Текст книги "Серый - цвет надежды"

Автор книги: Ирина Ратушинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

Мыши в нашей камере ожили. Им теперь доставались крошки от пайки ПКТ, а это хоть и пониженная норма питания, но все же каждый день и хлеб, и баланда. Жила их у нас целая семья – папа, мама и детишки. Гонять их было бесполезно. Юркнут в норку, а через пару минут вылезают. Уже и из постели их вытряхивали, а однажды Оле во время какого-то очередного физкультурного упражнения мышонок прыгнул прямо в лицо, с явным намерением заскочить в рот. Несознательные личности, что и говорить. Наше счастье, что они нас больше смешили, чем раздражали.

Наташе камера давалась тяжело. И физически она была слабее нас, и мелкие бытовые пакости дежурнячек принимала ближе к сердцу, и росло напряжение – освободят весной или добавят срок? Оля к бытовым деталям относилась презрительно, но уже пришло ей письмо, что отец в тяжелом состоянии. В каком случае родные пишут такое в лагерь – ясно. Стала Оля добиваться, чтоб ее повезли в Киев и дали свидание с родителями, а ПКТ она досидит летом. И тут – телеграмма о смерти. И все Олино горе билось в четырех бетонных стенах. Первую ночь мы проговорили с ней напролет. Неважно о чем – уснуть бы она все равно не уснула. Это было к исходу нашего второго месяца. И тогда же пошли новые придирки: почему мы в ПКТ не носим нагрудные знаки? Почему не отдаем рапорты?

Рапорт – это значит, когда входят дважды в сутки с обыском, дежурная по камере (а как же, есть такая должность) должна заявить:

– Гражданка начальница, в камере столько-то человек, нарушений режима нет (или – есть, и тогда доложить).

Ни начальниками называть их у нас не было охоты, ни помогать им считать до трех (по одному-то классу образования у них есть? Зарплату небось считают, а там цифры побольше). Поэтому рапорты мы игнорировали, на вопрос "кто дежурный?" отвечали, что убираем камеру все вместе, а про нагрудные знаки и дискутировать считали излишним. За что нам, как положено, обещали ШИЗО. Однако накануне отъезда Наташи заявился на "двойку" Артемьев и провел с Олей беседу: в Киев ее обещал повезти, а насчет ШИЗО заверил, что это недоразумение, и никого за это сажать не будут. Нельзя сказать, чтобы такой сладкий разговор кого-нибудь из нас успокоил, скорее наоборот. Однако Наташу действительно благополучно увезли, и мы видели, как, проходя по дорожке мимо нашего окна, она помахала нам рукой: все в порядке! Можно было надеяться, что Оля и вправду скоро увидит мать. Теперь она переживала за меня – что со мной будет, когда я останусь в одиночке? Я ее как могла успокаивала: ну что со мной может быть? Первая это одиночка, что ли? Бить меня вряд ли решатся, посадят ли в ШИЗО – еще неизвестно, после сотрясения я вполне пришла в себя, чесотку мою уже залечили... Ну, будут приходить и капать на мозги, чтобы писала покаяние – так нам ли привыкать? А сама чувствовала себя едва ли не виноватой: я же счастливица – и родители у меня живы, и Игорь ждет дома, и писем вон сколько получаю (в ПКТ они почему-то доходили лучше, чем к нам в политзону). Ну чего мне еще?! А у Оли от лица в эти дни остались только глаза, и было больно в них смотреть.

Ее увезли в конце октября, 30 числа я держала традиционную "однодневку" – День политзаключенных, а 31-го ночью, после отбоя, с меня содрали одежду и перевели на режим ШИЗО. Балахон на голое тело, снежок на подоконнике и радостный гебешник Ершов:

– Ну что, Ирина Борисовна, допрыгались? Вы хоть понимаете, что ваше заключение может стать пожизненным?

