Текст книги "Стиль модерн"
Автор книги: Ирэн Фрэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
– Лиану, никогда!
– Не Лиану, так другую. Файю.
Это придуманное им самим имя он произнес осторожно, будто чего-то боялся.
– Тогда сделайте их певицами, танцовщицами, – продолжал Стеллио, – придумайте каждой свою историю… Чтобы творили о них, а не о вас! Вы должны создать им прошлое! Так вы избежите ненужных расспросов. Вам надо остерегаться этих девушек. Давайте же, граф, пусть они у вас поют и танцуют!
– Но я никогда не слышал, как они поют, а танцуют только танго!
Д’Эспрэ был обескуражен.
Стеллио допил небольшими глотками кофе, аккуратно отложил ложечку, медленно вытер рот и произнес:
– В том балете, к которому шьет костюмы Пуаре, два места вакантны, знаете, эта персидская фантазия Ришепена, «Минарет», ее ждут с нетерпением. Две вакансии на последний выход, маленькие роли, пустяк. Всегда можно попробовать, граф. У всего есть начало.
Д’Эспрэ подскочил:
– Стеллио! Это то, что нужно. Где пройдут пробы?
– Никаких проб, господин граф. Никто не откажет вам в этих ролях. Лиана и Файя – королевы Парижа в этом году. Пойдите к Ришепену и завершите дело, показав ему ваших подруг… И будете выводить их в свет как актрис, танцовщиц – как вам понравится…
– Прекрасно, Стеллио, не знаю, как вас и благодарить…
К д’Эспрэ вернулось самообладание. Он подхватил перчатки, шляпу, с горячностью попрощался. Еще миг – и он исчез.
А Стеллио, хоть и сослался ранее на свою занятость, еще долго сидел за столиком. Он наслаждался небом Парижа, видневшимся поверх крыш, его невыразимым цветом раковин устрицы, который еще два месяца назад мечтал отобразить на шелке дли летнего платья или вечернего наряда. Но этим утром он думал не о тканях, а об экстравагантных костюмах, созданных Пуаре для балета Ришепена. Только опытные танцовщицы класса Айседоры Дункан осмелились бы их надеть. Впрочем, в этом и состояла причина внезапно освободившихся двух вакансий. Увидев костюмы, Лиана откажется от этой авантюры. Стеллио был в этом уверен. Но Файя, эта невыносимая Файя, чье имя отголоском слышалось ему отовсюду, согласится. И Ришепен оставит ее, у него не будет выбора. А Париж, прощающий все, кроме смешного, забудет ее навсегда.
Выходя из кафе, Стеллио уже не знал, хотелось ли ему, чтобы Файя вышла на сцену. Он упрекал себя за стремление разрушить свою волшебную сказку, отдав на съедение злобным языкам Парижа ту, которую этот город мог сделать своей королевой.
* * *
Вместо того чтобы идти к Пуаре, Стеллио вернулся домой. Вместе с Лобановым они занимали обширные апартаменты на последнем этаже дома на улице Капуцинов. За исключением одной комнаты с огромными окнами, где танцовщик отрабатывал свои па между поездками и репетициями, во всех остальных ставни были закрыты. В доме было мало жильцов, и Стеллио никогда не задумывался, почему. Поэтому этим утром, войдя в подъезд, он очень удивился сообщению консьержки о том, что как раз под ними поселился иностранец. Она добавила, что мужчина не провел и дня у себя в квартире, как пришел жаловаться, не выбирая выражений, на невыносимые запахи, доносящиеся из квартиры на последнем этаже.
Стеллио понял: Лобанов снова увлекся своими духами. Это было плохим знаком: не прошло и недели после возвращения из Лондона и Монте-Карло, где два раза триумфально выступил «Русский балет», как в Лобанове снова проснулась его отвратительная ревность. Этот сценарий Стеллио знал наизусть. Сначала Сергей разразится оскорблениями в адрес Нижинского, новой звезды балета. А все из-за того, что тот, во-первых, стал любимчиком Парижа, а во-вторых, Дягилев предоставлял ему партии в большинстве новых постановок. Потом придет черед Дебюсси, Равеля, Стравинского. Лобанов будет поносить их на чем свет стоит. Дураки, декадентствующие эстеты, «нетанцевальные»! Именно теперь Нижинский готовил постановку балета на музыку Стравинского «Весна священная» и еще одну на музыку Дебюсси под названием «Игры», которую – высшая наглость! – будут исполнять в костюмах для тенниса. Лобанов не мог этого пережить.
