроль над собой и, даже не замечая, без конца затягивала пояс на платье все туже и туже, собираясь перерезать себя им пополам. Она не столько любила отца, сколько дорожила честью фамилии, свято берегла ее и тряслась над ней, считая себя наследницей и продолжательницей рода, хранительницей семейного очага.
Симочка часто искренне горевала и страдала, переживая, как личную огромную трагедию, отсутствие аристократических каст. Теперь в стране существуют только богатые и бедные. И никакая иная классификация не способна подтвердить различие между социальными ступеньками современного общества. Есть еще аристократия науки, или, вернее, научной промышленности. А искусства исчезают…
Симочке страстно хотелось быть аристократкой по рождению, но ей сильно мешали ее простые деревенские корни, которых она стыдилась и старалась всячески скрывать.
Отец снял руку с плеча сына. Тот ухмыльнулся.
– Сима, пригаси огонь! – велел Охлынин. – Горит слишком жарко. Да, у нас действительно дача в Переделкино, где живут многие литераторы. Они это заслужили! Когда ты получишь такое право, тебе тоже выделят там дачу. А пока расскажи, о чем ты пишешь. И чем интересуется и живет сегодняшняя молодежь. Это очень любопытно. Хочется знать о ее настроениях.
– А чего, Симка не желает тебе рассказать о своих настроениях? – поинтересовался Илья. – У тебя ведь есть молодежь прямо на дому!
Сестра перекосилась. Илюша довольно усмехнулся.
– Но это, так сказать, именно домашний и привычный источник информации, – заметил отец. – Нужны и другие.
– А читательские конференции? Всякие там встречи с читателями? И твои студенты… Они тебя не обогащают и не насыщают? – не унимался Илья.
– Ты не хочешь со мной разговаривать? – наконец, начал понемногу раздражаться отец. – Для чего ты тогда сюда явился?
– А пожрать на халяву! – равнодушно признался Илья. – Зачем же еще? Это и так ясно! Я когда приехал в Москву, сразу увидел рекламу в метро: парень на фотографии держит высоченную стопку гамбургеров или бутербродов от пояса до подбородка. А внизу кто-то маркером подписал: "Умру, но все сожру!" Это про меня! Я так ржал!
Сима еле сдерживалась, но молчала, прикусив губу. Пусть отец сам разбирается со своим сыном!
– А духовное общение? – строго и назидательно спросил отец. – По-моему, мать допустила много серьезных просчетов в твоем воспитании. Все-таки главное в жизни – живой контакт с людьми, дружба, беседы, споры… Разве не так? У тебя другое мнение?
– Если духовное – тогда, конечно, – живо согласился Илья. – Интеллигентно!
– Ну, вот видишь! – обрадовался мэтр, уверенный, что, наконец, нащупал точку соприкосновения с сыном, и убежденный, что умеет, как никто другой, наилучшим образом проникать в души человеческие, особенно в юные. – Так о чем ты пишешь?
Илья еле удерживался от смеха. Симочка искусала все губы. Но известный поэт не замечал ничего. Великие потому и великие, что прекрасно умеют обходиться своей личностью и насыщаться исключительно собой. Они замечательно видят себя в перспективе, в отличие от простых смертных, и попросту не замечают остальных.
До своей отставки и начавшегося забвения Охлынин редко бывал возбужден, зато всегда доволен. Абсолютно всем. И собой, прежде всего. Воздух казался ему чистым, а жизнь – прекрасной. Он неизменно чувствовал в теле мальчишескую легкость, напрочь перечеркивавшую его возраст. Да и зачем ему помнить о годах? Какая разница, сколько тебе лет? Есть они вообще или их нет? Одни люди умирают молодыми, другие рождаются стариками. Порой видишь – перед тобой ранний старикашка под маской юности, просто пока еще с лицом и манерами молодого человека. У бодрого Охлынина сложилось все наоборот. Он молодел день ото дня, пропитываясь своей славой и звонким именем, как живой водой. Пока не случилось то, что случилось…
– Я пишу о глистах! – с глубокомысленным видом заявил Илья.
Симочка не выдержала и бешеной пулей вылетела из столовой.
– О чем? – изумился поэт. – Это что же, научный трактат? Может, тебе стоило поступить на биофак?
– Объясняю, – начал разглагольствовать Илья. – Это некая фэнтези. Я придумал страну глистов со своей иерархией, порядками, историей. И описал это своеобразное государство внутри человека. Правда, здорово? Никто, кроме меня, до такого не додумался.
