Текст книги "Серый - цвет надежды"
Автор книги: Ирина Ратушинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
– Тыква у вас зна-атная! Ишь какая – на свободу просится! Глядите убежит!
Выдрали нашу тыкву со всеми корнями, запихнули в мешок, и Подуст имела наглость еще скомандовать:
– Лазарева! Помогите нести!
Наташа вспыльчивая, может и взорваться, но тут молчит. Только подбородок заостряется. Уголовницы переглядываются с восторгом: надо же, политички эту Подуст ни во что не ставят! У дежурнячки Сони уже глаза на мокром месте – уж очень впечатляющая эта картина погрома! И нас ей жалко, и растений; такое было все пышное, а теперь что? В общем, все проходит не так, как хотела Подуст. Молчаливое осуждение приведенного ею отряда нарастает, и вот уже одна из уголовниц бросила тяпку.
– Хоть в ШИЗО сажайте, а я пошла, не могу!
А упиться видом наших страданий не удается. Мы демонстративно бесстрастны, только жжем ее глазами. Наконец они уходят, оставив разоренный участок. Грядки Владимировой (ей мы выделили отдельные) остаются, впрочем, нетронутыми.
Раечка уходит плакать в дровяной сарай: сердце – не камень.
Мы переживаем уже не так за огород, как за нее. Но у каждой из нас раньше или позже был в зоне свой звездный час – Раечкин наступил в тот день. Отплакавшись, еще с красными пятнами на щеках, она достает припрятанные про запас семена и – по изуродованной, разоренной земле засевает снова! Не все, конечно, только то, что может взойти до заморозков: дикий лук, укроп... Мы молчим в немом восхищении. Вот это характер! Потом кидаемся помогать. К вечеру нет уже голых безобразных ям: свежие, ровненькие грядки, рассаженные на них уцелевшие побеги... Соня, пришедшая поохать и посочувствовать, только крякает:
– Ну, Руденко, ты даешь!
А как же! Не будет в Малой зоне голой земли! Наперебой утешаем Раечку: она особенно убивается, что не позволила вчера надергать морковки – хотела, чтоб еще подросла. Да Бог с ней, с той морковкой! Не пропадем!
Владимирова, кстати, чувствует себя тоже нехорошо. К вечеру она приходит с заявлением: все семена и рассаду она получила от нас – так вот, как бы мы к ней ни относились, а обязаны теперь взять у нее семена и рассаду, которые она нам выделит. Она не виновата, что ее грядки не тронули! Молчаливо признаем ее правоту и берем. Что это? В нашей "Птичке" (так мы ее зовем между собой) проснулось что-то человеческое? Но есть ли на свете хоть одна безнадежно исковерканная душа, в которой бы ничего человеческого напрочь не было? Время покажет.
Но не надо забывать о наших "воспитателях". Зря, что ли, Подуст трудилась – собственноручно дергала нашу зелень? Мы долго вспоминали, как она, войдя в раж, подавала пример уголовницам: выдирала из вазона декоративные перцы. Ведь должна же воспитательная работа с нами давать какие-то результаты! И, в конце концов, что мы все, Подуст да Подуст! Не она же изобрела нагрудные знаки! А кто? Вот они пусть и знают наше к этому изобретению отношение и не изображают, что они тут ни при чем! А то уж очень легко свалить потом все на мелкую офицерскую сошку. И мы отправляем коллективное заявление.
В Президиум Верховного Совета СССР
от женщин-политзаключенных, находящихся в Мордовском лагере ЖХ-38513-4 (Малая зона)
ЗАЯВЛЕНИЕ
Мы, женщины-политзаключенные Малой зоны, отказывались и отказываемся носить на одежде бирки (нагрудные знаки). 10 августа от лица администрации лагеря нам было сказано, что либо мы наденем эти бирки, либо до конца срока будем лишены права покупать еду, а также лишены всех свиданий.
Принудительное ношение опознавательных знаков унижает человеческое достоинство, что признано всей мировой общественностью, в частности, на Нюрнбергском процессе. Советское законодательство утверждает, что "исполнение наказания не имеет целью причинение физических страданий или унижение человеческого достоинства" (ст. 1-я ИТК РСФСР).