Стеллио понял: предстоящие месяцы – с марта по июнь – станут для него адом. Он будет неделями слушать эту брань, стараться успокоить страхи, а потом все закончится настоящим кризисом: «Я это хорошо вижу, Стеллио, я это чувствую, знаю, ты меня не любишь, ты такой же, как другие, Стеллио, даже хуже…» Каждый раз, когда Лобанов начинал сомневаться в себе, он пытался предупредить возможный провал, атакуя окружающих. И Стеллио был среди первых. Необъяснимым знаком, указывающим на начало войны, всегда служила эта особая кухня редких запахов и эфирных масел.
В то время как лифт приближался к последнему этажу, Стеллио понял, что надвигающаяся битва будет невыносима. Сильный запах проник на лестницу. В нем смешались испарения мускуса, кипариса, запахи дуба и кожи. Смесь была тошнотворной. Он устремился к двери в квартиру, в поисках ключей сунул руку в карман, но не нашел их. Должно быть, опять забыл. Еще один провал. Раздражение нарастало. В последние недели он стал слишком рассеянным: сегодня утром забыл образцы тканей, теперь ключи. А пропущенные встречи с поставщиками, оборвавшиеся пуговицы на манжетах и даже потерянные часы? Что происходит?
Стеллио позвонил в дверь, но никто не вышел. Собираясь позвонить еще раз, он почувствовал, что кто-то схватил его сзади. Наполовину оглушенный, он едва успел разглядеть нападавшего. Это был очень высокий молодой человек, гораздо выше него, со светло-рыжими волосами. Открытый взгляд голубых глаз, загорелая кожа, слегка шелушащаяся на скулах. Тут открылась дверь и появился Лобанов, глядевшийся весьма театрально, несмотря на простой халат, накинутый на голое тело. Тяжелый запах из прихожей окончательно заполнил лестничные пролеты. Блондин, всхлипнув, отпустил Стеллио и бросился на Лобанова.
Стеллио не стал вмешиваться. Неудержимая запальчивость и стальная хватка нападавшего – конечно, того иностранца, о котором говорила консьержка, – не оставляли ему никакого шанса на успех. Он удовлетворился тем, что спустился на несколько ступенек, чтобы выждать исход сражения. Дверь к соседу была открыта. Стеллио смог увидеть красивые меблированные апартаменты – такие сдавали богатым иностранцам, приезжавшим на несколько месяцев в Париж. Ставни были наполовину открыты. В вестибюле он насчитал восемь чемоданов, но только два из них были распакованы. Прищуря глаза, он прочитал на этикетках имя владельца: Mister Steven O'Neil, Philadelphia [33]. Американец.
Драка продолжалась уже на нижней площадке. Лобанов одним энергичным усилием подхватил американца за воротник куртки, заставив подниматься вверх по ступенькам, одна за одной. Наконец противники поравнялись со Стеллио. Он в замешательстве намечал бесславное отступление, когда резким толчком американец распрямился, и Лобанов покатился вниз. Стеллио боялся пошевелиться, надеясь избежать подобной участи. Однако американец прерывисто вздохнул, немного успокоился и обратился к нему:
– Это ваш друг? Этот…
Он проглотил ругательство и неожиданно перешел на извинения. Он безупречно говорил по-французски, с легким акцентом.
– Два часа он окутывает меня своими смрадными запахами… Я устал… с поезда… вчера… из Гавра… чемоданы не разобраны… У меня пока нет прислуги. Этот запах проникает повсюду: вентиляция, кухня! Я звонил в дверь – он не пожелал открыть, я кричал, стучал – ничего. Я решил, что вы выходите оттуда… И…
Он снова тяжело задышал.
– У меня… астма, понимаете? Я не переношу запахи. А эта страна… и так сильно воняет. Да, вонючая Франция!