– Гм-м… Это верно… – Отец был в замешательстве. – И тебя приняли в Литинститут именно с этим… что это по жанру?.. Повесть?.. Роман?
– Конечно! Еще бы им меня не принять! Это гениальная поэма в прозе! – подытожил Илья. – Теперь собираюсь сочинить новую вещицу о мышах.
– Какая у тебя странная тематика… – пробормотал смущенный отец.
– Почему странная? – невинно удивился Илья. – Был такой художник, кажется, Брейгель. Так вот он утверждал, что в искусстве нет плохих или хороших, запрещенных или разрешенных тем. Все темы хороши, выбирай любую! Хочешь – живописуй крыс, а хочешь – цветущие магнолии. Главное – как написать. Собираюсь сделать в литературе карьеру, как ты. А это очень легко.
– Легко?! – изумился отец. – Ты в этом уверен?
– Конечно! – кивнул Илья. – Написал "Евгения Онегина" – вот тебе и карьера!
– Ну да, правильно… – поспешно согласился отец. – Но давай поговорим о человеческом разуме. – Он оседлал своего любимого конька. – Ум человеческий – это главное на Земле. Что бы еще поддерживало, сохраняло ее, берегло, если бы не наш рассудок?
– А войны? – справился Илья, доедая кролика.
– Они как раз противоречат уму. Вообще все несправедливости, все зло, все горе идут вразрез с разумом.
– А я думал, с совестью, – хмыкнул сын.
– Ну… это тоже… – слегка замялся поэт. – И все-таки я выступаю поклонником и почитателем человеческого великого мозга, человеческой мысли! Это вершина на Земле! Перед умением анализировать, сопоставлять, делать выводы можно преклоняться!
– А я думал, исключительно перед талантом, – хитро прищурился Илья.
Отец досадливо отмахнулся, его явно занесло, и он еще минут десять, слушая самого себя и восхищаясь собой, с наслаждением произносил похвалу уму. Старший Охлынин доказывал себе, что человек – высшее творение на Земле, что нет ничего совершеннее его, что он покорил весь остальной живой и неживой мир, что любой человек – красив, безупречен и способен бесконечно развиваться и совершенствоваться. Хотя сам поэт давно стоял на точке замерзания.
Потом отец перешел к дикарям и, гордо и важно улыбаясь, кичась своим превосходством над ними, начал их осуждать. За что?! Илья подивился снова. Кто на Земле настоящие дикари? Ну, конечно, папуасы, сражающиеся за свое право поджарить на костре и с удовольствием слопать побежденных врагов. Варварство и ужас, с точки зрения всего типа цивилизованного мира. Полный отстой. Пусть так! А развитые, просвещенные европейцы и американцы, вечно воюющие, чтобы убить – только убить! – как можно больше противников?! Убийства ради убийства… И безграничная любовь к собственному вроде бы высоко культурному отечеству называется пристрастием куликов к своим вонючим гниющим болотам. Это страшная болезнь.
– Интеллигентно, – пропел Илья.
Он живо размышлял, доедая последний салат. Вот, кажется, его папахен – обыкновенный смертный, правда, богатый, известный, пользующийся почетом, уважением, довольный собой… Но он абсолютно ничего не знает, не понимает, не ощущает даже иронии по отношению к самому себе, поскольку полный непрошибаемый дурак со шкурой бегемота. Интересно… Зато берет на себя право рассуждать о человеческом разуме с удручающей спесью и чудовищным гонором.
В каждом ровно столько тщеславия, сколько ему недостает ума, повторяла мать. Она была права. До чего же порой ослепляет и одурманивает человека собственное чванство! И человече начинает смотреть на себя с восхищением, хотя на самом деле едва перегнал все остальные существа на планете в своем развитии. Поэт беседовал сам с собой и считал это обменом мыслей. Каких мыслей?!
Илье показалось, что в большой комнате медленно, пышным цветом распускается пошлость, вроде огромного цветка посередине стола. Затасканные, избитые до синяков слова папашки попадали из его обширного склада глупости на его болтливый и пустой язык…
"А вот если открыть черепную коробку папахена, как крышку чайника? – фантазировал Илья. – Что бы у него оказалось в голове? Надо подумать… У математика там наверняка запрятаны разные числа и уравнения, у влюбленных – женские профили и ножки, на манер рисунков Пушкина, у распутников – целые порносайты, у поэтов – стихи…"
Илья покосился на отца. У этого – и стихи?.. Хотя стихи стихам рознь. И вообще можно ли отцовское рифмоплетство назвать поэзией?.. Конечно, нет…
Илья хихикнул, вспомнив одно "гениальное" песенное четверостишие папаши, которое не обсмеивал только ленивый.