И снова – про добавку срока, про то, что из ШИЗО мне не выйти, про помиловку... Тут я ему вполне верила: ведь уморят, это было ясно. Медленно, не спеша, холодом и голодом. Бить не будут, нет – это ни к чему. Просто день за днем снова и снова раздевать догола и обшаривать липкими лапами, чтоб – ничего, кроме балахона и трусов! Да еще трусы проверят – вдруг я исхитрилась надеть две пары? Да слушать мне их гнусности, да хлебать гнилую баланду – через день... Буду я постепенно слабеть, и все меньше останется сил противостоять издевательствам, а они будут изобретать все новые и новые.

Так нет вам, господа хорошие! Хватит с меня этих карцеров и ваших лап! Хотите доконать? Так чем быстрее, тем лучше! Я ухожу из ваших стен – на свободу! Вы думаете – я буду цепляться за жизнь, которую вы превратили в пытку? Я вернула им их баланду, и моментально примчались:

– Вы что, в голодовке? А где же заявление?

– Я их уже сотни написала – и про голодовки в том числе. Мне вам нечего больше сказать.

– Но вы должны есть!

– Вам я ничего не должна!

– Ведь умрете!

– Меня кагебешники как раз и обещали уморить. Так вам надо растянуть во времени это удовольствие? Чтобы подольше помучить? Вы видите – в камере пар изо рта? Сколько я, по-вашему, протяну, если даже буду есть эту бурду?

– Помрете, а нам отвечать?!

– Раньше надо было думать. Все. Прием окончен.

Прискакал Артемьев.

– Ирина Борисовна! Ну что вы вздумали? Ну вот врач вас осмотрит, телогрейку вам дадут, раз холодно. Ершов – парень молодой, горячий, но ничего такого он вам сказать не мог.

А откуда ж ты знаешь, голубчик – ведь я тебе ни слова не говорила? А что это у тебя глаза такие испуганные? Понял теперь, что значит – "сказку сделать былью"? Это тебе не безвестных зэков мордовать! Боишься скандала? Правильно боишься – будет, еще и какой! Трижды подумает после этого КГБ сажать других в карцер или лучше не надо? Телогрейкой теперь пытаешься умаслить? Будто я не знаю, что ее сдерут с меня сразу, едва я начну есть и все пойдет сначала. Еще не доупражнялись? Хватит с вас и этого, фашисты!

Все это, разумеется, я ему не говорю, но думаю именно так. Ведет меня дежурнячка в камеру и вздыхает:

– Ой, Ириша! Неужто вправду помирать будешь?

– Это уж как Бог даст. Но пытать они больше никого не будут. Видала, как нас в ШИЗО таскают – и старух, и всех? Ну и хватит. На этот раз споткнутся. Я буду последней.

– А говорили, о тебе по радио передавали. То ли из Англии, то ли из Америки. Там небось о тебе хлопочут?

– Что ж, сейчас – самое время хлопотать, и не только обо мне. Видишь, как из нас помиловки жмут? Хуже, чем при Андропове.

– А говорят, Горбачев насчет свободы старается.

– То-то за нас и взялись. Он же сказал, что нет политзаключенных в СССР – теперь осталось только нас поубивать или выпустить.

– Ну ладно, счастливо оставаться. У меня смена кончается. Постой, дай-ка я тебе карманы в телогрейке проверю...

Пятый день. Шестой. Неделя. С наслаждением чувствую, как уходит из меня все, что может болеть и мучиться. Так легко-легко. И есть не хочется, и холода уже не чувствую. Еле-еле сочится сквозь решетку серый дневной свет. Разве такой свет я увижу через неделю – другую? На душе спокойно и мирно, и этот серый цвет меня не раздражает: ни заборы, ни мордовская осень, ни мой драный балахон, ни даже шинели надзирателей.

А за стенкой – своя, обычная жизнь и свои трагедии.

– Женщины, на работу! А эта что лежит? Как фамилия?

– Она заболела, не может встать.

– Вот добавим пятнадцать суток – побежит как живая!