Весь в синяках, в распахнутом халате, Лобанов медленно поднимался по лестнице. Стеллио хотел взять его под руку:
– Сергей… Сережа, я тебя прошу…
Танцовщик его не слушал. Он преодолел три последние ступеньки и попытался снова сцепиться с американцем:
– Собака!
Стеллио знал, что у русских это худшее оскорбление: собаками, наказывая плетью, господа называли своих мужиков. Американец между тем отступил. В апогее ярости Лобанов заважничал, откинул назад свои жесткие черные волосы, вышел вперед на площадку с видом прогневанного князя, принесшим ему главные роли в «Русском балете». Американец же собирался с силами, стараясь восстановить дыхание. Стеллио наконец заметил, что он красив и хорошо сложен, бесхитростное и естественное выражение его лица, обладавшего очарованием дикаря, не было лишено благородства. Выше Лобанова, он выглядел таким же мускулистым, но изящнее, без жеманства. Его тело было смоделировано каким-нибудь видом спорта. Гребля, может быть, или скачки. Он готовился к новой атаке, но Лобанов не оставил ему для этого времени. Одной рукой он толкнул Стеллио в глубь квартиры и в последнем порыве плюнул в лицо американцу.
– Собака! – крикнул он снова и проскочил в дверь, сразу же хлопнув ее за собой.
Последующая ночь была не из легких. Мщение соседа не замедлило себя ждать. У него в квартире было пианино, и он играл до утренней зари, используя резкие пассажи, переходящие от низких нот к высоким. Лобанов назвал это трактирной какофонией. Но у Стеллио большее отвращение вызывал мерзкий запах, царивший в собственной квартире. Все было им пропитано – от меховых одеял до венецианских кружев, даже вода в самоваре. Как он и предполагал, Лобанов поссорился с Дягилевым и Нижинским из-за хореографии. В ярости он предсказал Дягилеву предательство его новой звезды: «Ты увидишь, он женится, твой красивый любовник, он ухаживает за твоими девочками и вступит в брак, года не пройдет!» На это Дягилев ответил ему другими оскорблениями: «Я разотру в песок такого фата, как ты, Сережа! В тебе нет той гениальности, которую я ценю, тебе надо всему еще учиться. А что касается Нижинского, знай: я сохраню его до конца времен!»
Рассказывая об этом, Лобанов всю ночь развивал теорию заговора, в который включал и соседа снизу по тому простому поводу, что тот пианист. «Они его подослали, чтобы погубить мои нервы, – повторял он, проглатывая то, что попадалось под руку, будь то чай или алкоголь, – они хотят моей смерти, они меня ненавидят!»
Стеллио решил применить старый способ: заставить Лобанова говорить о его второй страсти после балета – о его дух а х.
Ему это великолепно удалось. До рассвета, до тех пор, пока не затихла музыка американца, Лобанов, как и в начале их отношений, рассказывал ему о мечте своего детства: найти состав духов легендарной прабабки, княгини Софьи, завлекшей в свои сети благодаря им, как он считал, самых лучших дворян России. Потом он перешел к охоте на медведя, спящим под снегом равнинам, Пасхе, благоухающей ванильной сдобой и запахами зажаренного ягненка. Стеллио все больше поддавался силе его обаяния: пылкие слова друга пробудили в собственном воображении видения цвета и тканей, где охра степей сочеталась с царским золотом в расцветке парчи, мерцали турецкие вышивки, витал прозрачный розовый флер Испагана [34]. Он тяжело вздохнул, снова отдавшись в объятия Лобанова, поскольку упорно видел единственную женщину, которой могло бы все это подойти: Файю, принесенную им, как ему казалось, в жертву.
* * *
Как Стеллио и думал, Лиана отказалась от предложенной ей роли, а Файя согласилась. Раздосадованный вначале, д’Эспрэ смирился с ситуацией. Много времени у Файи уходило на репетиции, она поздно возвращалась домой и, в редкие моменты встреч наталкиваясь на ее неприступность, он уже был доволен тем, что приберег для себя Лиану. Граф смутно понимал, что его мечта Пигмалиона рассыпалась, и признавал, что Файя для него потеряна. Он перенес всю свою пылкость на ту, которую называл не иначе как «моя дорогая Лианон». Еще немного, и он предложил бы ей замужество. Но сначала нужно было развеять тайну ее происхождения. В один из томных вечеров их любви граф рискнул задать ей этот вопрос. Лиана была удивлена:
– К чему это тебе? И почему именно теперь?