Пусть все растет вокруг меня:
Дома, заводы, пашни, шахты…
Они стоят… И счастлив я,
К тому стоянию причастный…
– А правда, что за тебя сочиняет жена? – резко спросил Илья, прервав словоблудие отца.
Тот споткнулся на полуслове и возмущенно откинулся на спинку стула:
– Что за чушь? Кто тебе сказал?!
– Да будет врать! Не придуривайся! – махнул рукой Илья и принялся старательно вытирать масленые пальцы салфеткой. – Это знают абсолютно все! Весь Союз писателей! Все редакции!
Илья, конечно, брал отца на пушку. Ничего подобного он нигде не слышал. Просто обо всем догадался по реакции сестры.
– Да и Симка это подтвердила! – тотчас заложил он сестрицу.
– Сима?! – побледнел отец.
Он встал, резко открыл дверь в коридор и гаркнул:
– Серафима, немедленно сюда!
Она тотчас появилась, бледная и трепещущая.
– Что ты сказала Илье о нашей с мамой совместной творческой работе?! – Охлынин был вне себя. – Кто тебя просил трепаться о нас с мамой?!
Сима молчала, в страхе перебирая пуговицы кофточки. Илья наслаждался происходящим. Он только теперь полностью осознал, что сказал правду, попал в самое болезненное место семейства Охлыниных и теперь владеет серьезной тайной… Замечательно! Ему несказанно повезло. Этим стоит воспользоваться и ни в коем случае не выпустить редкий шанс из рук.
– Я, конечно, никому не скажу ни слова, – великодушно пообещал Илья. – Но повторяю, об этом все уже знают. Она, небось, всем растрепала! Девчонки всегда такие болтушки! Лишь бы языки чесать!
Сима смотрела на него с откровенной ненавистью и могла бы его сейчас с великим удовольствием и наслаждением жестоко убить, если бы ей за это ничего не грозило.
– Ты бы ее выдрал хорошенько ремнем! Пока мать на даче, – деловито посоветовал отцу Илья. – По голой заднице! Прямо сейчас и приступим. Я бы полюбовался и послушал, как она будет орать. Готов тебе помочь ее подержать, чтобы не брыкалась. Порок всегда надо наказывать, тем более, что она еще маленькая, в восьмом или девятом классе. Сопливка! Таких только пороть и пороть как можно чаще и сильнее. Иначе ты с ней, папахен, потом беды не оберешься! Она тебя обязательно заложит по-крупному, не отмоешься. Что станут о тебе говорить собратья по перу? И так сплетничают вовсю. И все с ее подачи, твоей любимой доченьки! А ну, – грозно обратился он к сестре, – снимай трусы и ложись на диван попой вверх! Сейчас получишь сполна! Тебя вообще-то давно не пороли? Родители жалеют? А зря!
Симочку парализовало от ужаса. Ее в жизни пальцем не тронули. Но она не знала, как реагировать и воспринимать слова безмерно наглого братца, поскольку отец как-то странно на нее посматривал и явно собирался последовать совету сына и взяться за ремень. В панике завизжав, Сима рванулась к двери, выскочила в коридор, с бурным истерическим плачем пронеслась мимо ошарашенной экономки и вылетела из квартиры, хлопнув дверью.
Илья громко захохотал.
– Напрасно ты спасовал в самый последний момент! – укорил он отца. – Уверяю тебя, одно хорошее наказание ей бы не помешало! И тебе спокойнее на будущее. Вернется – выдери ее обязательно! Она у тебя растет стервой, на прислугу орет.
Охлынин знал это и без Ильи, но выяснять отношения с дочерью не любил и даже побаивался. Ариадна всегда вставала на сторону Симочки, поэтому Вадим заранее оказывался в роли проигравшего.
Он махнул рукой и расстроенно сел за стол. Теперь дочь обязательно наябедничает, старательно, да еще приукрасив деталями, все перескажет матери, а та призовет мужа к ответу…
– Послушай, Илья, – осторожно начал он, – наша встреча прошла отнюдь не на дипломатическом уровне… Ты к нам больше не приходи…
– Выгоняешь? Интеллигентно, – прищурился Илья. – Ладно, папахен, больше не приду. Но у меня есть к тебе одна небольшая просьба… Первая и последняя, обещаю. Выполнишь?