В связи с этим мы считаем нужным поставить советские власти в известность о том, что мы не намерены выполнять те требования режима, которые носят издевательский или аморальный характер.
Мы отстаиваем свое естественное человеческое право объединяться в своих действиях и заступаться друг за друга, а также за других заключенных.
Мы призываем советские законодательные органы отменить нагрудные знаки во всех лагерях Советского Союза, а пока отменяем их для себя в Малой зоне и готовы принять на себя все возможные репрессии.
Эдит АБРУТЕНЕ, Галина БАРАЦ, Ядвига БЕЛЯУСКЕНЕ, Татьяна ВЕЛИКАНОВА, Наталья ЛАЗАРЕВА, Татьяна ОСИПОВА, Ирина РАТУШИНСКАЯ, Раиса РУДЕНКО
Конечно, на это заявление нам никто не ответил. Да и к чему было нашему правительству отвечать за существующие в стране законы? Они же у нас такие застенчивые!
События тем временем раскручиваются дальше. Игорь присылает письмо, что собирается приехать на короткое свидание – то самое, от двух до четырех часов через стол. А письмо, конечно, идет через цензуру, и администрация знает о таком намерении раньше меня. Я досадую: приезжал бы неожиданно тогда, может быть, не успели бы лишить свидания! А так – какие шансы? Но пока не лишили – все же готовлюсь: обдумываю, что и как скажу, чтоб не прервали разговор, а он все понял. Забочусь: в чем пойду на свидание? Когда в лучшем случае видишься с мужем три раза в год – так хочется быть красивой! Наши принимают в этом горячее участие. Пани Ядвига добывает из "бабушкиных тряпок" Бог весть какой давности юбку из матрасной ткани. Не беда, что юбка заляпана машинным маслом, пани Ядвига со свойственным ей терпением оттирает эти пятна с мылом, а потом еще вымачивает юбку в хлорке. Юбка становится однородного светло-серого цвета. Татьяна Михайловна вытягивает давно припрятанный для особого случая кусок "полосочки". Эту полосатую ткань лет пять назад выдавали нашим для пошива форменной одежды. Потом официальная летняя форма изменялась: белые ромбы на синем, а "полосочка" так и ждала своего дня. Из этой ткани я сооружаю себе блузку украинского покроя. К предполагаемому дню приезда Игоря Галя накручивает мне волосы на бигуди и делает роскошную прическу.
Еще бы! Каждое свидание в зоне – событие, и мы снаряжаем идущую на свидание, "как невесту", обязательно срезаем цветы на букет для родных, и все вместе провожаем до ворот, и машем вслед... Лишь бы их давали, эти свидания!
Как бы не так: на следующий день мне приносят постановление о лишении свидания. Мол, я накануне выходила в ларек с нарушением формы одежды – без косынки. Несмотря на трагичность известия, первая наша реакция – смех. Дело в том, что вчера я как раз была единственная, кто пошел в ларек в косынке! И не потому, что рвалась соблюдать форму одежды, а просто из-за бигуди! Только накрутила мне Галя кудри – а тут как раз входят дежурнячки.
– Женщины, в ларек!
Это значит, надо выходить из зоны и топать в ларек по территории больницы. Ну я косынку и повязала, чтоб эти злосчастные бигуди прикрыть; так-то мы косынок обычно не носим.
Смех смехом, а ложный рапорт о "нарушении" налицо, и лишение свидания явно незаконно. Что делать? Зона решает – забастовка! Меня тысячу раз могли бы лишить свидания, так сказать, законным путем – за тот же самый нагрудный знак, и были бы формально в своем праве. Но сейчас они попались на собственном вранье – и мы рады это не спустить. Чин чином пишем соответствующие заявления, и в зону прилетает встревоженный начальник лагеря (тогда еще Павлов). Уличенная нашим общим свидетельством дежурнячка Татьяна Лобашкина, написавшая рапорт, пытается выкручиваться, но чем дальше – тем яснее – ей этот рапорт написать велели. Кто? Павлов утверждает, что не он. Значит, Подуст? Или КГБ? Короче говоря, Павлов, для порядку пригрозив, неожиданно отменяет постановление:
– Приступайте к работе, свидание будет.