– Имя… – настаивал д’Эспрэ, – имя твоей семьи… В свете интересуются тем, откуда вы…
Она пожала плечами. Он отметил, что она приняла надменный вид, так раздражавший его в Файе.
– Вы не сестры, – продолжал граф.
– Ну и что?
Она явно над ним подтрунивала. «Совсем как та, вторая», – подумал он, и в первый раз у него появилось желание разлучить их. Он сдержал нараставшее раздражение и продолжил доверительным тоном:
– Однако вас что-то объединяет, какая-то тайна, странная дружба.
– Ты ведь поэтому обратил на нас внимание, да? Поэтому нас выбрал…
Он упорствовал:
– Я ничего не знаю о Файе. – И тотчас поправил себя: – И о тебе. Что вы друг для друга? Впрочем, об этом я предпочитаю ничего не знать. Но откуда взялась Файя, кто она? Мне надо знать все, скажи мне, Лианон.
– Обо мне? Моя семья разорилась. Они… мелкие бретонские дворяне. Это было очень давно. Не будем больше об этом.
– Но тебе нет и восемнадцати!
Он откинул одеяло, встал, надел халат.
– А… она? – Он не решился еще раз произнести имя.
Лиана тоже поднялась. Обнаженная, с облегающими ее распущенными густыми темными волосами, она чувствовала себя неотразимой. Она обвила его руками:
– Эдмон… – Голос, тем не менее, звучал уверенно. – …Запомни раз и навсегда: мы ничего плохого не сделали. Никто за нами не гонится. Ни полиция, ни родители. Ни семья.
Воцарилось молчание. Д’Эспрэ недоверчиво смотрел на нее:
– Ну конечно, вы феи, созданные из ничего! А до меня вы просто питались воздухом!
Лиана не поддавалась. И еще крепче обняла его:
– Если тебя забавляет подобное положение дел, пусть будет так! Да, упали с неба. Чтобы тебе не было скучно!
Д’Эспрэ был ошеломлен. Восемнадцать, может быть, семнадцать лет – и такая заносчивость! Хотя неверно называть это заносчивостью, правильнее – ясностью ума и предвидением. Эта девушка читала его мысли. Он дрожал, осознавая, что эта давно забытая дрожь походила на любовь.
Ночью граф не спал. Ходил по комнате, глядя время от времени на спящую Лиану, зажигал по одной лампы, поглаживал ядовитые завитки мебели, наслаждался их колдовским украшением в виде насекомых и бабочек! Лиана, среди своих атласных простыней, казалась девочкой-цветком, попавшей в страну чудовищ. На рассвете он вышел покурить в прихожую. Прислонив голову к выходящему на улицу витражу из маленьких квадратиков, он видел снующих садовников, краснощеких прачек, прошло несколько каменщиков. К семи часам, как и обычно, на углу улицы появилась зеленщица. Его охватило забытое с юности воодушевление, чувство уверенности в том, что он сам влияет на происходящее. Кровь, пульсирующая в висках, больше не напоминала о неумолимом приближении старости и смерти, но лишь о жизни, которую ему предстояло счастливо растратить. Потому что Лиана составит его счастье. Мир замечателен, даже эти рабочие, спешащие по своим подневольным делам, через разноцветные стекла витража создавали поэтическую картину. Чего бояться? Этот год, так хорошо начавшийся первого января, станет благословенным: Лиана с ним, арендная плата и проценты за ренту хорошо сошлись, послушные рабочие, довольная прислуга… Нищий средних лет, всегда располагавшийся напротив дома, устроился на своем обычном месте между остановкой омнибуса и прилавком торговки цветами. Этим утром мир казался действительно успокоенным.