– Начальница, я, правда, не могу. Пускай врач придет.

– Все. Считай, что пятнадцать суток заработала – за отказ от работы. Врача еще тебе, симулянтка! Лежи-лежи, готовься в ШИЗО!

Грохочут замки. Прошаркали ноги в рабочую камеру. Одна осталась. Не знаю ее, никогда не видела. Зовут Галя, привели ее недавно. Через несколько часов (я их провожу в забытьи) опять звенят ключи:

– Обед, дармоедки!

Рабочая смена возвращается в камеру – есть баланду.

– Ой, начальница! Кровь!

– Какая кровь? Вы чего? Отойдите от двери!

– Она вены себе вскрыла!

– Не вскрыла – перегрызла зубами! Мама моя, страх какой! Начальница, она не дышит!

– А ну, быстро все назад! Тут и без вас разберутся. И – цыц, чтоб я больше ни слова не слышала!

С трудом поднявшись к окну, я вижу санитаров, бегущих рысью с носилками. Потом они проходят обратно. На носилках – бесформенная, прикрытая тряпьем груда. И до вечера слышу, как за стеной шаркают – моют пол. Видно, крови натекло много. За эту смерть никто не будет в ответе, об этом не будет шуметь мировая пресса – дело тихое, никто не узнает. Спишут с убедительным диагнозом, отчетность будет в порядке, а в Мордовии прибавится еще одна безвестная могила под номером, и из серого неба засыплет ее серым снежком. А через пару лет загребут бульдозером, освобождая место для следующих.

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

На одиннадцатый день из моей камеры уходят мыши. Гуськом, по очереди, пролезают в щель под дверью – и вот уже последний серый хвост утянулся в коридор. Я наблюдаю это, лежа на полу, без особых эмоций. Рука, что у меня под головой, давно занемела, и я не чувствую ни корявых досок, ни сквозняка из окна. Нет у меня никаких долгов, все счета оплачены и закрыты. Странное тепло охватывает все, что осталось от тела, и качает, и убаюкивает.

Такую ласку дать могла бы

Мне только детства колыбель...

Где я слышала эту песенку? Ах, да, Татьяна Михайловна, ее рука у меня на голове... Игорь с измученными бессонницей глазами... Таня Осипова – с зэковским мешком и поднятым подбородком... Мама – как она на том свидании, первом и последнем, старалась не плакать. Тот таксист, которого я попросила: "Оторви хвост!" (за нами явно не случайно ехала машина), и он оторвал. Мальчишка-конвоир, украдкой берущий наспех заклеенный конверт. Незнакомый химик из Америки, по имени Дэвид, приславший Игорю письмо с приветом для меня.

Я, конечно, не знаю, что именно в этот день служат по мне молебен в никогда не виданном мною английском городе, что жмут уже на советских дипломатов, где бы они ни появлялись, что придет завтра новый начальник лагеря (старого быстренько отправят на пенсию), и окажется этот новый начальник Зуйковым – тем самым, что не решился на "шестерке" сорвать с меня крест. И возопит Зуйков человечьим голосом:

– Не я ж вас в ШИЗО сажал, почему же мне за чужую дурость отвечать, если вы умрете?

– Потому что и вы бы подписали этот приказ, как миленький.

– Нет! Обещаю вам – нет! Никаких ШИЗО! Не подпишу – и конец. Я начальник лагеря! Называйте меня как хотите, если я обману!

И я ему поверю: по глазам видно, что не подпишет. Так зачем подставлять под удар именно его? Стоит дождаться, когда кого угодно из нас отправят в очередное ШИЗО с родной "тройки" – и тогда уже я двинусь в последнюю голодовку под лозунгом: "Прекратите пытать заключенных!" Конечно, с меня его немедленно сорвут, но наши хоть будут знать – с каким требованием я пойду на это. Смотрим мы с Зуйковым друг на друга... Ладно, солдатская твоя душа, ты по-своему прав. Но знал бы ты, до чего мне не хочется из блаженного своего состояния возвращаться назад – только с тем, чтобы начать при первом случае все сначала! И после голодовки есть – это всегда так больно! Нгбо сводит почему-то, как от ожога.