Это уже само по себе доказательство, что вся история с лишением инициатива Подуст. Отдай такой приказ КГБ – не мог бы Павлов позволить себе роскошь "разобраться в конфликте". А так все довольны: и мы, и Павлов. Заявления о забастовке он теперь благополучно спустит в мусорный ящик, и в Управлении никто не узнает о ЧП. Наташа даже изображает разочарование:
– Всего-то три дня пробастовали, а теперь опять варежки шить, будь они неладны!
Она, конечно, шутит. Все мы рады: отвоеванное свидание – не такая уж малая победа для зоны. И вот появляется Подуст с дежурнячкой Машей и объявляет:
– Ратушинская, на свидание! Муж приехал!
Ох, как дергается сердце! Но я и бровью не веду: мы ведь Подуст не слышим, на то есть решение зоны. Все наши тоже даже не поворачивают головы, хотя, конечно, слышат и за меня переживают.
– Ратушинская, вы что – отказываетесь?
Молчу.
– Молчание – знак согласия!
Молчу: не буду я такой ценой покупать свидания, и никто бы из наших не стал. Тут меня неожиданно выручает дежурнячка Маша:
– Ратушинская, пойдемте со мной. Я вас обыскать должна перед свиданием.
Ну, теперь-то я слышу! Дико радоваться обыску, не правда ли, читатель? Но в такой ситуации мы все ликуем: у Подуст – свои обязанности, а у Маши свои. Дежурнячки наши Подуст сами терпеть не могут, а тут Маша может ей подставить ножку с полным правом. Наши кидаются срезать цветы, Маша быстренько выворачивает наизнанку мои одежки в медчасти – и вот я уже в маленькой комнатке на вахте и слышу голос Игоря:
– Где она?
Вот он входит. Похудел, щеки ввалились... Нелегко ему "на свободе" переживать за меня день и ночь. С ним Алька, моя младшая сестра. Ей недавно исполнилось семнадцать. Целоваться-обниматься нам нельзя – свидание через стол. Два часа. Маша сидит между нами и бдит, не скажем ли чего лишнего. Она нам вполне сочувствует, но обязанности есть обязанности. Разговор отрывистый, сразу обо всем. Алька молчит, смотрит круглыми глазами. Ее так потрясла сама дорога (ведь вся Мордовия – в лагерях, с поезда видно!), что у нее отнялся дар речи. А тут еще и мой здорово изменившийся вид!
Игорь пытается сказать о ПЕН-клубе, о моих литературных успехах. Маша обрывает:
– Не положено! Еще одно слово об этом – прерву свидание!
Мы не спорим. О другом – так о другом. Я: – Как там наш Лешек? Игорь: – Да вроде на премию потянул, трудяга. Это значит, лидера польской "Солидарности" Леха Валенсу выдвинули на Нобелевскую премию.
Таким примерно языком мы наскоро информируем друг друга о событиях. Игорь – о том, что на свободе и что с нашими друзьями в других лагерях. Я – о том, что в зоне – с большими предосторожностями. Только о Владимировой рассказываю открытым текстом. Маша не возражает – Владимирова ей самой в печенки въелась. Обо всех других событиях – заранее продуманными обиняками. Понимает? По глазам вижу – все понимает, умница моя!
– Родной мой! Любимый!
Нет, так нельзя, а то я сейчас разревусь. Молчим. Сцепляем на столе руки, хоть касаться друг друга не положено. Но Маша вроде как и не видит у нее самой слезы в глазах. Глажу такие знакомые до последней прожилочки руки. В заусенцах, в царапинах – работает теперь слесарем.
Между нами на столе часы, и как безжалостно они тикают! Неужели уже пролетели два часа? Маша тихо-тихо говорит:
– Прощайтесь!
Встаем из-за стола. Помешает поцеловаться или нет? Нет, молчит. Прижимаемся друг к другу на короткий миг. Уже не объятия, а судорога. Но надо владеть собой. Быстрый шаг назад. Улыбаемся. В горле комок. Крестим друг друга. Все. В следующий раз мы увидели друг друга только через три года.
Маша мне, на обратной дороге:
– Ишь вы какие, политички – не плачете. У нас в больничке все, кто идут со свидания, – ревут, аж сердце рвется.
И, поворачивая ключи в двух воротах, запускает меня обратно в зону. Наши уже ждут.