Граф оторвался от витражей и направлялся в комнату Лианы, когда услышал легкий шум в соседних апартаментах. Журчанье струящейся воды, позвякивание флаконов. Что ж, пусть она сама устраивает свою жизнь. А Лиана станет его спутницей, наплевать на ее прошлое! Он обеспечит ей положение в свете: титулованная любовница графа д’Эспрэ. Он добьется уважения к ней. Что касается мечты о дополняющей и имитирующей ее красоте, то это иллюзия, вздор, и надо отбросить ее в пользу счастья. Лиана здесь, в этой постели, ее резкая фация в любви, ее тактичная и нежная покорность принадлежат ему. Он повернулся в кровати, возобновляя с ее еще дремавшим телом утехи предыдущего вечера.
Таким образом, чем ближе была премьера «Минарета», тем чувства д’Эспрэ все больше походили на состояние души Стеллио. Непроницаемая Файя, будучи причиной невысказанного избытка страсти, пугала графа.
Глава пятая
Стив О’Нил не придал особого внимания визиту Стеллио Брунини, принесшего ему извинения от лица Лобанова. Его гнев давно рассеялся. Впрочем, и плевок русского попал в стену. Стив полагал достаточным растопить свою ярость в игре на фортепиано и превосходной бутылке джина, привезенного из Америки. Визит Стеллио был краток, и Стив тотчас о нем забыл.
Уже целых три недели живя в Париже, он был попросту оглушен. В Принстонском колледже, откуда он приехал, французская столица представлялась ему в весьма романтичных красках в виде увеличенной версии залов для бала в Филадельфии, хотя нельзя было сказать, будто Стив О’Нил парил в облаках. Без видимых усилий в двадцать пять лет он блестяще защитил все дипломы лучшего университета Америки, что и побудило отца сделать ему этот подарок – год жизни в Париже. «После этого ты возьмешь узды в свои руки, сын!» – сказал старый О’Нил. Узды в свои руки – это управление фамильными сталепрокатными заводами недалеко от Филадельфии. Стив понял из этих слов, что отец не торопится увидеть его в качестве преемника. И королевский подарок, объявленный во время Дня благодарения [35], был одним из способов отдалить это событие. Во Франции юноша предполагал жить на широкую ногу, вращаться в среде богатых американцев, привлеченных в Париж изысканными развлечениями. Там он хотел полностью отдаться двум своим увлечениям – игре на фортепиано и аэропланам.
Стив О’Нил был еще вполне безмятежен. Все ему удавалось. Родившись в семье, лишь недавно разбогатевшей, он не выглядел выскочкой. Он не вычеркнул ничего из прошлого своей семьи, хранил память о ее смутном происхождении и голодной Ирландии, покинутой его отцом сорок лет назад. В Ирландии старый О’Нил голодал до того момента, пока не изобрел чудодейственную пружину для крысиной ловушки, избавившей часть Восточного побережья от опустошавших ее грызунов. Сейчас О’Нилы возглавляли целую империю стальных пружин, их знали в самых элитных кругах от Бостона до Балтимора, чьи светские приемы Стив посещал. Это не помешало ему несколько раз порезвиться в трущобах Нью-Йорка. Там он и открыл для себя радость слушания и исполнения музыки. Довольно часто, вернувшись домой, Стив часами наигрывал по памяти негритянские мелодии. Он любил звучащую в них ностальгию, их быстрые и прерывистые ритмы. «Вот оно, мое: хандра и любовь к наслаждениям, причудливый коктейль», – думал он. Но он был неправ: будучи тем реалистом, каким его воспитала Америка, он, хотя никогда не видел землю своих предков, хранил в душе частичку Ирландии, и неподвластные ему грезы следовали за ним по свету.
Но, приехав в Париж, Стив проклял свое богатое воображение. Плывя на корабле, он представлял, как гуляет по улицам, заполненным красивыми молодыми женщинами. Да, особая изысканность всюду бросалась ему в глаза, особенно в тех высокопоставленных кругах, где он побывал в первый месяц. Но что за сумасбродство! Разве Gay Paris,где отец сулил ему золотые горы, – это женщины, одетые по-турецки, по-русски, в японских платьях, тюрбанах, перьях, в манто венецианских дожей? А парижанки с густо накрашенными губами и ресницами, пахнущие духами, чьи названия были одно причудливее другого, – он особенно страдал от этих запахов, уже через полчаса становясь больным. Март стал для него просто пыткой: не зная преград в искусстве обольщении, он теперь сам не осмеливался сделать и шага в сторону какой-нибудь парижанки. В то время как они не отставали от него: «О! Какой у вас прекрасный французский, месье О’Нил, а говорят, что вам удается все, за что вы ни беретесь! Законы физики и английская литература! И спорт, и аэропланы!»