Великий поэт кивнул. Он был согласен на все, лишь бы навсегда избавиться от присутствия единственного сына.
– Мне позарез нужны компьютер и монитор, – сказал Илья. – Можно подешевле и деньгами. У матери не хватает.
Отец полез в портмоне, достал тысячу баксов и бросил на стол:
– Этого хватит?
Илья ухмыльнулся и сунул "зеленые" в карман:
– Благодарю. Больше ты меня здесь не увидишь!
Свое слово он сдержал.
15
Они не расставались почти целый месяц, который Павел провел тем летом в Анапе. Домой Инга заявлялась поздно – бледная, растрепанная, с блуждающими глазами…
– Что с тобой? – искренне удивлялась ни о чем не догадывающаяся мать. – Где ты была весь день?
– На пляже… С Павлом… – лепетала Инга.
– Странно… Ничего не понимаю… – вновь недоумевала наивная мать. – Все, как обычно, а ты какая-то непривычная. Ты не больна? Вообще, мне кажется, тебе ни к чему столько греться на солнце. Тем более после твоей недавней операции.
– Я не греюсь… – бормотала Инга. – Мы сидим в тени…
Знала бы мать, что они целый день делали и чем занимались, она бы не просто ужаснулась. Инга с трудом представляла, что случилось бы с ее родителями, узнай они о ее грехопадении, а главное – о внезапно проснувшемся в ней темпераменте и безумном интересе к своему прегрешению.
Кажется, этого не ожидал даже ушлый расчетливый Павел.
Он отлично понимал, что Инга потянулась доселе девственным сердцем и телом, своей прежде пустовавшей душой вовсе не к нему, Павлу, а к пороку, к физическому насыщению и наслаждению. Именно потому, что сначала потянулось тело, а не душа. Инга постепенно покорялась власти грубоватых ласк и потихоньку привязалась к Паше, как привязываются юные женщины, полюбившие впервые, и уверенные, что навсегда. Она боялась потерять его и приглядывалась к нему, мало зная о его жизни, несмотря на болтовню. Замирая от любопытства, выпытывала у него скользкие подробности отношений с женщинами и приходила в ужас. Поскольку откровенный и развязный Павел ни от кого ничего не скрывал.
– Ты поступила правильно, – заявил он ей через два дня после их первого совместного заплыва в Турцию. Словно инициатива исходила от нее, а не от него. – Только дуры и мещанки довольствуются своей серой, однообразной жизнью, соблюдая никому не нужную добродетель. А потом девками выходят замуж за обалдуев, ни фига не соображающих в сексе, не знающих, за что жену потрогать и где поласкать или пощипать, чтобы доставить ей удовольствие. Эти курицы-несушки так и не изведают любви до конца: ни ее утонченности, ни ее животной грубости, ни ее заразительной похоти и вожделения. Такие бабы-наседки не ведают ничего, кроме своих детей и поваренной книги. – Он внимательно осмотрел Ингу. – Готовься, чаровница, в следующий раз попробуем все сделать в рот. Придется тебе учиться новому спортивному упражнению. Ничего, это несложно, не пугайся, зато скоро все будешь уметь, как настоящая гетера. Просто распахнешь мне губки пошире, вот и все. Даже ножками двигать не надо. Лежи себе с открытым ртом… Легко и примитивно.
– Как это? – в замешательстве и ужасе прошептала Инга.
Павел со смехом прижал ее к земле:
– Сейчас покажу. Мне один однокурсник рассказывал про какую-то девку, которая к нему упорно приставала. Говорил, что она очень странная. И ей якобы почему-то неприемлема нормальная половая жизнь. При этом парень переходил на шепот с легким содроганием. Она хотела от него совершенно нечеловеческих, чудовищных извращений. По его тону складывалось впечатление, что это нечто ужасное, и ему даже стыдно сказать, чего именно хотела деваха. Он меня жутко заинтриговал. Я раздумывал и терялся в догадках, чего же она хотела? Чтобы ее подвешивали к потолку вниз головой? Чтобы пороли кнутом? Или чтобы на нее испражнялись? Наконец, ничего не выдумав, я осторожно, аккуратно и вежливо спросил другого парня, который раньше спал с этой девицей, что в ней необычного. Он пожал плечами. Задумался. И потом спокойно вспомнил: "А-а! Она предпочитает в рот". Я изумился: "И все?" "Ну да! А что особенного?" Действительно, ничего. Дома, вспоминая глупого однокурсника, я чуть не лопнул со смеху. Бывают ведь безграмотные идиоты!