– Ну как?
Сейчас, дорогие, сейчас. Я выложу все новости – ведь у нас общие радости и беды.
Вечером – торжественное чаепитие. Состоявшееся свидание – нечастое событие, которое мы празднуем со всем энтузиазмом. Какой теплый вечер. Уже проклевываются августовские звезды. Что-то принесет нам завтрашний день?
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
А вот что:
– Осипова и Лазарева – в ШИЗО! За отказ от ношения нагрудного знака – десять и тринадцать суток!
В общем, этого следовало ожидать. Тащим все теплое, что только есть. Вот когда пригодились бабушкины лифчики! И какое счастье, что мы успели распустить на нитки тот шерстяной платок, который мягкосердечная Люба позволила мне принести в зону! Эдита уже связала из этих ниток "шизовые колготки" – такие длинные, что на любую из нас налезут. На маленькой Тане эти колготки собираются гармошкой, но это ерунда! Теплее будет. Мы снаряжаем наших подруг на совесть: сейчас-то тепло, но мордовский август – месяц коварный. Каково им будет там, в сырой камере?
Наспех стараемся накормить напоследок – им тринадцать суток недоедать. Горячая пища в ШИЗО – через день. Да и то – баланда, почти одна вода. Подуст, конечно, суетится и поторапливает, но мы ее не слышим. Наконец одна из дежурнячек не выдерживает:
– Женщины! На "кукушку" опоздаем!
"Кукушка" – это маленький паровозик, который возит поезда с ИТК-З до ИТК-2. То есть от нашего лагеря до соседнего, где ШИЗО. Таня, королевски:
– Из-за меня кагебешники на два часа самолет задерживали, так подождет и ваша "кукушка"!
А нам, оставшимся, что делать? У нас это договорено давно: ШИЗО значит, забастовка. Больная в ШИЗО – голодовка. А Наташа, безусловно, больна. Значит, мы будем голодать все время, пока она в ШИЗО. Таня и Наташа это знают. Провожаем их до ворот, целуем.
Это 17 августа 83-го года. Голодовок "кстати" и вообще-то на свете не бывает, но эта более чем некстати. Дело в том, что в сентябре будет Мадридская международная конференция по правам человека и по проверке, как выполняется Хельсинкское соглашение. Мы-то знаем, что в нашей стране оно никак не выполняется. Но наши дипломаты будут заученно врать, западные их коллеги будут благодушно кивать, а кто и не поверит – как сможет доказать факт нарушения? Ведь тем, кто в нашей стране не боится сказать правду, в Мадрид ехать не позволят! Кто в СССР проверял выполнение Хельсинкского соглашения? Самодеятельные хельсинкские группы, им бы в Мадриде и докладывать. Так их всех пересажали в лагеря и психушки, их не то что в Мадрид – за колючую проволоку не выпустят!
Словом, решили мы в знак протеста объявить восьмидневную голодовку, а на Мадридскую встречу отправить свое свидетельство. И начало этой голодовки назначено на 7 сентября, и текст нашего обращения уже ушел в Мадрид нашими секретными каналами. Переменить это никак нельзя. Вот и считаем: сегодня начатая голодовка продлится в лучшем случае до 30 августа (это если Наташе не добавят срок ШИЗО). Не успеем выйти из первой – начинать вторую. А куда денешься? Одну меру мы, впрочем, принимаем: решением зоны запрещаем пани Ядвиге в этот раз голодать. Просто не выживет, если две голодовки подряд. О, какие магические слова – решение зоны! Иначе пани Ядвигу, с ее кремень-характером, пожалуй бы, и не отговорили. Она сразу же начинает ухаживать за нами, голодающими. Смеемся:
– Да что вы, пани Ядвига, ведь только первый день! Мы еще и не проголодались как следует!
Она упорствует:
– Ничего, ничего, нужно с первых часов экономить силы!
Нюрка в недоумении: где ее обед? Мы обычно уделяем ей все, что хоть как-то съедобно для кошки, из собственного пайка, а тут все отправляем обратно на кухню. И в доме хоть шаром покати, ларька-то нас в августе лишили! Хоть и выводили туда всех, а купить что-то позволили одной Владимировой. У Владимировой же к кошке сложное отношение: то она ее в морду целует, то грозится убить вместе с нами со всеми. Нам еще приходится присматривать, чтоб она ее исподтишка не пинала – при нас не смеет.