По прошествии трех недель Стив стал мрачен и мечтал лишь о возвращении в Америку, решив провести остаток отпущенного ему года в полетах на аэропланах. И когда друзья зазвали его на новую версию туретчины, что-то вроде оперетты под названием «Минарет», он дал себе слово, что это в последний раз. Входя в ложу, с мрачным удовлетворением он нащупал в кармане небольшой конверт: это был обратный билет в Нью-Йорк.
Зал был набит битком. Запахи кипариса и кедра становились все нестерпимее. Стив провалился в кресло, страдая от мигрени. Когда одна дама, метрах в десяти от него, стала расправлять складки своей кисеи, ему показалось, что его голова вот-вот расколется, и он вцепился в ручки кресла. Его спутницы без устали кудахтали, иногда поправляя свои хохолки на шляпках. Расфуфыренные курицы, самки фазана. Стив всегда питал отвращение к дичи. Одна мысль о ней вызвала у него тошноту. Он закрыл глаза.
– Эти американцы, у них такие манеры, – перешептывались княгиня и банкирша, сопровождавшие его. – Если бы он не был другом Вандербильтов…
Стив начал проговаривать про себя список пружин, изготовлявшихся на заводе в Филадельфии. Зазвучала томная музыка, но он отсчитывал пружину под номером одиннадцать-бис и не открыл глаза.
Должно быть, Стив заснул. Через пять минут, – а может быть, через три четверти часа, он так и не понял, – его разбудили крики и аплодисменты. Томная музыка, ввергшая его в сон, сменилась более оживленной. Он взглянул на сцену. Декорации были достаточно банальны: стилизация под восточный город – ковры и подушечки, лазурные плитки, персидские шатры. Зато краски были удивительны: здесь соединялись ярко-синий и малиновый, хромовая желтая и киноварь, изумрудно-зеленый, сапфировый, алый. Провалы глубоких теней, пурпур, фиолетовый, переходящий в черноту. Колорит, выбранный Пуаре, мог поразить любого, кто три года назад не открыл для себя русский балет. Но Стив пережил еще более сильное потрясение, когда на сцене вдруг появилась юная одалиска, снедаемая сладострастием. Оправившись от первого удивления, он смотрел только на нее. На голове у нее был огромный тюрбан, расшитый золотом. Она почти не была накрашена, лишь глаза подведены карандашом – большие зеленые глаза, вытянутые, похожие на тигриные, – и что-то кошачье затаилось в складках губ. Она улыбнулась – и зал вздрогнул.
Девушка явно не владела такой техникой танца, как ее напарники, султанша и визирь, сплетающиеся в восточных позах на другом конце сцены. Очевидно, что она импровизировала, и все чувства были написаны на ее лице. Ее странные жесты, то нежные и мягкие, а через мгновение будто обезумевшие, сменяли друг друга.
Стив схватил бинокль. По бледности кожи, мелькнувшей в какой-то момент из-под соскользнувшего болеро, он понял, что она блондинка. Жаль. Ему не нравились блондинки. Но все равно она была очаровательна, первая женщина, не показавшаяся ему ряженой, несмотря на свои восточные наряды. Маленькие стеклянные турецкие браслеты, звякающие у нее на руках, пышные лимонные панталоны, красное болеро – все, вплоть до небольших металлических украшений, пришитых и поблескивающих на груди, ей безумно шло. Чудо естественности, невзирая на эксцентричность ее костюма. Она прочертила еще несколько па в углу сцены, приняла удрученный вид и скрылась. Раздались аплодисменты. Другие танцоры застыли в ожидании следующей картины.
Стив обернулся к одной из своих соседок:
– Когда она вернется?
– Кто?
– Да эта… Эта танцовщица…
– Эта девочка? Ну, мой друг, это маленькая роль! Думаю, мы ее больше не увидим!