– Хорошо, переводите на режим ПКТ – начну есть.

– Начинайте сегодня! Врачи опасаются...

– Подождут ваши врачи. Пускай в ПКТ и лечат.

И не обманет Зуйков, прекратятся на этом все мои ШИЗО, а остаток срока в ПКТ он сделает для меня "максимально благоприятным" – насколько это вообще возможно для таких мест. На этом, однако, все и кончилось. Параллельно со мной свои пять суток отсидела Галя (я об этом и не знала), но больше никого из зоны в ШИЗО не сажали, и лозунг мой – написанный заранее зеленкой – пролежал под нашими телогрейками до самого моего отъезда в Киев. Правда, мы как-то утром нашли телогрейки перевернутыми, и лозунг – тоже: видно, проверяли ночью. Что ж, пускай – донесут КГБ о боевой готовности. К весне 86-го нас начнут по-человечески кормить, а кагебешники – улещать и сулить освобождение безо всяких покаяний. Но, по странному совпадению, окончательно обезумевшая Эдита именно тогда не только присоединится к Владимировой, а и пойдет гораздо дальше нее – начнет пускать в ход руки! Что она норовит затеять драку – я узнаю, вернувшись из ПКТ – но еще ушам своим не поверю. А уже в мае на пани Ядвигу и меня откроют уголовное дело "за избиение заключенной Абрутене", даром что всем будет известно, что это – чистой воды провокация, и хоть следовало эту дуреху отлупить – я все же воздержалась, а про пани Ядвигу и вовсе смешно говорить – она была чуть не вдвое старше Эдиты и вчетверо слабее.

И закроют это дело так же легко, как открыли – шантаж уголовной статьей ни на кого не подействует, а затеяна эта вся история только ради последнего шанса: может, испугаются и напишут-таки покаяния? Не сработало так стоит ли стараться? Им не то что добавлять нам сроки – избавиться от нас надо будет, и поскорей! Потеряв надежду на террор – цыкнут на Эдиту и Владимирову, и те, как по волшебству, утихнут. А на следующий день меня заберут в Киев "освобождаться", и последние три месяца будут вымогать, и стращать, и шантажировать, но одновременно клясться мне, что в "Малой зоне никого уже не осталось", хотя это будет тогда еще враньем. Не добившись желанного покаяния, за два дня до встречи в Рейкьявике глав сверхдержав все же выпустят, по секретному указу за подписью Громыко. На руки мне этот указ не отдадут, но объяснят зато, почему секретный:

– Вы же о помиловании не просили, и официально Президиум Верховного Совета СССР не имеет права вас помиловать.

– Мне помилование не нужно, мне нужна реабилитация!

– Ну, Ирина Борисовна, не все сразу. Может быть, попозже. А вот держать вас здесь мы не имеем права, раз указ. Соберите вещи, мы отвезем вас домой.

Собираю, еще не соображая, врут или не врут?

И вот меня везут на черной "Волге"...

ЭПИЛОГ

Сегодня, в сентябре 87-го года, в Малой зоне действительно никого не осталось. Она прекратила свое существование. Лагле живет в Эстонии, пани Лида – в Латвии, Наташа и Галя – в России, Рая и Оля – на Украине, Таня – в Америке. Но остались пока в ссылке Татьяна Михайловна Великанова и Елена Санникова, но остались сотни политзаключенных по другим лагерям, тюрьмам, ссылкам и психушкам. А зэков-рабов, арестованных по уголовным статьям, хоть и не всегда за действительные преступления – миллионы.