Мы пытаемся объяснить Нюрке, что такое голодовка, но она отвечает вопросительным "мяу?". Потом, сообразив, что толку от нас не дождешься, надолго исчезает. Вечером я сижу на травке, стараясь не чувствовать, как начинает сосать под ложечкой. И слышу за собой ликующее "мр-р-р!" Это Нюрка где-то раздобыла большую мышь и теперь кладет ее, задушенную, передо мной. Мы обычно хвалили Нюрку за исполнение обязанностей: к похвалам она очень чувствительна. И я, со всей добросовестностью, ахаю:
– Ай да Нюрочка! Ай да умница! Ах, охотница ты наша ненаглядная! Да без тебя бы нас уже заели эти мыши! Да где ж ты такую серую раздобыла? Героиня! Красавица! Пионерка! Отличница!
Однако Нюрка, выслушав положенные восторги, еще чего-то от меня хочет. И дает понять весьма недвусмысленно – чего именно. Оказывается, она не из хвастовства принесла мне свою добычу, она хочет меня накормить! Как могу, объясняю ей, что в голодовке не положено есть даже мышей. Поняла? Поняла. Берет свою жертву в зубы и уносит. Потом оказывается, что она приволокла ее в дом и пыталась угощать всех по очереди! Выслушав многократные вежливые отказы, сообразила, наконец, что голодовка – дело серьезное, и деликатно слопала свою мышь в сторонке, стараясь, чтоб никто не видел. Поучиться бы у Нюрки нашей Владимировой! Голодовку она, конечно, не держит, откровенно радуется расправе над Таней и Наташей:
– Вот, двумя сволочами в зоне меньше стало!
Зато так и крутится вокруг нас со своей едой: уже и в спальню идет чавкать там морковкой да конфетами. Да еще и беседует сама с собой – какие мы дуры, что сидим голодные. Пока это нам только в смех, но на третьи-четвертые сутки мы сделаемся очень чувствительны к запаху съестного, и тогда Владимирова начнет жарить себе мясо с луком на той самой электроплитке.
Откуда мясо? А это – первая реакция администрации на нашу голодовку: приносят белый хлеб, масло, мясо, крутые яйца... В общем, невиданную роскошь. Наивный расчет: вдруг да не выдержим и соблазнимся? Но мы только радуемся втихаря: ага, не давали пани Ядвиге диету? А теперь не только Владимировой, а и ей перепадет!
Не тут-то было! Пани Ядвига объявляет на все это время пост: ни мясного, ни молочного (в кои-то веки это молочное! Мы аж стонем от досады) – ничего, кроме хлеба и баланды. А пост – дело религиозных убеждений, и мы в это не имеем право соваться со своими уговорами. Ну что с ней поделаешь? Такой человек!
Дежурнячки, узнав от нас про Нюркины подвиги, начинают подкармливать ее сами – они Нюрку любят. А сутки идут: первые, вторые, третьи... На третьи сутки уже и голода не ощущаешь, только потихоньку слабеешь. Обычно между третьими и четвертыми сутками (у кого как) наступает кризис: организм бунтует! Снова выделяется желудочный сок, начинается головокружение и тошнота – в общем, становится совсем худо. По неопытности пугаешься: если такое на четвертые сутки, то что же будет на десятые? Но потом делается легче – только кажется, что сердце пробуксовывает, как машина на непосильном подъеме. Двигаться надо осторожно, без резких движений. Но мы настроены бодро, и за общим столом (теперь на нем – только кружки с кипятком) – звучит все тот же смех, только потише, голоса садятся. Да и не хватает в нашем доме сейчас сразу двух голосов – Наташиного и Таниного. Что-то с ними теперь?
Владимирова снова активизируется. Выждав момент, пока придет Подуст, она заявляет, что будет теперь дневальной.
– У них и сил-то нет убирать!