Стив поднялся, задев соседку, вышел из ложи и подбежал к служительнице:
– Девушка, она только что танцевала…
От волнения его американский акцент усилился, и та ничего не могла разобрать.
– …Танцовщица, – продолжал он, пытаясь успокоиться. – Танцовщица в желтых панталонах.
Он начинал задыхаться. Конечно, опять от этих запахов.
– А, малышка графа д’Эспрэ? Это Файя…
– Как, как?
– Файя.
– Мне нужно ее видеть. Немедленно.
– Ну нет! Только после спектакля. И вас должны сопровождать ее друзья!
– Я хочу ее видеть. Фа… Файю.
Его язык запутался в странных созвучиях.
Женщина пожала плечами и удалилась. Он догнал ее, взял под руку, пошарил в карманах:
– Вот пятьсот франков.
Как он и ожидал, она тут же огляделась, дабы убедиться, что путь свободен, потом показала Стиву на плохо освещенную лестницу, ведущую за кулисы.
И вот перед ним эта девушка. Дверь была широко распахнута, и он вошел без стука в артистическую уборную, старомодную и холодную, обтянутую кое-где ободранной красной и золотой бумагой. Китайская ширма, фарфоровые штучки, разбросанная одежда, трельяж, два больших зеркала. Танцовщица положила свою чалму на низкий диван и причесывалась перед зеркалом. Она не обернулась. Видела ли она его? Стив сомневался. Не вздрогнула, не встрепенулась, ничего похожего на дрожь. Она продолжала расчесывать свои волосы, и мало было назвать их просто длинными. Щетка спускалась по волнам волос, как по течению ленивой реки, запутываясь в прядях, закрывавших бедра, до низко спущенных завязок пуантов почти во всю длину ног.
Превратиться в эту щетку! Или лучше в эти волосы! Сопровождать ее повсюду и всегда! Стать этим светлым шелком! Быть с ней, быть ею!
Стив не мог шелохнуться. А ведь еще двадцать минут назад эта девушка была ему никем. Он не подозревал о ее существовании. Он даже ее не искал.
В отличие от американок, смотревшихся, как он знал, в зеркало во время туалета, она не разглядывала себя. Он осторожно подошел, раздираемый желанием захватить ее врасплох.
Под висевшей над зеркалом лампой ее глаза внезапно потемнели и приняли странный оттенок моря и камня, оттенок ультрамарина – легендарного камня, приписываемого русалкам. Именно в тот момент, когда Стив подобрал ему название, он встретился взглядом с Файей. Она не удивилась. Губы раздвинулись в некоем подобии улыбки, но в выражении глаз все равно осталось что-то грустное, какое-то разочарование.
– Вы хотели меня видеть?
Стив ожидал услышать надменный голос и был обезоружен его мягкостью. Эта женщина так доступна? Он покраснел и начал теребить в руках свой шарф.
– Сейчас не время, – снова заговорила она с той же горестной улыбкой. – Обычно артистов поздравляют после спектакля. – Она выдержала небольшую паузу и бросила взгляд в зеркало – …В общем, так мне сказали. Я – дебютантка. И потом… вы ведь сюда пришли не для этого?
Стив не знал, что ответить. Он весь дрожал, лоб покрылся испариной. Волосы, к которым он приложил столько трудов, чтобы они лежали по моде, хорошо заглаженными назад, снова бойцовски взъерошились.
– Не правда ли, это было ужасно, мой танец! Все будут презирать меня. Мне не оставят эту партию. – Она произносила эти слова совершенно беззлобно.
– О, нет, – удалось выдавить Стиву. – Нет, мадемуазель.
– Вот видите! Вы сами это говорите. Они выставят меня за дверь. Я в этом уверена. – И она скрылась за ширмой.
Стив решил исправить положение, в то время как Файя, сбросив на пол болеро, высунулась из-за ширмы и спросила:
– Вы так сюда спешили, чтобы сказать мне именно это?
«Еще одна фраза, и она выставит меня за дверь», – подумал Стив. Надо уходить. Но чудесный силуэт двигался за лаковыми панно. Она взяла со стула подвязки, черные чулки, бесстыдно намекая ему на свою полуобнаженность. Нет, она его не провоцировала – просто Стив для нее не существовал в этот момент. Лишь только она оденется, сразу вытолкнет его в коридор, или, что еще хуже, пройдет мимо, не заметив. Надо было использовать оставшиеся несколько минут, несколько секунд до того, как она исчезнет. Но что делать?