Инга смотрела испуганно, но внимала каждому слову и делала абсолютно все, что он приказывал. Постигала жизнь во всех новых проявлениях.
Во второй раз, когда они бросились в воду на виду у всего пляжа, Инга просто плохо соображала, что делает. А Павел только усмехался, утаскивая ее все дальше и дальше в море. Когда они отплыли довольно далеко, берег стал нереальным, призрачным, а фигурки загорающих слились в одну большую пеструю массу, Павел вновь, как вчера, поднырнул под нее.
– Раздевайся! – глухо приказал он. – Могу подсобить… И крепко держи свои тряпки в руке. Если расслабишься и упустишь – вини в этом лишь себя! Так что сильно в воде не фонтанируй! Настоящие страсти оставь для твердой почвы. – Он фыркнул. – Иначе придется идти по пляжу голышом. Боюсь, этого нудизма здесь никто не поймет. Да и мужики, глядя на твои формы, перевозбудятся все, как один. Потом тебе придется спасаться от них бегством. Или давать всем подряд. Ты что предпочитаешь, прелестница?
Инга не отвечала на его пустую болтовню, осторожно стаскивая купальник и зажимая его в руке, как велел Паша. Он ласково помогал ей.
– Вот и умница! Хорошая девочка! – замурлыкал он с необычной нежностью. – А я ведь поначалу думал, что ты совсем закоснела в своем запоздалом девичестве! Какое приятное разочарование! Не ожидал! В тебе дремали огромные потенциальные возможности.
Он прижал ее к себе. И все повторилось… Только без вчерашней боли и страха. Инга с трудом удерживала в ослабевших пальцах купальник, помня о жестком предупреждении Павла. И все бы обошлось, прошло бы на отлично, если бы не какой-то смелый пловец, бойко заплывший в даль и с любопытством наблюдавший за характерными движениями юной пары в воде. Заинтригованный парень нахально подплыл совсем близко, с интересом глянул на два тесно сплетенных, прижавшихся друг к другу обнаженных тела и захохотал:
– Вот молодцы! До чего изобретательно в любви наше подрастающее поколение! Завидная фантазия! И какое нетерпение! До ночи дотерпеть невозможно!
Инга ужаснулась, ахнула от стыда и неожиданности и разжала пальцы. И второй купальник, медленно дрейфуя, отправился на морское дно следом за первым.
– Мамочка!.. – прошептала она в панике. – Что же мне теперь делать?
Незнакомый парень и Павел дружно заржали в два голоса.
– Мамочки здесь нет! Поэтому придется плавать, пока не стемнеет! Или пока не кончится бензин! – весело порекомендовал бесстрашный и любознательный пловец и осмотрел Ингу пытливым жадным взглядом. Взгляд этот ей одновременно и понравился, и нет. – Твой хахаль может пока отдохнуть и позагорать на бережку, а я готов поплавать с тобой вместе… Не возражаешь?
Инга испугалась по-настоящему, но на выручку пришел оскорбленный Павел. Он лег на воду рядом с Ингой, безуспешно пытающейся за ним спрятаться, и холодно осведомился:
– А ты про меня, случаем, не забыл? Почему ты спрашиваешь разрешения только у нее? Я что, с боку припеку? Тебе кто дал право решать за меня и отправлять меня на берег? Я, кажется, от нее еще не отказывался!
– Ну, извини, друг! – вздохнул, ничуть не смутившись, пловец и вновь окинул Ингу голодным взором. Лишь теперь до нее дошло, как опасны, страшны и заманивающе привлекательны эти мужские гляделки, от которых внезапно похолодел живот и замер в каком-то нехорошем ожидании. – Я ведь подумал, что раз девка гарная и свободно и хорошо дает везде и всюду, то, поди, тех еще правил! Без комплексов! Не подумал, что вы пока в одной цепочке. Неужто ты влюблен? В эту телку?! Ну и дурак! С такими коровами хорошо только трахаться. В море, на песке и в лесочке. Надумаешь ее освободить от себя, свистни! Я тотчас займу твое место. Салют, фаворит!