Подуст, разумеется, никак не против. Нам, конечно, только этого не хватало! Почему кандидатура дневальной так важна и для нас, и для Подуст? А потому, что обязанности и права дневальной предусмотрены лагерными Правилами Внутреннего Распорядка. Дневальная, к примеру, должна подавать команду "встать!", когда подходит кто-то из надзирателей. Подавать команды "подъем" и "отбой" и в случае невыполнения докладывать начальству. Заметив какие-нибудь нарушения режима – опять же докладывать. При входе начальства рапортовать, кто работает, кто болен и какие происшествия. Имеет право шарить по тумбочкам и личным вещам – "проверять опрятность". Получать пайку на всех и заведовать медчастью со всеми медикаментами (это уж специфика нашей зоны – порядок, заведенный администрацией). Представляете, какие узаконенные возможности для роли полудоносчицы, полунадзирательницы? Убирать-то уж в последнюю очередь, и не уборка интересует Подуст и Владимирову, а вот эти самые возможности. Какие перспективы власти над нами рисуются в их головах! Хлеб делить – сейчас-то мы в голодовке, но потом! Таблетки раздавать – или воровать, или подменять одни на другие! Шприцы для врача кипятить – или не кипятить: и так не сдохнут! По вещам нашим лазить! Ого! А уж слежка за другими – так прямая обязанность...
Наши дневальные, конечно, сроду ничего такого не делали – просто игнорировали все эти свои "полномочия". Их дело было – убирать дом и обхаживать медчасть – крохотную комнатку с топчаном и белыми чехлами на стульях. Мы, конечно, помогали как могли – и Раечке, и потом Эдите: добросовестная работа дневальной, пожалуй, потяжелее шитья. Попробуй поддержать в чистоте дом без канализации и горячей воды! Хочешь нагреть ведро воды – морочься полчаса с титаном, который то и дело ломается. Веник – и то страшный дефицит, попробуй добейся, чтоб выдали новый взамен истертого. А перестирать все занавески да чехлы-полотенца из медчасти вручную, в тазике, экономя хозяйственное мыло! А подтирать то и дело дощатые полы после каждой дежурнячки и каждого офицера? Ведь вокруг – глина да песок, дорожки отнюдь не асфальтовые, а ноги вытирать приучены только двое-трое, остальные так и топают – это ж не их дом, а барак для зэков, чего церемониться! Нет, дневальной, работающей для зоны, быть не сахар. А вот работающей против зоны – для такой, как наша "Птичка", очень заманчиво.
Но – не выйдет! К этому мы ее не допустим, хоть бы пришлось продлить голодовку. Администрация понимает это и впрямую настаивать не решается. Вместо этого приходит докторица Вера Александровна и начинает очень мягко: ее дело – не только наше здоровье, но и санитарное состояние вверенного ей участка. А дневальная Абрутене – в голодовке и забастовке, да если б даже забастовки и не было – все равно она как врач обязана освободить нас всех от работы. А как же уборка? Она ведь понимает, какая это тяжелая работа в наших условиях – одних ведер воды сколько за день надо перетаскать!
Ага, теперь ты, голубушка, понимаешь! Просветление нашло... А когда ты изводила Раечку придирками, что занавески не первой свежести – где было твое понимание? А когда, ленясь вымыть руки с мылом, так и оставляла на стиранном Раечкой полотенце следы грязных пальцев? Раечка прямо плакала над этими полотенцами: изволь назавтра снова отстирать до белоснежности и нагладить!
Нечего сказать, во-время проснулась гуманность у нашей Веры Александровны. Она нежно подводит нас к выводу: нам такие труды не под силу, значит, дневальной должна быть – кто?
– Ну подумайте сами, женщины!
Мы холодно ставим Веру Александровну в известность, что дневальной у нас так и останется Эдита, а пока она из-за голодовки освобождена от работы – будем сами убирать, все вместе и по очереди. Это – наш дом, и в нем будет чисто, как всегда. Мы и не собирались жить в грязи, так что ее санитарные тревоги излишни.
– А как же вы, в голодовке?
– А это уж наше дело.
– Ну, смотрите, женщины, если санитарное состояние зоны будет неудовлетворительное – я должна буду доложить. Мы проверим.