Скорее всего, выпить. Старый обычай О’Нилов с начала времен на тот случай, если на пути их желания возникает препятствие. Он взглянул на трельяж. Рисовая пудра, карандаш для глаз, румяна, какие-то флаконы. Ни джина, ни коньяка. Единственная фляга, что могла подойти, содержала золотистую жидкость. Он тут же ее схватил. Простой флакон с этикеткой «Guerlain. Wild Flowers of America» [36]. Наверняка американское спиртное для продажи во Франции. Стив махом проглотил содержимое флакона. Спирт обжег ему гортань, и он не почувствовал ничего, кроме ужасающего вкуса во рту, проникающего дальше в желудок. Сердце бешено забилось, он закашлялся, стал задыхаться и упал на диван. Девушка изумленно посмотрела на него поверх ширмы:
– Что с вами?
Стив не мог ответить. Его тошнило. Ему едва хватило времени увидеть, как она шла к нему, изящно накинув платье в японском стиле. Он всхлипнул:
– Я выпил… это… – И указал на флакон.
– Боже мой! Духи! Зачем?
– Из-за вас, мадемуазель, – прошептал Стив, всхлипнув в последний раз, и обмяк у нее на руках.
Париж, открывшийся этим вечером Стиву О’Нилу, напоминал волшебную сказку, мерещившуюся ему по пути из Нью-Йорка. Но дело было не в бальных залах или улицах, вымощенных паркетом. Файя, она одна создавала эту феерию. Она могла ввергнуть его и на самое дно, но она же и одним видом своего нежного лица, зеленых глаз, длинных волос переносила его в страну чудес.
Если подумать, то весь этот вечер был довольно забавным, скорее несуразным, чем по-настоящему романтичным. Его подхватили под руки двое мужчин, от которых воняло дешевым красным вином, и проводили до артистического выхода. Там волновавший его нежный голосок вызвал такси, и он очнулся уже в машине. Фея склонялась над ним, шлепала по щекам, очень деликатным образом и не совсем по-матерински приводила в порядок его волосы и усы, и если бы не ужасная тошнота, готовая, казалось, вытолкнуть его сердце, Стив О’Нил мог бы вполне считать себя в раю.
Светлый ангел отвез его к врачу Стив не мог потом всего вспомнить, если не считать того, что несговорчивый седеющий врач навязал ему весьма малоприятные процедуры, а Файя тем временем продолжала похлопывать его по щекам. Когда он вновь ощутил некое подобие комфорта, то услышал ее шепот:
– …Да нет, нет, это совсем не то, что вы думаете. Я даже не знаю его имени! Иностранец, конечно… Вы знаете, они так быстро возбуждаются! Он пробрался в уборную сразу после моего номера. Хотел отравиться.
Стиву послышалась некоторая неуверенность в ее голосе. Значит, она не так уж привычна к подобным случаям, как ей хотелось это показать. Врач брюзжал:
– Отравиться! Револьвер или бритвенное лезвие – то, с чем мы сталкиваемся обычно… Должно быть, сумасшедший, уверяю вас!
Он схватил Стива за плечи и заставил встать. Того еще шатало.
– Ну как? Вам лучше? – Врач злобно смотрел на него.
– Well…
– Ох уж эти иностранцы! – Он пожал плечами и продолжал, глядя на Стива с осуждением:.– Теперь я без сна не по вине родильниц, а из-за них, этих прожигателей жизни из России, Англии, отовсюду! Хорошо, если он не накачался наркотиками! Но вы разузнайте…
– Мы уходим! – прервала его Файя и бросила на стол несколько монет.
У Стива уже достаточно прояснилось в мозгу, чтобы понять, что это уже не нежная девочка, укачивавшая его в такси. Он сразу вспомнил взгляд в гримерной, когда она заметила, что он наблюдает за нею в зеркале. Эта женщина могла в любой момент перейти от самой изысканной нежности к холодному презрению.