Пловец взмахнул над водой мускулистой, темной от загара рукой и пошел изящным профессиональным кролем к берегу.
Инга обиделась почти до слез.
– Что он тут нес обо мне?.. – пролепетала она. – Я что, действительно девка?..
– Ну, не пацан ведь! – логично заметил Павел, лениво и умиротворенно лаская ее грудь.
– А почему корова? – оскорбленно продолжала Инга. – Разве я такая толстая?
Она искоса осмотрела под водой свое голое плотное и красивое тело.
– Хорошо сформированная! Развитая! – уточнил Павел. – Хотя с возрастом ты вполне можешь раздобреть, у тебя к этому явная склонность. Мать у тебя тоже полная?
– Да нет… – пробормотала Инга. – Я толще… Она болеет много, у нее больной позвоночник.
– Значит, ты пошла в какую-нибудь бабку, – определил Павел. – Сейчас позагораем, потом где-нибудь перекусим, а затем найдем себе укромное местечко на бережку, чтобы потрахаться снова. Очень хочется уже сейчас.
– А купальник? – завизжала Инга. – Как я выйду на пляж?! И как объясню родителям пропажу уже второго купальника?!
– Так ты сама виновата! Я предупреждал, держи его крепче! – равнодушно хмыкнул Павел. – Не мне ведь его охранять. Твои шмотки – ты о них и заботься! Ладно, не парься! Купальник я тебе куплю. Даже два. Прямо сегодня. А на пляж выйдешь, в чем мать родила… – Он хитро покосился на Ингу. – Во будет эффект! Разорвавшейся секс-бомбы! Даже интересно!
– Нет! – истерически затрясла головой Инга. – Ни за что! Лучше утонуть! Плыви один, а я останусь здесь навсегда!
– Но ведь тогда к тебе сразу приклеится тот парень, что ждет не дождется нашего расставания! – резонно заметил Павел. – И, подозреваю, приведет за собой в море целую стаю таких же молодых игреливых бугаев-китов, которые тебя так просто на берег не выпустят! Тогда ты сама будешь рваться туда в любом виде, только шиш! Сначала они хорошенько тебя понасилуют вместе и поодиночке, оттрахают по высшему разряду, так что ты вдоволь наорешься и наплачешься от боли, а уж потом решат, что с тобой делать дальше. Боюсь, что они тебя на свободу больше не отпустят, а заберут с собой в свой палаточный лагерь. Наверняка у них раскинут где-нибудь поблизости. И будут там с тобой забавляться сутками напролет, передавая от одного к другому, пока тебя не найдет и не освободит милиция. Если, конечно, ты, чаровница, сумеешь уцелеть до времени своего освобождения.
Инга слушала его в ужасе.
– А разве… это бывает так больно?.. – робко спросила она.
Павел снова зашелся хохотом:
– Да, все-таки я прав: ты головой сильно хромая! А ты думала, это всегда так сладко, как сейчас со мной? Нет, эта медалька о двух сильно разных сторонах. Попробуешь – узнаешь, какое это сомнительное удовольствие: лежать подряд под разными мужиками много часов подряд! Взвоешь как пожарная машина! Небо с овчинку покажется! Это наука жизни, которой ты абсолютно не знаешь. Постигай, пока я рядом! Прислушивайся!
– Не бросай меня! – вцепилась в него перепуганная Инга. – Я поплыву с тобой на берег! Я пойду голая, я согласна!.. Только не оставляй меня одну!
– Да что ты так испугалась? – поглаживая ее, слегка удивился Павел. – Я не совсем последняя скотина! И не собирался тебя бросать. Это ты не хотела плыть к берегу. Вот я и обрисовал тебе картину во всех подробностях и нюансах. Ладно, не парься! Ты близко к пляжу можешь не подплывать. Я выйду, возьму твой сарафан и вернусь к тебе с ним. Правда, в мокром сарафане ты все равно будешь абсолютно голой и необыкновенно прелестной и заманчивой, зато тебя спасет ложное сознание, будто на тебе что-то надето. Жди меня здесь! Никуда не уплывай!
И Павел стремительно поплыл к берегу. Инга ждала его, в страхе озираясь, приготовившись дать отпор в случае необходимости, хотя совершенно не представляла, что она сможет противопоставить насильникам. Буду громко орать, решила Инга. Люди услышат, вон как их много вокруг…