И умер в тюрьме, не дождавшись свободы, Анатолий Марченко, и каждый день кто-то умирает – и сегодня умрут, и завтра. А я живу, и это, наверное, несправедливо. Храню никому не нужную здесь зэковскую форму работы пани Лиды. Иногда прижимаюсь к этой лагерной, столько повидавшей шкуре щекой. Серый мой, серый цвет! Цвет надежды! Сколько еще стоять этим лагерям на моей земле? Как я смею заснуть сегодня, когда они все стоят?

Но это у нашей зоны была серая форма. У большинства зэков – черная. Им-то на что надеяться? Разве только – на нас с вами.

КРАТКИЙ СЛОВАРЬ СОВЕТСКОГО ЖАРГОНА

Зэк, зэковский – сокращенное название заключенного и соответствующее прилагательное.

Гебист, гебушник, кагебешник – букет обозначений штатного сотрудника КГБ.

"Столыпин", "столыпинский" вагон – несправедливо названный, но оставшийся в фольклоре вагон для перевозки арестантов.

Черный ворон – закрытая машина для перевозки заключенных.

Подогнать – нелегально передать.

Урки – бандиты, уголовники.

Промазали – промахнулись.

Вохры, вохровская – сокращенно: Вооруженная Охрана и соответствующее прилагательное.

Пришить дело – инкриминировать то, что есть, или сочинить то, чего нет.

Хрен – нецензурное, но, увы, распространенное слово. В данном случае означает отрицание.

Малолетка – лагерь для малолетних преступников. Другое значение малолетний преступник.

Трахнуться – войти в половое сношение.

"Мамки" – женщины, родившие в тюрьме или в лагере.

Баланда – похлебка, изготовляемая специально для заключенных. Описать трудно – надо попробовать.

Лепить – давать срок заключения.

Участковый – участковый милиционер.

Надыбал – нашел.

Четвертной – двадцать пять рублей.

Швейка – швейное производство в лагере.

Каптерка – закрытое на замок помещение для вещей, которые заключенным позволяется хранить.

Сопрут, спереть – украдут, украсть.

"На полусогнутых" – с максимально возможным подхалимажем.

"Наполнитель" – здесь – специально отобранные КГБ люди для заполнения свободных мест.

Блатняшки, блатные – люди из уголовного мира невысокой квалификации, иногда просто хулиганы.

Политички, политические – политзаключенные.

Дежурнячки – дежурные надзирательницы.

Политчас – час, выделенный в советских учреждениях для политической пропаганды. В нем обязаны принимать участие все привлекаемые.

ШИЗО – сокращенно – Штрафной Изолятор, по-человечески – карцер.

Стукачки, стукачи – лагерные доносчики. Глагол – "стучать". Тюремный доносчик еще называется – наседка.

7+5 – семь лет лагеря и пять лет ссылки.

ЧП – аббревиатура: Чрезвычайное Происшествие.

ИТУ – Исправительно-Трудовое Учреждение; официальное название лагеря.

Хабарь – взятка.

Подлива – вранье.

ГУИТУ – Главное Управление ИТУ (находится в Москве).

ВТЭК – комиссия, определяющая степень трудоспособности.

Тубик – туберкулезный больной.

Лафа – хорошая жизнь.

"Строгач" и "общак" – соответственно – лагерь строгого и общего режима. Шкала советских лагерей – по степени увеличения зверств: общий, усиленный, строгий, особый.

Опер – оперативный уполномоченный.

Заначка – хорошо припрятанная ценность.

Мент – милиционер, сотрудник МВД.

Закладывать – предавать.

Западло – недостойно.

Поканал – пошел, двинулся.

Заметут, замести – поймают, поймать.

Лабать – играть на музыкальном инструменте.

Фраер – человек, не имеющий отношения к уголовному миру.

Зацепился – вошел в конфликт.

Зашухерить – поймать с поличным.

Пришить – убить.

Корешки, кореша – друзья.

Шестерить – заискивать, быть на побегушках.

Правилка – уголовный самосуд.

Дубачки, дубачи – лагерные и тюремные надзиратели.