Это значит – завтра она придет придираться: тут паутина, там песок на крыльце, а вот тут, за тумбочкой, – пыль. Пятые сутки голодовки. Пани Ядвига стирает все казенные причиндалы. Она рвется сделать "все-все-все", лишь бы мы лежали и отдыхали. Но это уж чересчур – взвалить на нее всю возню. Татьяна Михайловна шурует крыльцо обрывком старого мешка. Галя вытирает пыль в столовой. Я мою пол в нашей спальне. Залезаю под кровати, за тумбочки. Когда начинаю задыхаться – то есть каждые три-четыре минуты делаю короткую передышку. Только не садиться, ни в коем случае не садиться! Чтобы потом не тратить сил на то, чтоб встать. Вынести в яму ведро грязной воды. Принести ведро чистой. Тикай-тикай, сердце, ты – самое молодое в нашей зоне, ничего с тобой не будет! Вот так, не спеша, с расстановкой уже и до порога добрались? Отлично.
Владимирова таскается за мной по пятам и монотонно угрожает "прикончить". Но, раз я поднимаю ведро воды, пожалуй – смогу дать отпор? Нет, лучше ограничиться угрозами. Входит Подуст. Владимирова кидается к ней.
– Начальница, я за себя не отвечаю. Я-таки сделаю из этих святош кучу трупов!
Подуст на это предпочитает промолчать. Возразить – так зачем же губить здоровую инициативу "осужденной, вставшей на путь исправления"? Одобрить идею – это уже все-таки слишком? Она, как-никак – офицер и должна следить за порядком. Нет уж, лучше устраниться – Владимирова и так в поощрениях не нуждается.
Мы этот весь визг всерьез не воспринимаем, но после клятвенного обещания "Птички" проломить мне голову молотком я замечаю, что пани Ядвига и Татьяна Михайловна стараются не оставлять меня одну. Уличаю их в этом, и мы смеемся. Это, пожалуй, перестраховка!
– Но она же психопатка! Сама не знает, что у нее в голове, – говорит пани Ядвига, но уже не может сдержать улыбку. Я рисую в ярких красках картинку, как Владимирова из-за угла кидается на меня с молотком и с боевым кличем, а пани Ядвига героически сбивает ее с ног метлой. Татьяна Михайловна добавляет колоритные детали, но тут мы изнемогаем от хохота и опускаемся на траву. Из цеха тарахтит машинка. Что это? Эдита шьет? Да, сшивает половую тряпку из единственного имеющегося материала – кроя для рукавиц. Старая совсем изорвалась, а новую – где взять? Галя пишет письмо мужу – завтра придут за почтой. Ее письму предстоит пройти двойную цензуру – мордовскую и пермскую, да еще промежуточную – кагебешную. Получит ли это письмо политзаключенный Василий Барац? Догадается ли, что его жена в голодовке? Галя в своем заявлении написала, правда, не "голодовка", а "пост" – по ее словам, пятидесятникам религия не позволяет голодовки, а только посты. Но это все равно значит – до приезда Наташи Галя будет, как и мы, на одной воде и молитве.
Какие мы тут разные собрались! Католичка, пятидесятница, православные, неверующая... Позже приедет еще и баптистка. Но мы будем относиться с уважением к вопросам совести друг друга. И Бог не оставит вниманием наш крохотный квадратик на мордовской земле.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
– Руденко, Великанова, Ратушинская! В больницу! Мы должны вас изолировать как голодающих...
Это вваливаются офицеры с дежурнячками. Это значит, они решили нас троих насильственно кормить: заковывать руки в наручники, разжимать рот железом, кроша зубы, загонять в горло шланг и заливать два литра какого-то раствора. Процедура, здорово смахивающая на изнасилование – но таков "гуманный советский закон".
Мне про эту процедуру рассказывала Таня Осипова – ее так мордовали через день всю четырехмесячную голодовку. Спаси жизнь голодающего? Ерунда и с насильственным кормлением никто не выживает, если дело длится долго. Цель другая – растянуть мучения не на два месяца, а на год-полтора. Если выдержит – все равно умрет, если не выдержит – снимет голодовку, а значит – сдастся. Поэтому все организуется не так, чтоб сохранить силы, а так, чтоб мучительнее. В сжавшийся от голодовки желудок закачать сразу два литра – дикая боль. Мы вон на седьмой день с трудом выпиваем полкружки воды за раз. Улегшееся было чувство голода, едва что-то попадает внутрь, возобновляется с новой силой. "Пусть чувствует!" Потому и кормление два-три раза в неделю. Да еще после этого держат минут сорок в наручниках, не давая встать – чтоб не было рвоты. Голодающие мерзнут даже при нормальной температуре – так держать их в помещениях похолоднее! Откуда у заключенного теплое одеяло или шерстяная одежда? Пусть, пусть померзнут! Ну и так далее.
Теперь, значит, все это предстоит и нам. Тут уж ясно, что это карательная мера в чистом виде: за тринадцать суток голодовки никто не умирает и так. Конечно, у зэков меньше жизненной энергии, чем у обычных людей. Организм изможден, и переход от недоедания к голодовке – совсем не то, что от изобильной пищи к лечебному голоданию. Но все же это наша первая голодовка, мы еще не дошли до той последней точки, когда у тела нет естественных запасов даже на день. До этого, не вылезая из карцеров, я дойду только к зиме 85-го года, и тогда-то за те же тринадцать суток действительно успею добраться до смертной грани. Засуетятся врачи, забегают, считая пульс и уговаривая меня даться хоть на капельницы! Тогда я увижу их искренний испуг: помру, а им отвечать... Я к тому времени буду уже знаменитость, сама того не зная. Но они-то будут знать – вот и убоятся скандала. Насиловать, однако, не посмеют, предпочтут уступить. Будут они уже ученые и закаются насильственно кормить кого-то из нашей зоны!
Пока же они никаких для себя неприятных последствий от этой затеи не ждут. Запирают нас в маленькую палату в хирургическом отделении и до завтра оставляют в покое. Мы совещаемся, как быть? О том, чтобы снять голодовку, конечно, речь не идет. Отбиться от насильников – немыслимо, их целая орава, да еще с наручниками. Но спустить такое над собой издевательство?! Ну же, ну же – как отбить у них охоту, раз и навсегда? Будем мыслить логически. Чего они больше всего боятся? Огласки! Так будет им огласка – и не через месяц, когда до друзей на свободе дойдет информация, а в тот же день и час! Все очень просто: мы в центре "больнички", куда свозят женщин из трех лагерей. Да еще хозобслуга, живущая здесь постоянно. Больничка переполнена, здесь уйма народу. Да у них, помимо того, связи с мужской уголовной зоной – она тут же, через забор. Получается, если мы перед кормлением успеем прокричать, кого мордуют и за что – знать это будет не меньше тысячи человек. Многие из них освобождаются вот-вот, отбыли срок. Значит, повезут информацию на свободу. А если еще прокричать телефон, по которому сообщить, – найдутся такие, что и запомнят, и сообщат. Телефон же Игоря в КГБ и без того известен – никакого дополнительного риска. Только надо начать сразу, как "гуманисты" кинутся – и как можно громче! Имена зэкам запомнить нетрудно, потому что вся больничка знает нас поименно и в лицо. Только громче, и постараться все успеть, пока не заткнут горло шлангом. Что одна не докричит – другая дополнит. Татьяна Михайловна колеблется:
– Как это я буду кричать? Да я и кричать не умею, никогда не приходилось. И вообще, кричать под пыткой...
Я убеждаю:
– Да не под пыткой кричать, вы под этой пыткой разве только хрипеть сможете. А до нее, когда уже станет ясно, что они-таки сейчас это начнут! И не от боли же визжать, а – прокричать информацию! Ну, как уходящему поезду прокричали бы...
Раечка в дискуссии не участвует – ей совсем худо. В голодовке ей все время душно; в зоне, чтоб легче дышалось, она лежала снаружи на траве. Тут же мы закупорены наглухо, и кубических метров воздуха явно не хватает. Окно, разумеется, закрыто и зарешечено. Бить стекла? Только хуже – распихают врозь по маленьким боксикам, там и света нет, и дышать совсем уже нечем: они без окон. Начинаем хлопотать вокруг Раечки и к единому решению не приходим. Впрочем, против идеи самой по себе Татьяна Михайловна ничего не имеет, она только сомневается, что выйдет у нее крик. Это – чисто психологический барьер. Кричать интеллигентному человеку неестественно, значит, надо себя заставить. Но всегда ли удается заставить себя, если даже надо?
